Текст книги "Петербургские апокрифы"

Автор книги: Сергей Ауслендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 53 страниц)

Глава IV

Захваченные грозой и промоченные до последней нитки сильным, но быстро пронесшимся дождем – мы возвращались уже при солнце, прорвавшемся сквозь сине-бурые тучи.

Наша компания состояла, кроме меня и Моро, из пяти дам и трех актеров, в числе которых был и сам директор труппы, всегда несколько меланхоличный Жюгедиль.

С веселыми шутками мы гребли изо всех сил, боясь опоздать к вечернему представлению, последнему в этом городе. В осенней ясности далей и в холодном воздухе было что-то бодрящее и вместе печальное. Мужчины громко говорили о предстоящей дороге, а дамы мечтательно восхищались перспективой играть целую зиму в Париже.

Я откидывался так низко, что касался колен сидевшей сзади меня Гортензии и видел ее лицо снизу каким-то новым. Она улыбалась мне грустно и томно, имея очень трогательный вид, распустив под шляпой слегка мокрые волосы.

По обыкновению я сидел в уборной Гортензии в маленьком, наскоро сколоченном стойлице, в которое можно было заглянуть сверху, так как низкая перегородка не доходила до потолка.

По обыкновению я болтал с одетыми актерами во время ее выходов; быстрые поцелуи сменялись веселыми шутками; только Гортензия казалась несколько усталой и скучной, хотя не менее нежной. По обыкновению же сквозь дырки полотняного потолка темнело осеннее небо, и еще с первого раза (который казался таким далеким) замеченная звезда стояла на обычном месте. Шум публики доносился, как далекое море, и актеры волновались, как дети.

Отказавшись от общего ужина, Гортензия просила меня проводить ее в гостиницу.

Мы прошли между палаток, телег и спящих прямо на лугу и, спустившись к реке, нашли перевозчика. Тусклый фонарь горел на носу; река казалась совсем черной; луна пряталась за облаками; на противоположной стороне не было ни одного огонька. Перевозчик греб размеренно и тихо; два незнакомых спутника молчали, закутавшись в плащи; мы сидели на узкой корме, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали так тихо, что слова почти угадывались по движению губ, непроизносимые.

Гортензия говорила мне:

– Конечно, я несколько старше вас, и, конечно, вы не первый и не последний, случайно встреченный на многочисленных остановках, но поверьте, мысль о разлуке с вами, как это ни смешно, ужасно печалит меня, и я готова плакать, как влюбленная девочка, теряя вас, Лука.

Я молча целовал ее глаза, и она продолжала:

– Может быть, это уже сентиментальность старости, но я не боюсь сказать вам, что я люблю вас, и, вероятно, мне никогда не забыть вас, хотя и зная, что завтра же кто-нибудь заменит меня, и я буду так же легко забыта, как мною были забыты многие до вас.

Мы достигли берега и шли по темным улицам. Гортензия продолжала так же печально и покорно говорить о своей любви, и ее слова ново и сладко волновали меня, хотя мысль о разлуке, как это ни странно, ни на минуту не смущала меня.

– Хотите, я поеду с вами, – сказал я у самой гостиницы.

– Разве это возможно? – спросила она равнодушным голосом, видимо, не придавая никакого значения моим словам.

– Вполне.

– На случай, если вы до завтрашнего дня передумаете, мы все-таки простимся, – сказала Гортензия с грустной улыбкой. – Хотя, хотя какое бы счастье было возможно – ехать вместе. Вместе в Париж.

Она поцеловала меня, не закрывая широко раскрытых глаз с золотистыми ресницами.

– Завтра я буду на судне! – кричал я, как во сне, когда она уже поднималась по лестнице.

Пробираясь огородом к окну, я посмотрел на посиневшие холодные звезды и вдруг удивился, вспомнив о своих словах и чувствуя, что это не шутка, хотя, может быть, и не одна любовь Гортензии, а какие-то и другие смутные желанья влекли меня исполнить обещанное.

Глава V

Сопутствуемые ветром, хотя и против течения, мы, гребя по очереди, плыли без особого труда, останавливаясь у маленьких городков и даже сел для одного или двух представлений.

Судно, предназначенное для перевозки товаров, возвращаясь на зимнюю стоянку к истокам, могло прослужить нам полдороги, а вторую половину мы рассчитывали сделать в дилижансах.^{98}

Погода стояла ясная, с первыми выморозками по утрам и багровыми закатами прямо в реку.

Желтые, сжатые поля; гигантские крылья мельниц в полном ходу, веселая работа в виноградниках, вьющихся по самому берегу, – все говорило о счастливом довольстве.

Весело перенося непривычные неудобства жизни на судне, мы не имели почти никаких неприятных приключений, принимаемые везде радушно и предвкушая все удовольствия Парижа.

Первые дни я был как во сне, опьяненный новым расцветом нашей любви, еще более усиленной нежной благодарностью Гортензии и моей меньшей робостью и неопытностью, но через неделю ее ласки стали казаться мне несколько приторными, и большая уверенность, что она не потеряет меня, делали ее более спокойной и небрежной, как с человеком, с которым уже нечего стесняться.

Жюгедиль, по-видимому, имел на меня какие-то виды, и я не разубеждал его, втягиваясь в беспечную жизнь, исполняя второстепенные роли в комедиях и выказывая в них такие способности, что существовал серьезный проект выпустить меня еще до Парижа в «Скапене».^{99}

Маленькая Викторина, оставленная Моро, нежно поглядывала на меня, и я уже осмеливался целовать ее, когда мы встречались в темном проходе, разделяющем наши каюты, хотя Гортензия, казалось, нисколько не сердилась на мое ухаживанье, что подзадоривало меня быть более предприимчивым, оставаясь свободным и легким.

Одно незначительное происшествие чуть не сделало меня виновником больших неприятностей для всей нашей компании.

Мы играли в небольшом городке и были встречены с восторгом. Места были разобраны с платой, превышающей наши ожидания, и мы все получили подарки местного производства, как то: бочонки молодого вина, вязаные шейные платки, всевозможные съестные припасы, а Жюгедиль – живого поросенка, доставившего нам много развлечения и хлопот, но кроме всего этого самые щедрые поклонники угостили нас обильным ужином так, что к вечеру мы возвратились на свое судно, провожаемые большой толпой, в очень веселом настроении.

Какой-то толстый молодой винодел (мы так и не узнали его имени) ни за что не хотел расстаться с нами, угощая нас вином из бочонка, крышку которого он выбил своим волосатым кулаком. Под конец он объявил, что останется с нами, и никакие доводы друзей не могли убедить его покинуть судно, так что мы были принуждены отчалить, обещая высадить неожиданного компаньона на ближайшей остановке.

Отплыв, мы продолжали пирушку, которая скоро приняла такой характер, что наши дамы решили удалиться. Винодел грубо протестовал против этого, и когда Гортензия первая поднялась к выходу, – он с руганью запустил в нее полной кружкой, так что густое вино стекало с желтого платья, как кровь, а та стояла растерянная и оскорбленная неожиданным нападением.

Мне уже и раньше был противен этот пьяный толстяк, и прежде чем друзья приняли какое-нибудь решение, я выхватил свою шпагу, в первый раз обнажаемую серьезно, и воткнул ее в живот оскорбителя, слыша, как противно хрустнула кожа толстой куртки. Как-то смешно заболтав ногами, он повалился тяжелой тушей на палубу, освещенную одним фонарем и вмиг залитую кровью, тяжело хрипя без слов. Когда же мы опомнились, – он лежал уже мертвый и отвратительный. Дамы с криками разбежались, а мы, отойдя в сторону, вдруг отрезвев, стали совещаться деловито и спокойно о том, что предпринять, чтобы скрыть следы преступленья.

Через час все уже было сделано; я не испытывал никакого волнения, хотя это был первый человек, убитый моей рукой, и хотя опасность быть уличенным еще далеко не миновала.

Когда мы легли молча и быстро, я услышал условленный знак Гортензии, вызывающей на свиданье, но, закутавшись с головой в одеяло, я сделал вид спящего, без сожаления слыша, как скрипели доски под ее легкими замедленными шагами.

Глава VI

Лира Аполлона над нашим театром в предместье почернела от дождя, который шел не переставая уже третью неделю. Дела были неважны, и Жюгедиль совсем повесил нос. Гортензия хворала и часто плакала, что не делало ее привлекательнее. Викторина покинула труппу для какого-то еврейского банкира.

Редкие посещения города, где я, правда, видел и дворцы, и парки, и великолепные туалеты на утренних гуляньях, не могли искупить всей скуки жить в грязном, вонючем квартале, никого не видя и зная, что случайная публика или не обращала на нас никакого внимания – как эти нарядные дамы и кавалеры, которые приезжали зачем-то по холоду и грязи в золоченых каретах с гербами и амурами и сидели в ложах спиной к сцене, а чаще даже спуская красивые занавески, – или сама не заслуживала никакого внимания – всякая сволочь из обитателей ближайших улиц, которая шумела и иногда дралась в дешевых местах, так что приходилось посылать за стражей.

Однажды во время утренней репетиции Жюгедиль представил нам как нового своего помощника суетливого старикашку в позеленевшем парике и каштановом кафтане. Его звали Клеарх, и более точного имени никто не знал. Он умел всех подбодрить и развеселить, то строя планы новых предприятий, то рассказывая с забавными ужимками всевозможные сплетни и приключения. Впоследствии я убедился, что это был очень полезный и на все способный человек.

Кажется, он же подал мысль устроить закрытый маскарад, доступный только для избранных, пророча огромный успех.

Приготовления к маскараду были очень несложные, а билеты взял распространить на себя Клеарх. Публики, несмотря на дождь, собралось гораздо больше, чем мог бы вместить наш театр без тесноты. Арлекины, турки, пастухи, саламандры, гречанки, нимфы почти голые – все это сплеталось и расходилось пестрыми гирляндами в неверном свете чадящих китайских фонариков.

Занавески спускались за отдельными парами и раскрывались для разговоров и визитов знакомых, которые узнавали друг друга по условленным знакам.

Клеарх, путаясь в желтой тунике с красными сердцами, бегал из угла в угол чем-то озабоченный.

– Вот верные супруги! – крикнул он нам на ходу, так как действительно почти весь вечер мы держались вместе с Гортензией, лицо которой из-под маски, открывавшей одни губы, казалось незнакомым и лукаво-привлекательным. Мы смеялись, наблюдая танцы, переговариваясь весело и любовно, и собирались уже скрыться, когда Клеарх куда-то позвал Гортензию.

Через несколько минут я догадался, что это была пустая хитрость с его стороны и что ему скорее был нужен я сам, чем моя бедная подруга.

– Вы скучаете, мой друг, никем не занятый, – зашептал он, хватая меня за руки. – А я могу познакомить вас с одной дамой. Если вы понравитесь ей, может выйти очень выгодное дело, не говоря уже о том, что никто не откажется от маркизы, хотя она и имеет несколько странные привычки, но все это преувеличено, мой друг. Да и такой молодой человек, как вы, чего же может бояться?

В первую минуту я хотел отказаться, но потом любопытство взяло верх, тем более что слова Клеарха не совсем были для меня понятны.

Я хорошо расслышал, как старик сказал тихо даме, которая прохаживалась по пустой ложе, с спущенными занавесками и одной свечой.

– Он еще совсем мальчик, маркиза. Я очень постарался для вас. Вероятно, он даже ничего не понимает.

Я улыбнулся про себя и решил быть настороже, хотя и не зная, в чем дело.

Когда мы остались одни, дама, несколько помолчав, заговорила:

– Этот старый дурак своими предупрежденьями, конечно, заставил вас ждать Бог знает чего. Но поверьте, все эти россказни – полнейший вздор. Ничего, кроме совершеннейшего наслаждения, совершеннейшей красоты, я не ищу.

– Сударыня, – сказал я, – я могу вас уверить, что никакие слова не заставят меня ничего делать, кроме того, что я захочу.

– О, вы не так в самом деле невинны, как расписывал этот старикашка! – воскликнула дама. – Мы, наверно, скоро сойдемся с вами.

Она была очень стройна в зеленоватом платье с крупным узором. Искусная прическа изображала букет цветов с розами и тюльпанами. Из-под желтой маски особенно ярко краснели тонкие губы.

Ее улыбка, манящая и жестокая, возбуждала и покоряла.

– Ну, что же вы хотите, сударь? – спросила она, нагибаясь, и в узких прорезах маски блеснули потемневшие зрачки.

В странной слабости, все ясно сознавая, я чувствовал, что все ее желанья не найдут больше отказа во мне. Ласки маркизы, легкие и неожиданные, не давали удовлетворения, а как-то расслабляя, наполняли сладкой истомой.

Маски своей она не сняла, не позволяя и мне открыть лица, хотя я не находил в этом особенного удобства.

Занавески слегка колебались, и в самые решительные минуты казалось, что они распахнутся. Одеваясь, маркиза выронила серебряную шпильку, которую, спрятав, я сохраняю в память этого первого свиданья.

– Если хотите, я возьму вас с собой, – сказала маркиза, уже готовая к выходу. – Вы скромны и очень милы.

Так как я был без плаща, то она закутала меня в свой, и, с трудом разыскав под дождем карету, мы поехали по грязи темных улиц, болтая оживленно и просто о тысяче предметов, как давние друзья.

Глава VII

Маг встретил нас в первой комнате, маленькой и ничем не отличающейся от обыкновенной приемной. На нем была парчовая, малиновая с золотом, одежда, жесткими складками спадающая до полу, и розовая, с белыми цветами, чалма. Синеватая борода его была завита и тщательно расчесана. Приторный аромат восточных духов только иногда при редких движениях распространялся по комнате. Маркиза, не представляя меня, сказала:

– Он согласился. За верность и ловкость я ручаюсь. Вы объясните, в чем будет заключаться его роль. Главное, чтобы не было путаницы.

Затем она оставила нас, пройдя в дверь налево; меня же с молчаливым поклоном маг провел по целому ряду комнат, то пустых, то совершенно обыкновенных, то наполненных какими-то ретортами необычайных форм, колесами, ящиками, стеклянными банками и другими странными предметами, названия и назначения которых я не знал. В последней комнате, имевшей большое зеркало и кресло с высокой спинкой, маг остановился и заговорил медленно, как бы с трудом подбирая слова:

– Уверенность, что только необходимость заставляет нас прибегать к приемам, которые могут показаться непосвященному в дела и назначения священного братства недостойными истинных мудрецов, я хотел бы внушить вам. Когда-нибудь вы узнаете, как важно и значительно было все, чему вы будете сегодня свидетелем и помощником.

Помолчав после такого вступления, он передал все детали моей роли, в общих чертах известной мне уже из слов маркизы.

Он помог мне одеться, или, вернее, раздеться, потому что весь мой костюм должен был состоять из легкого пояса, золотых украшений на руках и коленях и сетки жемчугов в волосах. Из маленького граненого флакончика он обрызгал меня духами острыми и сладкими.

Еще раз повторив свои наставления, маг оставил меня одного перед зеркалом, в пустой комнате, унеся свечу, после чего я заметил, что в нише, плотно затянутой серой материей, просвечиваются слабые огни соседней залы, отчего я оказался не в полной темноте.

Шаги и переговоры вполголоса, как будто бы каких-то приготовлений, скоро смолкли, и я просидел в полной тишине не менее часа.

Резкий аккорд странного, неизвестного мне инструмента возвестил очевидное начало заседания.

Хотя молчание еще не было нарушено, но по мягким, осторожным шагам я мог догадаться, что зала постепенно наполнялась; свет же на завесе становился несколько ярче. Наконец раздался голос мага, измененный и торжественный;

– Напоминанье трижды пройденного круга да поможет вам в испытательных подвигах, братья!

После некоторого молчания заговорил кто-то нараспев и слащаво.

– Учитель, сомненья мои может разрешить только одно слово твоей мудрости. Если ты скажешь «нет» – пусть будет – нет. Если – «да» – пусть счастье ослепит нас, недостойных, но жаждущих.

– «Да, всегда да» – отвечу я истинно жаждущим. «Нет, всегда нет» – лицемерам и малодушным, – отвечал голос вопрошаемого.

– Есть же великие дерзания истины, – заговорил второй голос, – не оскорбляли учителя и пророки высшей мудрости своим жадным познанием, стремясь охватить последние тайны, и бывали чудесные видения, доказательства и откровения. Почему бы нам не перейти к сладким опытам, известным, как ты сам говорил, не только в далекой древности, но и теперь многим братьям нашего ордена в Индии и Сирии, истоках мудрости.

– Истинно, истинно говорю тебе, – ответил голос вопрошаемого, – Меданимед, что я приму твой вызов, и сегодня же ты увидишь, как расцветут цветы на жезле моем, и ты будешь осязать тело Прекрасного. И услышишь волю его, и будешь спрашивать, что захочешь, и сегодня же высшую радость благодати получат просящие. Играйте, сестры! Ударяйте в тимпаны.^{100}

Тихая музыка доносилась еще более отдаленная, чем голоса. Но через несколько минут она была прервана тревожным вопросом мага:

– Кто непосвященный приближается к нам?

– Он ищет, – ответило несколько голосов.

– Готов ли он подвергнуться искусу?

– Да. Он исполнил все.

– Пусть он вам поклянется в этом.

– Я клянусь повиноваться вашей воле, – пробормотал кто-то слегка дрожащим голосом.

Затем шел утомительный обряд посвящения, за которым я не мог вполне уследить по отрывочным восклицаниям и вопросам.

Раздавалась музыка. Много голосов повторяли гимн на непонятном для меня языке. Был слышен плеск наливаемой воды. Испытуемому подносили чашу. Огни, очевидно в руках братьев, колебались, как будто они кружились в беззвучном танце. Голоса становились все менее сдержанными. Дым одуряюще благовонных курений проникал сквозь завесу. Новопосвященного поздравляли. Были слышны поцелуи, все более частые.

Маг произнес торжественную молитву:

– Как доказательство милости к нам, для укрепления веры еще неокрепшей дай, Прекрасный телом и духом, расцвести жезлу этому лилиями и розами, как вино претворяешь ты в хлеб и дух в тело.

По трепетному восторгу, охватившему залу, я понял, что чудо совершалось.

Еще дальше продолжал маг:

– Во исполнение божественного завета твоего, дай, Прекрасный, видеть тело, слышать голос, познать пророчества твои. Явись в образе чудесном и простом, чтобы не смущать, а сладкой радостью наполнить наши сердца.

Как было условлено, я раздвинул завесу и, сделав один шаг, увидел себя в зале, обитой серой материей с золотистыми лилиями.

Много мужчин и дам в странных костюмах и масках, что еще более напомнило мне маскарад, некоторые в венках сверх париков и причесок, взявшись за руки, кружились, держа свечи, которые мигали и гасли, танцуя, восклицая, целуясь и обнимаясь.

Маг стоял с простертыми руками на возвышенье около стола с чашами и светильниками. Рядом с ним сидела маркиза и стоял, прижавшись к стене, только что посвященный, небольшого роста достаточно толстый человек с заметным брюшком в голубом придворном костюме, который был виден под незапахнутой туникой; короткими белыми пальцами в перстнях он вертел, чем-то смущенный, золотую табакерку.

Первый увидал маг, склонился до полу, и тогда все обернулись на меня: кто со страхом, кто с любопытством, кто с восторгом, и несколько минут царила тишина, которую первый я нарушил словами:

– Мир вам.

По данному магом знаку, они все окружили меня, продолжая свой еще более исступленный танец. Я же, увидев себя в большое зеркало, вставленное в потолок залы, не узнавал своего тела, так ново и неожиданно прекрасно казалось оно мне, обнаженное и отраженное при мелькающем свете.

Многие, подражая мне, обнажались и размахивали тирсами^{101} и ветками. Маг подал мне чашу, из которой, отпив, я причастил всех по очереди, каждого целуя и отвечая на задаваемые вопросы. Последняя подошла маркиза, под руку с новопосвященным. Я сказал ему, как было условлено:

– Смерть или вечная слава – все зависит от твоей решительности. Мужайся, будь достоин своей судьбы.

Я заметил, как его пухлый подбородок вздрагивал и как, отходя, он тихо сказал маркизе, пожимая ее руку:

– Так, сударыня, это решено.

Глава VIII

Прохаживаясь по темной зале, освещаемой только из полуоткрытой двери маленькой гостиной, где бабушка маркизы, графиня Маргарита Гренелль, раскладывала свой бесконечный пасьянс, я в тысячный раз обдумывал печальное и смешное положение любовника, почти не видящего своей возлюбленной, из которого я не умел выйти.

Всегда чем-то занятой, куда-то торопящейся маркизе, казалось, было совсем не до меня, и мимолетный поцелуй мне приходилось считать еще за особую милость, выпадавшую не каждый день.

Много раз принимаемое решение покинуть отель маркизы в узкой улице Дофина с высоким подъездом и привратником в голубой ливрее я никак не мог исполнить, вследствие какой-то непонятной, впервые испытанной мною, силы очарования этой женщины.

И много вечеров, как сегодня, провел я, ходя по темной зале, томясь и скучая.

Печальной казалась мне моя розовая комната, так радовавшая вначале, с клавесином^{102} и туалетным столиком, напоминающими скорее спальню невесты-монастырки, чем приют горестных размышлений любовника получившей столь печальную известность госпожи де Жефруа.

Старая дама часто пыталась утешить меня. Рассказы и шутки этой бодрой, красивой старухи, одевающейся по моде, всегда в прическе и пудре и хранящей в своей памяти много то печальных, то смешных или трогательных анекдотов старого двора, все-таки, хоть несколько, развлекали мое воображенье. Так и сегодня, находившись до тупой усталости, я сидел в кресле против графини, которая раскладывала свои карты на маленьком столике, у дивана, между двух свечей.

«Ее партия была очень сильна, и сам Шуазель уже подумывал, как бы помириться с ними, когда откуда-то явился кавалер Ворсье, предложивший покончить со всем этим одним ударом, не прибегая, однако, к яду и клевете. Еле-еле удалось нам уговорить герцога подождать до последней попытки, тем более что в случае неудачи никто, кроме Ворсье, не страдал. Когда представляли его ко Двору, кто бы мог подумать, как далеко пойдет этот скромный, смазливенький мальчик. Краснел он при каждом слове чуть не до слез, а игру повел с первого же раза тонкую и хитрую. После второго приема он был уже приглашен на половину фаворитки, и через неделю о нем заговорили. Но ведь Его Величество был не ревнив и только смеялся, когда услужливые счетчики доносили, что за две недели у них было пятнадцать свиданий. Шуазель выходил из себя, думая, что мальчишка нас надул, но вскоре Ворсье доказал, что он умеет исполнять обещания».

Разложив снова стасованные карты, графиня продолжала: «Однажды, встретившись со своей любовницей на парадной лестнице, он взял ее за подбородок как бы с наивной игривостью и сказал самым невинным тоном:

– А ведь ты начинаешь толстеть, милочка.

Та в первую минуту ничего не поняла и только засмеялась; а услужливые люди всегда тут как тут: языки заработали, и к вечеру фаворитке было приказано выехать из Версаля даже без прощальной аудиенции. Один из ее братьев вызывал Ворсье на дуэль, но король запретил им драться; а вечером, когда мы собрались у королевы, Его Величество совершенно неожиданно тоже пожаловал туда и был очень в духе. Мы представили ему уже неофициально Ворсье, и он сказал ему:

– Вы, сударь, не лишены остроумия, но, запомните, я люблю только удачные остроты.

С тех пор кавалер пошел в гору, пока дело с болонками госпожи де Мондевиль не погубило его…»

Шум подъехавшей кареты помешал мне узнать дальнейшую судьбу кавалера Ворсье и болонок госпожи де Мондевиль.

Маркиза прошла в свою комнату и через минуту вынесла небольшой сверток бумаг, которые она и принялась жечь на свечке, обжигая пальцы и не снимая своего синего бархатного плаща, запорошенного слегка мокрым снегом.

Уничтожив все бумаги, она сказала:

– Лука, поклянитесь, что вы в память вашей любви, с которой вы не устаете приставать ко мне каждый день, исполните все, что я вам скажу.

Пораженный ее еще большей чем всегда бледностью и странным блеском глаз, я растерялся и молчал.

– Ну, что же? Вы струсили! – воскликнула она нетерпеливо и грубо.

В это время стук в входные двери потряс весь дом. Несколько слуг с испуганными лицами и фонарями пробежали по темным комнатам.

– Уже поздно, – прошептала маркиза, опускаясь в кресло, но сейчас же, преодолев минутную слабость, она заговорила: – Вот ключ, откройте им шкап и вы найдете тайный выход. Умоляю вас, если вы не хотите сами ничего сделать для меня, то хоть уведомьте друзей. Вот адреса.

– Я умру за вас, сударыня, – воскликнул я так горячо, что маркиза невольно улыбнулась. Поцеловав меня, она сказала:

– Спешите.

Задержавшись на темной узкой лестнице, я слышал громкий мужской голос:

– Маркиза Варвара-Анна-Клементина Жефруа, по постановлению совета и приказанию короля объявляю вам, что вы арестованы.

Что-то тяжелое упало на ковер. Вероятно, это старая графиня лишилась чувств.