Текст книги "Петербургские апокрифы"
Автор книги: Сергей Ауслендер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)
Владимир Константинович подозвал Алешу.
– Идите, разрешите наш спор, Алеша. Это касается и вас.
Алеша медленно подошел.
– Знаете, мы решили на Святках непременно поставить «Колокол», – заговорил Владимир Константинович оживленно. – Катя настаивает, что вам нужен белокурый парик, а по-моему, если вас только не слишком обкорнает инспектор, вам прекрасно остаться таким, каким вы есть.
– Нет, нет, – слегка даже дрожащим голосом перебила Катя, – нет, нет. Он должен быть белокурый, с голубыми глазами, бледный, как рыцарь Грааля, святой и вместе грешный.
– Катечка, ты размечталась слишком. Вот что значит читать исторические романы в «Ниве»,{221} – посмеиваясь, сказал Владимир Константинович.
– Ну, ушли, ушли, – с балкона закричала, хлопая в ладоши, Аглая Михайловна, собирая разбредшихся гостей.
Было еще жарко. Компания разбилась на несколько партий, длинно растянувшись по желтому полю. Алеша шел с Катей и Владимиром Константиновичем. Почти всю длинную дорогу, не уставая, рассказывал Башилов о недавнем своем путешествии в Италию, о зимних планах, о петербургских знакомых, рассказывал весело, громко, стараясь, видимо, занять молодых людей, которые шли молча, не обращаясь друг к другу ни словами, ни взглядами.
Подошли к роще, березовой, чистой, печальной. Катя села отдохнуть на пенек. Веселая ватага, состоящая из Сони, Анатолия, барышень Корчагиных, детей, со смехом и гамом догнала их.
– Алеша, вам водить, – запятнав его, закричала Соня. Все бросились врассыпную, и волей-неволей Алеша был принужден бежать за ними.
Проводив глазами мелькавшую в кустах красную Алешину рубашку, Катя тихо спросила:
– Дядя Володя, вы влюблены в кого-нибудь?
– Что ты, Катенька, разве мы играем в фанты{222} и тебе досталась роль исповедника? Впрочем, увы, я думаю, мои истории, несмотря на малую поучительность, известны всегда всем, – ответил Владимир Константинович, улыбаясь.
– Вы можете говорить об этом смеясь. Это так страшно, – вздрогнув будто от какой-то мысли, сказала Катя.
– Да, это страшно и таинственно, – серьезно заговорил Владимир Константинович. – Тебе еще рано думать об этом. А потом ты узнаешь, что можно улыбаться, быть счастливее всех на свете и через минуту убить себя, и все из-за любви.
– Почему же так страшно? – прошептала Катя тоскливо.
– Не нужно думать, главное, не надо думать. Все придет, когда будет нужно; все будет легко и радостно, хотя и страшно. Грех и мучительство только в одном, когда Афродита небесная не соединяется с земной.{223} Когда же любишь человека всего, и улыбку его, и слова, и походку, и мысли, и тело, когда нет тягости одного только плотского влечения и вместе с тем бесстрастия простой дружбы, тогда все легко и чисто.
Так говорил Владимир Константинович, задумавшись, будто про себя. Катя, затаив дыхание, слушала.
Солнце низко склонилось к березовой роще, на опушке которой они сидели; в кустах мелькали рубашки мальчиков и красная – Алешина; слышался веселый смех. По дороге медленно и торжественно выступали Мария Константиновна под руку с Корчагиным и тетя Аглая с Андроновым.
– Что это я расфилософствовался и совсем некстати? Впрочем, ты ведь почти взрослая, Катечка, и наверно сама много думала об этом. Да? – спросил Владимир Константинович, выходя из своей задумчивости.
– Да, дядя, думала, – тихо сказала Катя.
– Ну вот видишь, думать не надо. Еще придет все. Но если бы, Катечка, тебе было бы что-нибудь очень трудно, приходи ко мне. Многие говорят, что я не умел устроить своей жизни. Но, может быть, лучше многих устроителей я знаю, как радостно, страшно, мучительно и прекрасно жить и любить.
– Что, устала, Катечка? – спросила беспокойно Мария Константиновна, подходя со своим кавалером.
– Нет, жарко только очень. Вот выкупаться бы, – ответила Катя, вставая и стараясь улыбнуться.
– Ну, что же, купайтесь, барышни, в озере, а мы, старички, поищем грибов. Не правда ли, Аглая Михайловна, рыжичков в сметане, хорошо? – засмеялся Корчагин, придавая словам своим тонкий, хотя и не совсем понятный вид двусмысленности.
Аглая Михайловна сурово отвернулась и прошла с покорным Андроновым вперед, за ними Мария Константиновна с Корчагиным и сзади медленно прошли Катя и дядя Володя.
За густым березняком как-то вдруг открылось большое, точно полное блюдечко, озеро. Низкие лесные берега его заросли осокой и камышами; вода тихо плескалась на желтом песке, переливаясь мягкими складками, будто голубой с розовым шелк.
Тетя Аглая распаковывала свои корзины. Дети таскали хворост для костра. Дядя Володя лег в траву, закинув руки за голову и лежал недвижимо. Барышни собирались купаться. Алеша медленно бродил по берегу. В задумчивости шел он по узкой заросшей тропинке: она привела его на маленький мыс; здесь Алеша сел у самой воды и так задумался, что не слышал ни зовущих его голосов, ни песен, которые неслись из далекого села на другом берегу озера; только когда сзади хрустнула ветка, оглянулся он. Рядом с ним стоял Анатолий Корчагин. Был он немного моложе Алеши, но рослее, румяный, белокурый, смазливенький, всегда улыбающийся. Улыбался он и сейчас, смотря, прикрыв ладонью глаза от солнца, на желтую отмель. Алеша взглянул на него и опять стал смотреть на воду, не сказав ни слова. Анатолий тоже молчал несколько минут, а потом зашептал:
– Посмотрите-ка на наших наяд, – славные девчонки!
Алеша не понял его слов, и приподнялся только после второго приглашения:
– Смотрите-ка, вот, как на ладони видно. Здорово!
Далеко блестела церковь села, по тихой воде доносился благовест, песни, а с отмели, в нескольких саженях от них, смех и плесканье.
В косых лучах низкого уже солнца, в камышах белели тела купающихся барышень. Только одна из них вышла из-за камышей и стояла, связывая волосы, на песке, по колено в воде.
– Славная девчонка Катенька. Совсем готовая. Линии-то, линии-то каковы! – захлебываясь, шептал Анатолий.
– Как вы смеете! – чувствуя, что холодеет и обливается потом, зашептал хрипло Алеша. – Как вы смеете!
Анатолий удивленно посмотрел на него и с улыбочкой сказал:
– Что ж тут сметь? Им убытка нет, а нам удовольствие, да и им приятно. Не думайте, нарочно ведь выставляются.
Совершенно неожиданно для себя, Алеша вдруг размахнулся и звонко ударил по румяному, смеющемуся лицу Корчагина. Фуражка того упала в воду, сам он покачнулся и одной ногой сорвался с берега.
– За что вы деретесь? – плаксиво сказал Анатолий и полез доставать плавающую фуражку.
– Погодите, я еще вам! – вдогонку быстро уходящему Алеше грозил он, стоя в воде.
Алеша долго бродил между кустарников, то выходя к озеру, то опять забираясь в чащу. Темным смятением наполнилась его душа, и с безысходным отчаяньем вспоминал эту ужасную минуту, когда в блеске заходящего солнца на желтой отмели увидел он белое Катино тело, и было все ему отвратительно и чуждо: и ясный холодный закат за тихим озером, и улыбка Анатолия, и звонкий удар пощечины, и даже она, неповинная Катя. Алеша невольно вздрогнул, когда совсем близко услышал голоса, зовущие его.
– Алеша, картошка поспела, – кричал Башилов и в ту же минуту вместе с Катей вышел из кустов.
– Где вы пропадали, природный меланхолик? – сказал Владимир Константинович и, взяв под руку, повел с одной стороны Катю, с другой – Алешу.
На полянке пылал костер; высоко поднимался прямой серый дым и красные, бледные в ясных сумерках, языки пламени; за озером узкой холодной полосой догорал закат между зеленоватым прозрачным небом и голубоватой тихой водой озера.
Андронов сосредоточенно таскал пальцами картофелины из золы и передавал Аглае Михайлович, которая терла их салфеткой. Мария Константиновна сидела на бревне у воды, окруженная полулежащими Корчагиным, барышнями и детьми.
Анатолий в меланхолической позе лежал одиноко в стороне.
Напрасно Корчагин сыпал тонкими каламбурами и рискованными остротами, напрасно барышни пытались резвиться и, взявшись за руки, прыгали через костер; как-то не удался пикник, было скучно и напряженно.
– Сыро как. Пора и домой, – сказала Мария Константиновна, вставая.
Все с облегчением стали собираться, быстро уложили корзину, залили костер и даже повеселели сразу.
Пошли быстро и деловито, не разделяясь на этот раз отдельными группами.
Туман поднимался из долин; на потемневшем небе, яркие и холодные, зажигались осенние звезды.
– Венера указывает нам путь, – сказал Башилов, указывая на зеленую мигающую звезду.
– Что? – вдруг переспросил Алеша, все время молчавший.
– Венера – звезда влюбленных, – с некоторой насмешкой повторил дядя Володя, оборачиваясь к Алеше, будто ожидая ответа, но тот ничего не ответил.
У ворот Андроновы остановились, думая прощаться.
– Зайдите чаю выпить с нами, – как-то неуверенно пригласила Мария Константиновна.
– Зайдите, Дмитрий Павлович, пожалуйста, ведь последний вечер, – неожиданно обратилась к Андронову Катя, и сама, будто сконфузившись, быстро пошла к дому.
– Барышня зовет, нельзя отказываться, – засмеялся Корчагин.
– Да я ничего, только не стеснили бы, – мялся Дмитрий Павлович.
– Что вы, – суховато сказала Мария Константиновна и повела гостей к балкону. Пока накрывали в столовой, гости толпились в зале.
– Соня, спой, – сказала Катя, – ну, пожалуйста, милая, спой.
– Просим, просим, – хлопая в ладоши, закричал Корчагин.
Алеша вышел на балкон. Темно было, звездно и холодно. Отцветающие цветы пахли сильно. Соня опять, как вчера, начинала:
Мне минуло шестнадцать лет…
В освещенной двери балкона стояла в голубом платье Катя; пристально вглядываясь в темноту.
– Алеша, – тихо сказала она и сделала шаг.
Алеша пошевелился и издал неопределенный звук.
– Вы здесь? – спросила Катя и подошла совсем близко. Наступило молчание.
– За что вы побили Анатолия? – вдруг произнесла Катя.
– Откуда вы знаете? – с каким-то ужасом, вспоминая происшедшее, прошептал Алеша.
– Да я не знаю, Туся что-то рассказывала. – Катя тоже говорила шепотом и будто задыхалась.
– Туся рассказывала, а я ничего не знала, – бормотала она.
Катя замолчала и вдруг, вздрогнув, как в судороге, подняла руки, секунду помедлила и обвила ими шею Алеше.
– Милый Алеша, Алешенька, не могу без вас, – шептала она и неловко поцеловала Алешу пониже глаза.
Алеша не успел опомниться, как Кати уже не было.
Доносилось из залы:
Ни слова не сказала я,
За что ж ему сердиться?
За что покинул он меня
И скоро ль возвратится?
– Чай пить, – резко крикнула Аглая Михайловна в самых дверях. А где Катя? – подозрительно спросила она Алешу.
– Я не видел… – сказал Алеша и запнулся, – Екатерины Александровны.
– Екатерина Александровна, как важно, – с язвительностью подхватила Аглая Михайловна и даже сделала что-то вроде книксена.{224}
– Чай пить, Алексей Дмитриевич.
Как в тумане представлялось все Алеше. Корчагин занимал общество, сам громче всех смеясь над своими остротами. Катя преувеличенно весело разговаривала с Анатолием, который обсох после своей ванны и оправился.
Дядя Володя сказал:
– Какой у вас измученный вид, Алеша, трудный день выпал.
– Ослаб молодой человек, – засмеялся Корчагин.
Алеша не смотрел даже на Катю. Только прощаясь, почувствовав, как дрожала в его руке холодная Катина рука, поднял он глаза на нее и неожиданно для себя улыбнулся.
– Прощайте, завтра увидимся еще, – сказал он и не узнал своего голоса.
– Завтра увидимся, – тихо повторила Катя, и бледная улыбка мелькнула на ее губах, а щеки покрылись красными пятнами.
Не слушая воркотни отца, Алеша улыбался в темноте, и было ему сладко и страшно чего-то.
Пока Дмитрий Павлович возился с непослушным ключом, Алеша, опершись на перила балкона, смотрел на яркие холодные звезды, и губы сами собой шептали: «Милая Катя», – потом взгляд его упал на дом управляющего. Там было тихо и темно, только в одном окне за спущенной гардиной мелькал желтый огонек. Алеша понял, что это свечи у гроба Оли.
– Ну, спать, спать, – сказал Дмитрий Павлович, и, уже не помня ни Кати, ни всех событий длинного дня, будто охваченный каким-то туманом, прошел Алеша по темным комнатам, осторожно ступая на цыпочках, хотя в доме никого, кроме него и отца, не было.
V
Было опять, как вчера, ясное и солнечное утро, но уже лета оно не напоминало. Бодрой прохладой тянуло с озера, и еще прозрачнее стали дали. Летали осенние паутинки; от легкого ветра синело озеро.
Алеша проснулся поздно. Рано утром, сквозь сон услышал он пение, вскочил босиком, отогнул занавеску, увидел блестящий на солнце белый гробик, который быстро пронесли к экипажу под заунывное пение священника и дьячка, потом лег опять и заснул, ласкаемый снами, странными и сладко волнующими.
Когда Алеша вышел на балкон, было уже около двенадцати. Дмитрий Павлович в высоких сапогах и серой куртке торопливо кончал завтрак.
– Вот что, Алексей, – сказал он, – нужно было бы съездить, сад принять у Севастьяныча, а меня экстренно вызывают на кручу: порубка там случилась, и лесник ранен. Так, может быть, ты поедешь в сад? Дело нехитрое: сосчитай кучи, которые сложены уже, а полные яблони клеймом отметь, чтобы их не трогали. Да Севастьяныч не надует, больше для проформы это нужно. Так поедешь?
– С удовольствием, папа. Вот только кофе выпью, – ответил Алеша.
– Ну, отлично, – сказал Андронов и, вскинув ружье за плечо, пошел садиться в свой шарабанчик.
Какую-то вялость и слабость после сна чувствовал Алеша; слегка кружилась голова.
– Вот книги прислали с барского дома, – сказала кухарка, подавая кофе. Алеша лениво раскрыл газетную бумагу, в которую были обернуты два тома приложений к «Ниве». Рассеянно перелистывал он страницы, медленно глотая, как лекарство, холодный кофе. Узкий, тонкий голубоватый конверт лежал между листами.
«Надо будет отдать, забыли письмо», – подумал Алеша и отложил конверт в сторону, даже не прочитав адреса.
– Баринок, а баринок, – из сада окликнул Алешу Севастьяныч, маленький, со спутанной бородой и веселыми глазами. – Баринок, ты, вишь, к нам на ревизию поедешь, так тебя девка моя перевезет, ты с ней кучи-то посчитай, а я тем часом забегу к Василию Ивановичу, а потом разом домой, чаем с медом тебя угощу. Мед здоровый в этом году уродился. Ладно, что ли?
– Ладно, – засмеялся Алеша, и стало ему весело и бодро.
– Погодку-то Бог дал, а уж осенью несет, – говорил Севастьяныч, спускаясь с Алешей к озеру.
– Лизка! – закричал он пронзительно. – Опять с кавалерами, шельма, где-нибудь лясы точит. Лизка, вези барина.
Но Лизка не точила лясы, а сидела на корме маленькой лодки, спустив ноги в воду.
– Я здесь, батюшка, – сказала она, вставая, отчего утлая лодчонка чуть не захлебнула воды.
– Тише ты поворачивайся, разиня, барина не утопи, – заворчал Севастьяныч.
– Зачем топить, – ответила Лизка и улыбнулась, показывая белые, как у хорька, зубы.
Алеша неловко полез в лодку. Севастьяныч подсаживал его.
– Чего зубы-то скалишь, помогла бы барину, – закричал он на смеющуюся Лизку.
Та быстро соскочила с кормы, схватила Алешу под руки, почти подняла его на воздух и осторожно посадила на единственную лавочку.
– Какая сильная у тебя дочка, – несколько сконфуженно сказал Алеша.
– Ну, с Богом, – промолвил Севастьяныч и столкнул лодку.
Стоя на корме, Лизка ловко работала одним веслом. Желтую юбку ее раздувало ветром. Рыжие волосы растрепались, и огромный красный цветок, кокетливо сунутый под розовую гребенку, колыхался над ее головой, как живой. Она не переставала улыбаться, щуря глаза от солнца, которое било ей прямо в лицо.
Какой-то парень крикнул с берега:
– Ого-го-го, Лизка себе барина везет!
– А тебе завидно? – не смущаясь, ответила Лизка и засмеялась.
Алеша вдруг вспомнил, что это про нее рассказывал вчера Долгов, и покраснел.
– Вот вы, барин, и зарумянились немножко, а то бледненький такой, смотреть жалко, – сказала Лизка, перестав смеяться.
– Это от ветра, – бормотал Алеша, еще более краснея.
Она ничего не ответила, только усмехнулась и еще сильнее заработала веслом.
Желтые и розовые деревья яркой каймой окружали синевшее озеро. Солнце холодным осенним блеском заливало все: и красные строенья усадьбы, и далекое село на горе, и прозрачные рощи. В лодке наступило молчание. Алеша изредка поглядывал на свою перевозчицу, но, встречаясь с ее веселым взглядом, смущенно опускал глаза. Лизка, стоя на корме, в желтой раздувающейся юбке, в розовой кофте, рыжая, вся освещенная солнцем, ловко и сильно управляла юркой лодкой, иногда начинала мурлыкать себе под нос песню и, взглядывая на смущенного Алешу, усмехалась.
Сад Севастьяныча, расположенный на полуострове, подходил к самому озеру. Стройными рядами стояли веселые яблони, залитые солнцем. Сладкий запах мяты, меда и яблок несся еще издалека.
– Приехали, барин. Сейчас причалю, – сказала Лизка, сильными ударами весла разогнала лодку на отмель, а когда та стала в нескольких аршинах{225} от берега, выше колен подняла юбку и, соскочив в воду, одной рукой втащила лодку на берег.
– Пожалуйте, барин.
Она хотела опять помочь Алеше, но тот поспешно, хотя и не совсем ловко, выскочил сам.
Молча обошли они сад. Алеша деловито сосчитал кучи, важно записывая их в записную книжку. Чтобы наложить клейма, понадобился вар. Лизка пошла отыскивать его в доме. Алеша снял фуражку и сел под яблоню. Ласково обдувало ветром; тяжелые ветки, полные румяных плодов, низко свешивались; между деревьев синело озеро; было тихо и жарко.
Осторожно ступая босыми ногами, подошла Лизка, будто подкрадываясь. Алеша вздрогнул.
– Не нашла вару-то. Придется обождать батюшку, со мной поскучать, – сказала Лизка тихо и насмешливо.
«Что ей нужно?» – досадливо подумал Алеша, глядя на ее круглое, с легкими веснушками, зеленоватыми прозрачными глазами, красными губами, лукавое и задорное лицо. Стараясь преодолеть свое смущение, он сказал громко, деланно-развязным тоном:
– Ну, что ж, подождем. Отчего же вы не сядете, Лиза?
Она, опустив глаза, улыбнулась и села совсем близко от Алеши. Он помолчал несколько минут и опять заговорил:
– Сколько вам лет-то?
– Семнадцатый на исходе.
– Замуж пора, – с шутливостью старшего сказал Алеша.
– Зачем мне свободу свою рушить-то, женихов-то сколько угодно, да мне ни к чему, на свободе-то лучше.
– Я думаю здесь скучно одной, да с отцом?
– Не всегда одна, гости приезжают, вот вы к нам приехали, а отца-то и нет, – сказала Лизка и громко засмеялась.
– Яблочков бы покушали. – Она встала на колени, совсем почти касаясь Алеши, и тряхнула яблоню. Яблоки посыпались дождем.
– Вот это сладкое будет, – выбрав большое, как воском налитое яблоко, сказала Лиза и подала Алеше. Она коснулась его руки своей, нагнулась совсем близко, алые губы ее улыбались. Какое-то непривычное веселье овладевало Алешей, было ему любопытно и чуть-чуть жутко.
– Сладкое? – спросила Лизка, нагнувшись к самому лицу Алешиному.
– Сладкое, – ответил тот, чувствуя, что кружится голова, темнеет в глазах и дрожь охватывает тело.
– Сладкое? – повторила Лизка и, нагнувшись еще ниже, шепча: – Миленький мой, хорошенький, – целовала, не отрываясь, губы, глаза, шею около полурасстегнутого ворота рубашки, смеялась и обнимала сильными своими руками ослабевшего Алешу.
В последний раз мелькнуло в глазах Алешиных синевшее озеро, далекая красная крыша усадьбы, что-то вспомнилось, хотел он оттолкнуть крепко прижавшуюся к нему всем телом Лизку, но вместо того сам прижался к ней еще ближе.
Было жарко и тихо; сладко пахло мятой, медом и яблоками.
– Батюшка едет. Вот попались бы, – зашептала Лизка и быстро, как кошка, вскочив, поправила юбку и сбившиеся волосы.
– Оправься, барин, а я побегу самовар ставить. Прощай, миленький, красавчик мой. Ужо еще. – Жадными сильными губами она поцеловала Алешу и, что-то напевая, побежала к дому, мелькая между яблонями желтой юбкой и розовой кофтой.
Алеша так и остался сидеть в растерзанном виде; голова была тяжелая и мутная, во рту пересохло. Машинально взял он закусанное, поданное давеча Лизкой сладкое яблоко и лениво жевал его. Севастьяныч быстро приближался на своей душегубке{226} и что-то кричал приветственно. Алеша встал, нашел кушак, завалившийся в траву, привел себя в порядок и пошел к озеру.
– Заработались, баринок? вишь, вспотел даже. Ничего, воздух у нас легкий, пользительный, – говорил ласково Севастьяныч, привязывая лодку. – Ну, теперь идем пить чай. С устатку, это хорошо.
Пили чай в душной светлой горнице, Севастьяныч угощал медом и длинно рассказывал что-то. В окна блестело солнце и синее озеро между деревьев. Яблоки были на столе, кучей в углу, свешивались в окно, приготовленные для сушки лежали перед домом на лужке. Лизка, стуча пятками, прислуживала быстро и скромно и только, выходя в сени, мурлыкала:
– Милок мой ненаглядненький, сладкий как леденчик.
Алеше было стыдно и жарко.
Вару не оказалось и у Севастьяныча.
– Ах, грех какой, совсем из головы вон. Уж ты, Алексей Дмитриевич, прости ради Христа. Придется еще раз тебе к нам в гости приехать. Пирогов с медом напечем, угостим тебя за хлопоты, – говорил он Алеше, обрадовавшемуся, что можно ехать домой.
– Да ты погоди, яблочков возьми на дорогу, папашеньке свези, – хлопотал Севастьяныч.
– Нет, нет, надо скорей ехать, – твердил Алеша и чуть не бегом направился к озеру. Лизка была уже в лодке и дырявым ковшом отливала воду.
– Ну, Лизка, вези барина, а сама на берег ни ногой. Я еще с тобой за старое посчитаюсь, потаскушка поганая, – напутствовал Севастьяныч сурово.
Поплыли молча. Лизка сосредоточенно работала на корме. Алеша сел лицом к носу, к ней спиной. Чем ближе подступал берег с белой купальней с красной крышей в желтых листьях парка, тем страшнее становилось Алеше, и в первый раз за сегодняшнее утро вспоминал он вчерашнее.
Падало сердце в мучительной, безысходной тоске.
– Хоть бы платочек на память мне подарили, – сказала вдруг Лизка.
– Да, да, хорошо, непременно, – испуганно забормотал Алеша, и хотелось броситься в воду, только бы убежать от Лизки.
Помолчав еще, уже у самого берега Лизка сказала тихо:
– А может, еще когда… уж как бы я вас любила, миленький мой!
Не дав лодке пристать как следует, Алеша прыгнул на берег и быстро, не оборачиваясь, пошел к дому.
VI
Дмитрий Павлович сумрачно ходил по балкону.
– Тебе письмо от Екатерины Александровны, кажется, мог бы хоть не разбрасывать, – досадливо сказал он, указывая на голубоватый узкий конверт, оставленный Алешей на столе перед отъездом.
Не беря еще письма, Алеша нагнулся, и прочитав, не сразу понял, что было написано этими крупными, по-детски правильными буквами: «Алексею Дмитриевичу Андронову».
Дмитрий Павлович сердито вошел в комнаты. С каким-то страхом взял письмо Алеша и, пройдя в свою комнату, долго еще умывался, для чего-то переоделся в чистую рубашку, тщательно причесался, прошелся несколько раз по комнате, потом быстро подошел к столу и так резко рванул конверт, что разорвал вместе с ним и тонкую голубоватую с веночком страничку самого письма. «Посылаю Вам книги, за которые очень благодарю». Затем несколько строк было зачеркнуто. «Я не знаю сама, как и когда это случилось, но я люблю Вас, милый, дорогой Алеша. Вы не знаете, не знаете, а я не могу даже представить, как проживу без Вас целую зиму. Приходите сегодня пораньше.
Ваша Е. Д.».
Отуманенные Алешины глаза, пробежав несколько раз по этим строчкам, долго не могли уловить смысла их. Только взглянув в окно на синевшее вдали озеро, на далекий противоположный берег, у которого чернела лодка и в ней желтым и розовым пятном юбка и кофта уезжающей Лизки, понял Алеша и записку, и то, что случилось вчера, и то, что сегодня.
– Как же это так, как же это так? Что теперь будет? – почти вслух растерянно бормотал Алеша.
– Алеша! – крикнул за дверью Дмитрий Павлович. – Алеша, я иду прощаться. Через полтора часа они уезжают. Ты идешь?
– Сейчас, – тихо ответил Алеша, – сейчас иду.
Еще раз взглянул на голубоватый листик с веночком, на тонкую подпись «Ваша Е. Д.», потом в окно на озеро, где лодка была уже почти не видна, и, дрожащими от слабости руками взяв фуражку, Алеша вышел из комнаты.
На террасе, под руководством Аглаи Михайловны, кучера связывали последние корзины и чемоданы.
Владимир Константинович ходил по аллее под руку с сестрой, и они о чем-то озабоченно говорили.
Когда Алеша подошел, они замолчали.
– Ах, это вы, Алеша, где же вы пропадали целый день? Барышни хотели на прощание верхом покататься, а вас не было, – с какой-то печальной ласковостью глядя на Алешу, говорила Мария Константиновна. – Ну, идите к девочкам, помогите им букеты связать, они в цветнике.
– А потом, Алеша, зайдите ко мне. Я хотел вам книги французские оставить, – сказал Башилов.
– Ты с ним поговори помягче. Мне так жалко, так жалко. Бедные дети! – понизив голос, сказала Мария Константиновна брату и пошла к дому.
В цветнике, у круглой большой опустошенной клумбы, сидели на траве Соня и Катя, разбираясь в куче срезанных пламенных георгин, нежных астр и других осенних ярких цветов. Обе они были в коричневых форменных платьях с черными передниками, в гладких прическах с косами, и какими-то незнакомыми, почти чужими показались они Алеше.
Катя испуганно взглянула на Алешу и рассыпала цветы, которые связывала.
– Катя, ты все цветы помнешь, – сказала Соня.
Алеша молча поздоровался.
– Куда вы запропастились сегодня? – спросила Соня, а Катя, низко опустив голову, собирала рассыпавшиеся цветы.
– Папа просил меня съездить сад принять у Севастьяныча, – с большим трудом выговорил Алеша.
– Ах, Севастьяныч? это такой маленький, кудластый, мы у него как-то дождь пережидали на пасеке и чай пили. Помнишь, Катя?
У него такая дочь рыжая, и Юра за ней принялся ухаживать; помнишь, еще рассказывал ей, что он князь, – смеясь, говорила Соня.
Алеша густо покраснел.
– А вот из этого я вам венок сплету, – собирая остатки цветов, сказала Соня.
– Барышни, батюшка пришел молебен служить, – закричала из окна горничная.
В полутемной зале с завешенными картинами, с мебелью в чехлах, горела лампадка перед образом; священник, прокашливаясь, надевал ризу, дьячок раздувал кадило; багряный закат бил в окна.
Пока в сумерках нараспев читал батюшка молитвы и дьячок басом подпевал, размахивая кадилом, от которого синим сладким туманом наполнялась комната, казалось Алеше, что что-то страшное совершается; вспомнил он утром виденный белый гробик, который этот же священник провожал, вспомнил вчерашнее утро, пылающую Олю, только Катю не вспоминал и, увидев совсем близко ее бледное лицо, тонкую шею с голубыми жилками в белом кружевном воротничке, он удивился чему-то.
Катя вздрогнула и подняла глаза на Алешу.
– Господи, дай, чтобы этого не было, – как в детстве прошептал Алеша и перекрестился, но в ту же секунду вспомнил он и другое: и блестящее синее озеро, и далекий благовест, и смеющегося Анатолия, и белевшие в кустах тела, и как яркая молния мелькнули улыбающиеся губы, рыжие растрепанные волосы.
– Господи, – так громко прошептал Алеша, что все оглянулись на него, а Аглая Михайловна сердито заговорила на ухо Андронову.
Молебен кончился. Владимир Константинович взял Алешу под руку.
– Пройдемте ко мне на минутку, – сказал он.
Алеша не узнал милой привычной комнаты дядя Володи. Со стола и полок все было убрано, ящики комода раскрыты, мебель сдвинута; в мрачных сумерках все это имело вид чужой и враждебный. За озером погасала холодная заря.
Башилов закурил папиросу и прошелся по комнате.
– Вот разорено наше убежище, – сказал он. – Я вам несколько книг оставляю, Алеша. Вы хотели заниматься французским, а мне не нужны пока; на Рождество с нашими пришлете.
– А разве вы сами не приедете? – с беспокойством спросил Алеша, будто только сейчас поняв близость разлуки, близость окончания этого радостного лета.
– Я никогда не знаю, что со мной будет через час, а не только через полгода. Ведь это так еще далеко.
– Да, далеко, – уныло повторил Алеша.
Владимир Константинович помолчал, прошелся по комнате и, остановившись, вдруг заговорил:
– Вы знаете, вчера вечером у Кати опять был припадок. Я знаю, как неприятно и бесполезно вмешиваться в чужие дела, но ведь вы верите, что я люблю и вас, и Катю. Мне хотелось бы, чтобы вам было легко и радостно. Я хотел, как ваш друг, как близкий Кате, посоветоваться с вами, как бы успокоить Катю. Ведь это ужасно?
– Ужасно, ужасно, – с тоской прошептал Алеша. И опять мелькнули алые губы, белое тело на желтом песке, и он не понимал уж, где Катя, где Лиза.
– Ведь вы тоже любите ее? – откуда-то издалека доносился голос Башилова.
– Любите ее, правда?
– Не знаю, не знаю ничего, – задыхаясь от слез, бормотал Алеша. – Я ничего не знаю, не понимаю.
– Ну, успокойтесь, не надо так. Бедный мальчик! Измучились вы. Не надо, все будет хорошо. Милый Алеша, не надо, – ласково и повелительно говорил Владимир Константинович и нежно гладил Алешу. В дверь постучали.
– Чай пожалуйте кушать. Лошадей сейчас подают, – сказала горничная.
– Ну, не надо больше, Алеша, успокойтесь, – еще раз повторил Башилов и, как больного, осторожно повел Алешу по темной лестнице вниз.
– Ах, да, книги-то я и позабыл, – сказал Башилов, входя в залу. – Сейчас принесу.
И он легкими, быстрыми шагами побежал по лестнице.
Зала освещалась одной свечой у рояля. Катя, нагнувшись в углу у этажерки, разбирала какие-то тетради. Алеша не сразу заметил ее.
Увидев Алешу, она несколько секунд продолжала разбирать тетради, потом, беспомощно опустив руки, прошептала:
– Алеша!
Алеша вздрогнул.
– Алеша, я не могу больше. Сейчас мы уедем. Так долго не увидимся. Не забудьте меня, Алеша милый.
– Нет, нет, – бормотал тот, почти с ужасом глядя на эту тоненькую девочку в коричневом платье и черном фартуке.
– Алеша, я готова для вас все, все, что хотите. Все эти длинные дни в разлуке я буду думать только о вас, милый Алеша.
Она протянула к нему руки и сделала шаг вперед. Алеша отступил.
– Нет, нет, не надо, – задыхаясь, бормотал он.
Башилов быстро вошел в комнату и весело заговорил:
– Вот и книги. А ты роль свою не забыла уложить, Катя? Смотрите, Алеша, учите и вы свою. С двух репетиций поставим. Я художника знакомого привезу, он нам декорации напишет.
– Катя, поди-ка сюда, что я нашла! – закричала Соня из далекой комнаты. Катя медленно, не глядя на Алешу, вышла.
– Ну, Алеша, будьте мужчиной. Приободритесь, – сказал Владимир Константинович.
– Чай пить, чай пить скорее. На поезд опоздаем, – громыхала Аглая Михайловна в столовой. – Кучера, забирайте вещи!
Пользуясь суматохой, Алеша отыскал свою фуражку и, крепко прижимая книги, вышел из дому. У ворот уже стояли экипажи, и верховой с смоляным факелом гарцевал на пригорке.
Медленно шел Алеша вдоль озера. Поднимался белый туман над водой, и в открытые ворота скотного двора была видна полная желтая луна, подымающаяся из-за конюшен между голых унылых ветел.
