Текст книги "Петербургские апокрифы"
Автор книги: Сергей Ауслендер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 53 страниц)
Литания{88} Марии Девственнице из Каенны[50]50
Мария-Анна-Шарлотта де Кордэ д’Армонт из Каенны 13 июля 1793 г. убила гражданина Марата (примеч. автора).
[Закрыть] {89}
Посвящается Л. Д. Блок{90}
Вследствие легкого насморка я уже несколько дней не выходил из дома, и поэтому друзья собрались в этот вторник у меня.
Первыми пришли барышни Лебо в темных, простых платьях, но не отказавшиеся еще от высоких причесок, которые они были принуждены скрывать под широкими полями уродливых шляп, чтобы не вызывать насмешек уличных повес. Они тронули меня своим вниманием, принеся букет васильков, собранный ими за городом. Мужество этих девушек, поистине удивительное, часто укрепляло нас всех в самые тяжелые минуты сомнений и отчаянья. Потерявшие отца и все состояние, несмотря на свой возраст уже испытавшие тюремное заключение и близость позорной смерти, принужденные покинуть родину, они все переносили с твердостью и кроткой веселостью.
Здесь они первые подали пример смирения перед случайностями судьбы, не гнушаясь самыми грубыми и тяжелыми работами, столь непривычными для их нежных рук. Собрались уже почти все друзья, и так как никто не принес особых новостей, то мы тихо беседовали за круглым столом в моем кабинете, в то время как старшая Лебо ловко и быстро приготовляла нам чай.
Запоздавший Альберт казался очень взволнованным. Еще с порога он задыхаясь, крикнул: «Виферт здесь! Он приехал сегодня утром и по моему настоянию обещал сегодня же посетить вас».
Хотя я и не разделял увлечения многих наших друзей этим ханжой из евреев и роялистом из парикмахеров, но, никогда не видавший его и много слыхавший рассказов о нем, самых разноречивых и странных, я ждал его приезда с большим нетерпением, и новость Альберта, не совсем ожиданная, взволновала нас всех, кроме Жюстена, лично вовсе не знавших так внезапно приобретшего столь сомнительную известность Виферта.
Разговор сделался сразу вялым и рассеянным, и напряженное ожидание, тщетно скрываемое, заняло всех.
Из моего окна были видны далекие поля и прямая дорога, ведущая к дому, обсаженная слегка пожелтевшими буками; поэтому, когда Альберт вполголоса растерянно сказал: «Он идет», и мы все невольно, не прерывая разговора, обратились к окну, то еще издали в бледных сумерках четко выделилась высокая, несколько согбенная фигура. В длинном, ниже колен, сером кафтане, с тростью и молитвенником в руках, медленно и осторожно приближался Виферт, как будто ничего не замечая, как слепой или лунатик, и стук его трости, хотя и неслышный, чувствовался в его точных, размеренных движениях руки, сжимающей бронзовый набалдашник.
В комнату вошел молодой человек, совершенно бледный, с черными, слегка вьющимися волосами. Только выражение какой-то постоянной сладости на красивом, тонком лице выдавало его происхождение. Он держался очень скромно; но его смущенность казалась несколько деланной. Обходя присутствующих, он здоровался, низко кланяясь, крепко пожимая руки своей влажной и холодной рукой и оглядывая всех тусклыми, пронзительными глазами почтительно и назойливо. Совершенно неожиданно дойдя до сидящей с краю нашей новой знакомой, Цецилии Рено, барышни скромной и ничем не замечательной, Виферт вдруг опустился перед ней на колени и, целуя ее руку много раз с каким-то остервенением, стал выкрикивать голосом высоким, даже визгливым:
– Избранная, чистая! Перст Божий! Мученица святая!{91}
Он захлебывался, стоя на коленях перед барышней, глядящей на него почти с ужасом. Затем он встал и, со смущенной улыбкой очистив свои панталоны, отошел в сторону, я же старался быстрыми вопросами о старых друзьях и делах в Париже завязать разговор и замять неловкость этой странной выходки.
На все Виферт отвечал робко и неуверенно, имея вид провинившегося школьника. Только когда кто-то спросил, как поживает Робеспьер,{92} он, на минуту выдавая свое какое-то другое, скрываемое лицо, резко воскликнул: «Не беспокойтесь! Он скоро…» – и, снова овладев собою, не кончил начатых слов.
– Может быть, вы расскажете нам только по смутным слухам известные подробности убийства Марата? – спросил я.
– Да, да, конечно. Только эти свечи… свет слишком силен; мои глаза не могут выносить синих крылышек херувимов, – забормотал он, еще более побледнев и тревожно озираясь на свечи, под темным абажуром почти незаметные. Я сделал знак задуть их, и в наступившей темноте только слегка выделились пятна окон сквозь занавески и лицо Виферта, вытянувшегося на высокой спинке стула и некоторое время совершенно молчащего.
– Спаси нас, – начал он каким-то новым, певучим голосом, от которого сразу сделалось все странно, жутко и сладко. – Спаси нас. Укрепи маловерие наше.
Он закрыл глаза руками, как будто про себя продолжая начатую молитву, и через несколько минут заговорил:
– Камни, камушки любит Пречистая. Цветочки сбирает в поле. В венках изумрудных ангелы беседуют с нею и чудные сны и виденья посещают ее. Смотрите, смотрите! Чудесны милости к нам Благодатной.
Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, в такт слов закружил он своими, как два мягких крыла, длинными руками в странных зачаровывающих движениях.
Кто-то сдавленно-истерично вздохнул, но больше я уже не чувствовал окружающих.
– Ты услышишь наши молитвы. Ты укрепишь нас посещением своим, Пречистая, – говорил Виферт, и робко колебались тени, светлые тусклым светом, и расплываясь, будто тяжелый туман, рассеиваясь, открывал скрытые дали.
– Уже близко свершение, – воскликнул он. – Спаси нас! Дай коснуться твоих одежд. Открой нам тайны твои чудесные.
И вот уж тонкий аромат далекого поля донесся до меня. И вот спала последняя пелена, и сиянье ослепило глаза, привыкшие к мраку.
– Ты уже с нами, Всеблаженная? – спросил Виферт дрогнувшим голосом, ожидающим ответа. И в тягостном молчании раздалося тихо, но явственно:
– Да.
– Ты откроешь нам пути свои?
– Да.
– Ты поведешь нас за собой?
– Да.
В смутном дрожании открылось желтое поле и солнце склоненное – сзади. Медленно, раздвигая мягко шелестящую рожь, с опущенным лицом, в темном платье с мелким узором, с серой папкой для рисунков в одной руке и белой ромашкой в другой прошла та, которую, никогда не видав, я сразу узнал.
По легкому трепету, опять напомнившему о присутствующих, я догадался, что не одному мне было видным чудесное видение.
В странном припадке Виферт застучал кулаками по столу, восклицая бессвязно: «Слава совершению твоему. Веруйте, веруйте! Держите пророчество, братья, крепче, крепче. Скоро откроются вам последние тайны».
Затем он стих, как бы изнемогая в страшной усталости, и, через несколько минут совершенно спокойно попросив зажечь свечку, прочел по вынутой тетради:
«Милые сестры и братья! Вот я прихожу к вам, чтобы насытить ваши сердца сладкой любовью и ненавистью, еще более сладкой.
Я приехала в Париж с утренним дилижансом из Каенны. Какие-то толстые монтаньяры{93} всю дорогу заставляли меня улыбаться про себя своими пошлыми, самодовольными рассуждениями, не допускающими возможности, что уже близок конец их торжества.
Мой багаж был перенесен в гостиницу „Провиданс“, где я провела несколько дней самых счастливых в моей жизни. Сладко было медлить, зная, что уже отмечена роковым знаком участь того, который, ничего не предполагая, окруженный друзьями, еще расточал свои кровожадные замыслы.
В день совершения я встала так рано, что казалось – спали еще дома, лавки, камни мостовой, и мне долго пришлось дожидаться под сводами старого рынка на желтой скамье у лавки ножовщика. Запоздалые гуляки, возвращаясь домой, прокричали мне какую-то грубую любезность, размахивая своими шляпами. Старый ножовщик, подавая узкий, соблазняюще-блестящий нож, – такой, каким мясники убивают одним ударом в голову своих быков, – сказал, улыбаясь:
– Барышня и без ножа может зарезать.
После обеда я наняла фиакр и с шумом подъехала к дому „Друга Народа“ в узкой Кордельерской улице. Темная, крутая лестница вела во второй этаж. Я дернула за металлический прут, и после третьего звонка сердитая женщина открыла дверь. Мне понадобилось немало усилий, чтобы победить ее ворчливую подозрительность, но моя спокойная настойчивость, мой костюм и моя молодость рассеяли, наконец, все ее возражения. Она провела меня в узкую комнату с высоким цветным окном и ванной на возвышенье. В полумраке я раньше, чем разглядеть голову сидящего в ванне, услышала его голос:
– Ну, скорей говори, что тебе нужно.
Я сказала, что имею сообщить ему важные новости.
– Скорее, скорее! Черт возьми, – нетерпеливо воскликнул он, ударяя руками по воде.
Достаточно приглядевшись, я рассмотрела его безобразную голову в желтом платке. На подоконнике стояло большое блюдо с мозгами – ужин, которым он не насладился.
Я начала рассказывать сбивчиво, как бы робея, а он, прерывая меня грубыми восклицаниями, нетерпеливо хлопал по воде костлявыми кулаками.
Удушливый запах шел из ванны, но я ни на минуту не теряла самообладания, хотя голова несколько кружилась и было тяжело дышать.
– Имена, имена! Не болтай вздору, – закричал он, – и завтра же они будут казнены.
Я начала расстегивать лиф, как будто доставая список, но, к счастью, нож запутался в складках и я несколько помедлила, потому что в эту же минуту дверь приотворилась и женщина, впускавшая меня, выглянула в щель.
– Девушка пригодится нам, – с гадким смехом воскликнул сидевший в ванне. – К тому же она добрая санкюлотка.
Женщина еще раз осмотрела нас недовольным, злым взглядом и притворила дверь.
Так как из-за высоких краев ванны была видна одна голова, то, только наклонившись, я разглядела его волосатую, впалую грудь и отвратительные подробности дряблого тела.
– Плутовка, а ведь ты недурна! – сказал он, улыбаясь улыбкой, от которой его лицо сделалось еще страшнее, и пытаясь взять меня за подобородок.
– Сударь! – воскликнула я, отстраняясь и чувствуя тяжелый запах из его рта.
– Ты будешь слушаться меня, а не то…
Я высвободила, наконец, свой нож и, не дав закончить начатых слов, всадила его в сухое тело, как-то странно хрустнувшее и свободно принявшее узкое лезвие.
Оставив его громко кричащим, я распахнула дверь, и свежий воздух доставил мне огромное наслаждение.
– Что случилось? – спросил маленький человек, заклеивающий какие-то бандероли на полу передней.
– Я убила гражданина Марата, – отвечала я. – Он бросился на меня».
Вдруг, прервав чтение, Виферт опять погасил свечу и заговорил быстро, нараспев:
– Слава тебе. Слава тебе, фиал утешения сладостного. Слава тебе. Слава тебе, ангелов подруга светлая. Роза, из венка небесного оброненная. Жертва сладострастия непорочного. Слава тебе!
Он замолчал, и наступившее молчание показалось мне довольно продолжительным. Наконец Кюбэ спросил:
– Ну, что же дальше?
Никто не отвечал. Зажегши свечу, мы увидели, что Виферт сидит все в той же позе с закрытыми глазами. Лицо его с капельками пота на висках показывало полнейшее утомление.
Этот странный и неприятный вечер был единственной нашей встречей с Вифертом. Никаких сношений я с ним не имел и о его трагическом конце узнал из газет.
Только через год, когда нам всем пришлось испытать много неприятностей в связи с неудачным покушением на Робеспьера, мы вспомнили, что в тот вечер, сейчас вслед за Вифертом, ни с кем не прощаясь, быстро вышла из комнаты Цецилия Рено и, догнав его, – что мы ясно видели в предрассветных сумерках из окна, – она молча пошла рядом с ним, и они вместе пропали в тусклом тумане. Как известно, она сделалась злополучной жертвой этого неудавшегося предприятия, навлекши своей неловкостью гибель на себя и многих наших друзей, ни в чем не повинных.
Июль. 1907 г.
Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо{94}
Повесть
Глава I
Сам будучи аптекарем, мой отец почему-то для меня не хотел своей профессии и, имея в Нанте старым другом адвоката господина Кюбэ, решил, когда мне исполнилось семнадцать лет, послать меня к нему, с тем чтобы пополнить мое скудное образование и приучить к делам, требующим знания законов и ловкости кляузника.
Впервые длинное путешествие и новизна жизни в таком сравнительно с нашим большом городе, как Нант, настолько прельщала мое воображение, что я без особого сожаления покидал родительский дом, хотя детство мое и прошло в нем радостным и привольным, и я, не зная ничего другого, вполне довольствовался нашей тихою жизнью.
Не решаясь отпустить меня одного, отец очень обрадовался, найдя попутчиков в лице семейства Дюклю.
Наш десятидневный переезд мы совершили в следующем строго поддерживаемом господином Дюклю порядке: впереди большая повозка с вещами под наблюдением старого Жюстена, потом дормез{95} с господином и детьми и сзади карета с барышней и госпожой; я же, будучи верхом, мог постоянно менять свое место, что первые дни очень развлекало меня.
Ничто не сближает так, как совместное путешествие, и через день эти совершенно незнакомые люди казались мне близкими и милыми.
Не обращая сначала никакого внимания на Эльвину и даже несколько стесняясь ее, как часто свойственно подросткам, еще не привыкшим к барышням, я уже на третий день, благодаря ее ласковому и простому обхождению, охотнее всего ехал у заднего колеса кареты с ее стороны, весело болтая или слушая ее рассказы, хотя она была моложе меня на год.
Стройная почти до худобы, с тонким лицом, с серыми веселыми глазами и светлыми волосами, гладко зачесанными в две косы, в еще коротеньком платье, она казалась почти девочкой с острыми локтями и несколько угловатыми движеньями.
Когда в полдень старуха засыпала и лошади едва тащились, измученные жарой, оводами и песчаной дорогой, я подъезжал совсем близко к окну кареты, и Эльвина, высунувшись, брала своей тонкой рукой с голубым амуром на маленьком колечке мизинца за уздечку мою лошадь и, заставив меня нагнуться, тихо рассказывала о том, что она уже кончила свой курс в монастыре, что в Лавиле ее ожидает жених, которого она никогда не видала, что она ни за что не выйдет за него, если он не сумеет ей понравиться, и что, впрочем, это ничего не значит, что ее мать, выходя замуж, тоже была влюблена в другого и муж не помешал их счастью, и еще много про себя, свою семью, про монастырь и городские сплетни, или расспрашивала меня и иногда приводила в смущение вопросами, любил ли я кого-нибудь и кого люблю теперь.
Мы останавливались в маленьких сельских гостиницах, старательно минуя большие города, так как господин Дюклю говорил, что там дорого и небезопасно, хотя мне казалось, что какие-то и другие причины побуждали его к этому.
Уже накануне Нанта мы остановились на опушке рощи, чтобы исправить что-то в сломавшемся дормезе, и дети с Эльвиной собирали землянику, а я, шаля, наезжал на них.
– Сударь! – кричала Эльвина с уморительно серьезным видом. – Сударь! Вам не поздоровится, если вы не прекратите своих шуток.
Она была в синем плаще с капюшоном на красной подкладке и маленькой шляпе.
– Что же вы можете со мной сделать? – спрашивал я с задором.
– Я стащу вас с вашей клячи.
– Для этого вам придется занять мое место.
– Это не представит никаких затруднений.
– А ваши юбки?
– Неуч! Он не видал катающихся барышень!
Мы шутя поспорили, может ли Эльвина сесть на седло, и, вся раскрасневшись, с развевающимися волосами, она схватилась за луку и, быстро встав на мой сапог, вскочила на седло так неожиданно, что мне пришлось взять ее обеими руками и крепко прижать к себе, чтобы нам обоим не упасть с тронувшей лошади.
– Ну что! – воскликнула она со смехом, оборачиваясь ко мне так близко, что наши лица почти встретились и я чувствовал если не прикосновение, то сладкий аромат земляники с ее губ.
Господин Дюклю закричал, что такие шутки неприличны и небезопасны; и вскоре мы тронулись в путь через рощу, сквозь которую краснело закатное небо, обмениваясь взорами, как будто бы имеющими какую-то тайну.
На другой день мы простились у ворот Нанта, и Эльвина призналась, что она любит меня, обещая писать и не забыть, несмотря на жениха и возможную свадьбу.
Глава IIЯ нашел господина Кюбэ в маленьком садике перед домом в красном вязаном колпаке, с лейкой в руках. Это был высокий костлявый старик с подстриженной бородкой без усов, с блуждающим взглядом и несколько странными манерами, к которым я, впрочем, скоро привык.
На мой вопрос: «Здесь ли живет господин Кюбэ» – он страшно загримасничал и закричал таким пронзительным голосом, что я даже вздрогнул от неожиданности:
– Что! Кому еще понадобился господин Кюбэ? Попрошайкам из аббатства? жандармам? На что годен еще господин Кюбэ?
Однако заметив мое смущение, он тотчас успокоился и, одев очки, начал читать поданное мною письмо от отца. Узнав из него, кто я, он обнял меня и повел в дом, бормоча:
– Да, да, Лука Бедо. Так. Так.
В комнатах нас встретила Клементина, экономка господина Кюбэ, добрая, хотя и худощавая женщина. Она накормила меня холодным мясом с салатом в то время как Кюбэ, заложив руки за спину, быстро ходил по комнате, продолжая как бы начатый с кем-то раньше бессвязный разговор:
– Налог на хлеб! Удивительно остроумно! Разгильдяи и попы – вот с кем нужно прежде всего справиться.
Он показался мне несколько не в своем уме, и скоро я перестал обращать внимание на его почти не прерывающиеся слова.
Мне отвели довольно большую комнату с окном на солнце и огород, из-за которого не чувствовалось города, хотя соборы и виделись за высоким забором, розовея на закате. На следующий день господин Кюбэ принес мне связку книг, среди которых я нашел трагедии Вольтера, письмо Руссо, несколько трактатов об управлении и свободе, а также Сенеку и Цицерона,{96} так как еще отец выучил меня латыни довольно порядочно. Чтением этих книг, искренно увлекших меня, ограничивались все мои занятия без всякого контроля и принуждения.
Сам господин Кюбэ, я не замечал, чтобы занимался делами, если не считать составления всевозможных проектов, доставивших ему репутацию беспокойного человека и политического деятеля, сочинения пасквилей на местных аббатов и даже самого епископа и бесконечных споров с друзьями по вечерам.
Случайно я познакомился с одним из студентов Нантского университета, который ввел меня в общество своих товарищей, и вскоре я сделался равноправным членом веселой дружеской банды, посещая с ними маленькие кабачки и участвуя в их играх и состязаниях.
Один из них, Жак Моро, сделался впоследствии моим другом, оставаясь таковым в многочисленных случаях моей полной приключений жизни.
Глава IIIГорожане прогуливались по лугу, останавливаясь у палаток фокусников и продавцов сластей и дешевого вина или любуясь на стрелков, попадающих в цель. Барабан призывал зрителей на представление странствующих актеров. Девушки ходили, взявшись за руки, оживляя пейзаж своими разноцветными платьями, и, стыдливо опуская глаза, с благосклонной улыбкой принимали наши шутки и комплименты. Гудели трубы, и нежно повизгивали скрипки оркестра.
Мы же все в одинаковых костюмах, в зеленых куртках с белыми поясами и круглых шляпах, расположились на склоне горы, откуда был виден за рекой город, горящий стеклами окон на заходящем солнце. Расстеливши плащи на траве, мы могли пить и есть, причем недостаток кружек не уменьшал количества выпиваемого каждым по очереди; могли бегать вниз вперегонку или драться на рапирах, собирая толпу зрителей, поощряющих победившего.
Дюревиль затягивал старую песенку:
Пей за разом два, не жди:
Пьет земля весной дожди,
Пьют деревья, пьет река,
– Всюду щедрая рука.
Для чего ж, земли сыны,
Рот и горло нам даны?{97}
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах, веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам
Добродетели изъяны.
Дюревиль продолжал:
За куплетом пой куплет.
Передышки нет и нет;
Ветер свищет, дрозд поет,
Жернов песнь свою ведет,
– Для чего ж, земли сыны,
Рот и горло нам даны?
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах, веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам
Добродетели изъяны.
Дюревиль продолжал:
В третий дар любовь дана, —
Эту чарку пей до дна:
Сокол, лебедь, бык, осел
– Ищут все прекрасный пол.
Для чего же нам даны
Лицемерные штаны?
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам,
Добродетели изъяны.
И еще дальше продолжал Дюревиль, вызывая шумное одобрение и взрывы смеха у слушателей.
Моро, который все время где-то скрывался у палаток, разыскал меня, запыхавшийся и с блестящими глазами. Отведя в сторону, он смущенно и быстро спросил, не могу ли я дать ему денег. Как раз на днях получив от отца некоторую сумму со строгим наставлением экономничать, я без колебания предложил Моро свой кошелек, еще не зная цены золоту и слишком преувеличивая значение дружбы.
– Какую покупку хотите вы сделать? – спросил я.
Он засмеялся и сказал:
– Пожалуй, я могу сделать вас участником моей покупки, если вы расположены пожертвовать еще несколькими золотыми. Конечно, с условием, что вы не станете мне на дороге, но выбор велик, и я могу вас уверить – это совсем не то, что наши глупые девчонки, которые ничего не умеют и от которых воняет луком и потом. Эти дамы едут в Париж, и мне случайно удалось получить позволение поужинать с ними и привести одного или двух товарищей.
Я не знал, что ответить. Слова Моро манили еще неизведанным и вместе с тем страшили, так как я знал любовь только по романам и смутным ночным мечтаньям.
Поняв мое колебание совсем иначе, Моро схватил меня за руку и повлек за собой со словами: «Ну, полно скряжничать. Право, вы не раскаетесь».
Мы подошли к палатке, перед заманчивыми афишами которой толпилось много народу.
Что-то сказав толстой старухе, собиравшей деньги у входа, Моро, держа меня за руку, открыл дверь не ту, в которую входили все, и я, стукнувшись о какую-то балку, увидел пестро расписанные кулисы и мальчика в блестящем костюме, в быстром танце кружащегося на сцене.
Кто-то задернул занавеску, и мы остались в темноте узкого коридора, пробираясь ощупью через доски и какие-то тряпки, а голос совсем близко за стеной кричал, прерываясь звонким смехом: «Сударь, сударь».
