Текст книги "Книга первая. Мир"

Автор книги: Татьяна Танина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Танина Татьяна
Велиада, книга первая, Мир

Глава первая, вступительная, о любопытстве, которое не довело до добра

Возбранка… Так назывался холм. Остальные холмы вокруг безымянные, и только у этого – свое собственное имя! Хотя с виду – холм самый обычный, ничего в нем особенного или приметного. Деревья на нем, как во всем лесу – высоченные, с раскидистыми кронами, смотреть снизу, кажется, что далекие макушки при порывах ветра скребут небосвод. Кустики под ними и папоротники-кочедыжники – как везде окрест. И валуны, разбросанные по склонам – светло-серые, пористые, местами замшелые, – такие же, как во всей округе, ни больше, ни меньше…

Ничем не отличался Возбраненный холм от множества других увалов, бугривших местность, но почему-то один-единственный был заповедным.

У подножья холма стояли особые, испещренные непонятными значками камни, прозванные “сторожевыми“. Старики сказывали, что надписи сии предупреждают: мол, стой, дальше ходу нету, опасно для жизни. Еще сказывали, что поперву сторожевых камней, расставленных особым образом – по сторонам света и на невидимых границах между ними – было восемь, но два под воду ушли, когда река сменила русло. И коли валуны стояли каждый на своем определенном месте, значит, расставил их кто-то думающий как человек – природе-то все равно, где север, где юг, сеет, как попало, лишь бы пустот не оставалось. Но как именовался, кем был человек, возбранивший холм да понатыкавший вокруг него сторожевых камней, не помнили старики. А, может, не знали никогда.

Многие века Возбранка хранила свою тайну. Не разглашал ее и тот, кто был к ней причастен. Простым смертным великие тайны знать не положено, говорили старики, меньше знаешь – лучше спишь. От лишних-то знаний в уме смута, в душе беспокойство, отчего, неравен час, может случиться беда непоправимая. Каждому по званию – свое. Лесорубу – топор, пахарю – плуг, а тайноведу – тайны. Таков Порядок, основа основ мира, установленный на все времена и для всех. Даже Солнце проходит по небосводу, как тому положено, строго с востока на запад, и никогда наоборот. Люди должны свято чтить Порядок, как их деды и прадеды. И коль предки обходили стороной Возбранку и назвали холм так, чтобы все было ясно без вопросов – ступай себе мимо, и не смей думать лезть на него…

Однако, как часто случается, сила слова со временем ослабевает, утрачивает свой изначальный смысл, становится пустым звуком. Ни на чем не основанный и ничем не подкрепленный запрет, повторяемый снова и снова, перестает отвращать. Так и “Возбранка“ сделалась местечковым названием, одним среди многих других. И обходили люди холм только из уважения к традиции.

В один прекрасный день, где-то в середине весны, когда тепло уже проникло во все темные уголки леса, и все живое окончательно пробудилось после зимней спячки, возле Возбраненного холма появился молодой человек, в одежде, местами потертой, но прочной, коротком, грубом плаще и высоких, непромокаемых сапогах. На боку у него висела дорожная, расшитая узорами сума, на широком поясе болтался моток веревки. На плечах он нес топор, закинув руки на длинный, изогнутый черенок. Он был самым обычным лесорубом, каких много в лесном краю.

Паренек остановился перед сторожевым камнем, обращенным к юго-западу, вгляделся в непонятные письмена и, поплевав на пальцы, потер шероховатую поверхность, отчего ряд знаков проявился более отчетливо. Пытаясь вникнуть в смысл послания из прошлого, он наморщил лоб и зашевелил губами, и даже склонил голову к плечу, будто если вывернуть шею, смысл древних буквиц станет понятней. Еще раз пробежав глазами по ровным строкам, он утратил всякий интерес к надписи. Вглядевшись в прозрачный сумрак леса на склоне холма, прислушался, обернулся назад – не следит ли кто? – и решительно шагнул вперед.

Поначалу он взбирался быстро, торопясь скрыться от мнимого наблюдателя, однако посреди склона умерил прыть, оттого что вдруг накативший холодной волной страх, заставил вспомнить об осторожности. Жуть пробрала, однако не до такой степени, чтоб поджилки затряслись, и, значит, не было повода возвращаться назад.

– Подумаешь, немножко тут погуляю, – бормотал он, как бы в свое оправдание. – Меня ж никто не видит. Да и бывал тут кто-то до меня. Вон ножик чей-то… торчит… из камня. Ничего себе! – воскликнул он, и, испугавшись своего голоса, перешел на шепот. – Как же его воткнули-то? В камень… Какую же силищу надо иметь, чтобы так вогнать?

Он прибавил ходу, не сводя глаз с длинного черена, слишком длинного для обычного ножа, и тонкого, безо всяких выемок под руку. И поскольку вбит он был до самого упора, про длину и ширину клинка оставалось только гадать.

Осторожно пощупав серую поверхность валуна, оказавшимся на поверку обычным камнем, твердым и холодным, паренек сгреб в сторонку рыжую хвою. Совсем осмелев, он дотронулся до черенка и поскреб ногтем налипшую грязь, судя по которой нож находился здесь очень давно. Приставил ладонь, измеряя длину рукояти. Вышло два кулака, да еще зазор с палец оставался.

– Прихоть какая, ножи разбрасывать, где ни попадя! – подумал он вслух. – О! Что ж это получается? Коль хозяин не забрал свой ножичек… уж сколько он тут… Значит, не нужен он ему? Ага! Так выходит, ножичек-то ничей, а я его… нашел.

Пытаясь выдернуть оружие, он закряхтел от усердия, покраснел от натуги. Вещица-то была диво как хороша, каждый не прочь такую иметь… И мысленно он уже владел ею.

– Мужики увидят, от зависти лопнут, – бормотал он. – Клянчить начнут: дай посмотреть, дай посмотреть. А я им: лапы уберите. А то, ишь, держат меня за дурака.

Клинок засел прочно, будто врос.

Почесав голову и хмыкнув, паренек принялся по новой разглядывать черен, выточенный из черного непонятного материала, ни кости, ни дерева… Гладкую, с навершием в виде шишечки рукоять украшала впаянная из тонкой проволоки надпись – мелкая вязь странных буквиц, но не таких, как на камнях у подножья. Вроде бы и знакомых даже, только все одно нечитаемых. Не местного производства нож, – бесспорно, как и то, что солнце всходит на востоке, – привозной. Во всей округе ни один коваль не способен выполнить работу столь тонко, столь искусно. И не заржавел почему-то нож, хотя в лесу влажно. Топоры, вон, ржа быстро схватывает. А этот – нет! Верно, из какого-то особого сплава выкован?

Отметив странности, любопытный лесоруб, снова принялся за дело. Он постарался расшатать нож – ударит несколько раз легонько обухом топора по черену, и толкает из стороны в сторону, тянет со всей силы вверх. Диковинный нож не сдвинулся ни на волосок. Или, может, камень не желал отдавать оружие первому встречному.

Паренек отказался от безнадежной затеи, лишь когда полопались и защипали кровавые мозоли на ладонях, и потемнело в глазах от напряжения. Плюнув в сердцах, он выругался, мол, ну и ладно, и сердито бурча под нос, побрел на восток вдоль оврага, на дне которого еще не высохла весенняя, вязкая грязь.

Солнечные лучи просачиваясь сквозь кроны, словно в насмешку над его неудачей, полосовали широкими клинками полупрозрачный, влажный сумрак леса. Высоко над головой щебетали невидимые птицы. Под ногами мягко пружинил слоистый дерн. Папоротники помахивали вслед пышными, кружевными листьями.

Овраг, вильнув на север, сузился, обмельчал и исчез. Паренек остановился, чтобы определиться со своим местоположением и тем, куда двинуться дальше, и сразу заприметил чуть ниже по склону нечто необычное. Оглядевшись, скорее по привычке, чем из осторожности, он направился к подозрительному, выделявшемуся на темно-серой скале, красновато-коричневому, правильной круглой формы пятну.

Высотой в человеческий рост, пятно казалось размазанной по стене лепешкой, только не из теста, ни из глины, а камня незнакомой породы, с золотыми крапинами. И так хорошо она была прилеплена, что не нашлось щели, куда вошло бы лезвие топора, чей владелец пожелал бы отколупнуть кусочек. Но сильней, чем свойство камня и его размеры, удивлял вившийся по кругу узор затейливых значков, начертанных, когда лепешка была еще мягкой, о чем можно было догадаться по характерным наплывам в бороздках.

– Чудеса… Да кто ж это? – выдал свою озадаченность лесоруб. – Да как же так? – восхитился он искусностью писаря и сравнил его работу со своей – скачущими, кривыми буквами надписи, вырезанной собственноручно на черене топора.

Неизвестно, сколько еще он протоптался бы возле каменного диска, пытаясь – нет, не прочитать! – вникнуть в тайну появления ровненькой, круговой надписи, если б не заметил неподалеку просвет.

Как оказалось, проплешина возникла оттого, что одну из могучих лиственниц, вывернуло с корнем. И, судя по всему, сравнительно недавно – в прошлом или позапрошлом году. Паренек, в силу своего ремесла, смысливший кое-что в природе леса, внимательно изучил место и определил сразу несколько причин, повлекших гибель дерева. Во-первых, недостаточный простор для корневища, потому что скала-то под низом не пускала корни вглубь. Во-вторых, в здешних краях зимой случилась сильные бури, кои лес валом валили. И, в-третьих, старость. Ведь деревья стареют, совсем как люди, утрачивают былую силу и умирают. А этой лиственнице, поди, не меньше тысячи лет.

Дерево упало под откос, выпростав толстые корни, опутанные грязной бахромой тонких отростков, и оставив после себя широкую, неглубокую воронку, на дне которой обнажилась скальная порода и зияющая в ней дыра. Последняя явно указывала на пещеру, кои нередко попадались в здешнем углу леса, в основном на берегу порубежной реки.

Без раздумий спустившись в яму и заглянув в провал, паренек увидел горку камней и земли, насыпавшейся сверху и прибитой дождем. Встав на колени и склонившись к дыре, он прислушался и, не уловив никаких подозрительных звуков, сунул голову в дыру. Внизу, прямо под ним находилась пустота, однако определить, насколько она велика, было невозможно.

Молодой лесоруб, нахмурившись и закусив губу, уставился в манящую темноту недр холма.

– А вдруг там древний клад? – Заговорило в нем любопытство, подстегнутое неудовлетворением от поверхностного осмотра, споря с благоразумием, напоминавшем о запрете. – Несметные богатства, припрятанные злыми людьми перед Великой битвой… – В его воображении возникла поблескивающая груда сокровищ и диковинное оружие, подобное ножу в камне.

Лесоруб решительно поднялся, сбросил на землю суму и положил рядом с ней топор. Привязав веревку к толстому корню, он стравил конец в провал.

Спустившись в пещеру, он немного подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Касаясь стены и осторожно ступая по наклонной плоскости, с легким трепетом перед неизвестностью и непонятной смутой в душе он двинулся вперед.

“Я тут немножко… недалеко… недолго“, – думал он.

Камушек, отскочивший от ноги, повлек за собой небольшой обвал, но его шум, начавшийся внезапно, прекратился еще более неожиданно, словно камнепад исчез в пустоте, поглотившей все звуки – не слышалось чирканья рикошета, ни ударов столкновений, ни стука падения.

Паренек не успел остановиться. Поскользнувшись на россыпи катышей, он потерял равновесие и, выпучив глаза, с криком полетел вниз…

Из наполненной голубоватым светом, дышащей ледяным холодом глубины на падающего, отчаянно брыкающегося человека смотрел немигающий глаз с вертикальный зрачком, окруженным мерцающим ореолом.

В какой-то миг падение замедлилось. Словно некая невидимая сила пыталась вытолкнуть тело обратно. Или воздух стал плотнее… Послышался далекий раскатистый гул, завывания и стоны. Голос бездны… Стали различимы серебрящиеся нити беспорядочной паутины, посреди которой находилось нечто темное и продолговатое.

Вблизи нити оказались толще пеньковой веревки. Надеждой на спасение промелькнула одна, потом недалеко другая, совсем близко третья…

Паренек прямиком угодил в плотное переплетение, подобное узлу-путанке из десятка нитей. Верхние растяжки полопались под весом утяжеленного падением тела, однако другие выдержали, опасно растянувшись до нижнего предела. Почти сразу верви, каждая из которых обладала свойством тетивы, стали сокращаться, возвращаясь в прежнее положение и будто желая выстрелить человека вверх.

При ударе дух не вышибло, но дыхание сперло. Все мысли из головы вылетели, и только превеликое желание выжить заставило паренька вцепиться мертвой хваткой в поймавшую его сеть. Крепко зажмурившись, он раскачивался над бездной, прижимаясь холодной щекой к ледяной охапке волокон.

Скоро болтанка прекратилась и напоминала о себе лишь слабым колебанием. Паренек, не решаясь открыть глаза и боясь пошевелиться, прислушивался к своему бешено бухающему сердцу.

Поскольку ничего больше не происходило, он немного осмелел для того, чтобы оглядеться по сторонам.

Пропасть наполнял голубой свет загадочного происхождения, ни яркий, но и ни тусклый. Возникало ощущение, что светится сам воздух. Паренек смекнул, что источник света должен находиться внизу, потому что там, откуда он свалился, было темно. Он заметил еще пару странностей – его тяжелый плащ, развернувшись подобно парусу, невесомо парил, и полы полоскались как на ветру. Да только ветра не было. И волосы торчали вверх, будто он висел вниз головой. Торчали не оттого, что встали дыбом, хотя испуг присутствовал, потому что в тот миг ему вдруг подумалось, что небо и земля поменялись местами.

– Небо, – прошептал он, вглядываясь в голубую бездну под собой.

Поверхность стен была волнистой, возможно оттого, что когда-то давно по ним что-то текло вверх или вниз, да так и застыло. Обметенная инеем, она посверкивала белыми и голубыми огоньками, искрились. Как и паутина… Верви на вид были не менее странными, чем их свойства. С одного взгляда становилось понятно, что они – не человеческих рук дело. Там, где налет стерся, они были полупрозрачными, будто слюдяными, что как-то не вязалась с их упругостью и тягучестью. И вес человека они выдерживали. И не только человека, но кое-чего более крупного. И тяжелого, наверное…

Оно покоилось чуть ниже. Большое и продолговатое, вблизи напоминавшее кокон бабочки, округлый с одного конца и вытянутый с другого. Или неправильное птичье яйцо. Только если такая птица и водилась где-то на земле, то она могла, поди, поднять теленка. Казалось, что натянутые верви проходили сквозь кокон-яйцо. Или росли прямо из его боков? Можно было подумать, что они – одно целое.

Обжигая израненные ладони об обледеневшие волокна паутины и поскрипывая от боли зубами, паренек спустился к неправильному яйцу и оглядел его со всех сторон, насколько было возможно. Толкнув его пару раз ногой, дабы убедиться, что тот не представляет опасности, потыкав пальцем, соскребши ногтем тонкий слой инея и обнаружив, что ним скрывалась угольно-черная поверхность, постучав костяшками пальцев и определив по звуку, что пустот внутри нет, он сел на него верхом. Надо было, наконец, дать рукам отдых. Он прижал саднящие ладони к холодной поверхности, которая на ощупь в одних местах была шершавой и пористой, а в других гладкой, словно полированной.

Чем бы ни была эта странная вещь, она не могла быть живой, потому что промерзла насквозь. Окаменела.

Кровавый след, оставленный ободранными ладонями на гладкой, черной поверхности, испустив дымок, почти мгновенно исчез. Паренек испуганно одернул руки, ощутив слабый толчок. Или ему почудилось после пережитого, что внутри яйца что-то шевельнулось… Он немного выждал. Потом постучал по яйцу кулаком и прислушался.

Ничего… Камень и есть камень.

Кровь, упавшая с кулака, задымилась и прямо на глазах впиталась. Такого не могло быть! Конечно, камни вбирают влагу, но не так быстро. Дабы убедиться, что глаза его не обманули, паренек вытянул дрожащую руку и, растопырив пальцы, поставил отпечаток ладони, растопив своим прикосновением иней. И снова капли исчезли.

– Чудеса… Да как же… Да что же это? – пробормотал он и, хихикнув, приложил пятерню к холодной поверхности еще раз.

Яйцо-кокон ощутимо вздрогнуло. Из-под руки разбежались мелкие трещины.

Произошло… происходило чудо! Да, человеческие конечности, определенно, таят в себе силу, бывает, сокрушительную мощь, но чтобы – такую!

Паренек осмотрел свою израненную руку со всех сторон и захохотал. Продолжая хохотать, он принялся кровянить цельные кусочки, ставить отпечатки всюду, докуда дотягивался.

Яйцо оживало. Подрагивая, оно медленно меняло форму. На его поверхности, слово та была податливой как воск, проступали некие очертания. С одного бока скорлупа вздулась и беззвучно взорвалась, осколки разлетелись в стороны. Над дырой с неровными, острыми краями клубами взвился черный дымок.

Паренек едва успел отпрянуть и отвернуться. Чтобы не сорваться, он схватился за вервь двумя руками.

– Ой, мамочка родная!

Чудовище пробудилось от многовекового сна. Человеческая кровь вернула его из небытия. Из вечного забвения оно возвращалось в мир живых. Пробив окаменевшую оболочку, оно выбралось наружу, и не потому, что очень хотело на волю – ему была нужна кровь. Еще кровь. Много крови… Оно слепо тянулось на запах. Осколки толстой, черной скорлупы крошились, серели и рассыпались. Ноздри чудовища, расширялись и трепетали – теплый запах жизни, тепло человеческого тела были где-то рядом. Чудовище чувствовало страх, и этот страх придавал ему силы.

Онемев от ужаса, паренек смотрел, как чудовище сонно, лениво вытекает из вязиг, выбирается наружу.

Оно зевнуло, потянулось, шумно вздохнуло. По длинному черному телу волнами пробежала дрожь, сбрасывая хлопья праха. Когда оно решило отряхнуться, подобно собаке, верви, раздробив остатки скорлупы и обратив их в облако пыли, провисли, закачались и затряслись, отчего человек едва не сорвался.

Тяжелые веки медленно поднялись. Чудовище прозрело! Открылись маслянистые, непроницаемо черные глаза. Потом прорезался третий глаз.

Чудовище вопросительно уставилось на маленькое, жалкое существо, висящее перед ним. Кажется, оно называется “человек“?

– А-а-а! – паренек завопил так, что заложило уши.

– А-а, – повторило завороженное звуком голоса чудовище, склоняя голову набок.

Схватив вервь лапой, оно притянуло ее вместе с человеком поближе к себе. Вдохнуло его дух, фыркнуло и торжествующе заревело. В его раскрытой пасти бился и извивался длинный, тонкий язык, похожий на кольчатого червя с тремя лепестками на конце, которые то раскрывались, то захлопывались, превращаясь в острый наконечник.

От зловонного дыхания паренек потерял сознание и, разжав руки, полетел в бездну. Стремительно соскользнув по паутине вниз, чудовище подцепило падающее тело когтем. Послышался треск разодранной плоти и хруст сломанных ребер.

Осторожно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость, чудовище подняло, подхватило свою жертву и жадно присосалось к кровоточащей ране…

Умирающий человек шевелился. Сначала он вяло трепыхался в попытке бороться за свою никчемную жизнь. Потом закорчился в предсмертной агонии. Для чудовища это было высшим наслаждением – ощущать, как постепенно угасает, уходит жизнь – самое бесценное, что может быть у человека и то, чем он не умеет дорожить.

Когда стихли отголоски последних ударов сердца, чудовище утратило всякий интерес к своей добыче. Оно рыгнуло и, выпустив обескровленное тело, проводило его равнодушным взглядом. Там внизу не было ничего интересного, кроме холодного, призрачного, синего пламени.

“Бездна, – подумало чудовище. Откуда-то оно знало, что это Бездна! – Еще одна пустая затея Творцов. Причуда или прихоть, не поймешь…“

Оно посмотрело вверх, куда тянулись переплетенные жилы глотки Бездны. Где-то наверху находится мир, залитый светом и наполненный жизнью. Правда, в том мире совсем не ждали его. Более того, оно будет самым нежеланным гостем там, на земле. Тем не менее, оно собиралось туда явиться. Явиться непрошеным.

Когда чудовище выбралось на поверхность, в округе умолкли птицы. Казалось, даже ветерки затихли. Лесовик, высунувшийся наружу, поухать, и набравший было целую грудь воздуха, так и повалился от испуга обратно в дупло.

Наступила тишина. Мир насторожился.

Вырвавшись из заточения, любой обрадовался бы, но чудовище, потянув воздух свободы, отчего-то насторожилось и зарычало. Шевеля ноздрями, оно принюхалось… и захохотало. Не потому, что вспомнило что-то веселое. Смех был громким, злобным, вызывающим. Чудовище выражало свое превосходство над всем живым. Или презрение к врагам… Или ненависть. Или все сразу.

Продолжая хохотать, оно направилось к обрыву.

Внезапно смех прекратился. Чудовище подавилось и заперхало. Силясь выплюнуть застрявшие в пересохшей глотке звуки, оно погрозило когтистым пальцем небесам. И поскольку не смотрело под ноги, и по воздуху ходить не умело, шагнув с края обрыва, кубарем полетело вниз. Оно свалилось на груду гнилых бревен, нанесенных к подножью холма половодьем, разметав в стороны обломки стволов и щепы, древесную труху, клочья мха и комья земли.

Кто другой расшибся бы насмерть… Чудовищу же ничегошеньки не сделалось.

– Эк, меня угораздило, – проскрипело оно, выбираясь из-под завала. – Вот смеху было бы, если кто увидел, как Владыка Темнозрачный с горы сверзся… да вверх тормашками… Владыка? Тю! Я сказал “владыка“? Любопытненько… Чем же таким я владею?

Чудовище призадумалось. В бездонной яме его памяти возникли обрывочные, смутные образы. Огонь, крики, мелькание черных теней… Издалека донесся голос – знакомый и незнакомый. Его голос…

“Я владыка… Меня признают все – и люди, и другие земные народы, и даже боги!“

– Владыка… – шепотом повторило чудовище, прислушалось к себе, приосанилось.

Вскинув голову, что, по его мнению, придавало ему величие, оно похромало к заводи у подножья холма. Склонившись к воде, оно уставилось на собственное отражение, изумленно часто моргая всеми тремя глазами. Не узнало ли себя или ожидало увидеть нечто иное…

“Трижды Великий! – донесся голос из прошлого. – Ты так же велик, как совершенен“. – “Все слышали? – восторженно рокочет он сам. – Повелеваю, чтобы отныне все обращались ко мне только так! Совершеннейший Трижды Великий Владыка!

– “Совершеннейший Трижды Великий Владыка“. Ого! Да я, пожалуй, бог! Постой, а что такое бог? – спросило оно свое отражение, но то в ответ скорчило глупую морду.

Чудовище не помнило, что с ним произошло, почему оно находилось в этом странном, незнакомом месте, чего боялось. Почему, в конце концов, было таким злым?

– Ну, ничего… Когда узнаю, всем им хуже будет, – заворчало оно. – Я еще покажу…

Зеркальный двойник на гладкой поверхности воды ощерил пасть, потом пошел волнами и исчез. Погрузив морду в воду, чудовище захлюпало, утоляя жажду. Запекшаяся кровь в складках черной кожи растворялась, и алые вьюшки тонули в прозрачной глубине.