Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
Выйдя из кабинета начальника цеха, Лука задержался у плаката Веньки Назарова, долго смотрел на его смешной аэроплан. Именно аэроплан. Странно, слово, с которого начиналась авиация, теперь почти забыто. Ещё раз взглянул на Венькин рисунок и улыбнулся. Господи, куда этому уродцу до сверкающего красавца ОК-42.
Опять посмотрел, теперь уже разочарованно: и что он, Лука, нашёл в этой мазне? Незрелая фантазия художника-любителя… И всё-таки…
В субботу Лука, как всегда, пошёл в госпиталь к отцу. Сколько раз он переступал этот порог, не сосчитать, и всегда боль сжимала сердце. Вот сейчас на улице тёплая, майским солнцем напоенная, зелёная весна, а здесь, в госпитале, всё хмуро и сурово, даже как-то неловко, стыдно улыбнуться. Не много осталось в живых искалеченных войной героев…
Говорят, будто где-то на Ладожском, а может, на другом каком-то озере есть остров, где собраны тяжёлые инвалиды со всего Советского Союза… Каждый из них поклялся не откликаться на зов родных и друзей, не желая причинять им лишнюю боль. Так и живут они одни со своим горем, безымянные вечные герои. Их мужество ярко вспыхнуло в бою во время войны, а разгорелось жарким пламенем позже, потому что броситься на танк с гранатами, закрыть грудью амбразуру или подняться в полный рост под пулемётным огнём и повести за собой роту в атаку, наверное, легче, чем прожить жизнь до последнего вздоха вот так, как они, оставаясь человеком.
Лука вошёл в комнату, где, как всегда, несмотря на распахнутое окно, пахло дезинфекцией, взглянул на отца: его бледное, немного отёчное лицо заросло седой щетинкой, а голубые глаза сияли восторгом.
– Посмотри, какой корпус для нас отстроили! – крикнул Семён Лихобор, даже не поздоровавшись с сыном. – К Новому году переселяться будем.
На стене, на виду у всех висела большая фотография – высокий красивый дом, как сказочный дворец, сиял широкими, полными солнца окнами.
– Молодец наш главный врач, – продолжал отец. – В каждой палате повесил по такому плакату. Ты представляешь, насколько легче жить, зная, что о тебе думают, пекутся, не забыли! Этакое чудо нам отгрохали! Ты понимаешь, чудо!
– Понимаю, – глухо проговорил Лука; горло, как тисками, сжала спазма.
– Что с тобой? Ты не рад? Не веришь?
– Нет, почему же, верю. Дом и в самом деле чудесный.
– И все там будет, – отозвался лётчик. – И автоматические кровати на колёсиках с кнопками управления, это неважно, что рук нет, подбородком можно нажать кнопку… И лифты специальные… Сейчас, пока допросишься, чтобы тебя под сосны вынесли, язык устанет, а там механизмы. И парк – целых два гектара!
– Ну, может, не к Новому году, – заметил моряк, – прикинем ещё месяц-два. Подумаешь, два месяца – чепуха! Зато какая будет жизнь – палата на два человека! Вчетвером-то, конечно, тесновато, одному – с тоски пропадёшь, а с напарником – в самый раз. Каждый может себе выбрать соседа, а со временем, когда репертуар рассказов исчерпается, поменяемся местами.
– Это здорово! – сказал Лука, всматриваясь в фотографию. – Здорово!
Посмотри, какие сделаны плавные переезды с этажа на этаж. Вздумаешь поехать в гости к дружку – пожалуйста! Ты понимаешь, насколько интереснее станет жизнь? – не унимался лётчик.
– Понимаю, – с трудом выдавил из себя Лука. Вот, кажется, ко всему привык он в этом госпитале, а всё равно не может оставаться спокойным, когда люди находят радость на дне своих страданий.
– Новоселье устроим на высшем уровне, – весело планировал Семён Лихобор, – придёшь и обязательно приведёшь с собой девушку, хочу её посмотреть, какая она…
– Нет у меня девушки, – спокойно ответил Лука. – Вот чего нет, того нет.
– Нет? – удивился отец. – Двадцать семь лет, и нет девушки? Ты кто, монах, ханжа или, может, хворый?..
– Нет, я здоров, – ответил Лука и вдруг вспомнил Оксану, свою комнату, широкую тахту…
– Так почему же нет девушки? – настаивал отец.
– Была, не сошлись характерами.
– Бросила, гарбуза тебе поднесла?
– Не надо об этом, отец, – попросил Лука.
– А-а, она была замужняя, – догадался отец.
– Да. – Молодой Лихобор низко опустил голову. Продолжать этот разговор – легче повеситься.
– Не захотела уйти к тебе, семью бросить?
– Да, – согласился парень, удивляясь, как это отец угадывает правду.
– Ну, ничего, – мягко сказал старый Лихобор. – Её забудь, ищи другую. Внуков хочу увидеть перед смертью.
– Вот чего не обещаю в ближайшем будущем, того не обещаю, – уже смело проговорил Лука.
– Нет, обязательно должны ходить по земле маленькие Лихоборы, – стоял на своём отец. – И чем больше, тем лучше.
– Да, чем больше, тем лучше, – повторил Лука.
– А ты, оказывается, хитрый. Не всё мне рассказываешь.
– Не всё, – признался молодой Лихобор. – Есть на свете такие вещи, о которых и отцу родному рассказать трудно. Но ты не обижайся, когда-нибудь расскажу,
– Я знаю, – сказал отец. И оба замолчали. Молчание было долгим, но лёгким, не тягостным. – Как дела на заводе? – сменил он тему разговора.
– На новую модель скоро перейдём.
– Что это за самолёт? Когда начнёте осваивать? – Отец даже подскочил на своей кровати. – Ты у меня какой-то не очень догадливый… Такое событие, а он молчит!
– Это верно, не очень догадливый, – охотно согласился Лука. – А самолёт будет такой…
Три часа за разговором промелькнули, как одна минута, и Лука даже удивился, когда в палату вошла няня с ужином.
– Давай-ка, сматывай удочки, – сурово приказала она. – Кормить их буду.
– Обязательно в следующую субботу принеси мне фотографию нового самолёта. Не забудь, – приказал отец.
– Принесу, если разрешат:
Лука неохотно попрощался. Ему всегда был труден этот момент расставания, когда гасли глаза отца, покрываясь прозрачной, но хорошо заметной тенью тоски. Но на этот раз прощание вышло лёгким и весёлым.
Может, впервые за долгие годы покинул Лука палату, не ощущая боли в сердце. Вышел на деревянное крыльцо, посмотрел и удивился – на скамейке возле резных слегка подгнивших перил сидела девушка. Склонилась, уткнула локти в колени, ладонями подпёрла щёки. Сидит, смотрит на сосны перед собой, будто собралась ждать всю жизнь. Присмотрелся повнимательней: Карманьола сидит на лавочке возле седьмого корпуса и ко-го-то ждёт.
– Ты что тут делаешь? – весело спросил Лука.
– Тебя жду, – просто ответила девушка, поднимаясь со скамейки. – Мне необходима консультация. Ты близко связан с этими людьми, они твоя семья. Ты обещал мне подумать и ответить, как лучше поступить: привести сюда пионеров?
– Послушай, Майола, а тебя этот госпиталь, видно, задел за живое?
– Признаюсь честно: да, задел.
– К инвалидам приводить пионеров не следует, – сказал Лука и тут же вспомнил парторга цеха. Мысленно увидел его коротко подстриженные, припорошенные сединой усики, в которые тогда спряталась улыбка. Легко тебе, Лука, сейчас вести эту беседу. Жаль только, что не сам нашёл ответ, пока тебе ещё поводыри требуются.
Майола удивлённо взглянула на своего спутника, золотые её глаза вдруг потемнели.
– Не следует?
– К инвалидам нет. Пионеров нужно привести к героям Великой Отечественной войны, чтобы рассказали эти солдаты и офицеры о своих подвигах, чтобы в сердцах пионеров остались не образы несчастных людей, а героев – в форме, с погонами и при всех орденах, героев, которые спасли всех, нас с тобой, всю землю. Вот как нужно организовать.
Они долго молчали, идя рядом.
– Ну. вот мы и пришли, – сказал Лука.
– Куда?
– Ко мне. Это мой дом, я здесь живу.
Майола на минуту растерялась, потом обиделась. Что ж, выходит, она провожала этого самоуверенного парня? Не много ли чести? Взглянула на Луку, на его худое, уставшее лицо с заострившимися скулами и высоким лбом. Откуда она взяла, что он самоуверенный? Просто ему безразлично: с ней он идёт или один, дошёл до дома – и слава богу.
– Мне дальше, – сказала Майола. – Спасибо за совет. Завтра на центральном стадионе большие соревнования, я выступаю. Посмотреть не хочешь?
– Завтра? Вот жалость, – искренне огорчился Лука. – Завтра мы организуем коллективный выезд на Киевское море. Уху варить будем. Хорошо там. Что ж ты мне раньше не сказала, я бы на эти соревнования весь свой сорок первый цех привёл. У нас много молодёжи, спорт ребята любят. В следующий раз ты меня обязательно предупреди хотя бы за неделю.
Он говорил так, словно девушка стала частью его большого цехового хозяйства, и это раздосадовало Майолу.
– Не знаю, увидимся ли мы ещё…
– Увидимся, – сказал Лука, но и малейшего намёка на самоуверенность или хвастовство не было в его тоне, просто он считал вполне естественным, что теперь они увидятся в госпитале.
Девушка это ясно почувствовала и встревожилась: с нею ещё никто и никогда так не обращался. Наоборот, она всегда была окружена вниманием, восхищением, чуть ли не обожанием. Далеко не все знаменитые спортсменки хорошенькие. А Майола, без всякого сомнения, была и красива, и известна. А вот поди ж ты…
– Мне дальше, – сухо повторила она. – Будь здоров!
– Счастливо, – отозвался Лука, не уловив перемену тона в их короткой беседе.
Войдя в свою комнату, он сразу почувствовал: Оксана снова была здесь. Ничего не изменилось, всё по-старому, но плывёт в воздухе едва заметный аромат духов, и ошибиться невозможно. Она приходит, точно зная, что в субботу, в четыре, его наверняка не будет дома. Зачем? Хочет подчеркнуть, что в это время она могла бы быть с ним? А если и ей не так-то просто? Лука подошёл к окну, широко распахнул его. В комнату ворвался порывистый тёплый ветер, покружил и унёс с собой знакомый нежный аромат. Лука выглянул на улицу. Где-то далеко внизу, на тротуаре, мелькало яркое платьице Майолы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Перед началом смены Горегляд, смущённо улыбаясь, подошёл к Луке. Такого виноватого выражения на лице мастера он ещё никогда не видел. Казалось, будто Трофим Семёнович, не желая того, должен был причинить Луке неприятность и уже заранее сожалел об этом.
Вместе с мастером к станку вразвалочку, с ленцой подошёл паренёк лет семнадцати, и, взглянув на него, Лука чуть было не свистнул от удивления: даже среди своих сверстников этот был, бесспорно, исключительным явлением.
Высокий, ладный, он был одет в синюю, с блестящими заклёпками брезентовую куртку и серые джинсы. Но паренька отличала от его ровесников не одежда, а пышные светлые волосы и поразительно смешная борода. Причёской в наше время вряд ли кого удивишь, многие ребята носят поповские космы. Причёска же этого парня походила на отцветшую головку одуванчика – дунь посильнее, и разлетятся во все стороны лёгкие, прозрачные парашютики. Лицо простое, с прямым носом и тёмными глазами. В этом лице, в общем, не было ничего необычного, если бы не борода. Именно она, судя по всему, и была гордостью парня. Длинная, желтовато-пепельная, ничуть не похожая на пышные бороды «а-ля Хемингуэй», распространённые среди молодёжи, она свисала со щёк и подбородка длинным, сантиметров в двадцать пять, клинышком, мягонькая, лёгкая. Ну, бери и заплетай в косичку.
Осмотрев паренька, Лука невольно усмехнулся: чего хочет от него Горегляд, зачем привёл это смешное пугало?
Горегляд молча постоял, словно подыскивая нужные слова для разговора, потом сказал:
– Знакомьтесь, товарищ Тимченко: ваш инструктор-наставник Лука Лихобор, один из лучших токарей нашего цеха. – И, обратясь к Луке, добавил: – А это твой ученик, Феропонт Тимченко, я надеюсь через полгода увидеть его самостоятельным токарем. А теперь желаю вам обоим успешной учёбы и работы. Уверен, что вы найдёте общий язык.
И тут же поспешил уйти, даже не взглянув в глаза Луке Лихобору.
– Ну, здравствуй, Феропонт, – сказал Лука.
– Здравствуй, босс! – Паренёк протянул свою ладонь, мягкую, но сильную. – Сейчас начнётся разговорчик о моей бороде?
– Не к спеху, о ней поговорим позже. Ты действительно настолько хорошо владеешь английским языком, что обойтись без него не можешь?
– Знание иностранных языков – привилегия культурного человека. В наше время общение между народами становится не столь сложной проблемой, – снисходительно улыбаясь, заметил юноша.
– Хотя и не ново, но верно. Ну, а что означает на английском языке слово «босс»? Ты знаешь?
– Конечно.
– Переведи, чтобы и я знал.
Что-то в выражении спокойного лица Луки Лихобора насторожило Феропонта, но не поколебало чувства прочной уверенности в своём превосходстве.
– Босс – значит начальник.
– Нет, – спокойно сказал Лука.
– Можно подумать, что ты знаешь…
– Знаю. Юз брейн!
Феропонт смутился. Сочетание английских слов «юз брейн» было очень знакомым. Но что именно означало оно, как нарочно, вылетело из памяти. Ну-ка, напрягись, пошевели мозгами, ведь слышал же не раз… Нет, не так, как ты думал, начинается твоё учение! А инструктор у тебе ничего парень, весёлый и вроде бы даже чем-то опасный.
– Так что же такое босс?
Феропонт вдруг разозлился:
– Ну чего ты ко мне пристал? Может, английский язык входит в программу производственного обучения?
– Просто хочу определить уровень твоего общего развития.
– Я уже сказал.
– Да будет тебе известно, «босс» не английское слово, – заметил Лука. – В английский язык оно перекочевало из французского. Буквально означает – горб, шишка, французы горбунов так и называют – «боссю».
– Откуда ты понабрался этакой премудрости?
– У нас в интернате была красивая преподавательница английского языка, так мы в неё влюбились всем классом. Вот и хотелось сделать ей приятное, потому учили английский, как сумасшедшие.
– А зачем он тебе, английский-то?
– Вот видишь, сегодня и пригодился. Впрочем, ты прав, здесь не урок английского языка. Мне предстоит сделать из тебя токаря…
– Можешь особенно не стараться, – сказал Феропонт. – Токарь из меня, как из тебя балерина. Я буду композитором. Поступал в консерваторию, срезался, сочинение на двойку написал. Идиоты несчастные, что я, на писателя пришёл к ним учиться? На черта композитору сочинение на свободную тему?
– На писателей не учатся, писателями становятся, – сказал Лука.
– Мне это всё до лампочки. На композитора учатся, ноты и всю музыкальную премудрость знать нужно, а она, между прочим, где-то рядом с математикой лежит. Я хочу быть не просто композитором, а конструктором машин, которые будут создавать музыку. Я задаю машине идею, мелодию, а машина пишет. Токарем будешь ты.
– Зачем же тогда пришёл сюда? – Непробиваемое спокойствие Луки удивляло и начинало раздражать Фе-ропонта.
– А сюда я пришёл, чтобы иметь право написать в графе «соцположение» слово «рабочий» и получить стаж. Скрывать ничего не собираюсь! Ясно тебе? Откровенность – лучшая политика.
– Ну что ж, Феропонт, отношения, как мне кажется, у нас выяснены, – проговорил Лука. – Значит, всё-таки год ты у нас поработаешь?
– Примерно.
– Ну и отлично, Феропонт.
– Что-то ты частенько моё имя вспоминаешь? Не бойся, не забудешь, такие имена не забываются.
– И это верно. Феропонт – хорошее имя.
– Хорошее или плохое, какая разница? Нестандартное, вот что важно. В наше время унылого однообразия жизни, домов, одежды, мыслей ярким и заметным может быть только оригинальное.
– Между прочим, так было и прежде.
Юноша помолчал, не спеша погладил ладонью свою тонкую, шелковистую бородку, будто подоил её, явно стараясь обратить внимание на свою особу, но Лука невозмутимо раскладывал заготовки.
– Ну, хорошо, – наконец проговорил он, – попробуем всё-таки сделать из тебя токаря.
– Ага, значит в воздухе уже появилась соблазнительная идея перевоспитания? Почему это мы любим всех перевоспитывать?
– А зачем тебя перевоспитывать? Меня лично ты вполне устраиваешь. Теоретический курс прошёл? Технику безопасности, чтение чертежей и всякую всячину?
– Восемьдесят часов. Оценки удовлетворительные.
– Значит, не очень переутомлялся. Сейчас я начну работать, а ты садись на эту табуретку и смотри. Просто сиди и смотри. Привыкай к станку, ко мне. Обживайся на новом месте…
– А потом во мне проснётся рабочий энтузиазм, и я стану с удвоенной энергией выполнять норму?
– Нет, этого я не думаю. Если захочешь спросить что-нибудь, – спрашивай.
– Спасибо за разрешение.
– Пожалуйста. Считай, что мы познакомились, и первая смена твоя на авиазаводе началась. Ты один новенький?
– Нет, в сорок первый цех нас десять человек направили.
Лихобор оглянулся: действительно, в цехе появились незнакомые лица, некоторые тоже с бородами, но такой мочалки, как у Феропонта, не было ни у кого. Лука имел все основания гордиться. Он подумал об этом и невольно усмехнулся.
– Что это вас развеселило, товарищ наставник? – сразу отреагировал Феропонт. – Бьюсь об заклад, подумали о моей бороде.
– О твоей бороде ещё придётся подумать, но позже. А улыбнулся я не от этого. Просто ты в общем-то неплохой парень. Ты мне даже нравишься.
– Видит бог, я не очень старался.
– Может, даже наоборот.
– Вполне возможно, – подтвердил Феропонт. Он шёл сюда уверенный в своём превосходстве: в культуре, образовании, интеллекте, а получилось всё как-то вкривь да вкось, совсем не так, как хотелось. Конечно, Феропонт и читал больше, и кругозор его шире, чем у этого токаря. Одно слово – токарь. Чего с него спросишь! Но показать свои знания как-то не представилось возможным. Поэтому' складывалось впечатление, будто бы Лихобор во сто крат умнее его, Феропонта. Ну, ничего, долго это не протянется, подлинная культура, хочешь ты того или нет, даст о себе знать, её не спрячешь…
А Лука тем временем работал в полную силу, совсем забыв о своём ученике. Или это только казалось, потому что взгляд внимательных, чуть-чуть нагловатых, прищуренных глаз Феропонта чувствовался всё время, и от этого движения токаря делались чеканно точными, словно заимствованными из какого-то неведомого балета. Лука взглянул на своего ученика и улыбнулся. Контраст между светлыми волосами и тёмными глазами и бровями придавал его лицу привлекательную оригинальность.
– Снова улыбаешься? Можно узнать о причине?
– Их много. А главное – от сознания полного порядка в жизни. Знаешь, есть белорусская песня: «Чего ж мне не петь, чего ж не гудеть, когда в моей жизни порядок идеть?»
Сказал и соврал. Нет порядка в твоей жизни, Лука. В твоё отсутствие приходит Оксана, сидит в твоей комнате, может, час, а может, минуту и уходит…
– Значит, в твоей жизни полный порядок?
– Я уже довёл до твоего сведения – полный. Если хочешь, можешь побродить по цеху, оглядеться. Для более широкой информации…
– Пусть цех идёт ко мне знакомиться, если имеет охоту.
Лука засмеялся и снова склонился над станком.
– Пойдём, покажу столовую, – сказал он, когда настал обеденный перерыв.
– Можно там что-нибудь пожевать без риска для жизни? Я на всякий случай захватил с собой бутерброды.
– Конечно, можно обойтись и бутербродами. Но в столовой лучше.
– Пойдём, – решительно заявил Феропонт.
Луке Лихобору захотелось, чтобы в столовой сегодня было что-то особенно вкусное и вообще было бы как никогда весело, светло, чисто. Столовая сорок первого цеха ничем не отличалась от тысяч других таких же стандартных заводских столовых. Возьми пластмассовый поднос, ставь его на блестящие рейки и двигай вдоль ряда салатов, заливных рыб и тарелочек с кружочками нарезанных колбас; бери что хочешь, пока не доедешь до тарелок с супом и борщом. А дальше – шницели, котлеты, рисовые бабки и, наконец, кисель и компот. Ничего особенного, но всё чисто и вкусно. Почему раньше Лука не обращал внимания на столовую? Неужели хочется, чтобы цех понравился этому бородатому стиляге? Ты что, может, и вправду хочешь сделать из него настоящего рабочего? Он же, рисуясь своей откровенностью, прямо тебе сказал, зачем пришёл на авиазавод, ничего не утаил.
– Ну, как обед?
– Тебе очень хочется, чтобы мне понравился? Обед стандартный, не хуже, но и не лучше, чем в других столовых. Теперь всё на свете одинаково. Скоро манную кашу от шашлыка не отличишь. Мамин бутерброд, конечно, вкуснее.
Он подождал минуту, надеясь услышать мораль на тему «маменькиных сынков», но Лихобор промолчал.
– Пойду-ка съем его, – сказал Феропонт. – Признаюсь, люблю поесть.
– Приятного аппетита.
В комнате партбюро Лука застал Горегляда. Мастер посмотрел на токаря с опаской, но настроение у Луки было мирное.
– Он что, сошёл со страниц журнала «Перец»? – спросил Лука.
– Не понравился?
– Ничего сказать не могу. Пока не знаю… Молод ещё очень, зелёный совсем, занозистый.
– Ну вот и воспитай из него рабочего. – Горегляд провёл указательным пальцем по своим подстриженном усикам. – Отец его – большой человек, генерал.
– Отчего же сын не пошёл по военной линии?
– Я тоже спросил его об этом. Говорит, ненавижу приказы. Дома сыт ими по горло. Понимаешь, Лука, этот мальчишка сейчас как глина, из него что хочешь можно вылепить…
– Не выйдет из него рабочего. Никогда!
– Может, да, а может, и нет. Это, между прочим, и от тебя зависит. Я тебе самого трудного паренька выбрал…
– Как говорят, спасибо за доверие, – в сердцах сказал Лука. – Хлебну я с ним сладкого до слёз.
– Вот это я тебе обещаю! Можешь не сомневаться.
Они разошлись, до крайности недовольные друг другом. Мало в жизни Луки Лихобора забот и неприятностей, так ещё новую мороку ему подсунули. Подожди, подожди, какие же у тебя особые заботы? Отец? Так это вечное и непоправимое горе, как неизлечимая рана: вроде и не очень болит, а покою не даёт. Оксана? Горе или, может, только кажется таким? И это всё? Пожалуй, маловато для того, чтобы считать себя несчастным человеком.
Всю смену ученик отсидел на своём табурете, смотрел на руки Луки Лихобора, но думал, конечно, не о работе, хотя каждое движение токаря не проходило мимо его внимания.
«Нужно отбыть год на заводе, – думалось ему, – но только чтобы без моральных потерь, чтобы не стать похожим на этого Луку Лихобора и его товарищей, не лишиться главного – индивидуальности. Те все одинаковы, все похожи друг на друга, а вот он, Феропонт Тимченко…»
Чем отличался он от этих, стоявших у токарных станков парней, сразу не приходило на ум, но думать о своём превосходстве над ними было приятно. За десять минут до конца смены Лука сказал:
– А теперь помоги мне.
Феропонт проворно вскочил с табурета, словно хотел подчеркнуть свою готовность выполнить любое задание.
– Слушаю, товарищ наставник.
Назвать Луку «боссом» он уже не рискнул, вспомнив о недавнем неприятном для него разговоре.
– Давай-ка вычистим станок. Первая заповедь рабочего: передай смене станок таким – хоть показывай на выставке. Вот тебе концы, начинай со станины. – Бросил Феропонту большой клубок чистого тряпья, сам взял такой же, взглянул на ученика: – Не нравится? Никто за нас с тобой этого не сделает. Давай.
Парень преодолел отвращение, или, скорее, чувство унижения, которое вызывал в его сердце любой приказ.
Дома ему даже за веник не приходилось браться… Так то было дома, там мама, там размеренный, годами устоявшийся быт, где чистота была возведена в наивысший, чуть ли не священный принцип. И вот на тебе! И всё потому, что сочинение на свободную тему он написал с ошибками. О, будьте прокляты все сочинения на свободную тему, а вместе с ними и инструкторы типа Луки Лихобора! Ну, хорошо, нужно драить станок – будем драить.
Дело оказалось далеко не лёгким. Лука умел находить стружки в таких уголках, что было просто непонятно, как они туда попали.
– Ты смотри, и сюда залезли, – приговаривал Лука, ловко орудуя концами и щёткой, будто выгонял из щелей назойливых тараканов.
Помогая ему, Феропонт молчал. Где-то в глубине его души закипал гнев, но на ком сорвать его, парень не знал и потому оставался внешне спокойным и снисходи-тельно-ироничным.
– Все, – сказал Лука, – теперь полный порядок.
Ученику вдруг страшно захотелось именно сейчас найти хотя бы маленькую стружечку, незамеченное пятнышко грязи, но всё сверкало чистотой. И в самом деле станок – хоть завтра на выставку. И потому пришлось невыразительно повторить:
– Теперь полный порядок. А дальше что?..
– А дальше – домой.
– И ты?
– Я? – Лука улыбнулся. – Знаешь, иногда после смены мне нравится пройтись по заводу. Понимаешь, приятно почувствовать, что ты работаешь на авиазаводе, а, скажем, не на колбасной фабрике. Там, конечно, тоже есть ремонтно-механический цех и станки мало чем отличаются от наших. Но мы же – авиация. Авиация!.. – Он повторил это слово, как ребёнок, зачарованный любимой сказкой. – Ты не хочешь пройтись со мной?
– Это входит в программу воспитания патриотического отношения к своему социалистическому предприятию?
– Такой программы нет, но представить себе весь завод в целом, а не только один его цех, по-моему, стоит. Как ты думаешь?
– А-а, – протянул Феропонт. – Тебя потянуло показать мою бороду? Это верно. Она у меня уникальная. – хитровато улыбнувшись, заявил парень. – Такие бороды увидишь только на иконах шестнадцатого столетия.
– Тем больше у тебя оснований прогуляться по заводу. Пойдём?
– Пойдём, – словно решаясь на подвиг, согласился Феропонт Тимченко. – А то и в самом деле не понять, чем отличается авиазавод от колбасной фабрики…
Они вышли из своего цеха, прошли в соседний, и ничего особенного Феропонт не увидел. Стоят рядами станки – фрезерные, токарные или расточные, и у каждого – рабочий.
Вдруг под стеклянной крышей, на ажурной ферме возник огромный, написанный белым по чёрному плакат: «Не забывай, от точности твоей работы зависит жизнь человека!» Призыв казался неуместным в этом грохочущем цехе, где обтачивали, фрезеровали кронштейны, втулки, тяги, которые ничем не напоминали о сумасшедшей скорости полётов. Чувство ответственности за деталь, сделанную твоими руками, ещё не родилось в сознании Феропонта, и потому не хотелось упустить удобного случая для иронии: подумаешь, от какого-то фасонного болтика зависит жизнь человека. Высокопарно и примитивно! Но, сам не зная почему, он промолчал.
– Здесь ещё не то, – проговорил Лука. – Авиация начинается дальше.
Они перешли через шоссе в здание, где огромной, приземистой глыбой возвышался пресс. Под давлением в десять тысяч тонн дюраль, как тесто, покорно принимал самые причудливые формы. Молоденькие девчата в синих комбинезонах с одной стороны пресса подклады-вали длинные, ослепительно серебристые листы, потом слышался приглушённый раскат грома: великан, скрытый стальными плитами, показывал свою силу, и с другой стороны пресса вынимали изящно выгнутую часть крыла или хвостового оперения самолёта. Это пока всего-навсего кусок металла, но от него уже пахнет заоблачным ветром звёздных высот, и оттого тревожно щемит сердце.
– Сила, – одобрительно посмотрев на пресс, сказал Лихобор.
– Сила, – снисходительно, не видя в кусках блестящего дюраля ничего особенного, согласился Феропонт.
На бороду его девчата отреагировали: переглянулись, засмеялись, а именно это он любил больше всего на свете – быть в центре внимания.
– Пойдём дальше, – предложил Лука. – Всё сюда сходится. – И показал на полукилометровое, не очень высокое здание со стеклянной крышей. Они вошли, и Феропонт на минуту зажал уши: такая мощная лавина грохота обрушилась на них. Как пулемётные очереди, распарывали воздух пневматические клепальные молотки, ребята в синих очках брызгали ослепительными искрами электросварки, а рядом молчаливые девушки синтетическим клеем склеивали длинные полосы дюралюминия.
Когда самолёт в воздухе, крылья его кажутся совсем лёгкими, невесомыми. А на самом деле крыло самолёта – его самая тяжёлая часть, начинённая множеством электромоторов, механизмов управления. Даже огромные баки для горючего – и те размещаются в крыльях.
«Смешно, – подумал Лука, – уже давным-давно в турбореактивных двигателях горит обыкновенный, дешёвый керосин, а называют их по-старому – бензобаки, техника меняется быстрее слова».
Они прошли дальше и снова попали под шумный обстрел пневматических молотков. Здесь на стапелях клепали части фюзеляжа самолёта, клали по дюралю ровные, словно простроченные на швейной машинке заклёпочные герметические швы. Со стапелей крановщик поднимал огромные, чуть ли не трёхметровые в диаметре, слегка изогнутые трубы из дюралевых листов, ловко присоединяя одну к другой, и здесь впервые вырисовывалось представление о будущем самолёте: на свет появлялась огромная серебряная сигара – фюзеляж.
Собственно говоря, с него и начинается самолёт. В соседнем цехе фюзеляж впрягают, как вола в ярмо, в центроплан, ставят крылья и хвостовое оперение, и вот уже стоит готовый, пока пустой корпус самолёта на подвижных опорах, ещё какой-то нескладный, лишённый, главного – сложных механизмов, которые вдохнут в него чуткую и разумную, послушную малейшему движению руки пилота душу.
Лука Лихобор частенько хаживал по заводу, ему нравилось смотреть, наблюдать, как усилиями тысяч людей из бесформенных кусков металла рождается чудесная машина – самолёт. Вот подошла ещё одна бригада, она монтирует двигатели, которые поднимут машину в воздух, бросят её в крепкие объятия синего ветра.
Целая армия рабочих строит, сваривает, клеит, клепает, собирает самолёт, и за каждым движением умных рук, за каждой деталью следит группа контролёров.
Внимательно и дотошно, не пропуская самой малой малости, осматривают они каждый узел, каждый шов, каждую систему. Сложный организм, состоящий из тысяч деталей, должен быть безотказно надёжным, как простой молоток. Только тогда можно доверить машине самое дорогое – жизнь человека.
Лука и Феропонт стояли и смотрели, как покрашенная и отшлифованная до зеркального блеска, с номерами на фюзеляже и ярко-красными краями крыльев, праздничная и торжественная выезжала на аэродром очередная новорождённая машина.
Свершилось чудо: один рабочий выточил оси шасси, другой установил автопилот, третий провёл провода к лампочкам на кончиках крыльев. Каждый сделал всего несколько движений, привычных, почти автоматически знакомых операций, но рабочих много, и труд всех, вместе взятых, породил красивую, мощную машину – современный самолёт.
– Интересно, можешь узнать в этой машине хоть одну деталь, которую сделал лично ты? – спросил Феропонт.
– Они все внутри самолёта, но я точно знаю свою работу,
– Выходит, твоя индивидуальность полностью нивелирована, – торжествующе изрёк Феропонт. – Вот что делает с человеком современная техника!
– Ты не прав. Индивидуальность всегда остаётся индивидуальностью.
– Где ты её увидел? Необходим стандарт и только стандарт. И чем он строже, тем считается лучше. Именно поэтому я недолюбливаю технику. Она обезличивает человека, а я хочу быть личностью…
– Не обезличивает. Конечно, детали должны быть абсолютно стандартными, полностью отвечающими чертежам и техническим требованиям, но сколько ты их сделаешь – не ограничено никем. Вот тут-то и начинается твоя индивидуальность.
