Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 69 страниц)

Я был маленького роста, и в классе меня всегда сажали впереди. Мне было неприятно ощущать впивающиеся в меня недоброжелательные взгляды сидящих сзади, и я мечтал о том, как бы поскорее вырасти и пересесть назад.

Нашего классного наставника звали Ёсида, это был молодой мужчина с неприятно синеватым гладко выбритым подбородком. Длинным лицом и белой кожей он напоминал мне Икуо. Раздражаясь по любому поводу, он лупил по столу бамбуковой палкой, периодически ломая её.

«Это непатриотично», «Это нехорошо по отношению к солдатам, которые сейчас на фронте» – такие фразы не сходили с его уст.

Со мной он был добр. Скорее всего потому, что я хорошо учился и был послушным ребёнком. И окрики, и удары бамбуковой палкой, как правило, обрушивались через мою голову на других учеников.

– Кусумото, сходи в учительскую и принеси мне со стола авторучку. А заодно прихвати сигареты – они в верхнем ящике, возьми распечатанную пачку.

Я улыбался, кланялся по-военному и со всех ног бежал выполнять поручение. Я любил свободно входить в безлюдную учительскую, к тому же я очень гордился, что из всех одноклассников учитель выбирал именно меня. Однако, когда я возвращался в класс, то ловил на себе ещё более неприязненные взгляды, причинявшие мне немалые страдания: мне казалось, все меня ненавидят, считая учительским прихвостнем.

Когда мы готовились к праздничному шествию по случаю 2600-летия образования империи, я допоздна засиделся в школе, делая флажки. После того как все разошлись по домам, я сказал Ёсиде:

– Мама разрешила мне сегодня задержаться, сказала, чтобы я помог вам.

– Вот как? У тебя замечательная мама. Настоящая мать, достойная дочь нашей великой империи, – ответил он, одобрительно на меня глядя. Потом добавил: – Твои братья поступили в прекрасные учебные заведения. Ты тоже не отставай.

Однажды мне задали написать сочинение на тему «Моя мама». Я изобразил женщину, воспитавшую без мужа троих сыновей. Но ни словом не обмолвился о её стычках со старшим сыном. Бедная, но дружная семья, мать – учительница родного языка, все свои силы отдающая воспитанию сыновей, достойная дочь великой империи.

Всё время, пока я учился в начальной школе, страна находилась в состоянии войны, поэтому, когда незадолго до окончания шестого класса разразилась мировая война, меня это ничуть не взволновало. Вот только Есида с каждым днём всё больше распалялся и вводил в школе одно новшество за другим: зимой он заставлял нас по утрам выходить на двор обнажёнными и растираться сухими полотенцами или бегать от святилища Нисимукитэндзин до молельни Нукэбэнтэн.

Однажды в воскресенье мы пошли в военный госпиталь навестить раненых. Собрав с каждого по тридцать сэнов, купили гостинцы, причём я отдал деньги, украденные у матери. С сигаретами и цветами, под предводительством учителя мы вошли в ворота госпиталя: вид у нас был такой, будто мы идём на кладбище. Остановившись перед потерявшим оба глаза солдатом, который играл на флейте, я протянул ему гостинцы. Он закурил сигарету, понюхал цветы и спросил меня, кем я собираюсь стать в будущем. Когда я ответил, что уж во всяком случае не солдатом, раненый пробормотал: «Какой странный ребёнок». Когда же я добавил, что в общем-то мне всё равно, кем быть, только не солдатом, он рассмеялся: «Ты, парень, говоришь совсем как взрослый!»

Я терпеть не мог играть с другими детьми. Одноклассники, которые после уроков собирались вместе, чтобы мастерить модели самолётов или кататься на велосипеде, были в моих глазах диковинными животными, подчиняющимися каким-то странным инстинктам. Как только кончались уроки, я заходил домой, бросал там ранец и тут же шёл гулять с собакой. Я уходил как можно дальше от дома, туда, где не мог встретить никого из нашей школы, никого, кто знал бы меня в лицо. Переходил трамвайные пути, спускался вниз по пологому склону и оказывался на шумной, многолюдной, похожей на барахолку улице с лавками, мастерскими и длинными, составленными из отдельных секций бараками. В этом районе царила совершенно иная атмосфера, чем на застроенной особняками улице Тэндзин, которую так любил Икуо. Это был мой собственный маршрут, возможно, здесь было довольно грязно и неприглядно, но на меня всё это действовало умиротворяюще.

На задворках мастерской, где в полумраке рабочие с нездоровым цветом лица шлифовали красным порошком линзы, находился дом старьёвщика Мацукавы. Скорее всего, у дома были сломаны балки, во всяком случае, крыша его перекосилась набок и черепица наполовину обвалилась, это был даже не дом, а что-то вроде сарая: внутри, почти до самого потолка, громоздились газеты, электрические провода, кастрюли. Мацукава, который в школе числился среди отстающих и которого дразнили «нищим», наверное из-за того, что он был всегда одет в промасленную спецовку, какие носили рабочие, и от него пахло чем-то тухлым, – здесь чувствовал себя принцем. Его любимым занятием было отыскать среди неистощимых запасов всего этого хлама электромотор и мини-насос и, сведя их воедино, создать какой-нибудь диковинный агрегат. Он щёлкал выключателем – и на потолке и на стенах загорались миниатюрные лампочки, поднималась штора над входной дверью, где-то звенели звонки. Иногда появлялся его отец – на велосипеде с прицепом, нагруженным разным хламом. Мать сортировала весь этот мусор во дворике и, если обнаруживала какую-нибудь радиодеталь или электромотор, отдавала их Мацукаве. Она очень заботилась о сыне, мне это было непривычным, и я завидовал ему.

До перехода в нашу школу Мацукава учился в Кансае – он говорил с акцентом, и понять его иногда бывало трудновато. Зная это, он всегда старался дублировать слова, отчего его речь становилось многословной и расплывчатой, но в его манере говорить было и определённое обаяние. Его кожа имела странный багровый оттенок: то ли она была такая от природы, то ли в неё въелась грязь, к тому же у него не хватало двух передних зубов, и это делало его похожим на какого-то зверька из породы грызунов. В его тетради было полным-полно искусно выполненных карандашом эскизов и схем разнообразных устройств, которые он предполагал изобрести в будущем. Танки, уходящие под землю и нападающие на противника на другой стороне земного шара, гигантские марсианские парники – всё это было вычерчено очень аккуратно и подробно, он явно затратил на эти чертежи уйму времени. Он насмехался над моделями самолётов, которые мастерили его одноклассники: «Это всё для малышни». Теперь-то я понимаю, что ему больше всего на свете хотелось смастерить именно такую модель. Будь у него деньги для покупки необходимых деталей, он наверняка сделал бы лучшую модель в классе.

Нас с ним свёл случай. Однажды, пытаясь избежать столкновения с несущимся прямо на меня одноклассником, я локтем разбил окно в нашей классной комнате. Неожиданно возникший в этот момент Ёсида по недоразумению отвесил пощёчину Мацукаве. Я молчал, выжидая, как будут развиваться события. Если бы Мацукава сказал, что он тут ни при чём, я бы вышел вперёд и сознался. Но Мацукава только плотнее сжал губы. Когда Ёсида вышел, я устыдился своего малодушия. Мацукава подмигнул мне и, улыбнувшись, сказал: «Этот идиот Ёсида вечно порет горячку».

Однажды мы с Мацукавой, сговорившись, украли из школьной мастерской новенький набор плотницких инструментов. В мой ранец перекочевали учебники и тетради Мацукавы, а в его мы сложили украденное и без всякого труда вынесли за ворота. Это происшествие наделало много шума, поскольку всем было ясно, что преступление совершил кто-то из школьников; учеников всех классов поочерёдно подвергли допросу, в моём классе подозревали Мацукаву, но никаких доказательств не было. Никто не знал, что мы с Мацукавой дружим: в классе мы сидели далеко друг от друга, и почти не разговаривали.

Мне и самому непонятно, почему мы с таким удовольствием воровали. Можно, конечно, мотивировать это необходимостью. Я крал у матери деньги на рыбий жир, Мацукава крал из школы инструменты, нужные ему для того, чтобы заниматься любимым делом. Но и я, и он вполне могли выйти из положения каким-нибудь другим способом. Возможно, мы предпочитали красть потому, что при этом не надо было спрашивать разрешения, то есть таким образом удовлетворяли своё стремление к независимости.

У каждого человека может возникнуть желание совершить что-то дурное, причём без всякой цели. Укравший груши Августин признавался, что сделал это только ради собственного удовольствия. Очевидно, действия человека в большой степени регулируются негативными импульсами, именно они и побуждают его красть, разрушать, калечить и получать от этого удовольствие. Убивать тоже можно не только из ненависти, а просто так, потому что нравится убивать.

Когда я перешёл в среднюю школу, Икуо закончил университет и устроился на работу в строительную фирму, а Макио после окончания лицея поступил на отделение французской литературы университета Т. Сидзуя уехала к себе на родину и вышла замуж. Во время войны найти прислугу было трудно, поэтому мать стала сама готовить завтраки и ужины. Икуо продолжал буянить, но если исходить из того, что зло сопряжено с наслаждением, то наслаждение не может быть бесконечным, в какой-то момент обязательно наступает пресыщение. Так и здесь, припадки ярости случались с ним теперь гораздо реже и уже не были такими необузданными, они стали носить, если можно так выразиться, ритуальный характер: он просто утверждал таким образом свою власть в доме.

Поскольку стирка и уборка лежали теперь на совести каждого, беспорядок в доме стал куда больше прежнего. Икуо убирал только у себя в комнате, а Макио был вообще равнодушен к чистоте. Мать иногда по настроению подвязывала рукава и наводила порядок на первом этаже. То и дело возникали скандалы из-за места на чердаке, где мы обычно сушили выстиранное бельё. То Икуо орал, что мать сдвинула его рубашки, то Макио начинал браниться, обнаружив, что ему некуда вешать свои трусы.

Самой заметной переменой в нашей жизни был возросший авторитет Макио. Он не делал ничего, чтобы защитить мать от Икуо, но, когда её вопли мешали ему заниматься, просил брата прекратить. И высокий, но хилый Икуо уже не мог игнорировать Макио, тем более что тот очень возмужал за последнее время, а занятия дзюдо сделали его плотным и мускулистым. Возможно, если бы Макио по-настоящему пригрозил Икуо, ситуация в доме изменилась бы к лучшему. Но когда я поделился с ним своими надеждами, он только покачал головой.

– А мне всё равно, что происходит в этом треклятом доме. Сейчас надо думать о том, как спасать японскую державу, которая переживает такое трудное время. Если мы окажемся не на высоте, Япония погибнет. А если Япония погибнет, то всё полетит в тартарары – и этот дом тоже.

В конце того года прямо со студенческой скамьи он ушёл на фронт. И вернулся только после окончания войны, демобилизованный в звании младшего лейтенанта пехотных войск.

Ни мать, ни братья никогда не помогали мне советом, и мне приходилось всё решать за себя самому. Правда, мама – не зря она была учительницей родного языка – помогла мне выбрать среднюю школу» во всяком случае, она посоветовала мне держать экзамены в одну областную школу, из которой многих направляли во флот и в пехоту. Она даже – впервые в жизни – встретилась с моим классным руководителем, чтобы обсудить с ним этот вариант. Однако всё остальное я делал сам – подавал заявление, держал экзамены, ходил смотреть списки принятых. Почти всех абитуриентов сопровождали отцы или старшие братья, поэтому я чувствовал себя одиноким. Когда я сообщил матери о том, что принят, она улыбнулась: «А, ну вот и прекрасно». Но она так давно не радовалась за меня, что мне всё равно было приятно. Однако на церемонию зачисления она не пришла, а братья вообще сделали вид, будто ничего и ведать не ведают.

В начале осени на уроке я вдруг почувствовал резкую боль внизу живота. В медпункте мне дали какое-то болеутоляющее, но лучше мне не становилось, и медсестра сказала, что надо немедленно обратиться к настоящему врачу и что она немедленно свяжется с семьёй. Она позвонила матери в школу, и та велела мне идти домой и лежать в постели. Я хотел было позвонить на работу Икуо и посоветоваться с ним, но потом передумал и решил идти домой. По дороге меня несколько раз начинало тошнить, и я присаживался на корточки на обочине. Чтобы добраться до дома, мне надо было пересечь оживлённый торговый квартал. Я еле держался на ногах и ощущал на себе недоумённые взгляды прохожих. Внезапно мне захотелось в уборную, и я вынужден был обнажить свой зад прямо среди толпы. У меня ничего не вышло, но боль стала совершенно невыносимой, я повалился ничком на землю и уже не смог подняться на ноги. Вокруг меня собралась толпа. Какая-то женщина спросила: «Эй, парень, что с тобой?» В конце концов несколько человек подняли меня и отнесли в больницу. Врач сказал, что у меня аппендицит и что нужно срочно оперировать. Наверное, в моём удостоверении личности он нашёл телефон школы и позвонил туда, а уже оттуда связались с матерью. Во всяком случае, он сказал, что мать дала согласие на операцию, и повёз меня в операционную.

Я был здоровым мальчиком и в больницу попал впервые. Меня пугало всё – пол, выложенный белой плиткой, врачи и медсёстры в марлевых повязках, огромные, ослепительно яркие лампы, звяканье металлических инструментов. Врач сказал, что разрежет мне живот. «Тебе не будет больно», – подбадривал он меня, но мне как-то не верилось. Они с самого начала действовали грубо и резко. Медсестра, которая сняла с меня одежду и стала протирать мне спину и живот мокрым полотенцем, удивилась, увидев на нём грязные пятна, и в конце концов не удержалась и прыснула со смеха. «Парень, да ты что, никогда не моешься, что ли?»

Врач всё время посматривал на часы. Тогда мне казалось, что он делает так нарочно, чтобы продлить мои мучения, но потом я понял, что он просто ждал мою мать. Но она так и не появилась. Тогда они решительно приступили к операции.

Иначе и не скажешь – именно решительно. Стоявший рядом с врачом крепкий мужчина вдруг поднял меня, подхватив одной рукой под мышки, другой под колени. Спину мою, изогнувшуюся креветкой, пронзила резкая боль. Я умолял их отменить операцию, но они привязали мои руки и ноги к операционному столу. Я вырывался изо всех сил, но ноги уже онемели и не повиновались мне.

Наверное, наркоз на меня не очень подействовал. Во всяком случае, я ощущал боль с того самого момента, как в меня вонзился скальпель. Врач всё твердил, что мне не может быть больно. Он бранил меня, говорил, терпи, из твоей школы выходят солдаты, а солдату такая боль нипочём. Я не собирался становиться никаким солдатом, но поняв, что врач просто подбадривает меня, стиснул зубы и промолчал. Я решил, что ни за что не позову маму, как бы больно мне ни было. И только когда из меня стали тащить кишки и мне стало совсем плохо, я тихонько позвал: «Папа!»

В тот вечер мать так и не пришла. Не пришли и братья, ни тот ни другой. Когда я отошёл от наркоза, боль стала ещё ужасней. Медсестра всё не шла, сосед по палате стал ругаться, что я ему надоел своими стонами. Я заплакал. Я долго плакал, стиснув зубы, мне казалось, чем больше слёз – тем меньше боль. Наконец появилась медсестра и вколола мне болеутоляющее. Ей, наверное, показалось странным, что ребёнок находится в больнице совсем один, без родных, и она спросила: «Малыш, у тебя что, нет мамы?»

Мать пришла только на третий день к вечеру, когда боль уже немного утихла. Увидев моё лицо, она тут же сказала: «Вид у тебя не очень». И засмеялась: «Знаешь, они мне позвонили и подняли такой шум, будто ты вот-вот умрёшь». Мне был неприятен её смех, мне почудилось в нём что-то жутковатое. Эта женщина, Мидори Кусумото, любила всё обращать в шутку. Но то, что пережил её ребёнок, не было шуткой. Ни в коем случае не было.

В жаркой комнате, освещённой лучами закатного солнца, я на листке бумаги, вырванном из школьной тетради, написал предсмертную записку. Одну только строчку: «Я умираю. Прощайте». Кому её адресовать, я так и не придумал. Записку я хотел вложить в конверт, но никакого конверта не нашёл и, сложив из листка стрелу, положил её на мамин письменный столик.

Над крышами банков и универмагов висело солнце, бросая вниз настырно жгучие лучи. Казалось, оно смотрит на меня и смеётся. Моя решимость немного поколебалась. Умру ли я, останусь ли жить – солнце всё равно будет смеяться. Печально было думать, что моя смерть не изменит в этом мире ровно ничего.

От пронзительного звона цикад трещали барабанные перепонки. Этот звон разрушал, превращал в бесформенную груду любую мысль, возникавшую в моей голове. Я больше не мог ни о чём думать.

Так или иначе, я ещё раз огляделся. Балки покосились, бумага на перегородках порвалась, окантовка циновок обтрепалась, – налицо были все признаки разрушения. Этот дом был стар уже в мои младенческие годы, но за последнее время он пришёл в такое запустение, что, казалось, вот-вот развалится. Я принял решение. Надо уходить отсюда.

Я много раз хотел умереть, но всё не мог придумать, каким именно способом. Можно было повеситься или броситься откуда-нибудь вниз, но такое решение казалось мне далёким от идеала. Неприятно было оставлять после себя обезображенный труп, к тому же я боялся боли. Испытать ещё раз такую же боль, как во время операции, – увольте. Оставалось одно – выпить яд. Я обратился к энциклопедии Икуо. Самый быстродействующий яд – цианистый калий, самый безболезненный – хлороформ.

У подножия холма есть крошечная молельня, Нукэбэнтэн. От неё начинался торговый квартал. Первым же домом слева была аптека. Сжимая в потном кулаке деньги, я вошёл в неё. Я иногда покупал здесь лекарство, поэтому был немного знаком с хозяином. Я попросил хлороформ.

– А для чего он тебе? – Старик поверх очков впился глазами в моё лицо.

– К нам забрела бродячая собака, и мы не знаем, что делать, – произнёс я заранее заготовленную фразу.

– Тогда вам надо обратиться к полицейскому.

– Но мама послала меня за хлороформом.

– Ну ладно, хорошо, а как вы собираетесь заставить собаку его выпить? Он же очень сильно пахнет, собака ни за что не станет его пить.

– Тогда какое лекарство вы посоветуете?

Надув губы, старик посмотрел на меня поверх очков и сказал, что у них есть специальные лепёшки с ядом для бродячих собак, но что детям их не продают, пусть мама сама придёт.

Я вынужден был уйти и, выйдя на улицу, задумался. Раз лекарство достать невозможно, следовало ещё раз пересмотреть мой план. Подошла электричка. Я машинально сел в неё – доеду до Синдзюку, а там видно будет. Электричка бежала вниз по склону мимо аккуратных домиков. В какой-то момент я оглянулся – вдалеке, на вершине холма, виднелось окружённое деревьями святилище Тэндзин и второй этаж нашего дома. Я испугался, что мама станет смеяться, увидев записку, и вышел на следующей остановке. Желание умереть как-то незаметно исчезло.

Тяготы военного времени только закаляли меня, делая бодрее и крепче. Можно сказать даже, что война стала для меня спасением. Эта великая сила, походя сеющая смерть, изменила обстановку в нашем доме, разрушила ненавистный порядок, установленный взрослыми.

Сначала ушёл на фронт Макио, а на следующую весну Икуо перевели в Осаку, и мы остались вдвоём с мамой. Началась спокойная жизнь, от которой за последние несколько лет я успел отвыкнуть, – без буйства Икуо, без воплей матери. Мама снова стала улыбаться и возвращалась домой гораздо раньше.

Школьникам вменялось в обязанность участвовать в сельскохозяйственных работах, поэтому занятия часто отменялись и нас вывозили за город на закреплённые за школой угодья. Иногда мы помогали окрестным крестьянам на полях, иногда нас подряжали на прополку. Многие мои одноклассники боялись, что из-за постоянной отмены занятий им не удастся как следует подготовиться к экзаменам и они не попадут во флот или в пехоту, но я с удовольствием работал в поле. У меня не было никакого желания становиться военным, да и вообще не было никаких определённых планов на будущее, поэтому я радовался смене обстановки и предпочитал заниматься физическим трудом на природе, а не скучать на школьных уроках. До сих пор я был хилым, чахоточного вида подростком, а тут вдруг стал быстро развиваться физически, тело моё буквально на глазах обрастало мышцами. За короткое время я сильно вытянулся и перерос многих своих одноклассников, так что, когда нас строили, был в ряду далеко не самым последним.

Мне постоянно хотелось есть. В те годы голодали все, нам тоже не хватало того, что мы получали по карточкам. Со школьного поля я привозил бататы и овощи, ездил в Тибу к Сидзуе и покупал у неё еду. Муж Сидзуи занимался изготовлением черепицы, передоверив жене имеющиеся у него довольно большие земельные владения. Сидзуя жалела своего выросшего малыша и набивала мне едой полный рюкзак. Возвращаясь в Токио, я ел с такой жадностью, что мать просто диву давалась. Пустота в желудке хороша тем, что, в отличие от душевной пустоты, её легко заполнить.

Мама старалась не упоминать о своих столкновениях с Икуо, мы жили, делая вид, будто их вообще никогда не было. Но, бывая в Токио, Икуо всегда ночевал у нас. Во время его приездов лицо у матери снова становилось чужим и напряжённым, в доме воцарялась мрачная, гнетущая атмосфера.

Однажды вечером Икуо осведомился у матери об отцовском состоянии. Опять началось, подумал я. Мать твёрдо заявила, что никакого состояния не существует. Икуо надулся и сказал, что поскольку он, как старший сын, является владельцем всего, что есть в доме, то настаивает на эвакуации всего имущества. С ноября самолёты В-29 начали бомбить город, и в Нижнем городе многие дома были разрушены. Каждый день к станции стекались толпы людей с телегами и велосипедами с прицепами, нагруженными скарбом.

– Так или иначе, никакого имущества у тебя нет.

– Врёшь. – Икуо кулаком грохнул по столику. Подпрыгнули чашки и тарелки.

Придя в ярость, он уже не мог остановиться и сбросил на пол кастрюлю. В разные стороны полетели купленные мной с таким трудом куски курицы и овощи. Когда Икуо схватил мать за руку, я крикнул:

– Прекрати!

– Что? – удивился Икуо, привыкший, что я никогда не вмешиваюсь, и, на миг смутившись, убрал руку. Раньше, как только он набрасывался на мать, я обычно тут же исчезал из комнаты и, уж конечно, никогда не заступался на неё.

– Да ты, как я посмотрю, совсем обнаглел, – протянул он и ударил меня по плечу. Наверное, он задел какую-то болевую точку, потому что боль пронзила всю руку до кончиков пальцев.

Я закричал и бросился на него, сосредоточив в руках всю силу бурлившего во мне гнева. Он неожиданно легко опрокинулся навзничь. Я сорвал с него очки и несколько раз ударил по лицу, потом вцепился ему в шею и начал душить. Надо было с двух сторон надавить большими пальцами на сонную артерию и жать изо всех сил – этому приёму меня когда-то научил Мацукава. Брат был куда сильнее меня, я боялся, что он вскочит на ноги, – тогда мне наверняка конец. Однако он только беспомощно бился в моих руках. Глядя на его безобразное лицо, побагровевшее и исказившееся от страха и боли, с отвращением ощущая под пальцами скользкие мышцы его шеи, я решил, что убью его. До этого я несколько раз пытался покончить с собой. Теперь я понял свою ошибку. Прежде всего надо было убить его. Мою грудь, горло, руки словно опалило расплавленным металлом. Я хотел убить этого человека, и у меня было достаточно сил, ненависти и отваги, чтобы сделать это.

– Подохни, сволочь, подохни! – кричал я.

– Прекрати, Такэо, остановись, ну пожалуйста, – услышал я голос матери. Она вцепилась в меня, и в конце концов ей удалось оторвать меня от Икуо. Так что в тот раз мне так и не удалось стать убийцей.