Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 46 страниц)
Только теперь Лука позволил себе оторваться от колонны и уйти из цеха. Он всё видел: и волнение Феропонта, и его первые неуверенные движения, и, наконец, момент, когда Феропонт овладел собой, собрался, сосредоточился. Теперь, Лука, давай быстрее домой. Чего хочет от тебя Оксана? Сам не понимая почему, ускорил шаги, почти побежал к проходной, сердцем предчувствуя недоброе.
В эту минуту Феропонт обточил первый валок, измерил штангенциркулем – толще на два миллиметра. Подумал: ничего, сейчас мы их срежем, эти два миллиметра. Снова побежала тоненькая стружка. Остановил станок, измерил: ещё придётся снять какие-то полмиллиметра. Взглянул на часы, прошло десять минут. Когда ещё раз обточит, пройдут и все пятнадцать. Хорошенькое дело! Выходит, можно обработать четыре валка за час, за смену тридцать две штуки, а их надо до конца рабочего дня обточить пятьдесят! Может, взять сразу толстую стружку? Страшно. А вдруг ошибёшься и запорешь заготовку? Этого позора ему только и не хватало!
Резец дошёл до конца валка, Феропонт остановил станок, измерил деталь, всё хорошо. Но шестнадцать минут ушло, а норма – пять! Расскажи он кому-нибудь из токарей, три дня смеялись бы.
И, чувствуя, как сердце его охватила холодная, почти отчаянная решимость, Феропонт взял другой валок, поставил, подвёл резец. Ну, теперь он сделает по-другому. А ну, давай, дружище! Напайка из твёрдого сплава на резце, заточенная алмазом, словно закипела под струёй охлаждающей эмульсии, стружка прямо-таки синяя, до того горячая… Довольно оглянулся, желая проверить, не видит ли кто-нибудь его победы над своим страхом, но никто не обращал внимания на Феропонта, лишь сутулая спина Горегляда показалась в конце прохода и исчезла.
Снял валок, примерил – точно. Третий поставил, уже не волнуясь, сразу взял толстую стружку, только не отважился включить высшую скорость, как это наверняка сделал бы Лихобор. Нет, страшновато всё-таки…
Горегляд подошёл, взял штангенциркуль. Пожалуйста, проверяйте, всё точно, как на крейсере. Почему именно на крейсере, Феропонту было неизвестно, но сравнение понравилось.
– Молодец, давай дальше! – довольно трогая щёточку усов, сказал мастер, но Феропонт даже не удостоил его ответом.
А Лука Лихобор пришёл домой, огляделся: никого нет, и ничего не изменилось. На столе та же записка. Правда, до двенадцати ещё четыре минуты. Оксана всегда была точной. Снял пальто, вымыл руки, сел на тахту. На душе волнение ожидания не радости, а горя. Да, горя… Так много в жизни Луки было горя и так всё-таки мало радости. Хоть бы раз не оправдалось его предчувствие. Что хорошего может принести теперь ему Оксана? Где-то далеко за стенкой отозвались короткие, похожие на крик кукушки сигналы точного времени. Сейчас явится Оксана.
И действительно, ключик щёлкнул в замке полминутой позже двенадцати. Лука вскочил с тахты, бросился к дверям в переднюю. На пороге стояла Оксана в коричневой шубке и какой-то новой, но тоже синей шапочке. Лицо пополнело, округлилось, но всё равно красивое, весёлое, сияет белозубой улыбкой. Только странно, теперь на Луку это не произвело впечатления, всё его внимание было приковано к другому: на руках Оксаны ребёнок.
– Здравствуй, – сказала она. – Ты не рад мне?
– Рад, очень, – не отрывая взгляда от большого голубого конверта, ответил Лука.
Оксана свободно, как хозяйка, прошла в комнату, положила ребёнка на тахту, обернулась.
– Помоги мне раздеться. – Она протянула Луке шубку. Предчувствие не горя, а катастрофы овладело сердцем Луки. Он ходил, говорил, двигался машинально, сосредоточенный только на ожидании.
– Ну, почему ты такой хмурый? – Оксана знакомым движением поправила волосы. – Встреча со мной не принесла тебе радости?
– Я рад видеть тебя. – Лука не мог отвести взгляд от тахты. – Это твой ребёнок?
– Да. Сын, его зовут Лукой. Хорошее имя, не правда ли?
– Правда, – через силу выдавил Лука.
– А я пришла попрощаться, – спокойно проговорила женщина. – Моего Хоменко перевели на Дальний Восток. Сегодня летим и мы с Лукой, вот и решила зайти. Я плохо поступила?
– Хорошо, – с трудом выговорил Лука.
Теперь одна-разъединственная мысль владела им. Могучая, как гроза, ливень, извержение вулкана, она захватывала всё его существо, не давая вздохнуть, и, наконец, вылилась в тихие, похожие на стон слова:
– Это мой сын?
– Нет, мой, – жёстко ответила женщина. Белозубая улыбка исчезла, тёмные властные глаза холодно смотрели на Луку. – Я взяла его с собой, потому что не с кем оставить дома. Его зовут Лукой Ивановичем Хоменко.
Она медленно выговаривала слова, словно отсчитывала звонкие монеты, – холодно и расчётливо, сразу воздвигнув крепкую, непреодолимую, хотя и невидимую стену между Лукой и своим сыном.
– Покажи мне его, – попросил Лука.
– Пожалуйста, с радостью. Посмотри, какой он славный.
Она ловко развязала конверт, круглое детское личико с большим лбом, нависшим над светло-голубыми глазами, выглянуло из белого кружева пелёнок.
Пол медленно качнулся под ногами Луки, и он, чтобы не упасть, сел на стоявший рядом стул.
– Это мой сын, – твёрдо сказал Лука.
– Нет, – полностью владея собой, своим лицом, настроением, улыбкой, проговорила Оксана. – На глаза не обращай внимания, у Ивана Хоменко они тоже голубые.
– Это мой сын, – снова убеждённо сказал Лука, только теперь слова его прозвучали угрожающе твёрдо. – Это мой сын, и я его у тебя заберу. Где бы ты ни была, на Дальнем Востоке, у чёрта на куличках, я найду тебя. И возьму его!
– Глупости говоришь. – Женщина весело рассмеялась. – Ну, сам посуди, кто тебе позволит у матери, у замужней женщины, отобрать сына?
Мысли в голове Луки поворачивались медленно, как тяжёлые каменные жернова, причиняя мучительную боль. Казалось, прислушайся повнимательнее – и услышишь, как они перемалывают его прошлую жизнь, его счастье.
– Правда, взять сына сейчас нельзя, – тихо проговорил Лука. – Но пройдут годы, он вырастет, я приду и скажу ему, кто его отец…
– И окажешься в роли злого клеветника, который возводит поклёп на почтенную пожилую женщину. Не знаю, выслушает ли он тебя или сразу выдворит. – Оксана говорила непринуждённо, беззаботно. – Кстати, ты всё ещё ходишь в госпиталь к отцу по субботам, в четыре часа?
– Да, хожу. Именно по субботам, в четыре, – с вызовом ответил Лука.
– И сегодня пойдёшь?
– И сегодня пойду.
– Жаль. Сегодня в шестнадцать двадцать мы с Лукой улетаем в Москву. Может, проводишь нас?
Сердце у Луки стало тяжёлым, как гиря. Значит, ещё и до сих пор хочет Оксана сломить его волю. Она всё рассчитала и билеты-то взяла нарочно на шестнадцать двадцать. Да, она всё продумала математически точно, забыв о том, что человеческий характер не поддаётся расчётам. Если не удастся её замысел, жизнь не будет полной для Оксаны Хоменко. Всегда будет недоставать одной, пусть никому не известной, не заметной, но для неё важной победы. Неправда, будет так, как она хочет. Вот побледнел Лука, мелкие бисеринки пота, как роса, посеребрили его лоб, сейчас он сдастся…
– Я знал, что ты жестокая, – сказал Лихобор. – Только не представлял меры, глубины твоей жестокости. Она бездонна, как чёрный омут. И очень жаль, что именно у тебя останется мой сын. В четыре я пойду к отцу в госпиталь, на аэродроме меня не будет. А с сыном мы ещё встретимся. Встретимся и поговорим. Посмотри, как он похож на меня! И характер у него будет мой, лихоборовский.
– Не дай бог, – искренне испугалась женщина,
– Потому что он маленький Лихобор. И никуда от этого не денешься. Я его найду, когда сын вырастет, всё равно найду…
– Это уже не будет иметь никакого значения, – сказала Оксана, пеленая мальчика. – Мне казалось, если бы ты любил меня…
– Да, когда-то любил, безумно любил, – ответил Лука.
– А теперь уже не любишь?
– Нет, я не могу любить жестоких людей.
И замолчал, глядя как Оксана пеленает маленького Луку.
Может, впервые в жизни видел таким её лицо Лука Лихобор: было заметно, как сдерживает себя женщина, чтобы не сорваться, не закричать. Нет, не закричит, выдержит, не тот характер.
Почему так нужна ей эта последняя победа? Ведь ничегошеньки не изменит она в Оксаниной жизни. Выходит, изменит. Это, как долгожданная остановка в конце длинного пути, без неё нет полного ощущения счастья. Её, Оксаниного, счастья.
– Принеси мне, пожалуйста, шубку, – просто, будто и не было никакого разговора, сказала женщина. – Время ехать. Внизу ждёт машина.
Лука послушно принёс лёгкий, искристый мех.
– Подержи его минуточку. – Оксана протянула ребёнка.
Дрожащими руками Лука взял почти невесомый свёрток. Где-то в его глубине едва заметно шевельнулось маленькое, живое и тёплое тельце. Его сын, его кровинка.
Сейчас рвануться бы с места, убежать из этой комнаты, чтобы никогда не смогла догнать их Оксана. Нет, никуда не убежишь от матери. Куда ему бежать? К Карманьоле! Всё рассказать ей честно, ничего не скрывая. Она поймёт…
Глупости лезут в голову. Никуда не убежишь, да и бежать тебе некуда! Так и будет расти маленький Лука в семье Хоменко. Лихобор зубами скрипнул, как от жестокой боли.
– Что с тобой? – Оксана искоса взглянула на Луку, проводя пуховочкой по щекам.
Лука осторожно отстранил кружево пелёнки, взглянул на личико мальчика. Ещё ничего не понимают, удивлённо смотрят на свет светло-голубые глазки. Маленький носик кнопкой, круглые щёчки, едва заметный ротик. Неужели вот так и отдать сына?
– Оставь его мне, – сам понимая бессмысленность своих слов, попросил Лука.
Оксана в ответ только пожала плечами.
– Ну, я готова, прощай. Жаль, очень жаль, что ты не хочешь проводить нас на аэродром.
Лука осторожно поцеловал сына в обе круглые, как маленькие булочки, щёки.
– Давай мне его, осторожно, – командовала Оксана.
– Мы ещё увидимся, старик, мы обязательно увидимся, держись, крепче держись. – Лука говорил сыну те же слова, которые так часто на прощание слышал инвалид Семён Лихобор. – Держись, старик. – Он протянул ребёнка, не замечая, как по щекам текут слёзы.
– Ты плачешь? – Глаза женщины холодно смотрели из-под тёмных тяжёлых ресниц.
– Нет, я не плачу, – сказал Лихобор.
– А слёзы…
– Какие слёзы? – Он провёл двумя кулаками по щекам, как это делают малые дети. – Прости, правда, слёзы.
– Мне бы очень хотелось воспитать его похожим на тебя, – сказала женщина. – Таким же верным. Чтобы, когда перед ним встанет вопрос, куда идти – к любимой или ко мне, он выбрал бы меня.
– Он не пойдёт к тебе, – глухо ответил Лука. – Ты жестокая. Лихоборы никогда не любили жестоких людей, а он Лихобор. Можешь верить, мы с ним ещё встретимся…
– И ты решишься рассказать ему правду? Ты, такой благородный? – Голос Оксаны звенел холодной, прозрачной льдинкой. – Хотя через двадцать лет мне уже будет всё равно.
– А мне не будет! И ты лжёшь, тебе тоже не будет всё равно, и я не хотел бы оказаться на твоём месте через двадцать лёг.
– Нет, ты ему ничего не скажешь, или я тебя плохо знаю. – Женщина уже улыбалась. – Будь здоров и счастлив. Найди себе хорошую девушку и женись, пусть она народит тебе целую кучу маленьких Лихоборов. Прощай, я очень любила тебя когда-то… Вот твой ключик, возьми. Я изредка приходила сюда…
– Знаю.
– Ты не мог этого знать, следов не оставалось.
– Кроме запаха, – сказал Лука, и Оксана взволнованно покраснела, видно, не таким простым и лёгким для неё был этот прощальный разговор.
И вдруг Лука подумал: а что, если бы он сейчас предложил Оксане стать его женой? Но другое чувство запретило вымолвить эти слова. Он даже испугался бы, согласись Оксана… Нет, он не любил эту красивую женщину, а вот за маленького Луку, не колеблясь, отдал бы жизнь, и это не красивые слова, а сама правда.
– Кроме запаха, – задумчиво повторила женщина. – Прощай, Лука Лихобор, не знаю, с приятным ли чувством я буду вспоминать тебя всю свою жизнь…
Она, как когда-то давно, на бульваре Шевченко, зимой, встала на носочки, дотянулась до его губ, только теперь между ними был маленький Лука и всё изменил.
– Прощай, – ещё раз повторила Оксана и поспешила выйти из комнаты: испытание оказалось трудным даже для её нервов.
Щёлкнул замок в дверях, процокали каблучки по ступеням. Лука подошёл к окну, взглянул вниз – чёрная машина отошла от подъезда, поехал на Дальний Восток маленький Лука. Они ещё встретятся. И у Луки хватит сил всё ему рассказать? Всё о его матери, родной матери?
Нет, наверное, никогда не разрешит себе этого Лихобор.
Неизвестно, как будет там, через годы, а пока на сердце тяжёлая, чёрная, как змея, тоска. Почему-то вспомнился Феропонт, его первая самостоятельная работа. Господи, какие это всё пустяки… Нет, для Феропонта его работа не пустяк, каждому человеку его радости и огорчения кажутся самыми важными. Лука опомнился» взглянув на часы – три. Пора идти в госпиталь. Где-то по дороге нужно пообедать. Рассказать отцу о встрече с Оксаной? Нет, у старого Лихобора и без того горя хватает с лихвой, грешно было бы взваливать ему на плечи ещё и горе сына.
Потом он встретит Карманьолу. Вот её он хотел бы увидеть. И, сохрани боже, не для того, чтобы посвятить в свои тайны. Просто так, почувствовать рядом, заглянуть в её золотистые глаза…
Нет, пожалуй, сегодня не следовало бы с ней встречаться. В его душе такая мука, что с избытком хватило бы на многих. Значит, нужно спрятать её поглубже в сердце, схоронить на самом дне, чтобы не вырвалась на волю, не причинила бы горшей беды.
Лука надел пальто, вышел на улицу. Звенит, лютует трескучий мороз, но всё равно чувствуется в нём свежий и едва заметный запах ландышей, лёгкий и нежный, как дыхание весны. Маленький Лука Лихобор сейчас едет на аэродром. Счастливого полёта тебе, сын!
В госпиталь к отцу Лука пришёл, забыв пообедать.
Перед дверями седьмого корпуса остановился, постоял. Сейчас нужно успокоиться, легко и весело улыбнуться. Если Лука заплакал от горя, разлучаясь с сыном, то старый Лихобор просто не перенесёт этого. Нет, сегодня Лука должен быть весёлым, может, даже разудалым, должен петь, рассказывать анекдоты, шутить. А хватит у него на это душевных сил? Хватит!
– Здравствуйте, дорогие товарищи, – громко и весело проговорил он, распахивая дверь в девятую палату.
– Здравствуй, – пробасил отец; танкист и сапёр довольно поздоровались, они уже ждали Луку, убедившись в его неизменной точности, знали, что он придёт, но всякий раз радовались. Как за ниточку жизни, держались они за эту надёжную верность.
– Сегодня будет вечер песен и анекдотов, – объявил Лука. – Каждый расскажет самое, на его взгляд, смешное, а потом так споём, что на Дальнем Востоке отзовётся.
– Что-то у тебя такое хорошее настроение? – спросил отец.
– Вот поди ж ты, угоди людям: скверное настроение – плохо, хорошее – тоже плохо. – Лука вполне естественно рассмеялся. – Тебе не потрафишь. Самодеятельность начинается с песни «Священная война», – объявил он и первый запел.
– Теперь нужно подпустить немножко лирики, – сказал он, когда окончилась песня. – Давайте споём про девичьи очи, те самые, что ясны, как звёзды, темны, как ночь…
Медленно, как заколдованные, тянулись минуты. Лука не позволил себе взглянуть на часы. Заметил отец или только делает вид, что не заметил, какие глубокие тени легли под голубыми глазами сына?
А из тебя, Лука, вышел бы неплохой актёр; смеются инвалиды, рассказывая анекдоты, весело, от души смеёшься и ты сам. Только бы быстрее летели последние минуты, только бы быстрее… Ну, кажется, уже семь часов.
Лука вышел из корпуса и почти повалился на лавочку, голова, будто свинцом налитая, склонилась к коленям, ещё и руками сжал её Лихобор, чтобы не бились, не стонали в ней неподвластные ему мысли.
– Что с тобой? – Испуганная Майола бросилась к нему. – С отцом плохо?
– Нет, с отцом ничего, – медленно, будто поднимая на плечах непосильную тяжесть, ответил Лука. – Пойдём в ресторан. Хочу, чтобы люди вокруг смеялись, веселились, чтобы музыка…
– Ничего этого ты не хочешь, – твёрдо сказала Майола. – Сейчас же рассказывай. Снова что-нибудь с Феропонтом?
А Феропонт в эту минуту заканчивал обточку последнего валка. За полчаса до конца смены оказалось, что он и наполовину не уложился в норму. Парень покраснел от досады и решительно перевёл коробку скоростей, как это в самом начале сделал бы Лука.
– Кончай работу, – сказал, подходя, Горегляд. – В понедельник доделаешь остальные. Для учеников сверхурочная работа запрещена.
– А я только половину смены отработал, если прибавить немного, будет полная смена. И вся недолга!
Горегляд согласно кивнул и отошёл.
…– С Феропонтом всё, как надо, – сказал девушке Лука, – а вот у меня…
– Рассказывай, – приказала Майола.
Они шли по хрустящему под ногами ломкому февральскому льду тонких, за ночь схваченных морозцем лужиц и долго молчали, а потом Лука не выдержал. Всё рассказал, честно, ничего не утаивая, от первой встречи с Оксаной и до сегодняшней, последней. Выговориться ему было необходимо, иначе невозможно ни жить, ни дышать.
Смотрел в землю, шёл и говорил, не думая, каким жестоким для другого человека может оказаться этот рассказ.
А в душе Майолы бушевала буря, и каждое слово Луки, как плетью, хлестало по натянутым нервам. Теперь всё было ясно. Она надеялась, что Лука и вправду может полюбить её, а, оказывается, другая женщина стояла между ними. Всегда! Её и только её любил и любит Лихобор, у них уже сын. Сын! И разве имеет значение разлука?
А ей-то казалось, он такой честный, чистый, благородный. Майолу Саможук он, конечно, не любит, потому что иначе не стал бы терзать её душу своей откровенностью, поберёг бы её. Что он там говорит о жестокости Оксаны, сам-то хорош, как лютый, кровавый палач. Ни капли любви, ни капли жалости нет в его сердце…
И от этой мысли темнело в глазах, подгибались ноги, ставшие вдруг непослушными, чужими, и приходилось собирать последние силы, чтобы держаться, держаться… И ещё слушать…
– Зачем ты мне всё это рассказываешь? – наконец, не выдержав, спросила она.
– Кому же я расскажу? Кроме отца, ты у меня единственный родной человек на свете. Я тебя люблю.
– Что? – Девушка остановилась, как вкопанная.
– Я тебя люблю, – с отчаянием повторил Лука. – Я люблю тебя! И мне жить без тебя невозможно!
На бледном, без кровинки лице Майолы тёмным огнём полыхали глаза. Только бы не пошатнуться, только бы не упасть! Нет, не будет этого. Майола тоже выдержит своё горе, хоть и тяжкое оно и несправедливое.
– Ты подлый, и ничего, слышишь, ничего, кроме отвращения, не вызываешь в моём сердце. И я больше никогда не хочу тебя видеть. Можешь ехать на Дальний Восток к своей Оксане… Можешь…
Она задохнулась от обиды, ревности, ненависти, горя – этих и ещё каких-то неизвестных ей, незнакомых чувств… Потом резко повернулась и побежала, сама не зная куда, лишь бы подальше от Луки Лихобора.
– Майола! – крикнул Лука. – Подожди, Майола!
Но девушка не слышала его, перед её глазами плыл,
скрытый густой пеленой тумана, весь мир, неверный и коварный.
Где-то рядом прошёл большой, сверкающий огнями трамвай. Майола подумала, что сейчас самое лучшее для неё – это кинуться под колёса, тогда легко и просто окончится жизнь. Не думать, не страдать, не знать, что рядом живут подлые, лживые люди. Она шагнула к рельсам, но трамвай с грохотом пронёсся мимо, заметая след холодной позёмкой.
Разве можно жить с такой болью и горечью в сердце?
С такой обидой… Робко мелькнула мысль, что, собственно, Лука её ни в чём не обманул, но тут же исчезла. Станция метро осталась позади, а Майола всё шагала и шагала, и казалось ей, что самое главное сейчас – это двигаться, идти и идти, потому что остановиться – значило бы умереть. Перед глазами мелькали то зелёные, то красные огни, и почему-то хотелось идти направо, только направо. Шагнула и споткнулась, почувствовав удар, будто налетела на ослепительный свет, резанувший по глазам, и тут же услышала испуганный голос и злую ругань. Ноги подкосились, и девушка упала на холодный асфальт, не понимая, что падает, и всё ещё стараясь идти.
– Она просто пьяная, товарищ старшина, я её даже буфером не задел, – оправдывался шофёр, выскочивший из машины.
– Нет, не пьяная, скорее больная, – сказал милиционер.
Майола пришла в себя, открыла глаза, ещё не понимая, что случилось, в смятении оглянулась. Пелена рассеялась, мир вновь предстал перед глазами во всей своей жестокой реальности. Она попробовала подняться, но не смогла. Почувствовала помощь сильной руки, встала на ноги.
– Пьяная, точно пьяная, товарищ старшина, – стоял на своём шофёр. – Как я успел затормозить, чудо, просто чудо! Вот что значит реакция…
– Замолчи ты, реакция, – резко оборвал шофёра старшина, вглядываясь в прозрачно-бледное лицо Майолы. – Что с вами?
– Извините, я пойду… Пожалуйста… – проговорила она, порываясь уйти.
– Может, вызвать «Скорую помощь»?
– Нет, нет, не надо…
Теперь самым важным было очутиться дома, в родной комнате, где за пластмассовой ширмой, отгороженная от столовой и от всего живого, стоит кровать Майолы.
– Где вы живёте?
– На Пушкинской…
– Ты, реакция, – приказал милиционер, – отвезёшь девушку, она больна.
– С какой это радости! И не подумаю, – обиделся шофёр.
– Прокол получить захотел? Ты как из переулка на центральную магистраль вылетел? Прошу ваши права, товарищ водитель…
– Вы меня неправильно поняли, товарищ старшина, – засуетился шофёр. – Пожалуйста, садитесь, – обратился он к девушке.
– Майола! – послышался рядом голос Луки Лихобора. Девушка вздрогнула, рванулась было бежать, но ноги не послушались…
Она теперь всё ясно видела, но воспринимала события как-то странно, будто рассматривала со стороны глазами постороннего человека. Лука, встревоженный, с трудом переводя дыхание от быстрого бега, стоял рядом, и в его широко раскрытых, испуганных, освещённых фарами глазах – отчаяние.
И вдруг, собрав силы, Майола сказала, как отрезала:
– Товарищ старшина, я прошу вас сделать так, чтобы этот человек меня больше не преследовал.
– Вон оно что, – протянул милиционер. – А ну ты, реакция, вези гражданку на Пушкинскую, живо! – Уверенный голос девушки его не обманул, он видел, что ещё минута, и она вновь упадёт – так побледнело её лицо.
– Майола… – начал Лука.
– Подождите, – остановил его старшина. – С вами мы поговорим позже. Давайте, гражданочка, опирайтесь на мою руку. – И когда исчезли, мигнув, красные огоньки машины, повернулся к Луке и спросил: – Ваши документы?
Лука машинально протянул заводской пропуск.
– Ясно. Авиазавод. Зачем вы преследуете девушку?
– Я? – Лука, видимо, не очень хорошо понимал, чего от него хотят, он смотрел на милиционера полными отчаяния и горя глазами. – Я ей ничего не сделал, я просто сказал, что люблю её. Понимаете? А она…
Ему вдруг захотелось всё рассказать этому строгому на вид старшине, пожаловаться на несправедливость, которая ещё существует на белом свете, на свою горькую судьбу. Но милиционер имел опыт и потому перебил его.
– Понимаю. Фамилию вашу запишем, на всякий случай. И больше не преследуйте девчат. Чуть было под машину не попала…
– Под какую машину?
– «Волка» эм-двадцать четыре, номерной знак КИЗ-тридцать восемь-пятнадцать, – с профессиональной точностью ответил старшина. – Можете идти.
Лука не помнил, как пришёл в свою холостяцкую квартиру. Присел на тахту и горько усмехнулся. Жизнь стала пустой и страшной, как бездонная пропасть. Слова Майолы, жестокие, холодные, ещё звучали в его ушах.
«…Чтобы этот человек меня не преследовал…» Наивный, добрый, родной отец – иногда мудрец, иногда малый ребёнок… Надо же придумать, будто Майола его любит. Вот и вся твоя мудрость, отец. Оксана в огромном самолёте по дороге на Дальний Восток подносит к розовым губам сына свою тугую, полную молока грудь… Всё дальше и дальше летит машина, исчезает из глаз, с горизонта, из жизни… Нужно заставить себя не думать, не вспоминать. Никого. Даже Майолу. Неизвестно, сколько проболит эта рана, но ведь заживёт же когда-нибудь… Нет, пожалуй, не заживёт. Никогда.
«…Чтобы этот человек меня не преследовал…»
Не возразишь, точно сказано.
Значит, он теперь снова одинок на всём белом свете?.. Неправда! У него есть отец, есть друзья.
Мысли снова возвратились к отцу, к госпиталю инвалидов… И невольно его горе встало рядом с вечным страданием этих людей. И стыд, жгучий стыд затопил душу. Да, ему, Луке Лихобору, есть для кого жить. А Майола разделить с ним судьбу не захотела. Подожди, подожди… она же чуть было под машину не попала… «…Чтобы этот человек меня не преследовал…» Видно, и в самом деле противен ей Лука, если от первых же слов о любви она бросилась бежать, как от сумасшедшего, не разбирая дороги…
Ну, что ж, всё выяснено, и не нужно гадать, как на ромашке, – «любит, не любит».
Не любит.
Взглянул на часы, шесть утра. Сегодня воскресенье, но два участка сорок первого цеха работают, и место твоё, Лука, именно там. Надо что-то перекусить – цеховой буфет в воскресенье закрыт.
Но есть не хотелось… Неправда! Ты будешь есть, ходить на работу, навещать отца, строить новые самолёты, учить Феропонта, одним словом, будешь жить, только одного не будет в твоей жизни – любви. Тебя уже здорово проучили. Пора и поумнеть.
