Текст книги "Петербургские апокрифы"
Автор книги: Сергей Ауслендер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)
Сентябрь, 1910 г.С.-Петербург.
I
Накануне отпуска, перед последним уроком, Косте Рудакову подали письмо. Войдя в класс, он надорвал узкий конверт и вложил розовый тонкий листок, пахнущий незнакомыми духами, во французскую грамматику.
«Милый Костя! – писал Алексей Рудаков почерком неровным и торопливым. – Милый Костя, как было условлено, заезжай ко мне в пятницу около трех; хотя не знаю еще, поеду ли, но видеться нам необходимо. Если же дома меня не застанешь, поезжай один и помни своего несчастного, любящего тебя, брата Алексея.
P. S. Ради Бога прямо из училища заезжай к тетке Alexandrine и вымоли у ней для меня 300 или хоть 100 р. Скажи, что без крайности я не обратился бы к ней. Купи также, если успеешь и достанешь денег, конфект и коробку фруктов в шоколаде, – Шура их любит».
Пока вертлявый француз Куже весело щебетал, рассказывая, для упражнения в разговорном языке, какой-то сомнительного качества анекдот, а весь класс, как по команде, громыхал, Костя перечел несколько раз это письмо, которое удивило и взволновало его. Костя хорошо знал характер Алексея, легкомысленный и фантастический, давно привык к постоянным и запутанным его приключениям, но противоречия и недомолвки письма все же неприятно поразили его.
О том, чтобы ехать с братом на рождественские каникулы в деревню дальних родственников их Кургановых, Костя мечтал с самой осени; просить денег у тетки было неприятно, и, наконец, приписка о Шуре чем-то не нравилась Косте, а главное, полная неуверенность и что-то скрываемое братом наполняли Костю смутным сомнением. Он боялся за Алексея и досадовал на него.
Длинным казался Косте последний день перед отпуском, который он провел в томительном ожидании, то возвращаясь беспокойными мыслями к странному письму Алексея, то мечтая о снежных полях, далекой поездке на тройках, милых деревенских праздниках, причем во всех этих картинах неизменно, хотя несколько в стороне, воображение рисовало ему черненькую, с быстрыми глазами кузину Шуру, нежная, глубоко скрываемая память о которой не изгладилась двумя годами разлуки.
Проснувшись спозаранку, Костя едва дождался желанного часа, рассеянно перецеловался с товарищами и, захватив небольшой свой чемоданчик, почти бегом спустился с лестницы.
Хотя Костю и тянуло заехать узнать все об Алексее, но, рассчитав, что времени остается очень немного, он направился на далекую линию Васильевского острова, где издавна проживала tante{228} Alexandrine, генеральша, «выживающая из ума старая дура» – как отзывался о ней собственный брат ее, Петр Алексеевич Рудаков.
День был солнечный и морозный. Праздничная толпа наполняла Невский, и на синем небе сиял далекий шпиц Адмиралтейства.
Радостным волнением наполняли Костю и быстрый бег санок, и солнце, и мороз, и оживленная толпа у Гостиного Двора, и мысль о двухнедельной свободе в любимом с детства Курганове. И даже свидание с теткой и неизвестность относительно Алексея не подавляли его.
Только входя в темную переднюю с какими-то сундуками, наполненную неприятным запахом нафталина, никогда не проветриваемых комнат, собак, которых генеральша держала множество, – Костя недовольно поморщился.
Tante Alexandrine встретила его в гостиной и недовольным басом спросила:
– Кто такой?
Уже лет десять она не узнавала и путала своих племянников, внуков, родных, двоюродных и прочих.
– Рудаков Константин, – ответил Костя.
– Да ты не Марьин ли сын? – все еще сомневаясь, спросила старуха.
– Да, ma tante.
– Не помню, не помню. Много вас, где всех запомнить.
Она сунула племяннику руку в шерстяной перчатке, впечатление о которой, самое неприятное, сохранилось у Кости с детства, и спросила менее сурово:
– Мать здорова? Ты вырос. Чаю хочешь?
Костя отказался от чая и осторожно передал просьбу Алексея. Когда Костя упомянул о трехстах рублях, генеральша сделала вид, что вовсе ничего не слышит, и громким басом позвала:
– Ракетка, Ракетка!
Маленькая злая собачонка выскочила из соседней комнаты и стала лаять на Костю, заглушая его слова.
– Молчи, цыц, Ракетка! – кричала генеральша.
Когда собака успокоилась наконец, Костя робко сказал:
– Может быть, ma tante, если вам неудобно дать 300 рублей, то хоть 100 вы дадите. Алексей в ужасном положении.
Генеральша пожевала губами и в задумчивости произнесла:
– Сто, сто рублей, большие деньги.
Но все же встала, подошла к старинной конторке в углу, вытащила большой ключ из-под кофты и со звоном открыла один из ящиков.
Костя тоже встал, уже почти уверенный в успехе.
Тетка долго перебирала какие-то портфельчики, бювары,{229} бумажники, наконец вытащила смятую, потертую сторублевку. Она посмотрела ее на свет, разложила на столе и тщательно стала разглаживать, задумчиво повторяя:
– Сто рублей большие деньги, большие деньги.
Костя собирался благодарить, как вдруг генеральша сунула сторублевку в конторку, с живостью, несвойственной ее возрасту, захлопнула крышку и заговорила оживленно:
– Погода сегодня, мой друг, холодная? Да? Я говорила, Ракетку нельзя сегодня гулять пускать. Теперь кашлять будет.
Обескураженный Костя поспешил откланяться.
«Старая идиотка», – думал он, садясь в сани, и велел извозчику ехать на Конногвардейский.
Дверь на звонок Кости открыли не сразу.
– Алексей Петрович дома? – спросил Костя.
– Не знаю, ваше благородие. Сейчас спрошу, – смущенно как-то ответил денщик и, осторожно ступая, будто боясь кого-то разбудить, пошел через столовую к дверям кабинета.
В светлой передней Костя увидел на вешалке зеленую бархатную шубку, и теми же духами, что от письма, пахнуло от нее.
Костя слышал, как денщик шептал что-то в дверь кабинета, и голос Алексея, наконец, громко и раздраженно ответил:
– Попроси обождать.
– Где-с? – спросил денщик испуганно. – Ну где?
– В столовой, болван! – отвечал Алексей из-за двери.
Квартира Алексея состояла из трех комнат: кабинета, спальни за ним и столовой, через которую был единственный выход из задних комнат.
Костя понял смущение денщика и сказал ему:
– Пойди спроси, может, мне заехать позднее? Только узнай когда, скажи, что поезд уходит в половине шестого.
Но в это время дверь растворилась, и вышел сам Алексей. Он был бледен, в пунцовой шелковой рубашке, глаза его блестели. Он обнял брата и заговорил по-французски:
– Прости меня, но я очень прошу тебя обождать немного. Не будем же мы говорить о том, что удобно или неудобно, в часы, когда сама честь, сама жизнь поставлены на карту. Ты будешь мне нужен.
Он еще раз поцеловал Костю и быстро, легко покачиваясь, вошел в кабинет, плотно затворив за собой дверь.
Денщик помог Косте раздеться и шепотом сказал:
– Барышня у них.
– Это не твое дело! – резко оборвал Костя и сел у окна в столовой, глядя, как морозная заря синим пламенем заливает ясное небо.
В кабинете говорили тихо, так что только изредка доносились отдельные слова да шаги Алексея. Костя беспокойно взглядывал на часы почти каждую минуту. Было уже начало пятого.
«Неужели не уедем сегодня? Хоть одному бы ехать», – досадливая мысль мелькала у Кости. Он встал и тоже прошелся по комнате.
Вдруг дверь полуоткрылась. Высокая дама в большой черной с белыми перьями шляпе стояла на пороге, держась за ручку.
– Это последний срок? – донесся хриплый голос Алексея.
– Если хотите, но я предупреждаю, что это ни к чему не приведет. Свои решения я редко меняю, вы это знаете, – ответила дама совсем спокойно и, застегивая перчатку, прошла в переднюю.
Костя растерянно поклонился ей и не знал, пойти ли ему помочь одеться даме или войти в кабинет, где наступила полная и зловещая тишина. Стоя посередине столовой, он видел, как дама с помощью денщика оделась, и когда она перед зеркалом, которое было видно Косте, поправляла шляпу, ему казалось, что она улыбнулась. Неторопливо вынула дама из кошелька двугривенный, отдала его денщику и, не оглядываясь, вышла.
Костя вошел в кабинет.
Алексей сидел у письменного стола, перебирая какие-то безделушки.
– Если ехать, Алеша, так уж пора, – робко сказал Костя.
– Да, да… Какое сегодня число? – рассеянно проговорил тот.
– Сегодня? – повторил Костя и машинально поднял глаза на календарь, висевший на стене. Листочки на календаре были оборваны до 27-го декабря, и большой крест, сделанный синим карандашом, зловеще сплетался с праздничными красными цифрами.
– Что это? – с невольным страхом воскликнул Костя.
Алексей обернулся к календарю, странная улыбка скривила его губы, казалось, он готов был заплакать.
– Ничего, ничего, еще пять дней осталось, пять дней, – прошептал он; прошелся по комнате и закричал:
– Ну, едем, Костик, едем! Эй, Иваненко, скорей чемодан укладывай.
Алексей шумно распоряжался, хватался то за одну вещь, то за другую, ругал денщика. Когда чемодан был уже уложен, он вдруг спохватился: «Ах, да!» – и побежал в спальню. Через минуту он принес оттуда маленький револьвер в чехле.
– Чуть было самое важное не забыл, – проговорил он, криво улыбаясь.
Костя вздрогнул и отвернулся к окну.
– Ну, ехать, ехать! Кажется, ничего не забыл.
Они быстро оделись и, напутствуемые пожеланиями денщика, сели в сани.
Яркий багрянец еще догорал за синим, далеким куполом собора. Было сухо и морозно; в ясных сумерках зажигались электрические фонари.
– Скорее, скорее, братец. Рубль получишь! – торопил Алексей извозчика, и сани понеслись.
– Тетка ведь денег не дала, – вспомнив давешнюю неудачу, сказал Костя.
– А, черт с ней! Теперь все равно! – с беспечным смехом ответил Алексей и что-то запел даже, победоносно закручивая черный ус.
В поезде было тесно, но Алексей покричал на кондуктора, потребовал начальника станции, и Рудаковых перевели в первый класс.
В купе сидели старичок в клетчатом сером костюме и барышня. Прочитав «Новое время»,{230} старичок первый вступил в разговор, рассказал, что он едет только до Любани, откуда еще 30 верст на лошадях до фабрики, которой он управляет, что барышня – его дочь, учится в консерватории, посетовал на железнодорожные порядки и после каждого слова прибавлял «изволите ли видеть». Алексей почтительно поддерживал разговор, и только барышня, уткнувшись в книжку, и Костя в углу дивана молчали.
В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.
Стало еще холоднее, и каким-то другим воздухом пахнуло.
– Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! – восторженно сказал Костя.
– Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? – вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.
Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.
– Что ты, что ты, Алеша, – бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:
– Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.
Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:
– Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..
– Петроний,{231} – поправил Костя.
– Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? – И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся:
– Исторический Зуд его звали.
Костя невольно улыбнулся.
– Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, – хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.
Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.
– Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, – сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.
– А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань – книги есть. Один роман препикантнейший.
Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.
Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.
«Ужели он решится? – подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне, брата. – Ужели он решится?»
Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон, и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя:
«Ужели он решится?»
Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и, невольно, Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.
II
На платформе Рудаковых встретил кучер.
– Ну, что, Василий, все у вас по-прежнему? – весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.
– Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?
– Так точно, ваше сиятельство. Барин, было, болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, – докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.
Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.
– А охота есть уже? – спросил Алексей.
– Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, – оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.
– Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? – оживленно заговорил Алексей.
– Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, – тоже оживляясь, говорил Василий.
– Да, только на четвертый день уже поздно, – задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.
– Разве не до Крещенья у нас погостите?
Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: – вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.
Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.
– Тише ты! – закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.
Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка и далекий огонек засиял путеводной звездой.
– Вот и Курганово, – сказал Алексей. – Тихая пристань.
– Аккуратно доставил. Не более получаса ехали. Барыня со мной ездить опасаются, – с гордостью говорил Василий.
Он привстал, гикнул, и вскачь понеслась тройка по мосту, в гору, по аллее в красные ворота усадьбы, и как вкопанная остановилась, осаженная сильной рукой, у крыльца, занесенного снегом.
В окнах замелькали тени.
С трудом отворилась дверь, заваленная снегом; горничная в наколке и фартучке со свечкой в руках выскочила на крыльцо; из кухни с фонарем бежал работник вносить чемоданы.
Седенький, розовенький, маленький Андрей Павлович в ваточной куртке приветственно топтался в передней.
– Ну, молодцы, молодцы, что приехали, не забыли нас, стариков. Да который же Константин? Вырос, батюшка, не узнал, – радостно бормотал он.
Мария Петровна кричала из гостиной:
– Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.
Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.
– Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, – обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.
– Простудишься, Андрей! – еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.
– Господи, Костик, усы отрастил, – прижимая Костю к себе, восклицала она. – А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…
Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.
– А все-таки молодец еще Алексей, красавец, – окончив осмотр, сказала Мария Петровна одобрительно.
– Года уже подходят, ничего не поделаешь, ma tante, – нагибаясь к руке теткиной, вымолвил Алексей.
– Ну, что мы толчемся здесь. С дороги устали? Хотите умыться? Лиза, проводи молодых господ в их комнаты. А где же Шура? – говорила суетливо Мария Петровна.
– Барышня у себя, поправляются, – ответила горничная.
– Вот что значит кузены приехали. Пошли теперь бантики, ленточки, – смеялся Андрей Павлович.
– Вы-то не очень долго прихорашивайтесь, – кричала Мария Петровна молодым людям, которых Лиза повела по широкому, весь дом разделяющему на две половины, коридору.
– Вот сюда пожалуйте. Не надо ли почистить чего? – открывая дверь, сказала Лиза.
– Нет, краля писаная, ничего нам пока не нужно, – весело ответил Алексей.
Комнат было две. Первая проходная и поменьше – для Кости, вторая, угловая – для Алексея. В каждой стояло по столу у окна, умывальнику, комоду и большой деревянной кровати с высокими пуховиками и горой подушек. Низкие потолки, тепло натопленные печи и голубенькие занавески на окнах придавали им вид уютный.
– Хорошо возвратиться блудному сыну в лоно родительское, – сказал Алексей. Уже умываясь, вытирая лицо, он закричал из своей комнаты:
– А старики ничего еще, бодры. Заметил реформу: хорошенькую горничную тетка завела, значит, его превосходительство уже того – безопасен. А в прежнее время на этот счет было строго.
– Если вы думаете, что у меня не слышно, то ошибаетесь. Между нами есть дверь и в ней щели, – донесся вдруг из-за стены звонкий, знакомый и вместе чем-то странный голос.
– Вот так попались. Недурно для начала, – захохотал Алексей. – Тысячу извинений, Шурочка, милая. Такая маленькая и подслушивает мужчинские разговоры.
– Во-первых, я не такая маленькая, как вам представляется по детским воспоминаниям. Во-вторых, не я виновата, что все слышно, будто вы у меня в комнате. Вот кто-то снял сапог и бросил на пол, правда?
– А что я сейчас делаю? – весело ответил Алексей.
– Что-то бесшумное во всяком случае.
– А подсмотреть нельзя?
– К счастью, с моей стороны стоит у двери шкаф.
– А вы знаете, кто с вами говорит, кузиночка?
– Слава Богу. Кто у нас говорун и крикун. Константина Петровича пока не слышно, не видно; не заснул ли он, сняв сапоги?
Действительно, Костя, сняв один сапог, так и остался сидеть на постели, вслушиваясь в милый, чем-то новый голос, и какая-то тягость овладевала им от этих веселых слов.
– Ах, Александра Андреевна, простите своему престарелому дяде фамильярность – он назвал вас по старой привычке Шурочкою, – болтал Алексей.
– Ну, хотя вы мне и не дядя, переодевайтесь скорее, а то мама наверно уж волнуется за свой ужин.
Молча и поспешно окончили братья свой туалет. Только выходя в коридор, Алексей сказал, понизив голос:
– А Шурочка, кажется, бойкая стала. Эти девчонки быстро развиваются. Интересно.
Костя сумрачно промолчал.
Все уже сидели за столом в столовой: Мария Петровна, Андрей Павлович, напудренная и принаряженная старая гувернантка мисс Нелли и Шура. Она сильно изменилась, и не только выросла, похудела, казалась, несмотря на свои 17 лет, почти взрослой, но как-то и улыбка, и глаза, и голос, и какая-то развязная веселость, с которой она встретила кузенов, – все представилось Косте чем-то иным, чем в той быстрой, шаловливой девочке, которая так смущала его уже два года тому назад.
Когда, подавая руку, Шура, насмешливым взглядом окинув его, сказала: «Вы изменились, Константин Петрович», – Костя так смутился, что не нашелся, что ответить. Зато Алексей отвечал весело:
– А вы-то как, Александра Андреевна. Прямо смотреть стыдно. Мы ей, как деточке, шоколадцу с фруктами привезли, какой уж тут шоколад: придется позорно самим есть. Разве мисс Нелли поможет.
– О, какой шутник, какой шутник! – смеялась мисс, привыкшая считать Алексея за остряка.
Ужин, как всегда в первый вечер приезда гостей, долго ожидаемых, но уже не совсем привычных, прошел несколько напряженно. Костя сумрачно молчал, мучаясь своим смущением и не понимая его.
Один Алексей болтал без умолку, рассказывая о столичных новинках, городских сплетнях, новых лицах, последних балах и театрах.
Задумчиво отклонившись на спинку стула, слушала Шура слова офицера, не отрывая глаз от него. Костя же, поймав ее внимательный и восхищенный взгляд, готов был заплакать.
Мучительным был для него этот первый вечер в Курганове, о котором так сладко и давно мечталось ему.
Даже некоторое радостное облегчение почувствовал Костя, когда Мария Петровна объявила наконец:
– Ну, успеете наболтаться. Еще будет день, а теперь спать, спать. Завтра рано вставать. Еще столько работы, и елку украшать.
– А вы не бросили своего пения, кузиночка? – спросил Алексей, задерживая Шурочкину руку в своей, когда уже в коридоре они стояли каждый у своей двери.
– Нет, – ответила та, и почему-то яркий румянец залил тоненькое, будто восковое, лицо.
– Ну, вот, отлично. Я привез куплеты из новой оперетки. Завтра попоем. Да? – И какая-то нежная насмешливость была в его взгляде и словах.
Костя неловко, молча поклонился и первый вошел в свою комнату.
Костя сумрачно раздевался. Алексей прошелся по комнатам несколько раз. Вид у него был рассеянный и мечтательный, так что несколько неожиданны были его слова:
– Ах, Костик, как тяжело мне. Вот так хожу, смеюсь, будто забываю, а как вспомнишь…
Костя молчал неприязненно. Алексей прошелся еще раз и сел рядом с ним на постели.
– Ведь, может быть, последние дни это мои. А так хорошо жить. Вот Рождество. Будто в детстве, сладко. А жить уж нельзя, Костик, милый, как тяжело.
Казалось, он готов был заплакать. Острая жалость охватила Костю.
– Ну, не надо, Алеша. Может быть, все уладится, – тихо говорил он и нежно гладил брата.
Так, понижая голос до шепота, долго говорили они. Алексей рассказал всю историю своего увлечения известной дамой полусвета, обольстительной и бессердечной, из-за которой уже несколько в городе насчитывалось дуэлей, скандалов, темных историй. Костя утешал его.
– Однако надо ложиться, – потягиваясь, сказал наконец Алексей, – прости, Костик, я знаю, что не надо было бы всего этого рассказывать тебе. Да трудно уж очень. Единственный ты у меня друг.
Они поцеловались.
Из своей уж комнаты Алексей сказал:
– А Шурочка еще не спит. Шепчется с кем-то. Милая она девочка и прехорошенькая. Отчего ты за ней не поухаживаешь? Ну и молодежь теперь пошла!
Он задул свечу и, вздохнув, улегся.
Костя тоже потушил свет, но остался сидеть, тщетно прислушиваясь к шепоту и шороху в соседней комнате.
В Шурочкиной комнате стояла свеча на столике перед кроватью, но сама Шурочка и не начинала еще раздеваться, причесав только волосы; горничная Лиза сидела у ног ее на скамеечке.
– Ну, так который же из них красивее? – спрашивала Шура.
– Да я уж не знаю, барышня. Константин Петрович помоложе.
– Да зато он рохля, как сонный, сидит, – досадливо промолвила Шура.
– Алексей Петрович, правда, побойчее будут. Глаза быстрые, шутник.
– Он тебя, Лиза, хорошенькой назвал. Смотри, ухаживать начнет.
– Ну, чтой-то, барышня, он ваш кавалер, а мне и Васьки моего довольно. Измучил окаянный. Как не придешь к нему, грозится: «Я, говорит, такой шкандал учиню, что нас обоих сгонят». А мне уж и надоел он.
– Да ведь ты замуж за него пойдешь?
– Он-то просит на Красной горке{232} непременно, а я еще подумаю.
– Как же ты его полюбила? – спросила ее Шура, и глаза ее заблестели любопытством и нетерпением.
– Не знаю, барышня, как и сказать вам. На гулянках утрепывал он за мной давно. Мне тоже, не скажу нравился. А только долго я себя берегла, и по дурости все и случилось.
– Ну, как же, как же в первый раз-то это случилось? – нетерпеливо перебила ее Шура.
– Да что вы, барышня, это и рассказывать стыдно, – с притворной стыдливостью закрыла рукавом лицо Лиза.
– Ну, глупая, ведь я никому не скажу. Ну, милая, Лиза, расскажи, – теребила ее Шура. – Я тебе серьги подарю. Расскажи.
– Рассказывать-то нечего. Ну, полюбился он мне прямо до глупости. Каждый вечер на мост бегала. Ну, там, танцевали. Иной раз поцелует в кустах. Слова всякие нежные говорил. А осенью все стал к себе на конюшню заманивать. Мне Матреша говорила: «Не ходи, там тебе и конец будет», – а я не выдержала, один раз и пошла, ну, вот…
– Да как же это случилось? – настойчиво повторила Шура.
– Да я, барышня, ничего и не помню. Что вы, разве можно такой срам рассказывать.
– Какая ты несносная, Лиза, – сердито сказала Шура и встала. Щеки ее пылали, глаза блестели. В задумчивости прошлась она по комнате.
– Вы бы ложились, барышня, милая, – робко, как виноватая, промолвила Лиза.
– Хорошо, я сейчас лягу. Ты можешь идти к своему Ваське. Только шубу принеси мне, а то утром опять будет холодно.
– Что вы, барышня, натоплено страсть как!
– Трудно тебе, что ли, принести?
Горничная покорно принесла шубу и, пожелав спокойной ночи, вышла на цыпочках. Шура несколько раз прошлась по комнате. Открыла дверь, прислушалась. Задула свечу и, накинув шубку, осторожно стала пробираться по темному коридору к выходной двери.
Шура вышла на заднее крыльцо. Было морозно и тихо, из-за туч прорывалась луна.
Шура постояла несколько минут будто в раздумье, глядя на темневшую конюшню, и вдруг бегом пустилась по узкой дорожке, сбиваясь в сугробы, не обращая внимания, что снег забирался в туфли.
Около конюшни, запыхавшись, Шура остановилась; дверь слегка была открыта, она приоткрыла еще и, как змейка, юркнула. В сенях было темно, но свет пробивался в щели; затаив дыханье, Шура припала глазом к большой дыре.
Конюшня скупо освещалась фонарем, стоявшим на полу.
Лиза в одной рубашке сидела на койке, кутаясь в ситцевое лоскутное одеяло.
– Ну, ты, леший, возись скорей, – закричала она.
– Сейчас коней справлю. Успеешь! – отвечал Василий из темноты.
– Офицеры-то к нам наехали. К барышне, поди, посватаются, ведь родня далекая. А ей пора. Уж очень любопытная стала. Измучила меня расспросами. Все про тебя: какой ты, да как целуешь. – Лиза засмеялась.
Василий подошел к койке и стал раздеваться. Лиза, смеясь, запряталась под одеяло. Василий тащил его с нее.
– Лизанька, моя люба, – бормотал он и тянулся к ней.
– Огонь-то потуши, бесстыдник, – шепнула Лиза, перестав смеяться и, когда он нагнулся к фонарю, обняла его голыми руками.
В темноте долго еще стояла Шура, прислушиваясь к возне, вздохам и поцелуям. Лошади жевали овес и храпели.
Только когда совсем замолкли Лиза и Василий, шатаясь вышла Шура на воздух и медленно пошла к дому.
Костя слышал, как прошла Шурочка по коридору. Долго лежал он, вслушиваясь, когда вернется назад наконец, не выдержал, оделся и встал.
– Куда ты? – спросонок окликнул его Алексей.
– Воды забыли нам дать; пойду принесу.
Он прошел в столовую, налил стакан и стал ждать.
Наконец тихо стукнула дверь на заднем крыльце.
Костя вышел в коридор.
Легкими шагами кралась ему навстречу Шурочка.
– Кто это? – почти вскрикнула она, дойдя до стоявшего у стены Кости.
– Это я, – заикаясь, ответил тот, – за водой ходил. Позабыли нам поставить.
– А мы с Лизой бегали гадать, снег полоть.{233} Только вы маме не говорите, хорошо? – И она протянула в темноте руку Косте.
– Да, да… – бормотал он.
– Прощайте, – ласково шепнула Шура и прошла к себе.
Костя долго не мог заснуть. Было душно и жарко; мыши скреблись где-то. Алексей во сне говорил:
– Ва-банк. Бит мой король. Поедем завтра кататься, Ани.
III
Костя проснулся рано и сразу не узнал этой, с детства знакомой комнаты, со светленькими обоями, креслом у окна, горшком герани на комоде.
Долго лежал он в постели, вспоминая все подробности вчерашнего вечера. Странным волнением наполнило его воспоминание о ночной встрече в коридоре.
Тусклый свет пробивался сквозь неплотно задернутую занавеску. Осторожно ступая, вошел в комнату Василий с охапкой дров.
– Проснулись, барин, – улыбаясь, сказал он, – а барыня истопить велели, чтобы не замерзли.
– Который час? – спросил Костя. – Уже встали?
– Барин встал, кофе кушают. А час, верно, девятый. – Василий бесшумно и ловко уложил поленья и вздул огонь.
– Еще поспали бы, Константин Петрович, у нас раньше полудня не подымаются, – сказал он, уходя.
Но Костя выскочил из-под одеяла, дрожа от холода, быстро оделся и умылся водой с ледяшками, которую тот же Василий принес.
Алексей еще крепко спал. Он лежал на спине, сложив руки на одеяле; выражение лица его было серьезное и скорбное.
Костя долго смотрел на брата, страшно стало ему, и хотелось разбудить спящего.
– Алеша! – невольно позвал он.
Алексей на секунду поднял тяжелые веки, сладко потянулся и, повернувшись на бок, к стене, опять заснул, улыбаясь во сне чему-то.
Костя прошел в свою комнату, отдернул занавеску: знакомый вид снежных полей, липовой аллеи к реке и деревни на другом берегу, с дымящимися уже трубами, открылся ему.
Утро было метельное и тусклое, мелкий снег падал.
Костя нашел на комоде, чуть ли не два года назад им же оставленный, третий том «Королевы Марго», раскрыл страницу наудачу и, сев к печке, в которой яркими цветами пылало пламя, стал читать.
Так просидел он довольно долго, читая о Гизах, короле Генрихе Наваррском, прислушиваясь к шагам по коридору, неспокойному дыханию Алексея, а главное, к тому, что делалось за стеной, в комнате Шуры.
Наконец где-то далеко раздался звонкий голос Марии Петровны:
– Будить, будить! Скоро уже завтракать!
Через минуту Лиза постучала в дверь:
– Вставайте, барин.
Костя подошел к двери и отпер ее. Лиза, не ожидавшая, что дверь откроется так скоро, чуть не упала.
– Вы уже готовы, барин? Барыня завтракать кличут, – сказала она.
– Все встали? – спросил Костя.
– Барыня только что, барин с гулянья пришли, а барышня в баню ушли.
Не зная сам для чего, Костя спросил:
