Текст книги "Петербургские апокрифы"
Автор книги: Сергей Ауслендер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 53 страниц)
в которой описано все, что произошло утром, следующим за ночью
Миша проснулся поздно. Солнце на красных ширмах горело пламенными пятнами. Открыв глаза, Миша вскочил, как под ударом. Босиком, в ночной рубахе, бросился на середину спальни, сам не зная для чего. Знакомое запустение знакомых комнат; солнце прямо в окно, блестевшее снежными крышами напротив; тишина; большая дядина кровать, с которой он только что встал; разбросанные вещи его собственные, – все казалось необычайным.
С досадным страхом не мог вспомнить Миша, где сонные видения разделялись с событиями действительными. В большом зеркале увидев свое собственное испуганное и бледное лицо со спутавшимися волосами, не узнал он себя. Вошедший Кузьма заставил его принять вид спокойствия. С непривычной медлительностью одевался Миша.
Кузьма, растапливая печку, начинал почтительную свою воркотню:
– От князя вчерась и сегодня опять присылали. Велели сказать, что ждут ответа. Что сказать прикажете? Поздно вчера пожаловать изволили.
– Да замолчи же, старый хрыч. Пошел вон. Чтоб духу твоего не было, – сам не узнавая своего звонкого голоса, сам удивляясь и радуясь своему гневу, крикнул Миша, будто хлыстом ударили его по лицу. Отвернувшись к зеркалу, на минуту увидел он желтую парчу и почти незнакомые черты тонкого, пылающего лица, как короной увенчанного сиянием. Одну минуту продолжалось смутное, вчерашний вечер сладко напоминавшее видение.
– Что же это, Господи? Что же это? – бормотал он, задыхаясь восторгом и ужасом опять, как вчера.
Но комната в солнце, неубранная кровать, Кузьма с разинутым ртом, на корточках перед печкой, – все это привело его в себя.
С колебанием взглянув в зеркало, увидел он себя обычным, слегка разрумянившимся, смущенно улыбающимся, в высоком воротничке, в желтых с цветочками подтяжках. Сдерживая дрожь гнева и внезапного восторга, Миша старательнее, чем всегда, причесался. По-новому строго сказал Кузьме:
– Подавайте завтрак. И чтоб порядок был у меня, а не то я сегодня же дяденьке напишу.
Удивленный Кузьма прислуживал быстро и почтительно.
Чувствуя себя стройным и как-то особенно красивым, окончательно оправился Миша перед зеркалом, принял от слуги чистый платок и перчатки и веселым, преувеличенно замедленным шагом прошел в переднюю по ярко освещенным комнатам, ликующе блестевшим празднично вычищенными полами.
Быстро шел Трубников вдоль канала, радуясь не только морозному солнцу, зимнему небу, солдатам, с музыкой возвращавшимся по Гороховой с парада, но и еще чему-то смутному и слегка страшному, тайному и торжественному. Милостиво улыбался он встречным, и казалось ему, все думали и даже говорили про него: «Какой прекрасный молодой человек. Кто бы он был?» – Уже почти у самого Невского Миша остановился на углу против моста. Всю улицу занимали возы, загораживая проход.
Пережидая их, Миша поднял глаза и вдруг узнал перекресток, на котором встретил он вчера господина Цилериха. И статуи на мосту, и покосившиеся тумбы, и тысяча других мелочей вдруг напомнили ему вчерашнее. Не без волнения отыскивал Миша дом, в освещенных окнах которого видел он вчера бал, послуживший как бы началом чудесных приключений прошедшей ночи.
– Эй, берегись, барчук, – крикнул на зазевавшегося возчик, и Миша, сторонясь лошади, вбежал на высокий мост. Напротив стоял длинный облупленный дом, выкрашенный когда-то в зеленую краску, но теперь посеревший. Оборванные ставни, сломанная водосточная труба, грязный вход придавали ему вид неопрятный. Подойдя ближе, рассмотрел Миша широкую белую доску с надписью:
«Гамбургская ресторация для почтенных посетителей освобождается зало под свадьбы, обеды и семейные вечера по вольной цене».
– Какие глупости, – воскликнул Миша, прочитав. – Какие глупости, – и засмеялся так громко, что встречные останавливались и глядели ему вслед.
Нанимая извозчика, все еще не мог удержаться Миша от смеха, еле выговаривая:
– На Литейный.
– Веселый барин, – ухмыльнулся кучер, застегивая полость.
От быстрой езды и мороза у Миши дух захватило. Мелькнули на Невском кареты, офицеры в санках. У Френделя Пахотин окликнул его,{151} но он только рукой махнул, зажимая рукавом лицо от смеха и холода. Весело и вольно было так скакать по рыхлому снегу. Все мысли, тяжелые и мрачные, куда-то уплыли. Всю дорогу без причины радовался и улыбался сам себе Трубников и думал только: «Хороший извозчик попался, надо полтину ему дать».
У темно-голубого дома на Литейном, в который с самого детства входил он с чувствами противоречивыми и всегда взволнованный, весело и легкомысленно выскочил Миша из саней и вбежал, бросив шинель швейцару, на площадку второго этажа. Лакей поднялся со стула и как-то почтительнее, чем всегда, выговорил:
– С праздником, Михаил Иванович.
Получивши же неожиданный рубль на чай, совсем удивленным голосом, выпрямившись в струнку, доложил:
– Его Сиятельство ждут вас и просили обождать в гостиных. Княжна-с там.
Равнодушно и быстро вошел он в белую с золотом залу. Холодный порядок стульев, тщательно расставленных вдоль стен, задернутых чехлами люстр, венецианских зеркал в простенках нарушен был богато разукрашенной елкой посередине. Ее сладким и ободряюще праздничным ароматом была наполнена комната.
По далекому ряду комнат шла к Мише навстречу Наденька. Без тени былого смущения ответил он на ее задорную улыбку улыбкой и так сжал ее руку, целуя, что княжна на минуту потупилась, удивленная и даже смущенная.
– Где вы пропадали, кузен? – слегка грассируя, спросила она. – Мы были так обеспокоены вашим припадком.
– Да, да теперь все это прошло.
– Что прошло? Что было? Не томите, Мишенька? – вспыхнув от любопытства, воскликнула княжна.
Миша с улыбкой рассматривал вздрагивающую мушку, обозначающую «согласие»,{152} на румяной щеке и чувствовал, что больше никакими улыбками, никакими неуместными словами его не смутить.
Глядя на розовое личико, задорное и любопытное под легкой прической à la grecque,{153} на праздничное, зеленое с лентами цвета заглушенной жалобы платье, открывавшее локотки, делалось ему еще веселее и свободнее перед этой девочкой, недавней насмешницей, недавним предметом тайных вздохов.
– Странные встречи бывают, кузиночка. Я могу позабавить вас удивительной сказкой в стиле, столь любимом вами, – полушутя и намекая с подавляемой гордостью, что многое должен он пропустить, начал рассказывать Миша у большого окна, в котором виднелся на зимнем, пылающе закатном небе тонкий розовый месяц.
– Ах, как это хорошо, – вздыхала княжна, увлеченная.
– Да, забавный случай, но я не очень-то поддался их штукам.
– И вот вы принц. Это правда. Сегодня, как только вы вошли, я заметила, что вы изменились.
– Но ведь принц одной только ночи, – насмешливостью скрывая свое волнение, возразил Миша.
– Нет, теперь навсегда для меня вы принц. Я завидую вам, Мишенька, – шепотом кончила она, робкая и восхищенная.
– Но ведь вы знаете, что сделаться принцессой – ваша власть, – наклоняясь, тоже шепотом ответил Миша и с небывалой, самого его испугавшей смелостью он поцеловал княжну в розовую щеку.
Князь Григорий, из каких-то сложных расчетов давно желавший подобного оборота дела, помедлил в соседней гостиной и, кашлянув, вышел в залу, возможную ласковость придав лицу.
– Я очень рад, очень рад, – начал он, растроганно обнимая Мишу.
в котором все невзгоды и чудесные приключения Миши Трубникова являются только смутными воспоминаниями
В праздничные и именинные дни, когда князь Григорий приказывал сервировать стол голубым фаянсом, рыбную тарелку, с много от склейки пострадавшей госпожой Помпадур, дворецкий всякий раз зорко наблюдал, чтобы ставили никому другому, как сидевшей на самом краю Эмилии Васильевне, бывшей бонне княжны, особе, по положению самой низкой из допускаемых к княжескому столу.
Миша же надежды князя не оправдал и на княжне не женился, что вызвало большой скандал и служило пищей светскому злоречию не менее двух недель.
Получив наследство, которого для него ожидал только князь Григорий, Трубников вышел в гвардию, лицея не кончив. Томный вид застенчивого мальчика нашел он нужным не оставить и в офицерском мундире, хотя общая молва указывает на него как на затейника многих отчаянных и нескромных шалостей. Решительным ударом в атаке на благосклонных к нему дам, хвастаясь товарищам, называл он трогательный рассказ о посвящении его господином Цилерихом в ночные принцы.
Ноябрь, 1908 г.С.-Петербург.
I
– Это вы, князь, напрасно изволили ко мне обращаться. Потворщиком шалостей ваших никогда не состоял, и впредь, прошу точно запомнить, состоять не намерен. Нарекания и замечания выслушивать за недостойное и неприличное – да, милостивый государь ваше сиятельство, – неприличное поведение ваше не согласен. Первый буду ходатайствовать о применении строжайших мер к обузданию вашему. Только этим могу оказать вам родственную услугу и исполнить свой долг перед покойной вашей матушкой, поручившей мне тяжелые заботы о вас. В остальном же не извольте питать никаких надежд. Достаточно было снисходительности.
Князь Евтихий Александрович, уже одетый к выезду, в придворном мундире, язвительно расшаркивался перед своим племянником князем Матвеем, брызгал слюною, захлебывался, стучал маленьким кулачком по столу и был доволен собою, думая, что похож на безжалостного героя трагедии.
– В каторгу когда вас будут посылать, – чему не удивлюсь, – пальцем не пошевельну, милостивый государь, – задыхаясь, взвизгивал князь Евтихий.
С тупым равнодушием выслушивал князь Матвей гневные дядины речи.
Все было знакомо до тоски ему – и этот большой, с холодной роскошью убранный кабинет, и визгливый голос князя Евтихия, и его коричневый, сбившийся немного набок парик, и купидон на бронзовых часах, посылающий стрелу, и замысловатый бой курантов, и широкая площадь, видная в окно, затуманенное тоскливым осенним дождем.
После вчерашней попойки болела голова, было непереносимо скучно стоять у дверей и ждать, пока пройдет припадок ярости у князя Евтихия и он, в тысячный раз повторив опостылевшие упреки, успокоится, подойдет к конторке, достанет деньги, кинет их на стол и скажет брезгливо:
– Ступай. В последний раз это делаю. Не для тебя, а для спасения чести рода Повариных,{155} среди которых не числилось до сей поры бесчестных мотов и безобразников.
Долее обычного продолжал сегодня злобствовать князь Евтихий.
Уже куранты проиграли и четверть, и половину одиннадцатого, и княжий камердинер несколько раз выглядывал из-за двери, чтобы доложить, что карета подана, а Евтихий Александрович бегал по кабинету, делал выразительные паузы и опять принимался стучать кулачком по столу и выкрикивать язвительные слова.
Казалось князю Матвею, что конца этому не будет, и несколько раз нетерпеливо крутил он черный ус и подергивал плечами, совсем уже готовый какой-нибудь безобразной дерзостью окончить эту становившуюся нестерпимо скучной сцену.
Но вдруг тяжело бухнула пушка с крепости,{156} и Евтихий Александрович, оборвав свою речь на полуслове, испуганно забеспокоился.
– Ужели уж полдень? Во дворец опоздал…
Стороживший у дверей камердинер решил вмешаться.
– Никак нет, ваше сиятельство. Должно, по причине наводнения стреляют;{157} с вечера еще вода прибывала; сказывают, в гавани изрядно подмокли. А время, ваше сиятельство, без четверти одиннадцать будет скоро.
– Пора, пора! – заторопился князь Евтихий. – Скорей шинель да шляпу, и бумаги в карету снеси. Завтракаю сегодня во дворце, – горделиво закинув голову, добавил он и уже в дверях бросил племяннику:
– К тетке ступай. Она даст. Но, честью клянусь, в последний это раз.
Камердинер накинул на плечи князя бархатную шинель, подал красный шелковый шарф окутать горло и, схватив тяжелый княжеский портфель, побежал за князем Евтихием, который не бежал, а несся к выходу.
Князь Матвей, тупым взглядом проводив дядю, подошел для чего-то к окну и долго без мыслей смотрел на унылую, в огромных лужах площадь, серое безнадежное небо, едва выступавший в тумане памятник, на канцеляриста в раздуваемой ветром шинели, осторожно пробирающегося по камешкам через непролазную грязь. Скука и беспричинная тоска давили князя Матвея; он даже не вспоминал ни унизительной воркотни дяди, ни грозящего большими затруднениями скандала, героем которого вчера он сде-лался, ни огромного проигрыша, ни предстоящего разговора с теткой, ни всех прочих неудач и неприятностей.
Он не думал ни о чем, и туманная, беспросветная слякоть, царившая за окном, окутывала его чем-то слизким, противным до тошноты и тоскливым.
– Вот вы где, а я вас жду, – раздался за спиной князя Матвея жеманный голос.
Он обернулся.
Кокетливо улыбаясь, в прелестном утреннем туалете, но уже тщательно причесанная, с мушкой на правой щеке, стояла перед ним тетушка его, княгиня Анна Семеновна.
Будучи лет на сорок моложе своего мужа, считалась Анна Семеновна одной из первых петербургских красавиц, но сейчас князю Матвею показались противными и приторно-спадкая улыбка ее тонких злых губ, и ее жеманный голос, и подозрительная белизна полных, намеренно едва прикрытых тонким шарфом грудей, и вся она, сделанная будто из марципана и обсыпанная сахаром.
Он едва коснулся кончиками усов ее холеной, в дорогих кольцах, ручки и на нежное пожатие ответил тем, что вырвал свою руку.
Княгиня улыбнулась только на эту грубость, чуть-чуть приподняв крашеные брови, и промолвила по-французски ласково, но не без насмешки:
– Вы в очень плохом настроении, мой друг. Но пройдемте ко мне, там мы поговорим, и я надеюсь, вы успокоитесь, бедный мой мальчик.
Она повелительно взяла под руку князя Матвея, и они молча прошли по ряду гостиных и угрюмому двухсветному залу на княгинину половину, где комнаты были меньше, обставленные причудливой мягкой мебелью, где топились печки и зеленый попугай в золоченой клетке, картавя, кричал:
– Здравствуй, здравствуй, здравствуй!
Анна Семеновна усадила князя Матвея на низкую, обитую зеленым атласом с разводами оттоманку, села сама рядом с ним и, задержав ручку на рукаве его мундира, спросила уже гораздо более искренним и заботливым голосом:
– Что случилось с вами? Опять проказы, шалости? Не бойтесь искренности со мной. Вы знаете, я всегда готова помочь вам, и не упреки услышите вы от меня, а слова, продиктованные преданной нежностью.
Она томно взглянула на князя, помолчала минуту и со словами:
– Ах, ты не знаешь, не хочешь знать, что ты для меня, – ловким, кошачьим движением обняла его за шею, нагнула голову и жадно стала целовать.
Князь угрюмо отстранил ее и встал.
– Не надо! – почти крикнул он грубо.
– Вот как! – притворно засмеялась Анна Семеновна и тоже встала, бегло взглянула в зеркало, поправила прическу и с холодным пренебрежением промолвила:
– Князь просил меня передать вам тысячу. Можете получить.
– Как тысячу! – воскликнул с вдруг прорвавшимся бешенством князь Матвей. – Как тысячу, когда я должен уплатить сегодня одиннадцать!
– Я не знаю ваших расчетов, дорогой племянник, – язвительно, любуясь его бешенством, ответила Анна Семеновна.
Узкие калмыцкие глаза князя Матвея Поварина стали круглыми. Он резко повернулся и прошелся по комнате, уронив на ходу маленькое креслецо.
Княгиня не выдержала. Протянув руки к нему, она заговорила горячо:
– Как ты меня мучаешь. Столько оскорблений, – за что? За то ли, что люблю тебя безрассудно, ставя на карту честь свою, положение, репутацию…
– Очень мне нужно! – закричал князь Матвей. – Ты мерзее мне последней трактирной девки. И нет таких денег, которые заставили бы меня еще хоть один раз…
– Тише, князь, – прервала его Анна Семеновна, побледнев до синевы, чего не могли скрыть и румяна. – Помните, что вы в моей власти. Только открыть мне этот ящичек и вынуть ваши бумажки, и завтра же князя Поварина не существует!
При этих ее словах ярость князя Матвея дошла до последнего предела.
– Молчи! – крикнул он и прибавил словечко, вряд ли когда-либо произносимое в этих надушенных сладкой вербеной комнатах. – Молчи! – и, сделав шаг в ее сторону, он грубо толкнул княгиню в нежное, наполовину кокетливо обнаженное плечико.
Княгиня ахнула более от неожиданности, чем от боли, и повалилась на оттоманку.
Впрочем, почти сейчас же она пришла в себя и, когда князь Матвей крупными шагами удалялся, успела крикнуть каким-то не своим голосом:
– Если через три дня…
Дальше князь Матвей не расслышал, хорошо, однако, поняв значение слов ее.
Только попав на улицу, под пронизывающий холодный дождь, пришел в себя князь Матвей.
Закутавшись плотнее в плащ, он зашагал к Невскому, не разбирая луж и грязи.
II
В задней комнате ресторации Френделя несколько офицеров, поснимав мундиры, играли на биллиарде.
Весело щелкали шары. Задорным голосом выкрикивал счет молодцеватый маркер. На соседнем столике синий огонь лизал края пуншевой чаши. Наблюдающие за игрой курили трубки и громко спорили о достоинствах удара.
Не обращая внимания на весь этот шум, молоденький поручик Неводов, белокурый, с розовыми щеками и едва пробивающимися усиками, сидя на подоконнике спиной к свету, внимательно читал книгу, держа ее почти у самых глаз.
Изредка он досадливо морщился, когда разговор игроков становился слишком шумен, оглядывал их недовольным, рассеянным взглядом, перелистывал страницу и опять погружался в чтение.
– Ну и погода чертовская, – ворчал князь Матвей, входя в комнату и сбрасывая на руки лакея промокший плащ.
– А, Поварин! Что ты вчера натворил? Весь город говорит! – послышались восклицания, и на минуту игра прекратилась, так как все с любопытством окружили князя Матвея, расспрашивая и тормоша его.
– Глупости! – угрюмо промолвил Поварин, – охота вам, как бабам, языки трепать. Глупая сплетня, ничего более. Выпить бы лучше дали, чтоб согреться.
– Оставьте князеньку. Не выспался он, букой смотрит, – засмеялся красивый гвардеец Сашка Пухтояров и пригласил игроков к биллиарду.
Мало-помалу все оставили князя Матвея, и со стаканом горячего пунша он мрачно уселся в стороне.
Неводов, оторвавшись от своей книги, увидел Поварина и, соскочив с подоконника, подошел к нему.
– Здравствуйте, князь, – робко покраснев, произнес он и стал почти в упор разглядывать Поварина своими близорукими, пристальными глазами.
Юному застенчивому поручику казался князь Матвей мрачным и таинственным героем излюбленных его романтических поэм в духе лорда Байрона.{158} Поймав на себе удивленный, почти восхищенный взгляд поручика, Поварин криво усмехнулся своей тяжелой и похожей на гримасу улыбкой и указал Неводову сесть рядом.
– А вы за книгами, мой молодой друг, – произнес он с покровительственной насмешливостью. – Что изволите изучать ныне?
Сделавшись совсем алым от радостного смущения, Неводов молча показал заглавный лист запрещенного строгостями цензуры в России томика Шиллера на немецком языке.{159}
Рассеянно перелистав книгу, князь Матвей вернул ее с видом разочарованным.
– Много сочинители пишут, да толку мало. От писания их никому лучше не станется, – промолвил он тоном знатока.
Волнуясь и запинаясь, заговорил Неводов:
– Не совсем могу согласиться с вами, князь. Многие любопытные мысли не пришли бы нам в голову без чтения, а мысли переходят в действие, таким образом, вряд ли нельзя не признавать влияния литературы на жизненные поступки наши.
– Какие же мысли вычитали вы у этого немца? – усмехаясь, спросил Поварин.
– Занимает меня, к примеру сказать, сегодня, – заговорил Неводов горячо, – дозволено ли злодейство? И когда является оно героическим подвигом, когда бесчестием?{160} Где здесь поставить границы? Есть ли воля человеческая и желание – достаточное оправдание поступков?
Он остановился, как бы ожидая ответа, но Поварин только проворчал:
– Да вы большой филозоф, до чего я не слишком большой охотник.
Князя Матвея больше не занимало восхищение юного поручика, чем-то раздражал он его – и румяным своим, детским почти, лицом, и восторженной речью, и чистеньким, аккуратненьким мундиром. Хотелось князю Матвею оборвать разболтавшегося мальчишку, и он мрачно прихлебывал пунш.
Неводов смутился его видом, сконфуженно пробормотал что-то о погоде и наводнении и, отойдя к своему подоконнику, опять принялся за книгу.
«Побесить бы мальчишку, исполосовать ему рожу. Вишь, ровно херувим сидит», – тяжело думал князь Матвей, осушая не то третий, не то четвертый стакан и уже буйно хмелея. Беспричинная злоба поднималась в нем, злоба, понуждавшая его к стольким бессмысленным, безобразным скандалам.
Но в ту минуту, как уже намеревался он встать и подойти к Неводову, придумывая предлог для ссоры, в комнату быстро вбежал офицер.
Вода лилась ручьями с плаща и шляпы его; еще в дверях громко закричал он:
– Братики, Театральное тонет.{161} Едемте спасать. Может, кому что и достанется!
При этих словах первым вскочил Неводов и беспокойно стал разыскивать фуражку и шинель.
Игроки побросали игру и стали расспрашивать о случившемся. Несколько человек приняло предложение ехать спасать Театральное училище.
Весело начали одеваться.
Неводов выскочил первым.
– Эк его, будто муха укусила, когда о девчонках услышал, – громко засмеялся Поварин и, выпив последний стакан, обжегший горло, тоже стал собираться.
Холодный дождь шел, не давая надежды на скорое прекращение. Ветер с моря рвал шляпы. Огромные лужи посередине Невского грозили в близком времени превратиться в бурный поток.
Громко разговаривая, шлепали офицеры по колено в воде.
Поварин с тайным злорадством наблюдал за волнением Неводова.
«Нагадить бы ему хорошенько, чтобы помнил, дозволено ли злодейство. Тоже, филозоф!» – с упрямой злобой думал князь Матвей.
Мойка вышла из берегов. Фельдъегерь с большой казенной сумкой плыл на шестивесельной лодке по направлению к Зимнему дворцу.
Немало труда стоило нашим путникам раздобыть свободного лодочника. Наконец, шаля и смеясь, они уселись, и угрюмый чухонец, не вынимая изо рта давно потухшую под дождем трубку, лениво загреб к Офицерской улице. Во многих местах вода достигала уже второго этажа, в окнах мелькали испуганные лица, по воде плавали принадлежности обихода; из крепости все чаще и чаще доносился тревожный гул пушек.
Проехав по Вознесенскому, офицеры свернули на Офицерскую и через открытые настежь ворота попали на обширный двор Театрального училища.
Дрова, которыми бывал всегда завален двор, теперь плавали по воде и мешали пробраться к небольшой стеклянной галдарейке, где прибытие офицеров уже было замечено. Офицеры старались растолкать дрова руками, но все же скоро лодка остановилась, и чухонец, флегматично сложив весла, объявил: «нет».
С галдарейки смотрели, прижавшись к мутным стеклам, несколько воспитанниц, пользуясь смятением начальства.
– Вот Танюша, а это, кажется, Лизанька Бобик, – вглядываясь в окна, называл Сашка Пухтояров.
– Да, это Лизанька, – промолвил вдруг всю дорогу молчавший Неводов и страшно смутился.
Все со смехом обернулись к нему.
– Ай да Неводов! С самой хорошенькой из всего училища шуры-муры завел, а еще тихоня! – смеялись товарищи.
Неводов чуть не плакал.
В эту минуту распахнулось одно окно и раздался звонкий, почти плачущей голос:
– Господи, котеночек-то утопнет!{162}
– Это Бобик! Ай да девчонка – пальчики оближешь! – толковали в лодке, разглядывая Лизаньку Бобикову.
Князю Матвею даже в голову ударило, такой нежненькой показалась она ему в раме окна, с золотистыми, немного сбившимися волосами, большими темными глазами, тонким, будто вырезанным, профилем, стройная и хрупкая, жалобно протягивающая руки к рыжему котенку, вцепившемуся в полено и, действительно, каждую минуту близкому к гибели.
Неводов сделал порывистое движение к ней, но Поварин силой усадил его на место.
– Куда тебе, мальчишка! – крикнул он и, едва не перевернув лодку, выскочил на колеблемые от его шагов дрова.
– Потонешь, сумасшедший! – кричали с лодки.
Обрываясь и ловко карабкаясь, перепрыгивал Поварин по шаткому плоту. В секунду добрался он до котенка, от ужаса обезумевшего и уже потерявшего голос. Не без труда оторвал князь Матвей ощетинившегося котенка от бревна, сам каждую минуту подвергаясь опасности провалиться, и быстро побежал к галдарейке.
Ухватившись рукой за окно, Поварин подал, как трофей победный, рыженького котенка Лизаньке.
Та прижала его со слезами к лицу и несколько минут не находила слов благодарности, потом, будто опомнившись, она нагнулась к Поварину и, покраснев произнесла:
– Я вам так благодарна! – и прибавила быстрым шепотом. – Я вижу, вы благородный человек. Ради Бога, окажите мне еще одну услугу и передайте эту записку. Молю вас, никому ни слова!
И она ловко сунула за обшлаг его рукава маленький розовый конвертик.
Ошеломленный нежной ее красотой, князь Матвей не нашел слов. Он прошептал:
– Клянусь! – и, задержав ручку, запихивающую записку, поцеловал тоненькие, со следами чернил, дрожащие пальчики.
В несколько прыжков добрался Поварин обратно в лодку.
– Да ты в крови! – воскликнул Пухтояров.
Действительно, вся рука князя Матвее была в царапинах.
– Это котенок. Чуть было не потоп он, – блаженно улыбаясь, говорил Поварин, обвязывая пораненную руку платком.
– Вот чудной! А девчонка чертовски хороша, – смеялись товарищи.
В окне вместо Лизаньки торчала лысая голова немца-инспектора, известного под кличкой «барабан».
Он стучал палкой и готов был вывалиться из окна от ярости.
– Я буду писать жалоба господину его превосходительству полицеймейстеру на такие безобразные поступки, – кричал он.
– Барабан, барабан, барабан! – веселым хором отвечали ему с отплывающей лодки.
А за спиной инспектора, откуда-то издалека, Лизанька, прижимая к щеке желтого котенка, улыбалась и делала ручкой.
Поварин быстро обернулся на сидевшего сзади Неводова. Тот сиял и отвечал на знаки, очевидно, назначенные ему.
«Вот как! Это мы еще посмотрим!» – подумал князь Матвей, прищурившись разглядывая смутившегося под его взором Неводова.
III
Приехав домой, князь Матвей скинул промокшее насквозь платье и, надев бархатные туфли и персидский халат, велел денщику принести обед из соседнего трактира и вина.
Пообедав в сумерках, он долго лежал на диване, как бы обдумывая что-то, потом решительно вскочил, зажег свечи и, внимательно осмотрев маленький розовый конверт с тщательно выведенной надписью – «Якову Степановичу Неводову, Его Благородию поручику», тонким ножом осторожно подрезал печать с голубком. На тоненьком листочке неуверенными, кривыми буквами было написано:
«Ненаглядный Яшенька мой! Извещаю Вас, что решение, принятое мною, держу твердо, и ежели в первый же раз, когда будет идти „Калиф Багдадский“,{163} Вы перед последним актом подъедете к нашему подъезду в карете с зелеными шторами (дабы я не ошиблась), то легко можно будет мне незаметно выбежать из театра и по уговору нашему исполнить. Целую золотого, ненаглядного Яшеньку моего. Любящая по гроб жизни, Ваша Lise».
Перечитав эту записку несколько раз, князь Матвей зашагал по комнате. Он хмурился, усмехался, останавливался у стола, прочитывал записку снова, выпивал залпом стакан вина и опять быстро кружил по комнате, размахивая руками, а иногда даже сам с собою разговаривая.
Если б кто-нибудь украдкой заглянул в эту минуту в окно небольшого, убранного в восточном вкусе кабинета Поварина, страшным бы показалось ему лицо князя.
– Нет, не бывать тому. Я ему покажу, мальчишке. Я его угощу! – бормотал Поварин, угрожающе сжимая кулаки и до боли закусывая губы в бесполезной ярости.
Долго метался так по своей комнате князь Матвей, не приходя ни к какому определенному решению. Когда часы пробили восемь, он перечел еще раз записку, тщательно припрятал ее в затейливый ларчик слоновой кости с инкрустациями и тайным замком (подарок княгини Анны Семеновны) и, крикнув денщика, пошел одеваться.
Сидя перед зеркалом, он внимательно разглядывал свое лицо. Нельзя было бы назвать князя Матвея красавцем, с его узкими, чуть-чуть раскосыми глазами, выдвинутыми скулами, толстыми губами, из-под которых сверкали, как хищные клыки, белые зубы. Но было в его смуглом цвете лица, в блестящих черных волосах, в самих неправильностях черт что-то привлекательное, так что недаром городская молва называла его героем многих, самых разнообразных любовных приключений.
Оставшись, видимо, доволен собой, Поварин воскликнул:
– Не мытьем, так катаньем, – и сделал такое решительное движение рукой, что денщик, натягивавший ботфорту, испуганно шарахнулся в сторону.
В этот вечер собирались у Сашки Пухтоярова, но на улице досадливо вспомнил князь Матвей об утренней сцене с теткой и решил зайти к Карапетке посоветоваться о возможных последствиях, если княгиня приведет в исполнение свои угрозы.
Дождь перестал, но в темноте едва можно было пробраться в иных местах через лужи и грязь. Фонари не горели, извозчиков не было.
Чертыхаясь, плелся Поварин по Литейному, где в одном из переулков проживал известный всему Петербургу Карапет – предсказатель будущего, безжалостный процентщик, поставщик мыла и восточных курений, при случае – ловкий сводник, и имеющий еще много других, темных, но прибыльных, профессий.
В домишке Карапета крепко-накрепко заперты были и двери, и ставни на окнах. Долгого труда стоило Поварину достучаться. Наконец за дверью закашляла старуха-стряпуха.
– Открывай же, черти, это я, князь Поварин! – кричал Поварин.
Еще помедлив несколько, видимо, сходив сказать Карапету о посетителе, старуха открыла дверь и, ворча, провела князя по темному корридору в кухню.
Круглый фитиль плавал в большой чашке с маслом, шипя и коптя, едва освещая просторную кухню с лежанкой и большой печкой. Карапет, тучный, в красной ермолке и засаленном халате, сидел у стола и, беря пальцами из блюда какую-то снедь, ел, жадно чавкая и вытирая пальцы о длинную крашеную бороду.
Увидя князя, он весело подмигнул ему.
– А, князь! Хорош князь! Весь день ждал тебя, знал, что придешь. Плохи дела. Ой-ай, как плохи! – Карапет чмокал сожалительно и, вместе с тем, весело подмигивал одним глазом, как бы насмехаясь.
«Ужели тетка уж снюхалась с ним», – гневно подумал Поварин и закричал, наступая на Карапета.
– Ты чего каркаешь, собачий сын? Я вот тебя стукну по башке, будут плохи дела!
На громкий голос князя из темного угла с лавки поднялся рослый, редкой красоты юноша в белом чекмене,{164} весь с ног до головы увешанный кинжалами, пистолетами и каким-то другим мелким оружием.
– Ишь, завел себе какого, пакостник старый! – пробормотал князь Матвей, невольно отступая перед грозным видом дюжего оруженосца.
Карапет же пришел в большую радость.
– Хорош Абдулка! Хорош! Красивый-то какой, посмотри! – восклицал он, чмокая от удовольствия. – А ты, князь, не сердись. Кушай шептала,{165} изюм кушай, Абдулка песни споет и спляшет, а сердиться не надо.
