Текст книги "Книга первая. Мир"

Автор книги: Татьяна Танина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

– Ты давно проверял своих людей?

– Нечего их дергать лишний раз. Они с самого утра, как заведенные. Братья твои… Вот, уроды! Такой шорох здесь навели…

– Ха! То ли еще будет. Скоро подойдут стрелки…

– Какие стрелки? – Торша напрягся и отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо. – Мало мне твоих братьев, так еще какие-то стрелки явятся?

– Они обеспечат верный успех нашему делу.

– Уговора о стрелках не было.

– Конечно, не было, – легко согласилась Весняна. – Они только прибыли. Вдруг не успели бы к сегодняшнему…

– Откуда прибыли?

– Издалека. Да ты не бойся, они – мужики серьезные, свое дело знают.

Торшин пыл поутих, объятия ослабли.

– Как раз это и вызывает у меня опасения, – жестко произнес он. – Не терплю, когда меня пытаются обмануть. Никому не позволю использовать себя вслепую.

Торша сразу учуял опасность, исходившую от присланных Скосырем, так называемых, “братьев“, едва их увидел. В облике и повадках этих хмурых мужиков было что-то такое, отчего внутри все неприятно сжималось, и мурашки бежали по спине. Ясно становилось, что на пути у них лучше не вставать, иначе в землю втопчут. Торша нисколько не удивился бы, узнай он, что они едят на завтрак младенцев, причем живьем. Будучи, сначала стражем, потом начальником тюрьмы, он перевидал много разных преступников и неплохо разбирался в людях этой породы, но с “братьями“ разобрался не сразу. Лишь немного понаблюдав за ними, он пришел к выводу, что они представляют собой самый страшный из всех тип злодеев – хладнокровные убийцы, относящиеся к своему черному делу, как к обычному ремеслу. Однако тюремный палач, по сравнению с ними, что головастик против жабы.

На рассвете они привезли в тюрьму три бочки с оружием, и раздав его освобожденным разбойникам, принялись разгуливать по тюрьме и всё рассматривать с таким видом, будто собирались купить… Нет! Они вели себя так, будто они хозяева.

– Ты нам покажи людей, которым не доверяешь или подозреваешь в сочувствии властям, – подошли они к Торше. Спросили просто, как о прошлогоднем урожае. И понятно для чего. Во всяком случае, Торша сразу догадался об их намерении. Чего тут гадать-то – будто их интерес имел иное толкование! – они хотели убить неугодных. Убить немедленно.

– Лазутчиков здесь нет! – зло рявкнул Торша. – Мои люди преданы мне всецело!

Осадив “братьев“, он получил немалое удовольствие. Ишь, держат его за слабоумного! А он, между прочим, уже давно избавился от всяких чистоплюев и правдолюбцев, а тех, кого в чем-либо подозревал, на пару дней освободил от службы, чтобы не путались под ногами. Может, конечно, зря отпустил… Ведь, чем больше людей будет за ним стоять, тем лучше. С прибытием “братьев“ у Торши появились веские основания опасаться за свою жизнь. От “братьев“ можно чего угодно ждать, стоило лишь посмотреть, как они готовились к делу – без спешки, обстоятельно и с совершенно пустыми глазами. Им человека убить, что сморкнуться.

А теперь, оказывается, будут еще и стрелки! Тоже какие-нибудь темные личности, “братьям“ подстать. Возьмут, да и подстрелят его тоже, заодно со стражами.

Но идти на попятную было уже поздно.

– Полагаю, твой замысел и был таков с самого начала. Да? Признайся! – Гнев исказил торшино лицо. Сильно сжав Весняну, он припер ее к столу. – Эти твои братья-людоеды, стрелки… А я нужен лишь для прикрытия? Ведь для западни не найти в городе лучше места, чем моя тюрьма.

Злыда напряглась, сдерживая в себе чудовище.

Да что из себя возомнил этот жалкий человечишка!

Гораздо хуже, что он начал подозревать подвох. Как бы не испортил все. Кто знает, как проявится его дурной норов в ответственный момент. Вдруг захочется ему сделать все по-своему?

– Почему ты мне не доверяешь? – Притворно обидевшись, Весняна припала к широкой груди мужчины, пуская в ход девичьи ужимки. Придется использовать девичий облик, дабы не потерять, хотя бы до вечера, своего едва ли не самого важного помощника и околдовать его через совокупление, чего изначально не замышлялось. – Ведь я же для тебя же стараюсь. Торша, ты здесь главный, черные братья лишь исполнители. А благодаря стрелкам, ты избежишь лишних потерь среди своих людей.

Торша нахмурился. Вроде все верно и убедительно толковала девка. Да и по его собственным представлениям иначе быть не могло – главным в тюрьме был он, и никто иной. Но с другой стороны…

– Для начала надо глянуть на твоих стрелков.

– Скоро они уже будут здесь. Расставишь их на стене и в окнах верхних этажей. Сверху, весь двор видать, как на ладони, и не достанут их.

Торша прикинул что-то в уме, кивнул и перевел взгляд на пышную грудь девицы.

– А пока они не прибыли, – осклабился он, – мы с тобой… – прошептал он, напирая и по-хозяйски облапливая. Теперь-то уж девка никуда от него не денется! – И что ж ты такая невозможно красивая…

Вожделение всколыхнуло не утихшую еще пыточную горячку. Одно насилие влечет за собой другое.

– Прекрати сейчас же! Нахал! Как ты смеешь? Пусти! – Притворно противилась Весняна грубому натиску, сильнее увлекая мужчину. Насилие ее не пугало. Она сама могла испугать кого угодно.

Смахнув на пол приспособления для пыток, Торша повалил ее на стол, навис над ней, липкий от пота и крови, со свирепо-страдальческой гримасой на лице.

– Ей, красавица, не упрямься, – рычал он, дыша винным угаром. – Тебе понравится…

– Какая самонадеянность, однако! – фыркнула Весняна. С чего это он решил, что ей понравиться? Не верилось, что женщины хвалили его мужскую доблесть. Да какая нормальная баба его к себе подпустит? Разве что блудница с Портового спуска на Красной горке. Такие не особо притязательны и слишком неразборчивы.

Скомкав подол платья, Торша торопливо овладел ею. Без любви, по праву силы. И даже не догадывался, насколько он слаб и беспомощен, со спущенными штанами. Да и самоутверждение его было достойно презрения, потому как двигал им обычный страх. Страх смерти. Он насытил свою кровожадность, убив и став орудием смерти, и теперь стремился доказать себе, что сам он жив. Именно страх перед смертью породил его нестерпимое похотение и подстегивал к действу, по сути, созидательному.

Злыду забавляла корча мужчины, как он пыхтел от усердия, какое страшное лицо делал. Вот бы показать этому живодеру, где он, в самом деле, мерит глубину. Так ведь ужаснется. Или разозлится. Упрется и не станет пособлять. А тюремные стражи без его приказа и шагу не ступят.

– Погодь! Не так быстро, – воспротивилась Весняна. И через мгновение уже сидела верхом на своем случайном любовнике.

Неожиданный поворот удивил Торшу, обнаружившего вдруг, что лежит распластанный на столе. Внутри у него поднялась неясная тревога, но не потому, что баба вдруг оседлала его, а потому что в простой бабе не может таиться огромная сила, не женская.

И даже не мужская.

Нечеловеческая…

– Ты что задумала?

– Тебе понравится… любовничек, – заверила его Весняна, и, не дав ему опомниться и в полной мере осознать несоответствие вида содержимому, принялась скакать на нем.

Торша пытался сбросить взбесившуюся девку, но с нею невозможно было совладать. Ему не удалось перебороть ее и подмять по себя.

– Ладно, убей меня, – прохрипел он, отдаваясь на волю своей насильницы.

– Ты мне живой нужен, – послышалось в ответ.

Блуд, дикий и разнузданный, был сродни мучительной пытке. Мнилось Торше, что лежит он связанный по рукам и ногам, и тугие жгуты впиваются в плоть, и все отверстия в теле заткнуты, и дышать невозможно. Потом вдруг его неожиданно отпускало, и он как безумный радостно смеялся с пеной на губах. И еще мнилось, что хлещут его плеткой, сдирая кожу, вгоняя в жар, а потом окатывают холодной водой. Или, что он взлетает вверх под черные свод пещеры, будто крючьями под ребра вздернутый, такая боль была в боках, после чего, освобожденный падает и расшибается, и возрождается новыми жесткими ласками.

Злыда, искусно распаляя жар плоти, – покуда сливаются тела, сочится влага и смешивается дыхание, – нашептывала заклинание на самом древнем языке, пленяя Торшу, чтобы потом в нужное время замкнуть заклятие словом ключевым. И разъединиться сознание с телом, и будет Торша уже вроде как не человек, а исполнитель бездумный и безропотный. Не живой, но и не мертвый.

– Чего… чего ты там бормочешь? – спросил он.

– Ничего, милок, – оскалилась Весняна, сама на себя не похожая. – Не обращай внимания. Просто наслаждайся. Вижу, Гляжу, тебе очень нравится.

Торша, человек развращенный и жестокий, с притупленным восприятием, получал неописуемое удовольствие от неведомых ему доныне острых ощущений. Охваченный агонией, он то рычал, то выл, как раненное животное.

Ему хотелось, чтобы это немедленно кончилось.

Ему хотелось, чтобы это продолжалось вечно…

И когда его сердце было готово разорваться, Весняна смилостивилась и позволила ему освободится. И он забился в иступленном восторге, хватаясь за мягкое женское тело, как за единственное, что еще связывало его с действительностью.

Отголоски торжествующих криков смолкли в темных углах пещеры. Весняна свалилась на крышку стола и затихла.

– Что это было? – прохрипел Торша, приходя в себя.

– Любление страстное.

– Кто бы мог подумать! Хотела умучать меня вусмерть? Я чуть не сдох от твоего любления. – Тяжело приподнявшись, он потянулся к кувшину с вином. – Не могла, как все… на спине, раскинув ляжки…

– Разве ты не получил, что хотел?

– Корова бешенная. Замордовала своими сиськами.

– Нет чтобы поблагодарить за чудное времяпрепровождение… Не мог, что ли, чего-нибудь ласковое, нежное сказать? Грязная скотина. Неблагодарная, к тому же! Вот и приходи к тебе на свидание, – проворчала она, ощупывая свое тело. – Живодер! Синяков насадил, кровью всю обляпал, рубашку разорвал.

– Переживешь, – огрызнулся Торша.

Заскрипела дверь. Пламя факелов взметнулось. Торша натянул штаны и схватил нож.

– Это я, Ероха, – послышалось из темноты.

– Чего тебе?

– Слышь, Торша, там стражи привели людей Скудоты Кривого. – Писарь подошел ближе, и показался в свете факелов – страшненький, долгоносый. – Нынче стражи облаву устроили на подоле Масленичного холма. Не знаю, сколько народа на месте положили, а сюда пятерых связанными привезли. Так среди них двое из тех, что ты с утра отпустил. Стражи требуют разбору.

– Уже иду. – Торша поставил на стол ведро с водой и начал умываться. – Громко шумят?

– Не очень. Но видно, злятся сильно.

– Скажу, что эти разбойники сбежали с общественных работ. Мол, охрана не уследила. Однако я уже наказал своих людей за то, что они хреново выполняют свои обязанности. И пусть попробуют доказать, что не так все было.

– И еще… – Ероха топтался в нерешительности, поглядывая на растрепанную, помятую Весняну, неподвижно лежавшую на столе.

– Говори!

– Весняну в розыск объявили. Я им не сказал, что она здесь.

Весняна приподнялась, взглянула на писаря и сползла со стола.

– Ах, ты мой защитничек. Ради меня клятвопреступление совершил. Ну-ка, иди ко мне. – Она расставила руки для объятий, не подумав прикрыть обнаженную грудь. – Дай-ка, я тебя обниму и расцелую. С касанием языка, хошь?

Ероха раскрыл рот, не в силах отвести взгляд от больших, покачивавшихся грудей, и заулыбался глупо. Робко прижался к Весняне и удивленно вскрикнул, укушенный в шею. Стиснутый в крепких объятиях, как зверек, попавшийся в силок, он забился, засучил ногами.

Торша, равнодушно глянув на происходящее, продолжил сборы.

– Ну, и что ты с ним сделала? – между прочим спросил он, когда Весняна выпустила из объятий обмякшее, обескровленное тело писаря.

– Выпила кровь, – указала она на очевидное.

– Мне назло, надо думать. Мать твою! И кто теперь пойдет к стражам? Кто их сюда заманит?

– Я заманю.

Годяй Самыч покинул поминки, когда все остальные гости еще не думали расходиться. Выйдя из Дворца судей, он остановился и, посмотрев на небо, нахмурился. Неспроста, значит, с самого утра ломило его старые кости – приближалась гроза. С северо-востока на город надвигались черные тучи. Холодало. Сильные порывы ветра взбили, закружили клубы пыли. На площади Лестницы вихри подняли и понесли неубранный мусор.

Хранитель зябко поежился и, закутавшись в накидку, продолжил путь. Он направлялся в Башню, где намеревался заняться всерьез написанием поведания о Бориславе Силыче. Сегодня на поминках, где собравшиеся произносили много хвалебных речей, ему в голову пришла замечательная идея – составить жизнеописание судьи-правителя: как рос, у кого учился, с кем встречался, как мудро правил и судил в бытность свою, какие деяния добрые совершил. Придвинув к себе стопку разлинованных листов и выбрав перо, Годяй задумался над тем, с чего начать. Хотелось как-то по особому торжественно. Пожалуй, с поминального слова по смерти веля-правителя…

“Сегодня на кладбище при храме Творца мы предали огню тело нашего Верховного судьи-правителя Борислава Силыча, – написал хранитель и, ненадолго прервавшись, залюбовался выведенными буквами. – Умер величайший, мудрейший…“

Задумавшись над тем, какую превосходную степень еще добавить, Годяй посмотрел в окно, за которым сгущалась темнота. Набежавшие тучи застили солнце, клонившееся к закату. Первые крупные капли дождя упали на подоконник. Хранитель встал, закрыл окно и зажег лампадку. Вернувшись в кресло, он продолжил: “Умер величайший, мудрейший и славнейший из мужей. Пусть его жизнь послужит примером для подражания всем будущим поколениям“.

Окно распахнулось, и вместе с порывом ветра в кабинет брызнул дождь. Пламя лампадки погасло. Годяй опустил на раме крючок, которым прежде пренебрег. Непогода пугала. Сверкали молнии, озаряя махину Дворца судей. Одна из огненных стрел ударила совсем рядом, на площади Лестницы. Над городом устрашающе прокатились раскаты грома.

– Ох-ох… Разверзлись хляби небесные, – проворчал Годяй, разминая ломоту в суставах пальцев. – Земля-то давно уже очнулась от зимней спячки. Как-то поздновато боги решили оплодотворить дождем Благодатную. Чудные, право, эти деи, но чего с них взять…

Он снова зажег лампадку и, пытаясь сосредоточиться, посмотрел на пламя. Незамысловатый танец огня на кончике фитиля заворожил его, и мысли замедлили ход. Так и просидел хранитель без дум, себя не помня, покуда некий странный звук, похожий клокот кипящей воды, не вернул его к действительности.

Оказалось, что булькают чернила, в древнем каменном, сделанном по заказ, может самого Велигрива, приборе. Годяй протянул, было, к нему руку, однако ткнуть его не решился. Мало ли что там! Хотя в емкости ничего, кроме чернил, быть не могло. Однако чернила обычного состава не пузырятся, как брага! Подозрительно было все это…

Главный хранитель медленно поднялся из кресла и замер в растерянности, не зная, что делать – бежать или подождать еще. Было ему боязно и любопытно. Почти всю жизнь он имел дело с чернильницами и пользовался их содержимым, но никогда еще они не вели себя так странно. Могла ли в том крыться какая-то угроза для него?

Неожиданно бульканье прекратилось. Годяй, склонившись над столом и повернувшись к прибору ухом, прислушался. Потом осторожно заглянул в маленькое, темное отверстие. Ни снаружи, ни в глубине он не заметил ничего пугающего. Тогда он осмелел настолько, что дотронулся каменной посудки, дабы окончательно убедиться, что имеет дело со знакомой вещью. Он подождал еще немного и опустился обратно в кресло.

“Должно быть, сие явление как-то связано с грозой, – подумал он, опускаясь в кресло. – Ведь, вон, как непогода разбушевалась“.

Едва он упокоил себя мыслью, что ничего необычного больше не произойдет, как чернила снова повели себя недолжным образом. Прямо на глазах они поднялись и вытекли, словно внутри чернильницы забил источник.

Подобравшись и вжавшись в спинку кресла, главный хранитель наблюдал, как на столе разливается небольшая лужа. Дальше – больше. На поверхности лужи стали разбегаться круги, будто кто-то качал стол. Только ведь не качал его никто! А когда волны улеглись, начали виться змейки, выступать чудные каракули. Казалось, что значки эти пером выдавливают на глади чернил, но с другой стороны, изнутри.

– Свят, свят, свят, – пробормотал Годяй, а волосы у него в бороде зашевелились и торчком встали. Он покинул кресло и спрятался за высокой спинкой.

Появился выпуклый знак – главному хранителю хорошо знакомый – крест жизни Великой Богини.

– Что это значит? – шепотом спросил Годяй и посетовал. – Эх, жалко Горика нет. Он бы разобрался.

Между тем чернила вспучились, и возникло человеческое лицо, как маска всплыла. Прорисовывались брови, усы, борода – и получилось мужское лицо. Пламя светильника затрепетало, соскочило с вервицы и поднялось в воздух. Растеклось блином огненным над чернильной лужей, умножив в ней мелькающие блики и тени.

– Ой, боги, что же это деется… – прошептал Годяй и прижал к груди оберег, защищающий от лядов.

Лицо на столе выглядело совсем как живое, только было черное, как бы покрытоее блестящей, маслянистой пленкой. Оно беззвучно шевелило губами, говорило что-то.

Годяй робко сделал шаг вперед, потом еще один. Настороженным слухом он уловил тихий шелест.

– Ключ… держу… Не дай ему ключ… Мой ключ…

– Какой ключ? Что держишь? Кому не давай?

Пока он сыпал вопросами, лицо исчезло, а огонь, собравшись в один лепесток, сел обратно на кончик вервицы.

Годяй ждал, что волшебство продолжится, но поверхность чернильной лужи оставалась гладкой.

– Неужели сам Велигрив явился ко мне? – пробормотал он, и его охватил благоговейный трепет. – Знатный волшебник был. Надо же, какой великой чести он меня удостоил. Но кого еще, как не меня? Я же Главный хранитель книжных знаний, выходит, наследник его.

При этой мысли он невольно возгордился.

– А ведь Велигрив хотел мне сказать что-то очень важное… По пустякам-то с того света не возвращаются. Но кому я не должен давать ключ? Да и как я его могу дать, если не владею сим предметом?

Желая во всем разобраться, Годяй зажег еще два светильника и расставил их на столе. В кабинете стало намного светлее, мрак отступил в дальние углы. Хранитель надеялся, что Велигрив, если это был он, сотворит еще какое-нибудь чудо, чтобы устранить недопонимание. Ведь известно, что всякое чудо есть не только нарушение законов природы, а, прежде всего, знамение, некий знак, явленный для вразумления. Годяю же, хоть он и прожил на земле долго, и многое повидал на своем веку, и осведомлен был о всяком разном побольше других, не доставало проницательности

– О боги, помогите, просветлите мой разум, – шептал он. – Как же мне простому смертному постигнуть суть вещей? Эх, кабы мне хоть чуточку догадливости…

Легкое дуновение ветра пригнуло пламя в лампадках. Пахнуло увядшими цветами. Годяй вздрогнул, когда раскрылась книга, стоявшая на подставке, та самая под названием “Быль о победе велей“, которую Горислав нашел в подземелье и начал переводить. Жаль, что не успел перевести до конца! Желтые листы переворачивались без посторонней помощи, мелькали страницы, заполненные ровными строками, появлялись и исчезали рисунки…

Хранитель недоуменно воззрился на старое, напольное зеркало, от которого шел воздушный поток. Мутное, с черными пятнами патины, в массивной деревянной раме – оно стояло в кабине с незапамятных времен, хранилось как святыня, потому что по преданию принадлежало самому Велигриву. Прямо на глазах зеркало потемнело и стало похоже на проем в стене. Только войти в него было нельзя, в чем Годяй убедился, когда, протянув руку, наткнулся на невидимую и прочную преграду.

В отличие от первого раза, когда стали появляться значки, он не испугался. Ведь тогда, с чернильницей внезапно получилось, а сейчас-то он ожидал чуда.

В зазеркалье из глубокой темноты выступил высокий и могучий старик, в одеждах до пола, в накидке богатой, подбитой соболем. Годяю пришлось подбородок задрать, чтобы увидеть лицо гостя. Теперь-то уж никаких сомнений быть не могло – в гости пожаловал дух Мудрого Велигрива. Выглядел древний великан еще более величественно, чем памятник над его могилой.

Поклонился ему Годяй Самыч, доброго вечера пожелал.

– Не понял я что-то, почтенный Велигрив, – сказал он. – Какой Ключ и кому я не должен давать?

Мудрый Велигрив завел речь, судя по всему, сильно гневался. Однако разобрать что-либо было невозможно, ни слова не прошло сквозь невидимую преграду, только “бу-бу-бу“… А по губам Годяй прочел лишь одно-единственное слово “Ключ“, которое волшебник-вель повторял многократно, как заклинание.

– Я извиняюсь, конечно, мудрейший, но я ничего не слышу. Прими к сведению, что я, в отличие от тебя, не волшебник. И знамения толковать не обучен.

Велигрив с лицом страдальческим закатил глаза, потом поднял длань и, указал куда-то за спину Годяя, растворился в зазеркальном сумраке.

Хранитель оглянулся. Там, куда указал вель, кроме полупустого шкафа с учетными книгами, да живописной картины над ним, ничего не было. Книги на полках Годяй в прошлом году лично перебирал и просматривал – все деловая документация – ежедневные отчеты, куда и чего отправлено, сколько и каких книг получено для копирования, приход-расход бумаги и прочее. Тем не менее, он подошел к полкам и стал водить пальцам по корешкам переплетов, изучая названия книг. Возможно, в их названиях таилась подсказка?

Годяй Самыч, хранитель книжных знаний всех веков, от самых древних до нынешнего времени, был всего лишь простым смертным.

Перегуд стоял возле окна, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к грохоту падающей воды.

– Батюшки святы, жуть-то какая… Даже чудовища, поди, сейчас на улицу носа не высунут. Чего ж так льет-то? Все погреба в низине зальет, да дома на подолах поплывут… Не иначе, как деи поднебесные решили нас утопить.

– Ни зги не видать. Впечатление такое, что деи подняли море и опрокинули его на землю. – Стоявший рядом Сбыток оперся на подоконник, но тут же, ругнувшись, одернул руки и отряхнул. Дождевая вода затекала под рамы, скапливалась на подоконной плите и капала на пол. Под окнами внутри дежурного помещения разлились лужи.

– Тьфу! Поганая погода, – проворчал Перегуд и направился к печи, где стражи развесили для просушки вещи. Протянув руки к огню, он закрыл глаза и представил, как после смены вернется домой, закутавшись в шерстяное одеяло, усядется у очага и вытянет ноги к теплу…

– Эх, сейчас бы винца хватануть, – сказал Журавка. – Говорят, на поминки Борислава Силыча виноделы сто бочек поставили.

– Я тебе хватану! – резко повернул голову Перегуд. – Ты эти разговоры оставь. На службе чтоб ни-ни.

– Да я только мечтаю. Зябко же нынче. Вот, думаю, хорошо бы для согрева…

– После смены будешь вином греться!

– Так когда еще смена кончится…

– Шел бы в разносчики, – усмехнулся Сбыток, похлопав молодого стража по плечу. – С утра немножко побегал – и весь день свободен. И вся ночь – твоя.

Журавка поймал его руку.

– Слышь, а правду говорят, что теперь Огнишек уйдет от нас? – спросил он тихо, но не достаточно тихо для того, чтобы не быть услышанным десятником.

– Куда уйдет? – нахмурился Перегуд.

– В судьи. Говорят, что он будет править в городе, а вместо себя начальником стражи поставит Данку.

Нет, это не было новостью. Разговоры о вероятном приемнике Борислава Силыча начались, едва тот захворал и слег. Люди не считали зазорным обсуждать грядущие перемены во власти – и обсуждали, не на всех углах, конечно, а тихо и в своем кругу.

– Чепуху болтают! – сердито отмахнулся Перегуд. – Огнишек сейчас нужней на своем месте, нежели на судейском. Да и не согласится он! К тому ж в Совете есть свои высокородные. Вот пусть… – Он прервался и прислушался.

– Кажись, случилось что-то, – заметил Сбыток, направляясь к выходу.

Громкие голоса, доносившиеся из коридора, не предвещали ничего хорошего. “Проклятье! – подумал Перегуд. – Злодеи не ждут хорошей погоды, ливень им не помеха“.

– Что бы там ни случилось, не хочу туда идти, – заявил Яська, не всерьез, конечно.

– Мужики, беда, – возвестил появившийся в дверях дежурный. – В тюрьме начался бунт.

Стражи поднялись со своих мест.

– Откуда знаешь? Кто донес?

– Так, вот… – дневальный вытянул из темноты коридора щупленького человека и толкнул вперед.

Это был мокрый и трясущийся Ероха, малый, что заведовал в тюрьме всей писаниной. Промокшая насквозь одежда облепляла его костлявое тело, вода капала с пальцев, волос и кончика длинного носа. Почти сразу же у него под ногами образовалась лужа. Стражи его знали, потому что видели почти каждый день, когда сдавали пойманных разбойников и воров в тюрьму, однако встретили его неприязненно, чуть ли не враждебно. Несчастный вид Ерохи не вызывал их сочувствия. Очень осложнились отношения между стражами порядка и тюрьмы, с тех пор, как начальником стал Торша Бориславов. Все толковые мужики из надзирателей ушли – кто в стражи Порядка подался, кто еще куда. Говорили, что Торша – даром, что велев внук! – берет служить под свое начало не пойми кого, всяких темных личностей да пьянь подзаборную. Ходили слухи, что в тюрьме творятся зверства, что людей там пытают и бьют смертным боем. Огнишек все грозился нагрянуть туда с проверкой и разобраться толком, что происходит в закрытом учреждении, ведь слухи-то на ровном месте не возникают, да только у веля было невпроворот других дел, куда более важных. А меж тем разобщение и отчуждение двух городских служб росло день ото дня.

Все презрение стражей к тюремной охране писарь испытал на себе. Они нисколько не скрывали свое ожесточение, ненависть и гадливость. Мол, какое нам дело до того, что у вас заключенные взбунтовались, знать, вы сами во всем виноваты – ваш недосмотр.

– Скорей… помогите, – лопотал Ероха. Страшненько оскалившись, он испуганно таращился на окружавших его людей и дрожал, не переставая. – Там, в тюрьме… разбойники…

– Про разбойников мы знаем, – резко оборвал его Перегуд. – Ведь мы же сами их туда привели. А вы их должны были их стеречь! Внятно, давай, докладывай!

– Разбойники напали на охранников… их переводили в другую камеру, а они набросились… поубивали наших. Своих дружков выпустили. Торша меня до вас послал… сказал, чтобы вы немедленно бежали в тюрьму.

– Ага! Уже бежим. – Сбыток потянулся и зевнул. – Вприпрыжку.

– Так вырвутся же разбойники, – растерянно промямлил Ероха, никак не ожидавший услышать отказ. – Всех охранников поубивают и сбегут.

– Чему тут удивляться, – не преминул съязвить Перегуд. – Странно, что тюрьма еще не развалилась… с такими раздолбаями-охранниками, которыми руководит баран-начальник…

Стражи поддержали десятника, высказывая едкие замечание по поводу Торши и его людей. Мол, тюремщики становятся смелыми, когда преступник уже связан, только и могут, что лежачего пинать. Сами там, небось, заварили кашу, а расхлебать силенок не хватает. И Торша хорош, нашел кого послать – задрипанного писаришку, с которого мало спроса.

– Чем дольше будете болтать, тем больше времени упустите, – напомнил Ероха противным голоском.

– Ишь, ты! Поучать нас удумал.

– Что скажет Совет, когда узнает, что стражи не отказали в помощи охране тюрьмы?

– Ты, сопляк, не стращай нас Советом. Вы, значит, допустили ротозейство, а мы должны за вас отвечать? Вот уж – дудки!

– Там же люди гибнут! – Оскалившись, Ероха гневно сверкнул глазами, аки звереныш дикий и затравленный. – Значит, вы потворствуете убийству.

– А ну-ка, цыц! – прикрикнул на него Перегуд. Он не мог позволить какому-то тюремному писаришке стыдить стражей, да еще в том, чего они не совершали.

Десятник окинул взглядом своих людей.

– Что скажите, братцы?

Стражи молчали. Кто-то из них смотрел прямо ему в глаза, кто-то отвел взгляд. Молчком. Чего тут говорить, когда все и без слов понятно. Они не имели права отказаться, но соглашаться не торопились. Никому не хотелось покидать теплую казарму в ненастье. Но если надо, они готовы идти, куда угодно и когда угодно. А поход в тюрьму был неизбежен и необходим. И отправляться туда следовало немедленно. Пусть не ради спасения Торшиных никчемных неумех, но ради сохранения порядка. Ведь что будет, если разбойники окажутся на свободе?

– Будите остальных, – приказал Перегуд. – Выходим.

В миг все пришло в движение, помещение наполнилось шумом. Стражи засобирались в путь, одни споро, другие нехотя, – подпоясывались, проверяли оружие, зажигали стеклянные светильники. Растолкали спавших в соседнем помещении. Всего народу набралось полтора десятка.

Перегуд отозвал в сторонку Сбытка.

– Беги к Огнишку, скажи ему про бунт, – сказал он. – Только не напрямки… окольным путем дуй, чтобы тебя никто не заметил. Вдруг за домом наблюдают.

– Да в такую темень, пока не столкнешься лоб в лоб с человеком, его и не заметишь. А ты говоришь “наблюдают“.

– Делай, что велят! И про стук условный не забудь.

– Не беспокойся. Все исполню в лучшем виде. Ты же меня знаешь.

– Вот именно, знаю. И чтобы никаких опытов! – погрозил пальцем десятник. – Получишь от него указания, сразу беги в тюрьму.

– Ладно, я пошел. Удачи!

Все это время, пока стражи готовились, Ероха суетился, перебегал с места на место, путался под ногами и неустанно подгонял.

– Скорей, скорей. Когда вы уже соберетесь! А вы не будет звать тех, кто на поминках? Где ваш главный начальник-то? – спрашивал он.

– Не твоего ума дело, – оттолкнул его Перегуд. Еще не хватало, чтобы этот прыщ верховодил стажами.

– А вас не мало будет?

– Сколько есть! Боишься, не управимся? Или дела у Торши совсем плохи?

– При мне одного надзирателя убили… и еще одного ранили. Разбойники – негодяи, им терять нечего. Даже не знаю, продержится ли охрана до вашего прихода.

– Продержатся… Оружие-то на кой им было дадено? А нет, так и незачем было наниматься на службу. Торшин недосмотр, что набрал людей, которые ни на что не годятся.

Тюрьма стояла на подоле Главы-холма. Коней седлать не стали, отправились пешими. Едва ступив за порог, стражи почти сразу промокли до нитки, потому что ливень не стих, потоки небесных вод не проредились. Но это, казалось, лишь добавило им решимости. Холодные, тугие струи нещадно хлестали их по лицу, а они только недобро усмехались и коротко ругались, проклиная Торшу, его надзирателей и с ними заодно разбойников. Грозу не поминали, дабы не накликать на себя беду.

Непогода была хорошим погонщиком, и уже вскорости стражи стояли перед тюрьмой. Чтобы попасть путь во внутренний двор, надо было миновать двое ворот, которые обычно отворялись поочередно. Но в этот раз, все случилось против обыкновения. Когда бородатый сторож, открыв одну створку, впустил стражей в первые ворота, вторые, что отстояли на расстоянии двадцати шагов, были распахнуты настежь. Будка возле них, где всегда дежурил кто-то из людей Торши, пустовала.