Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 69 страниц)

Крути, выжимай, выкручивай, вперёд, по кругу, по кругу, кружись-кружись, голова… В конце концов Какиути высохшей песчаной горкой осел на пол, теперь ему казалось, что вокруг него вращается весь мир. «Прибе-е-гаю к тебе, о Будда, Незаму-у-тненный све-е-ет мудрости, исти-ну узре-еть…» – орал Катакири, задрав лысую голову и раскачиваясь всем телом. «Ну что я могу поделать, я постоянно на взводе, всё меня злит, с молодых лет таким был. А уж когда мне голову начнут крутить или нарочно выводить из себя, я вообще стервенею – сердце колотится, что твой барабан, – бум-бум, дышать становится нечем, глаза вылезают из орбит, перед ними мелькают какие-то светящиеся точки, трясусь весь и уже ничего не соображаю – кто я, где я, с кем говорю… Дальше – больше: светящиеся точки превращаются в синие и красные огненные искры, мне начинает казаться, что человек, с которым я говорю, скалится, как дикий зверь, и вот-вот на меня бросится, мне становится страшно, и, желая его опередить, я набрасываюсь на него. Бью всем, что под руку попадётся, – бутылкой, камнем, ору что есть мочи… Опомнюсь, а он уже мёртвый. Я ведь и этого своего приятеля, Сато, торговца перепелами, убил вовсе не потому, что хотел убить, просто так получилось – не успел оглянуться, а он уже мёртвый. Да, не успел оглянуться, как стал убийцей». – От бритой головы Катакири поднимается пар, голос перекатывается вокруг, дробя воздух. Однажды он спросил Какиути: «Ты что, так до сих пор и ходишь слушать проповеди?» – «Хожу». – «Ну и как, интересно?» – «Да нет, не особо…» – «Я всё хотел тебя спросить, а этот твой проповедник, ну, который учит тебя христианской вере, он как одет?» – «На нём обычный костюм». – «Да ну? Как это костюм? Разве бывает, чтобы без рясы и не обрит наголо?» Катакири нарочно старается походить на буддийского монаха, он постоянно афиширует свою религиозность, особенно перед надзирателями, почему-то он уверен, что это приведёт к отсрочке казни, вот и теперь надрывается, читая свои сутры, чтобы все помнили, что он – буддист. И бесполезно напоминать ему о словах Иисуса: «…когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне…» «Впрочем, его ведь тоже припёрли к стенке», – думает Нобору Какиути, вздрагивая от обрушивающегося на него, как удары хлыста, голоса. Подражать Катакири не удаётся никому. Как-то Тамэдзиро попробовал, но его хватило минуты на две – он тут же осип. «В Земле будды А-ми-и-иды Бла-го-ода-атного ве-е-чно-о-го света, те, кто в этом ми-и-ре блу-жда-али…»

После того, как обоих болтунов – Тамэдзиро Фунамото и Сюити Андо – препроводили в карцер, в нулевой зоне моментально воцарилась тишина. Кусумото очень страдал от их болтовни, он жил рядом с Тамэдзиро в позапрошлом году, с августа по декабрь (потом Фунамото сменил Какиути, они с Кусумото соседствуют уже больше года). Тамэдзиро Фунамото так устроен, что непременно должен с кем-нибудь разговаривать, иначе у него портится настроение, темы же у него всегда одни и те же – либо он перемывает кому-нибудь косточки, либо хвастается своими преступлениями, либо обсуждает баб, при этом он повторяет одно и то же по десять, а то и по двадцать раз, поэтому живущим с ним рядом приходится несладко. А Кусумото доставалось вдвойне – Какиути, не желая принимать участия в разговоре, упорно не отзывался, и Кусумото, который не любит никого обижать, вынужден был один слушать хорошо известные ему истории и поддакивать. «Я в школу ходил только до третьего класса, а потом бросил. Стырил у учителя кошелёк и – поминай как звали. Родители мои, не знаю, что уж там произошло, куда-то делись, когда я совсем ещё маленьким был, а меня оставили дядьке, у него была рыбная лавка. Я стырил у него всю выручку, после чего меня выставили и отправили к деду, который плёл сандалии, но я и тут не растерялся – стянул у него одежду и продал, ну а дальше – больше, в конце концов сделался профессиональным вором. Крал всё, что плохо лежит. Деньги, одежду, велосипеды, железные плиты, радиоприёмники, сакэ, ничем не гнушался, что попадалось на глаза, то и тащил. Один раз было дело – украл я сейф, тяжёлый, страсть, волок его прямо перед носом у полицейского, так тот даже головы не повернул. Летом я подвизался в Тохоку, а зимой ехал в Кансай, оттуда перебирался на Сикоку, так что болтать могу по-всякому. Да, где только я не бывал. Мне бы книгу написать „Жизнь Тамэдзиро" – бестселлер бы вышел. Так-то вот. Эй, Кусумото, да ты слушаешь?» – «Слушаю». – «Ты у нас человек образованный, может запишешь, что я тебе рассказываю? Ведь точно выйдет бестселлер». – «Да нет у меня настроения ничего писать». – «А ты разве раньше не писал?» – «Так то давно было». – «А вот и не давно, а совсем недавно. Раз одну книгу написал, что тебе стоит написать вторую!» – «Да не хочу я больше ничего писать». – «Но ведь бестселлер будет! Станешь деньги грести лопатой!» – «Да кому они здесь нужны, твои деньги!» – «А вот и неправда! Можно накупить всякой вкусной жратвы или нанять хорошего адвоката и потребовать пересмотра дела!» – «Может, ты помолчишь немного? Мне хочется почитать». – «Ах так? Ну ты и нахал! Значит, ты, сволочь, не желаешь слушать рассказы старины Тамэ? Так я тебя заставлю. Нарочно не замолчу!» Как только Тамэдзиро замечал, что его болтовня кому-то действует на нервы, он вцеплялся в этого человека мёртвой хваткой и уже не отставал, так что Кусумото приходилось слушать его всё время. Да, Фунамото тоже припёрли к стенке. Ведь в конечном счёте его безудержная болтливость объясняется довольно просто – стоит ему замолчать, как его начинают одолевать тревожные мысли точно так же, как Катакири, только тот не болтает, а во весь голос читает сутру. Андо хохочет, Сунада буянит, Коно зацикливается на своих революционных идеях, Ота теряет рассудок, Кусумото и сам он, Нобору Какиути, обращаются к вере и размышляют о «тамошнем мире»… А причина одна – всех их припёрли к стенке. «Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да…» Ветер усилился, заворожённый его свистом, Какиути стал представлять себе, как по небу мечутся чёрные тучи… Потом вдруг очнулся и понял, что наступила тишина – словно Катакири затянуло в болото. Рисовка сидела нахохлившись, кровь уже не капала, но лапкой она пользоваться не могла и с трудом удерживалась на жёрдочке. Клей засох, его надо было растереть заново, иначе нельзя было продолжать работу. Какиути подхватил блюдце и стал возиться с клеем, но тут его позвал Коно. «Эй, Какиути!» – «Что тебе?» – ответил Какиути, не отрываясь от клея. «Мне жарко. Какой-то чудной сегодня день, правда? А ты сейчас чем занимаешься?» – «Работаю». – «Надо же, ничто тебя не берёт! Ты слышал про товарища Карасаву?» – «Слышал». – «И тебе, конечно, на это наплевать!» – «Ну почему?» – «Во всяком случае, тебе это не мешает спокойненько трудиться. Ещё я слышал, что за Кусумото пришли». – «Да-а…» – «Естественно, его очередь следующая. А тебе кто об этом сказал?» – «Сам он и сказал». – «Вот свинья, а мне ни слова! Небось в штаны наложил от страха. Но очередь есть очередь, всё справедливо. В конце концов, ему удалось продержаться целых шесть лет после вынесения приговора. Не понимаю только, почему этого говнюка Тамэ опять пронесло. Ведь он тут уже восемь лет. Как ты считаешь?» – «Никакой очерёдности тут нет». – «Это и называется логическое противоречие! Во всём должна быть строгая очерёдность. Нельзя чтобы последние становились первыми. Кстати, знаешь, что меня выводит из себя? На прошлой неделе ко мне на свидание пришёл один мой товарищ, и меня провели в восьмую комнату. Ага, думаю, неспроста, в прошлый раз я тоже был в восьмой! Пригляделся, а на потолке маленький такой пластиковый кружок прилеплен. А от него проводок в стену. То есть меня, как находящегося под особым надзором, нарочно помещают в восьмую комнату и все разговоры записывают на магнитофон. Им видите ли мало того, что надзиратель стенографирует, они потом проверяют, не сообщил ли мне мой посетитель что-нибудь в закодированном виде, а заодно фиксируют и его голос. Представляешь, какие прохвосты?» – «По правде говоря…» – Какиути замялся, не зная, стоит ли указывать Коно на его ошибку. Как плотник, он хорошо знал, что пластиковый кружок на потолке был просто-напросто сигнальным пожарным устройством, но Коно наверняка не поверил бы. «Значит, они замаскировали жучок под сигнальное устройство. А иначе почему меня всегда проводят в восьмую комнату? Слишком уж подозрительно!» На это можно было бы возразить, что восьмая комната и предназначена специально для заключённых из нулевой зоны. «В неё вход прямо из коридора, удобно охранять». Но Коно не так-то легко сбить. «Так это только доказывает правильность моего предположения. Они нарочно выбрали эту комнату для лиц, находящихся под особым надзором, чтобы удобнее было записывать». И пошло-поехало до бесконечности. Ход мыслей Коно предопределён заранее: он – особо опасный преступник, находящийся под особым надзором, а значит, тюремное начальство двадцать четыре часа в сутки держит его под контролем, используя при этом всевозможные научные методы. Эти методы он мог перечислять бесконечно: встроенные в стены подслушивающие устройства, установленные в вентиляционных отверстиях скрытые камеры, миниатюрные микрофоны с радиосвязью, которые ему вшивают, предварительно усыпив, рентгеновские лучи, которыми его просвечивают с поста, светочувствительные фотоаппараты… Иногда он распалялся желанием доказать правильность своих предположений: начинал наугад простукивать стены, ломал вентиляционные отверстия, вызывал врача, чтобы тот его осмотрел на предмет обнаружения следов проделанных над ним во время сна операций, оказывал сопротивление постовому надзирателю, требовал, чтобы провели официальную проверку внутреннего устройства поста и результаты предали гласности. Как-то он показал Какиути блокнот, куда записывал свои разговоры с надзирателями и начальником зоны, и где, по его словам, собраны «в чистом виде объективные доказательства» того, что он находится под особым контролем. «Эй, послушай! – В голосе Коно появились угрожающие нотки. – Что ты думаешь об этой истории с товарищем Карасавой?» – «Мне его жаль». – «Да я не об этом, до тебя что, не дошло ещё, что эти мерзавцы его убили? Линчевали! Вчера утром они неожиданно ворвались к нему в камеру, набросились на него и придушили. Я слышал звуки борьбы и удары. Точно слышал. А потом они повернули дело так, будто он сам покончил с собой. Пикет-то организовали мощный, вот у них поджилки и затряслись. А следующий – я, вот посмотришь! Может, они прикончат меня уже сегодня вечером. Так что будешь свидетелем. Запомни, я никогда не покончу с собой, не дождутся. Если они скажут, что я покончил с собой, ты должен будешь их разоблачить. Ну как, согласен стать свидетелем?» – «Ладно, согласен». – «Вот это пореволюционному! Спасибо тебе. Мы, люди простые, всегда в авангарде». – Коно возбуждался с каждым словом, он явно чувствовал себя оратором, произносящим речь перед большой аудиторией, но Какиути слушал его разглагольствования вполуха, точно так же, как завывания Катакири, и продолжал работать. По мере того как стопка конвертов росла, настроение у него улучшалось, он уже подумывал о том, что, может быть, сегодня ему удастся перевалить через две тысячи, побив свой прежний рекорд…

5

Заключённые нулевой зоны в помещении воспитательной службы бывают довольно часто. Дважды в месяц здесь проводятся традиционные просмотры телевизионных передач, во время которых присутствующих обычно угощают лапшой, здесь же они встречаются со своими духовными наставниками, здесь же их собирают для нравоучительной беседы или для прослушивания пластинок, а кое-кто пользуется и расположенным здесь же небольшим читальным залом. Словом, это место – что-то вроде отдушины в однообразной жизни заключённых, и Такэо чувствовал себя здесь как дома.

Однако сегодня привычная обстановка воспринималась по-новому. Все окружающие предметы, начиная с религиозных книг на полках и кончая тушечницей и пресс-папье на столе, с необыкновенной яркостью отпечатывались на сетчатке – возможно, зрение обострилось от сознания, что он видит их в последний раз. Он жадно всматривался в каждую мелочь, вдруг исполнившуюся глубокого смысла – свет лампочки, отражающийся на стержне карандаша, засохшие чернила в щели стола… Так бывает с близорукими людьми, когда они надевают очки и мир внезапно обретает чёткие очертания. Он перевёл взгляд со стоявших у двери конвоиров на начальника надзирательской службы Вакабаяси, который рядом с ним попыхивал сигаретой. Этот человек всегда присутствовал при свиданиях заключённых нулевой зоны. Почувствовав устремлённый на него взгляд, надзиратель раздвинул губы и улыбнулся, выпустив изо рта струйку дыма. Улыбка получилась немного искусственной, Вакабаяси явно хотелось прервать воцарившееся в комнате неловкое молчание, но он не знал, как это сделать. Из соседней комнаты доносились приглушённые голоса, там начальник воспитательной службы разговаривал с матерью Такэо, но разобрать, о чём они говорят, было невозможно.

Вакабаяси неловко скрипнул спинкой стула и как-то растерянно спросил:

– У тебя с братом большая разница в возрасте?

– Он старше на девять лет.

– Да-а, довольно большая.

– Знаете, отец подолгу жил за границей…

– А кто он?

– Он был врачом. Учёный, бактериолог.

– Что же, он уже скончался?

– Он умер, когда я был совсем младенцем.

– А ты, значит, самый младший?

– Да.

– Небось, всегда был маменькиным сынком?

– Она даже теперь обращается со мной как с ребёнком. – И Такэо по-мальчишески почесал в затылке.

Надзиратель кивнул и невпопад рассмеялся. Будто вспомнил что-то своё.

– Да, так вот… – Он нацепил на нос очки и вытащил записную книжку. – Я звонил твоему брату Икуо, но он сказал, что у него сложности по работе и он не сможет прийти. Он ведь у вас самый старший, наверное, был тебе вместо отца?

– Да.

– Жаль. Небось, тебе хотелось бы с ним повидаться?

– Ничего. Брат архитектор, жизнь у него очень напряжённая, все дни расписаны буквально по минутам. К тому же ему было неприятно получить столь неожиданное известие.

– Что верно, то верно, слишком уж неожиданное. Ну да ладно, он тут просил передать тебе несколько слов.

Надзиратель Вакабаяси, прищурившись, прочитал сделанную на краешке листка запись:

– «Мне нечего тебе сказать. Надеюсь, ты будешь на высоте, выполняя свой последний долг. Прощай. Икуо». Вроде телеграммы. Так или иначе, это всё, что он просил тебе передать.

– Спасибо.

– Ну… – Не зная, о чём говорить дальше, надзиратель извлёк из кармана мятую пачку сигарет «Синсэй» и протянул Такэо. Обшлага его мундира обтрепались, из них торчали белые нитки, напоминавшие рыбьи зубы. – Возьми сигаретку.

– Нет, спасибо, – отрицательно помотал головой Такэо.

– Не хочешь? – Надзиратель выбросил свой окурок и сунул в рот кривоватую, похожую на гусеницу, сигарету.

– Ты не замёрз? Что-то опять похолодало.

– А мне показалось, что ветер стих.

– На самом деле странная какая-то погода. То жара, то холод. Так и простудиться недолго.

– Ничего, наверное, скоро прояснится. – И Такэо с воодушевлением вгляделся в небо. Оно казалось непривычно огромным, словно не имело никакого отношения к тому крошечному клочку, который открывался взгляду из окна его одиночки. Куда-то мчались облака, оставляя на бегу голубые просветы, – тщательно вымытое, вычищенное, новенькое, с иголочки небо. Хорошо бы совсем прояснилось, особенно к завтрашнему утру… Тут он услышал своё имя. Начальник воспитательной службы, приоткрыв дверь, махал ему рукой.

– Входи.

Резко встав, Такэо уронил на пол лежавший на коленях узелок и поспешно наклонился, чтобы его поднять. Надзиратель Вакабаяси подмигнул ему, подбадривая.

Такэо вошёл в комнату, где уже сидели мать и Макио. Пытаясь разрядить довольно мрачную атмосферу, бодро сказал:

– Рад, что вы пришли. Спасибо.

Мать и Макио поднялись ему навстречу, двигались они вяло, словно в замедленной съёмке. Макио подошёл к Такэо и пожал ему руку, его ладонь была холодная и влажная. Мать с Макио были очень похожи – оба смуглые, на круглых лицах одинаково испуганное выражение – ни дать ни взять парочка клоунов.

– Что это с вами? Почему вы так странно смотрите? – снова бодро спросил Такэо, но его слова не произвели никакого впечатления, словно он молотком ударил по воздуху.

– Такэ-тян! – тихонько позвала мать. Большие глаза под тяжёлыми веками покраснели, но были совершено сухими, как два стеклянных шарика. Седая голова находилась на уровне его груди. Он попытался заглянуть ей в глаза, но она упорно отводила взгляд. Во всём этом было что-то противоестественное, словно она чувствовала себя перед ним виноватой. Уж лучше бы заплакала, с досадой подумал он.

– Ну же, мама, – сказал Макио, – садись, давайте побеседуем. И ты, Такэо, тоже.

– Ладно.

Такэо резко опустился на жёсткое сиденье. Макио усадил мать, за руку подведя её к стулу. Церемонно, будто им предстояло важное совещание, они сидели с трёх сторон круглого стола и чего-то ждали. В конце концов Макио заёрзал всем своим тучным телом, словно пытаясь встряхнуть застывший, заполненный вязким молчанием воздух. Добропорядочный пожилой господин – лысая макушка, испещрённая коричневыми пятнами, седые виски… Протерев жёлтой бархатной тряпочкой запотевшие очки в золотой оправе, Макио начал говорить, немного задыхаясь и аккуратно нанизывая хорошо продуманные фразы.

– Прошлый раз мы виделись с тобой, если мне не изменяет память, где-то в начале года? То есть… Месяц назад или, может, чуть больше… Да, давненько… Надо бы… навещать тебя почаще, но я совсем закрутился, стоит приехать в Японию, сразу столько всего наваливается…

Поскольку фразы, которыми принято обмениваться при встрече, типа – «Ну как здоровье?», «Как делишки?» – в данном случае были неуместны, разговор с самого начала пробуксовывал. Так было и с начальником тюрьмы, и с надзирателем Вакабаяси. Тяготясь тем, что окружающие не могут отрешиться от мысли об исключительности его положения, Такэо постарался, чтобы голос его звучал бодро и дружелюбно:

– Ну, это у вас, во Франции, не привыкли особенно напрягаться. Мне об этом рассказывал отец Пишон. Там и по улицам люди ходят медленнее.

– Да… Японцы… устроены по-другому… Все куда-то… бегут, друг друга… толкают, улочки узкие…

– Что твоя жена?

– Да как тебе сказать… – Макио тяжело, как человек долго бежавший, перевёл дыхание, извлёк из нагрудного кармана красный платок, вытер пот со лба, потом снова достал жёлтую бархатную тряпочку и ещё раз протёр очки. Он всегда страдал повышенной потливостью и, судя по всему, до сих пор от неё не избавился.

– У неё ведь рак, – пояснила мать. И, сделав над собой усилие, добавила: – Бедняжка.

– Да никакой не рак, – закашлялся Макио. – Миома матки. Вполне доброкачественная… Но у неё развилось сильное малокровие и её положили в больницу Святого Луки.

– Надеюсь, она скоро поправится…

– Мать в последнее время… стала ужасно мнительной. Я ей сказал… это… обычная миома, а она почему-то… вбила себе в голову, что непременно рак. Вот и с тобой тоже… после каждого свидания – ну всё, больше я его не увижу… И пишет мне в Париж соответствующие письма. Я уж не знаю… сколько таких писем получил за последние несколько лет, она ведь пишет… мне каждую неделю… Прости, у меня с утра приступ астмы… – Тут у Макио из горла вырвался какой-то свист, он перевёл дыхание и вытер пот.

– Простите, что доставил вам столько хлопот. Но этот раз действительно последний. Да нет, вы не беспокойтесь, я прекрасно себя чувствую… – Тут Такэо взглянул на застывшее лицо матери и, внезапно упав духом, попробовал сменить тему: – Да, кстати, я давно уже хотел вас спросить – помните, у нас в доме были фотографии отца? И на одной он – в странном белом халате, у него там ещё такой фартук, как у мясника, а на плечи накинуто тёмное пальто. Помните?

– Ну-у… – Макио переглянулся с матерью.

– Это было очень давно, – сказал она, – всё ведь сгорело.

– Что ж, не помните так не помните. Просто интересно, где она была сделана? Мне почему-то кажется, что перед Пастеровским институтом в Париже. Ты там бывал?

– Да нет, пока не приходилось. – Макио сконфуженно потёр левую часть груди. – Это в Пятнадцатом округе… а я работаю… в Восьмом, далековато. Но, знаешь… я тут как-то случайно встретился с человеком, который знал папу. Старик профессор… уже на пенсии, он рассказал, что они вместе… смотрели в микроскоп… в лаборатории…

– Ну и каким был отец? – спросил Такэо, стараясь, чтобы в голосе прозвучала горячая заинтересованность.

– Старик почти ничего не помнит… Всё-таки сорок лет прошло… Пожалуй, только одно и осталось у него в памяти… что отец был помешан на книгах.

– На книгах? – Такэо вспомнился оставшийся от отца большой книжный шкаф красного дерева. Когда-то он был причиной постоянных раздоров между матерью и Икуо. Переплетённые в красную и синюю лайку иностранные тома казались восседающими в зале заседаний учёными, головы которых набиты разнообразными знаниями. В детстве он иногда, пыхтя от напряжения, вытаскивал слишком тяжёлую для его ручонок книгу и, забыв обо всём на свете, разглядывал картинки и схемы. Особенно привлекал его красочный анатомический атлас – сердечко замирало от страха, когда он раскрывал его, но искушение было слишком велико. Он мог часами смотреть на изображение руки или запястья с содранной кожей, вглядывался в изящное переплетение мышц и кровеносных сосудов. Нередко он развлекался тем, что подносил к свету собственную руку и, рассматривая просвечивающие кости, сравнивал её с изображённой в атласе. Довольно странное занятие для маленького ребёнка, но в эти минуты он чувствовал на себе одобрительный взор отца. Он забыл, где научился препарировать лягушек, но хорошо помнил, как ещё дошкольником закреплял лягушку швейными иголками на дощечке от рыбных палочек и, рассекая хорошо заточенным ножом кожу, изучал внутренние органы. В те же годы он варил лягушек в кастрюле и сжигал на костре. Ему нравилось смотреть, как они корчатся, безропотно умирая. Ему было любопытно – как они устроены, как умирают. Разумеется, им двигало не только интеллектуальное любопытство, садистские наклонности тоже имели место… Тут он спохватился – надо же, чуть не забыл напомнить…

– Да, кстати, я хотел бы вас попросить… Возможно, господин начальник уже говорил вам о том, что своё тело я завещал университету. Я хочу, чтобы вы позаботились о выполнении всех необходимых формальностей. Среди вещей, который я вам оставляю, есть удостоверение члена общества «Белая хризантема», вам надо будет связаться с кафедрой анатомии медицинского университета Т., уточните, пожалуйста, какой у них номер телефона. В общество «Белая хризантема» входят лица, завещавшие своё тело студентам-медикам для анатомических занятий, я вам об этом уже говорил. Чем быстрее вы с ними свяжетесь, тем лучше. Хорошо бы сделать это уже сегодня. Обычно университет присылает свою машину.

– Но послушай… – Мать сердито посмотрела на него, на её лице было написано явное нежелание выполнять его просьбу.

– Я всё понимаю, – ласково сказал Такэо. – Ты, мамочка, конечно же, хочешь сама получить моё тело. Но ведь от костей, которые останутся после кремации, не будет никакого толку, а если мой труп ещё свеженьким вскроют студенты, я принесу пользу обществу. Так или иначе, для меня это дело решённое. Тебе придётся смириться с моим последним капризом.

– Но ведь для тебя уже готово место на здешнем католическом кладбище, – недовольно скривилась мать. – Рядышком с могилой отца Шома, чуть-чуть наискосок. В западной части, оттуда хорошо видно Фудзи. А ты…

– Я очень тебе благодарен. Положи в могилу прядь моих волос и ногти. Пусть моя душа поселится именно там. Но тело я подарю университету…

– Не беспокойся, мы сделаем так, как ты хочешь, – вмешался Макио. – Если хоть этим можно тебя порадовать.

– Спасибо, – улыбнулся Такэо. – Как только моя душа покинет тело, оно станет наглядным пособием для студентов-медиков. Я просил патера совершить надо мной Таинство последнего помазания. Тогда Господь простит меня и душа моя достигнет высшего блаженства, а что будет с телом, в конечном счёте всё равно. Разве вы не согласны?

– Да, я, конечно же, всё это понимаю, но мне так горько думать о пустой могиле… – Мать опустила голову и глубоко вздохнула.

– И ещё одна просьба, – понизив голос, сказал Такэо, украдкой бросив взгляд на начальника воспитательной службы и надзирателя Вакабаяси – оба демонстративно не участвовали в обсуждении семейных дел: один сидел за столом и читал книгу, а другой ждал у двери. – Здесь есть один заключённый, его зовут Тамэдзиро Фунамото, мы с ним недавно поспорили – так, какая-то глупость, – и я проиграл ему банку мясных консервов. Вы не могли бы передать ему как бы от «Общества утешения приговорённых к высшей мере» несколько банок? К примеру, сегодня.

Макио сделал пометку у себя в записной книжке. Он слушал брата, кивком сопровождая каждое его слово, когда же тот кончил, деловым тоном сказал:

– Может быть, ещё что-нибудь?

– Нет, спасибо, это всё.

– Такэ-тян… – сказала мать. – Всё это так неожиданно, я не успела ничего толком приготовить, но всё-таки принесла кое-что из того, что ты любишь. Мне сказали, ты можешь съесть это прямо здесь. Хочешь?

Макио переложил со стула на стол довольно большой свёрток. Оттуда он извлёк старинную лаковую коробку с несколькими отделениями. В Хаяме в ней обычно подавали новогоднее угощение. Внутри было полным-полно всего – рис с сырой рыбой, тэмпура, свинина на пару, бататы, печёная рыба, соления. Не были забыты ни чашечка для чая, ни палочки для еды, ни соевый соус.

– Мама с раннего утра возилась… Как только сообщили, она тут же принялась стряпать… – пояснил Макио.

– Наспех ничего хорошего не приготовишь. Пришлось обойтись тем, что нашлось в холодильнике, – сказала мать.

– Спасибо. Выглядит аппетитно!

– Ну-ка, позвольте снять пробу. – Начальник воспитательной службы, будто только и ждал этого момента, проворно вскочил и подошёл к столу. Положил в рот кружок лотосового корня и кусочек свинины и довольно зажмурился.

– Что ж, Кусумото, начинай, не стесняйся. Сейчас попросим приготовить чаю. – Он сделал Вакабаяси знак глазами, и тот вышел.

Такэо попробовал рис с рыбой, но он показался ему совершенно безвкусным. Заботливо приготовленное матерью угощение застревало в горле словно сухой песок или пепел. Такое же ощущение было, когда его угощали пирожным. Он насильно заставлял себя есть и боялся, что его стошнит.

– У меня что-то нет аппетита, – повернувшись к начальнику, сказал Такэо. – Нельзя ли оставить это на потом?

– Можно, конечно, но разве тебе не хочется съесть это сейчас, вместе с матушкой и братом?

– Но я просто не могу…

– Может быть, вы позволите ему выпить вина? – спросил Макио. – Красное, я его привёз из Франции. Если бы вы разрешили…

Начальник, подумав, кивнул.

– Ну ладно, немного можно.

– Нет, спасибо, – мягко, чтобы никого не обидеть, но решительно сказал Такэо. – Пить я не буду. Не хочу, чтобы сознание затуманилось. Мне хотелось бы сохранить душевную ясность до конца.

Тут разговор внезапно прервался, и все застыли, словно окаменев. На неподвижном, как маска, лице Макио кристалликами сверкали капельки пота, мать смотрела прямо перед собой немигающими, словно у изваяния, глазами, большие уши начальника воспитательной службы торчали, как шляпки фарфоровых грибов. Стало ясно, насколько искусственно разговор поддерживался до сих пор. Стоило произнести всего лишь одно слово – «до конца» – и он оборвался. А ведь надо ценить каждую минуту…

– Мама, ну-ка, подвинься поближе, – сказал он и принялся постукивать и похлопывать её по спине и плечам. В детстве он часто делал ей массаж, это было у него вроде забавы, но, повзрослев, больше этим не занимался, во всяком случае, не мог припомнить ни одного случая. Плечи оказались ещё более узкими и хрупкими, чем ему представлялось, того и гляди какая-нибудь косточка переломится, стоит нажать посильнее.

– У тебя слишком напряжены мышцы, сейчас я их разомну, и будет легче. – Он ещё некоторое время постукивал её по спине, потом стал ловко разминать плечи кончиками пальцев. Заключённые их зоны часто делали друг другу массаж, и он тоже усвоил несколько приёмов от одного бывшего массажиста. Твёрдые, как связка колбас, мышцы постепенно обмякли и приобрели эластичность, пальцы всё глубже вминались в материнскую плоть. Вдруг из-под них возникла фраза из Книги Иова: «Наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь». Взяв у матери гребешок, он стал расчёсывать ей волосы. По старинной моде длинные, они текли под его руками, как вскипающий белой пеной поток в ущелье. До сих пор он и не замечал, как сильно она поседела. Красиво, но печально до боли. Он стал бережно поднимать пальцами седые прядки одну за другой и рассматривать их. За каждый седой волос в ответе он – её непутёвый сын.

– Мама… – неожиданно для самого себя произнёс он. Она, пошатываясь, поднялась и приблизила к нему лицо. Из сложного переплетения морщин на миг выглянула прежняя молодая мама. Такэо взял её руки в свои и стал поглаживать. Мать безвольно подчинялась сыну, но вдруг пошатнулась, упала лицом ему на грудь и зарыдала, сотрясаясь всем телом.

– А-а-а… Такэ-тян, ну почему я не могу пойти туда вместо тебя, ведь мне уже всё равно пора умирать, а ты ещё так молод.

Её горячее дыхание обжигало ему сердце, руки ощущали беспомощную хрупкость худенького тела. Ему хотелось её утешить, но он не мог придумать как, только бормотал, прерывисто дыша: «Мама, мама…» Очки запотели, и фигура Макио, стоявшего за спиной у матери и вытиравшего глаза, приняла расплывчатые очертания.

– Ну да ладно… – Такэо наконец взял себя в руки и отстранился от матери. – Хватит плакать, давайте лучше поговорим.

Эти слова придали ему бодрости, он платком вытер матери заплаканные глаза и улыбнулся. Она послушно улыбнулась ему в ответ. Макио усадил мать, и они снова оказались с трёх сторон круглого стола. Атмосфера в комнате перестала быть напряжённой, стало легче дышать, и все немного расслабились.

– Да, кстати, а почему твоего бубенчика сегодня не слышно? – спросил он.

– А? – переспросила мать, очевидно не расслышав, слишком уж неожиданным был вопрос.

– Где твой бубенчик? У тебя ведь к кошельку прицеплен бубенчик, и он всё время звенит.

– A-а… Он у меня тут… – Мать пошарила в карманах чёрного костюма, и, убедившись, что там кошелька нет, полезла в сумку.