Текст книги "Петербургские апокрифы"
Автор книги: Сергей Ауслендер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)
I
Квартира Чугуновых в их собственном доме была заново отремонтирована.
После десяти лет жизни за границей Елена Петровна решила поселиться опять в Петербурге. Она находила, что это необходимо для карьеры сына.
Князь, мало думая о своей карьере, принял это решение, как всегда, покорно, под конец же лета он часто с восторгом мечтал о зиме в Петербурге.
Елена Петровна хотела провести осень в деревне, но вскоре после отъезда Тулузовых князь стал выказывать нетерпение и наконец предложил, что он поедет вперед, посмотреть, как идет ремонт.
– Вы становитесь заботливым хозяином, мой друг, – с тонкой улыбкой, выпуская колечки дыма, говорила Елена Петровна. – Я рада, что вы хоть чем-нибудь начинаете увлекаться. Ваша флегматичность меня несколько беспокоила.
Она без возражений отпустила сына.
– Если увидите Тулузовых, поклонитесь им от меня. Я очень жалею, что не успела сделать визита madame Тулузовой, но наши дороги меня страшат. Зимой, я надеюсь, мы будем встречаться. Эта Наташа – прелесть, кланяйся ей, – говорила Елена Петровна, провожая сына.
Чугунов бывал в Петербурге только мельком, проездом. Он как-то не обращал внимания на город, чужой всем мыслям и желаниям его.
Теперь он ехал, чтобы поселиться в этом странном городе, о котором так много говорят противоречивого; какие-то сладкие смутные мечтания соединялись у Чугунова с предстоящей зимой в Петербурге.
Прохаживаясь в ожидании поезда по темной платформе, потом лежа на мягком диване в своем купе первого класса и машинально пробегая страницы французского романа, князь испытывал какое-то необычайное волнение.
Он долго не мог заснуть и проснулся еще ранее, чем за час до Петербурга. Наскоро вымывшись, он провел этот час, нетерпеливо прохаживаясь по коридорчику, куря папиросу за папиросой и стараясь в болотистых равнинах, поросших мелким кустарником, разглядеть уже признаки близкого города.
Когда, пролетев мимо последних дачных платформ, где уже прохаживались пестрыми стаями барышни, миновав бесконечные огороды и прошумев над Обводным каналом,{285} поезд как-то внезапно остановился под стеклянным колпаком Николаевского вокзала, князь даже несколько растерялся, бросился собирать вещи, надевать пальто и довольно бестолково отвечал на вопросы носильщика.
Впрочем, почти в ту же минуту Чугуновым завладел встречавший его старый лакей Терентий, который, распорядясь относительно вещей, усадил князя в открытую коляску, сам с легкостью, для его лет изумительной, вскочив на козлы. Солнечное, радостное утро опровергало клеветы про вечные туманы Петербурга.
С той минуты как коляска выехала из ворот вокзала и сразу оказалась в самом центре города, на Невском проспекте, все восхищало князя. Будто странник после долгого изгнания, возвращаясь в полузабытый родной город, с каким-то особым умилением узнавал Чугунов все, о чем смутно помнил или слышал.
Когда коляска остановилась у большого многоэтажного дома, Чугунов несколько удивился, что этот огромный, занимавший почти целый квартал дом принадлежит ему. За границей он почти не чувствовал физически своего богатства, благодаря строгой простоте, в которой его воспитывали.
Цифры доходов были какими-то отвлеченными, и только здесь, перед этим гигантским домом, он почувствовал в первый раз всю власть свою.
Какое-то новое волнение испытывая, вошел Чугунов в свой дом.
Старый важный швейцар низко поклонился; здесь же поджидал князя управляющий Иван Иванович в безукоризненном сюртуке, тщательно напомаженный, с ласковыми глазами.
Он представился новому хозяину и повел его в квартиру, помещавшуюся в первом этаже.
– Их сиятельство дали распоряжение, чтобы ремонт был окончен к концу сентября, и поэтому я очень извиняюсь, что до приезда вашего сиятельства мы не успели закончить работ, – говорил Иван Иванович.
В огромных комнатах царил полумрак, так как окна были забелены, и сдвинутая мебель в чехлах, завешенные люстры и картины производили впечатление какого-то запустения.
– Здесь никто не жил это время? – спросил Чугунов.
– Никак нет, со смерти вашего батюшки квартира стояла пустой. Голландское консульство предлагало 20 тысяч арендной платы, но их сиятельство не дали своего согласия.
Иван Иванович, бесшумно двигаясь, отворял двери и показывал комнату за комнатой.
– Вот-с кабинет их сиятельства, который приказано приготовить для вашего сиятельства. Здесь будет спальня вашего сиятельства, здесь библиотека, сюда направо приемная, этот коридор соединяет половину вашего сиятельства с комнатами их сиятельства.
У Чугунова слегка кружилась голова от этих полутемных комнат с затхлым воздухом, от бесшумных движений Ивана Ивановича и его свистящего шепота, в котором так часто повторялось все еще непривычное для уха Чугунова «сиятельство».
– Где же вы меня теперь-то поместите? – с некоторой тоской спросил князь.
– К вечеру будут готовы комнаты вашего сиятельства, а пока, может быть, ваше сиятельство позволит провести в запасные комнаты для приезжающих.
В светлой высокой комнате, напоминавшей почему-то больничную камеру, Чугунов еще раз умылся, переоделся при помощи Терентия и напился кофе. Он делал все это очень торопливо, будто важные дела ожидали его.
Только когда Терентий унес посуду, вдруг вспомнил, что, собственно, ему решительно нечего делать; в этом шумном, так приветливо встретившем его городе знакомых у князя, кроме Тулузовых, не было, заняться хозяйственными делами по дому значило опять попасть во власть свистящего шепота, бесшумных движений Ивана Ивановича, при одном воспоминании о которых Чугунову становилось тоскливо.
Он прошелся по комнате, выкурил папиросу и, как бы приняв какое-то решение, позвонил.
Приказав Терентию подать пальто и мягкую шляпу, князь оделся и вышел на улицу.
Было жарко, приторно пахло горячим асфальтом.
Из всех петербургских улиц Чугунов помнил один адрес: Казанская, 10.
Еще сам хорошенько не зная, для чего он это делает, князь сел на подкатившего извозчика и велел везти себя на Казанскую. Уже на шумном Невском смущение овладело Чугуновым.
Он понимал, что неудобно ехать к Тулузовым, главное же, что пугало его, это насмешливый взгляд Наташи, которым, конечно, встретит она его неожиданное появление. Тогда, на острове, она ничего не ответила на его признание; даже слышала ли она его или нет, князь не знал. Он ездил прощаться, но Наташа была у Маровских. Не боясь быть смешным, Чугунов поскакал на другое утро к Маровским, но по дороге встретил Наташу, – она возвращалась домой с Митей и Колей.
Они весело смеялись о чем-то, и, как видение, промелькнула тогда Наташа перед князем. Она ласково ответила на поклон Чугунова. Тот хотел остановить лошадей, что-то крикнуть, но, увидев рядом с Наташей улыбающееся надменно-красивое лицо Лазутина, ничего не сделал.
Только у самых ворот усадьбы Маровских, к великому удивлению кучера, велел повернуть обратно.
На другой день Тулузовы уехали, и князь не видел больше Наташи, не знал, как встретит, как взглянет она на него. Он ждал этой встречи и боялся ее.
Около Казанского собора{286} Чугунов совершенно неожиданно остановил извозчика, расплатился с ним и, войдя в сквер, опустился на скамейку.
Он чувствовал небывалую слабость, дрожали ноги, кружилась голова.
Было очень жарко; по желтому песку бегали дети; журчал фонтан. Садовый сторож несколько подозрительно оглядывал этого плотного молодого человека, уже более получаса сидящего неподвижно с закрытыми глазами.
– Какими судьбами, князь, и что вы здесь делаете? – раздался удивленный голос, заставивший вздрогнуть Чугунова и открыть глаза.
Перед ним стоял невысокого роста человек, с черной небольшой бородкой, быстрыми веселыми глазами и лысиной во всю голову.
Он был в светлом костюме и обмахивался соломенной шляпой.
– Monsieur Léonas!{287} – воскликнул удивленно и радостно Чугунов, узнав своего бретонского соседа, с которым так дружно прожили они прошлое лето.
Тот немножко поморщился от французского восклицания князя, и только сейчас Чугунов заметил странность, что французский журналист Léonas говорит на чистейшем русском языке.
– Вы заспались, батюшка, и позабыли, что зовут меня Василий Петрович Дернов.
– А как же… – начал было князь.
– Ах, как вы несносны в своем бестолковом любопытстве! – досадливо промолвил Дернов. – Напрасно я и подошел-то к вам, а еще сын хладнокровного Альбиона,{288} можно сказать.
– Я так рад нашей встрече, – сконфуженно улыбался Чугунов, не выпуская руки Дернова.
– Ну, и я очень рад, только о господине Леонасе, прошу вас, забудьте; никогда ничего подобного не было, а вот Василий Петрович Дернов, свободный художник, тихо и мирно живет на 9-й линии Васильевского острова и очень рад будет повидать у себя князя Чугунова и побеседовать с ним.
– Благодарствуйте. Я ужасно рад вас встретить. Я сегодня приехал в Петербург и чувствовал себя так одиноко, – произнес Чугунов.
– Ну, отлично, – я беру вас под свое покровительство, если хотите. Буду путеводителем и наставником знатного иностранца. Однако что вы здесь делаете в такую жару? Бьюсь об заклад, что у вас здесь назначено свидание. Это плохой тон. Ну так вот что, сейчас я сбегаю по одному делу, а в три часа приезжайте на поплавок, что у Летнего сада.{289} Там пообедаем и составим план дальнейших действий.
Василий Петрович посмотрел на часы, заторопился и побежал быстрой, подпрыгивающей походкой.
Чугунов помедлил несколько секунд на тротуаре, не зная хорошенько, в какую сторону ему пойти.
Деловито шмыгали люди в котелках, с портфелями, проплывали дамы в огромных шляпах с детьми или собачками, неслись будто на пожар экипажи, пронзительно звенела конка.{290}
Отвыкший от всего этого шума, Чугунов стоял слегка ошеломленный.
Уже несколько человек толкнули князя; что-то подозрительно прошипела высокая злая старуха.
Вдруг прямо на Чугунова вынырнула из-под извозчика Наташа. Она была вся голубая. В голубом костюме, в сиреневой шапочке из фиалок, надвинутой почти на глаза, отчего совсем детским казалось ее слегка побледневшее лицо.
Наташа нисколько не была удивлена встречей.
– Здравствуйте, Михаил Васильевич. Я вас еще с той стороны Невского заметила и перебежала. У вас такой растерянный вид.
Она говорила просто и дружески.
Князь же от волнения не находил слов.
– Проводите меня, если вы не торопитесь, – промолвила Наташа, чуть-чуть улыбаясь его смущению, и сама положила свою руку на рукав князя. – Так душно в городе. Зачем вы так рано приехали?
Но Чугунов отвечал так смутно на все вопросы, что Наташе пришлось говорить всю недалекую дорогу одной.
– Я не зову вас сейчас к нам, так как меня, вероятно, ждет уже портниха, а потом мы должны ехать с мамой к тетке, но я буду очень, очень рада, если вы в самом скором времени зайдете к нам.
Она ласково улыбнулась и исчезла в подъезде огромного коричневого дома.
О, каким милым показался Чугунову этот безобразный мрачный дом.
Долго бродил Чугунов по каким-то улицам и переулкам. Эти две встречи, столь странные и неожиданные, поразили его. Очнулся князь уже на Вознесенском проспекте, чуть было не попав под ломовика.{291} Взглянув на часы и увидав, что уже около трех, он нанял извозчика и поехал на поплавок, где Василий Петрович, просматривая газету, с аппетитом ел раков.
Они пообедали на балкончике, выходящем на Неву.
– Отчего вы имеете такой удрученный вид? – спросил Василий Петрович. – Вам не нравится Петербург?
– Очень нравится, только так странно проходит первый день. Я даже представить не мог, что встречусь с вами здесь, и потом… – Чугунов не кончил, задумчиво глядя на сверкающую воду и белевшую напротив Петропавловскую крепость.
– Да, вы поймете и увидите в Петербурге многое, чего совсем не ожидали. Ведь недаром же это самый фантастический город на земном шаре,{292} – сказал Дернов без обычной усмешки.
II
Коля и Митя усиленно занимались, так как в октябре им предстояло выйти в офицеры. Выпуск по случаю войны был ускорен Митя даже и не ходил в отпуск, т. е. он обедал у Тулузовых, но потом сейчас же возвращался в училище.
Для него было очень важно кончить первым, так как дядя, провинциальный генерал, обещал выхлопотать ему тогда поступление в гвардию.
Коля же, не слишком заботясь о своих успехах, тянулся за товарищем.
Митя заметно побледнел, что стало особенно видно, когда сошел летний загар, вытянулся и стал еще молчаливее. Часто даже с Колей они не обменивались ни словом за целый вечер.
Как-то в сумерках они сидели на подоконнике у открытого, выходящего на Неву окна и занимались; впрочем, Коля больше смотрел в окно, где мелькали пароходики и блестели окна домов на другой стороне Невы. Из сада доносились голоса юнкеров младших курсов, а в музыкальном классе кто-то упорно разыгрывал «Молитву Девы».
– Как ты думаешь, что из себя представляет князь Чугунов? – неожиданно спросил Митя, не поднимая головы от французской грамматики.
– То есть как что представляет? Он очень богат, образованный и, по-моему, простой и милый человек. Я не понимаю, почему ты его так не любишь, – говорил Коля, несколько удивленный вопросом Мити.
– Он мне противен, – с брезгливостью промолвил Митя. – Что-то тупое в нем. В этом пухлом, красном лице. Эта нескладная фигура. Неужели его может полюбить хоть одна женщина?
– Ну, этого вообще нельзя понять – как и за что женщины любят, – со вздохом ответил Коля и, помолчав, спросил: – Скажи, Митя, вот мы так дружны с тобой, а я не знаю и никогда не знал, любишь ты кого-нибудь, увлекался ли. Неужели тебе никто не нравился?
– Ведь уверял же Андрей Федорович, что я ухаживаю за горничными, – чуть-чуть покраснев, усмехаясь, промолвил Митя.
– Зачем ты говоришь? Ты знаешь, что я этому не верю, хотя это совсем другое. Я это тоже бы понял. – Коля понизил голос. – Один раз со мною было, – помнишь, у нас служила в прошлом году Глаша, высокая, красивая такая? Понимаешь, вот не знаю, что со мной тогда было. Посмотрю на нее – и как-то неловко мне, а она всегда усмехается, когда на меня смотрит. Вот как-то на Рождество я был не совсем здоров и остался вечером дома. Лежу в кабинете и все думаю о Глаше, – не могу, не могу отогнать мыслей. Знаешь, я не выдержал, позвонил и, когда позвонил, так испугался, что чуть не убежал, да уж поздно: идет она. Вошла. Я не вижу в темноте ее лица, но по голосу слышу, когда она спросила: «Что вам, барин, угодно?» – что смеется она, и стоит мне…
– Ну, что же? – спросил Митя, тоже понижая голос почти до шепота.
– Да стало мне так нехорошо, – кончил Коля, краснея до слез, – так нехорошо. Я сказал: «Принесите, Глаша, молока и зажгите лампу». Она в соседней комнате еще подождала, не позову ли. Потом Наташа приехала, стала меня целовать, а мне так стыдно, так гадко.
– Фу, какой ты недотепа, Николай, – с гримасой сказал Лазутин, – ты бы хоть не рассказывал. Вот подружись с Павловым, он тебя научит, как нужно с горничными обращаться.
В голосе Лазутина была какая-то напускная презрительность. Коля обиделся.
Дня два после этого они не разговаривали. В пятницу Мите подали какой-то замысловатой формы коричневый конверт.
После уроков Митя подошел к Коле и, с улыбкой показывая коричневый, пахнущий духами листок, сказал:
– Это касается больше тебя. Катя Маровская приглашает нас завтра на первый журфикс. Да полно дуться, Николай. Я сказал тогда резко, но я хотел отучить тебя навсегда от институтской привычки откровенничать хотя бы с другом. Есть вещи, о которых нужно молчать. Что же касается письма Кати, то когда ты его прочтешь, то увидишь, что оно всецело адресовано тебе и это только особое тонкое кокетство отправить его на мое имя.
Так они помирились и вечером против обыкновения почти не занимались. До самого чая они проходили по коридору, взявшись под руку; они вспоминали летнюю жизнь в Тулузовке, мечтали о будущем, перебирали всех знакомых, только о Чугунове как-то не заходил разговор, да имени Наташи ни разу не произнес Митя. Он был как-то особенно мил и задушевен сегодня с Колей.
– Ты умеешь быть обаятельным, когда захочешь! – не сдержавшись, воскликнул Коля.
– К сожалению, не со всеми, – как-то грустно усмехаясь, ответил Митя. – Иногда я противен сам себе и омерзителен другим.
– Что ты выдумываешь, кому ты можешь быть противен? – с жаром воскликнул Коля.
– Спроси Наташу, – будто печально проговорился Митя и сейчас же старательно замял разговор.
Митя сначала не хотел ехать к Маровским.
– Наташа, уговори хоть ты его, – приставал Коля к сестре, когда на другой день они обедали у Тулузовых.
Наташа только плечами пожала. Она была опять в плохом настроении, хотя вообще с переездом в город стала спокойнее, тише и редко раздражалась; с Митей держалась просто и дружески, но избегала смотреть на него и никогда ни о чем, кроме самых общих вещей, не говорила.
– Если ты сам лентяйничаешь, то хоть бы других с толку не сбивал! – крикнул Андрей Федорович на Колю, и вопрос о Мите остался открытым.
Между тем когда после обеда начались приготовления к вечеру, захлопотала Александра Львовна, забегала Марфуша, Мите вдруг стало ужасно грустно возвращаться одному в училище и садиться за книги. Он ходил по темной зале, освещенной только лампой из столовой. Наташа ушла причесываться, Коля попросился к ней поговорить.
В тысячный раз обдумывал Митя, что произошло между ним и Наташей; он вспоминал жаркий полдень на острове, сладкий аромат малины, безоблачное небо, веселое, радостное возбуждение, которое овладело им, и Наташу, всю сияющую, необычайную, протягивающую руки к нему: «Я поняла, что люблю вас».
При одном воспоминании об этой минуте стыд и какой-то темный страх, почти ужас, такой же, как тогда на острове, охватили его.
– Может быть, Митя, вы, правда, поедете? – говорила Наташа, стоя в дверях и застегивая перчатку. – У них сегодня торжественно, но ведь еще рано, и вы успеете заехать в училище переодеться. Мы едем с мамой раньше, так как мне нужно поговорить с Катей о маскараде.
Слова Наташины были равнодушны, она даже не взглянула на Митю, а тот, как утопающий, ухватился за эту соломинку и сконфуженно заторопился:
– Хорошо, хорошо, я сейчас поеду, я очень скоро.
– Ну, особенно торопиться вам нечего, – сухо, будто даже не совсем довольным тоном промолвила Наташа и отошла.
Митя торопился, как сумасшедший. Он нанял на последний полтинник извозчика и всю дорогу нетерпеливо погонял его.
Как вихрь промчался Митя по темным коридорам училища в гардеробную.
– Что с тобой, Лазутин? Я никогда не видал тебя в таком волнении, – спросил товарищ и, не получив ответа, только головой покачал: – Ну, пропали теперь занятия, – не то на уме.
Наспех одевшись и выпросив у дядьки Василия, дававшего под большие проценты в долг юнкерам, два рубля, Митя уже мчался на Петербургскую сторону, где в одном из новых домов на Каменноостровском{293} жили Маровские. Они занимали большую квартиру в шестом этаже.
Поднимаясь по бесконечной лестнице, Митя сначала прыгал через две ступени, потом шаги его становились медленнее, и на последней площадке он даже совсем остановился.
Непонятный страх сжал его сердце, будто что-то важное должно было решиться в этот вечер. Митя приехал рано, гостей еще никого не было, кроме нескольких барышень и молодых людей, так называемых своих, да Наташи с Колей. Ярко освещенная зала с вынесенной мебелью, стульями по стенам и роялем в углу имела вид пустынный.
Молодежь сидела в маленькой гостиной, откуда неслись громкие голоса и смех.
Митя сам удивился, когда, проходя мимо по зале, он увидел себя в зеркале, – так бледен он был.
Катя, казалось, очень обрадовалась, увидев Лазутина.
– Наконец-то, я соскучилась по вас. Без приглашения вы не можете, конечно, приехать! – воскликнула она. Катя в длинном шелковом платье выглядела совсем взрослой. Чем-то она была очень неприятна Мите.
Наташа не прервала разговора с каким-то толстым лицеистом, не посмотрев даже в Митину сторону.
Катя скоро забыла Митю, бросившись встречать других гостей, и он остался один в углу.
Постепенно гостиная и зала наполнялись; звякали шпоры, щебетали и смеялись барышни.
Наташа вдруг решительно отвернулась от своего лицеиста и подошла к Мите. Перебирая веер, с лицом будто каменным, она сказала, не глядя на Митю:
– Коля передал мне, что вы жаловались ему на мое отвращение к вам. Ведь вы знали, что он сейчас же передаст мне это. Вы, очевидно, ждали от меня опровержения, но его не будет. Что же касается вашей дружеской откровенности с Колей, то надеюсь, что и она имеет предел!
Наташа произнесла эти неожиданные слова голосом тихим, почти спокойным, но в лице ее было что-то, что ужаснуло Митю. Он не столько понял смысл слов, сколько видел это, будто каменное, выражавшее всю ненависть, все отвращение, какие только можно себе представить, лицо.
Митя даже не поднялся с кресла, а Наташа медленно, несколько более зыбкой, чем все последнее время, походкой вышла в залу, откуда уже неслись призывные звуки первого вальса.
Митя видел словно во сне, как в дверях ее встретил сияющий князь Чугунов, и, оживленно что-то говоря, они скрылись в толпе.
Глядя на хорошенького правоведа,{294} натягивающего перчатки с таким молодцеватым видом, будто он собирался сейчас броситься в бой, Митя вдруг вспомнил, что он не взял с собой перчаток; ему стало так стыдно, что одна только мысль занимала его, как бы потихоньку уехать отсюда.
Митя осторожно пробрался в коридор и в переднюю, но тут он наткнулся на Катю.
Она суетилась, помогая горничной раздеть какую-то даму, беспомощно стоявшую в розовом капоре и бархатной ротонде посреди передней.
Когда наконец были сняты капор и ротонда, то из них, как бабочка из кокона, вылупилась совсем небольшого роста дама с мальчишески стройной фигурой и бледным острым личиком.
Она была в фантастически воздушном платье, очень сложном в подчеркнутой простоте своей.
– Я так устала, душечка, после сегодняшней репетиции, но все же исполнила свое обещание, – целуя Катю своими тонкими, слегка подкрашенными губами, говорила дама голосом, в котором слышались усталость и привычная притворная ласковость. – Только, ради Бога, не обращайте на меня никакого внимания, Ка-течка. Веселитесь, а я посижу в уголку и полюбуюсь на молодежь. Решительно, с вами я сама молодею.
Ее острый, сразу все замечающий взгляд скользнул по Мите, который сконфуженно стоял у стены.
– Ах, вот Митя, – воскликнула Катя, раньше никогда не называвшая его по имени. – Вот, Митя, вам я поручаю заботиться об Анне Валерьяновне. Будьте сегодня ее усердным и послушным пажом.
Митя неловко поклонился, звякнув шпорами, а Анна Валерьяновна, протягивая ему узкую без колец руку, чуть-чуть улыбнулась какой-то блеклой улыбкой:
– Не бойтесь, мой паж, я не буду вас утруждать. Вы только проведите меня куда-нибудь в укромный уголок и принесите мне чего-нибудь пить. Жажда мучит меня сегодня.
Но Анна Валерьяновна не отпустила от себя Митю, когда он усадил ее на диванчик в маленьком выступе залы, убранном пальмами, и принес ей лимонаду.
– Вы, наверно, не любите танцевать? – спросила она, жадно глотая холодный лимонад.
– Да, я не очень люблю танцевать, – промолвил Митя.
– Тогда посидите немножко со мной. Ведь вы отданы мне в пажи, – я могла бы вам приказывать, но я только прошу.
Она взяла Митину руку и посадила его почти насильно рядом с собой. Анна Валерьяновна расспрашивала о танцующих, которых по большей части Митя тоже видел в первый раз, расспрашивала о Маровских, об их имении, состоянии, характере всех членов семьи.
В словах ее был какое-то беспокойное любопытство.
– Кто эта хромая девица с таким надменным лицом и толстый молодой человек, который так явно влюблен в свою хромушку? – насмешливо воскликнула Анна Валерьяновна.
По зале, действительно, пользуясь перерывом между танцами, проходила Наташа и Чугунов.
Митя досадливо почувствовал, что краснеет, и едва промямлил:
– Это – Тулузова и князь Чугунов.
– Ах, о князе я слышала, – заговорила Анна Валерьяновна, сделавши вид, что не замечает волнения Мити. – Но почему у его дамы такое злое, гордое лицо? Впрочем, эти девочки с хорошенькими личиками часто воображают себя царицами всего мира. Будто их высокомерие имеет для кого-нибудь какое-нибудь значение. Потом они узнают, что только послушной рабыней должна быть женщина. О, когда пообломаются крылышки, эта Тулузова не будет поглядывать так надменно.
Митя чувствовал какую-то злую радость от этих слов, словно они были отмщением за те, что недавно ему сказала Наташа.
Анна Валерьяновна откинулась слегла на спинку дивана и, глядя теперь уже не на Наташу, а на Митю своими прозрачными зеленоватыми глазами, говорила:
– Всегда мужчина – повелитель наш и владыка. Даже королева часто простая рабыня своего пажа, как милости выпрашивающая у него ласкового взгляда или улыбки. Особенно если паж такой сумрачный, как, например, у меня, – со смехом вдруг сказала она и встала навстречу Лине Павловне Маровской, которая спешила приветствовать знаменитую гостью.
– Вы должны нам обязательно прочесть что-нибудь. Все мечтают услышать вас, дорогая Анна Валерьяновна, – говорила Лина Павловна, не выпуская из своих рук рук актрисы.
Подбежавшая Катя тоже не столько просила, сколько смотрела умоляюще влюбленными глазами.
– Нет, нет, я не могу, я страшно устала, – холодно отвечала на все просьбы Анна Валерьяновна.
– Митя, попросите вы, – прошептала Катя, чуть не плача.
Митя механически исполнил ее желание.
– Прочтите, – пробормотал он, даже не глядя на Анну Валерьяновну.
Та сейчас же, будто только ожидая его слов, ответила:
– Ну, так и быть. Прочту только одно стихотворение; вы меня пожалейте и больше не просите.
Тон ее так резко переменился, что Лина Павловна с Катей удивленно переглянулись, и потом обе посмотрели на Митю, который смутился под их любопытными взглядами.
Лина Павловна и Катя поспешили приготовить публику к предстоящему выступлению модной в ту зиму Рюминой.
Анна Валерьяновна просидела несколько секунд неподвижно, вероятно, вспоминая стихи. Казалось, она волновалась.
– Вы должны провести меня, – сказала она Мите, и, когда взяла его под руку, Митя чувствовал, что рука ее дрожит.
Они прошли по всей зале, и все с любопытством и благоговением осматривали знаменитую артистку. Митя чувствовал часть взглядов и на себе. Это как-то странно и ново волновало его.
Рюмина облокотилась на рояль. В зале зааплодировали. Она едва нагнула голову, не улыбаясь, дождалась, пока стихли аплодисменты, осмотрела залу, нашла глазами Митю, отошедшего к стене, и, не переставая глядеть на него округлившимися, слегка потемневшими глазами, начала читать.
Митя плохо слышал читаемые актрисой стихи, ее взгляд, пристальный и будто незрячий, гипнотизировал его и все: эта яркая зала, ужасные слова Наташи – все покрылось каким-то туманом, сквозь который доносился только томный, срывающийся голос и эти странные, пугающие и приковывающие, глаза Рюминой.
Митя очнулся только, когда она кончила и в зале опять сильно зааплодировали. Рюмина кланялась, низко сгибаясь, улыбаясь своей блеклой, равнодушной улыбкой, но решительно отказывалась читать еще. Она подозвала жестом Митю и, устало опираясь на его руку, прошла под громкие аплодисменты по всей зале, улыбаясь и кланяясь с видом усталой королевы.
– Нет, нет. Я так устала. Завтра у меня спектакль. Я не могу больше, – твердила Рюмина на все просьбы Кати, Лины Павловны и каких-то барышень, окруживших ее восторженным кругом в маленькой гостиной. – Сейчас я должна ехать домой. Я устала, я не могу. Мне жаль вас покидать, но иначе я завтра буду больна, а завтра трудный день!
Она не отпускала Митиной руки, и он имел очень растерянный вид. В толпе он заметил Наташу, которая смотрела на него уже не гневно, а как-то умоляюще, но Рюмина влекла его к выходу.
– Этот молодой человек проводит меня. Вы позволите, Катечка, отлучиться ему на четверть часа? – говорила Анна Валерьяновна уже в передней.
Кто-то разыскал Митину шинель, помог затянуть пояс, он мало соображал, что делается.
Холод осенней, почти морозной ночи охватил его и заставил прийти в себя. Ехали по каким-то темным улицам, тускло мигали фонари, и не по-городскому яркие звезды горели на черном небе.
Рюмина говорила:
– Какой вы наивный, мой паж. Вы не только не занимаете меня разговором, но даже не смотрите на меня. Бедная, бедная королева, которой надо, как милости, просить.
Ее лицо в розовом капоре нагнулось совсем близко к Мите, она смеялась, и ее прозрачные глаза опять, как во время чтения, потемнели.
Каким-то особым ароматом духов, пудры, нестертого грима пахнуло на Митю, и почему-то весело тревожно забилось сердце.
– Совсем, совсем маленький мальчик, – шептала Рюмина, – совсем маленький, и он не знает даже, чего хочет от него королева. Он послушен, но не знает, а она хочет, – и с коротким смешком Анна Валерьяновна поцеловала Митю коротким, острым поцелуем. – Вы зайдете ко мне на минутку, на одну минутку? Хорошо? – спрашивала она, прижимаясь к Мите и окутывая его своей мягкой бархатной накидкой.
– Хорошо, – тихо, неспокойно как-то промолвил Митя и неожиданно для себя улыбнулся.
– О, мой ученик, оказывается, не лишен способностей, – с какой-то театральной интонацией сказала Рюмина и засмеялась.
III
Княгиня Елена Петровна первая сделала по приезде в Петербург визит Тулузовым. Это поразило Андрея Федоровича, оставаясь наедине с женой, он на все лады обсуждал значение этой, казавшейся ему необычайной, любезности княгини.
Ни он, ни Александра Львовна не говорили между собой о возможном сватовстве князя Чугунова, но оба, кажется, считали этот вопрос чуть ли не решенным.
Андрей Федорович часто развивал мысли, как нужно вести большое хозяйство, стал ужасно ласковым и тихим, а с князем и даже Наташей был почти слащав.
Александра Львовна ходила с несколько растерянным лицом и часто, оставаясь с Наташей вдвоем, вдруг начинала плакать. Наташа была как-то лихорадочно деловита, усиленно занималась английским языком, и Чугунов каждый день приезжал, чтобы час говорить с нею для практики; она вдруг оказалась страстной театралкой и любительницей музыки и живописи. Только иногда она целый день лежала у себя в комнате, плакала, злилась и потом с новым усердием принималась суетиться, куда-то торопилась, с болезненным любопытством хватаясь за все.
Уже всему Петербургу пригляделись эта слегка прихрамывающая девушка с бледным, надменным лицом и рядом с нею плотная, неуклюжая фигура князя Чугунова, который своим богатством и несколько странным поведением вызывал много толков.
Чугунов был счастлив; эта жизнь, полная суеты и внешнего блеска, казалась ему очень значительной. Эти отношения с Наташей, странные, в которых многого он не понимал, окрашивали каждый день то радостью надежды, смутной и сладкой, то отчаяньем безнадежным, когда вдруг встречал он на себе ее взгляд, холодный и враждебный.
