Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 69 страниц)

– В чём дело? У меня что-то не так с лицом? – Загорелое лицо Томобэ собралось в мелкие морщинки.

– Просто немного неожиданно…

– Что именно? То, что я пишу книгу?

– Да, – торопливо сказал Тикаки. – Вы ведь никогда об этом не говорили.

– Ну, говорить-то вроде бы пока рановато, да, собственно, и не о чем… Правда, материалы в основном уже собраны.

Томобэ сначала говорил смущённо, но постепенно воодушевился.

– Это было не так-то просто. Я потратил на это последние двадцать лет встречался с боевыми товарищами, даже посещал курсы гражданской обороны. Теперь остаётся только сесть и написать.

– Наверняка получится великолепная книга. Хотелось бы её прочитать.

– Страшно приступать, когда материалов слишком много! Стоит начать и всё – увязнешь по уши! Вот я и тяну… – сказал Томобэ, словно рассчитывая на сочувствие, но у Тикаки возникло подозрение, что ему просто лень начинать. Тем не менее он постарался проявить заинтересованность:

– Понятное дело. Когда пишешь статью на медицинскую тему, самое трудоёмкое – сбор материала, писать уже проще. Но военные мемуары, наверное, трудно именно писать. Я уж не говорю о художественной прозе, там главное – сам процесс писания.

– Я и собираюсь написать именно художественное произведение.

– Ну… – Тикаки поспешил исправить положение, – разумеется, военные мемуары тоже литература.

– В том-то всё и дело! – серьёзно сказал Томобэ, утратив присущий ему обычно легкомысленный тон. – Ведь литературная ценность определяется прежде всего качеством самого текста. Кстати, вы читали «Ночные мысли» Такэо Кусумото из нулевой зоны? Великолепно написано! Не просто какие-то там очередные «записки»!

– Читал, – с деланным безразличием ответил Тикаки, ему не хотелось ввязываться в пустопорожний разговор о Кусумото, который со вчерашнего дня занимал все его мысли. – Действительно прекрасно написано.

– Мало сказать – прекрасно! – Томобэ распалялся всё больше. – Его проза глубоко символична. Вроде бы написано очень просто и ясно, но какая поразительная внутренняя ёмкость! Так не напишешь, если у тебя нет соответствующей подготовки. И такой человек приговорён к смертной казни. Ужасно!

– Да, – кратко ответил Тикаки и принялся разбирать бумаги, которыми был завален его стол. Не самое подходящее время для литературных споров. Он взглянул на записку, оставленную Таки. 9 час. 35 мин. Время казни Итимацу Сунады неумолимо приближается. Обычно приговор приводят в исполнение в 10 утра, осталось совсем немного. Скоро Таки констатирует его смерть. Как нарочно, заныл больной палец. Бинт за ночь превратился в грязную тряпку.

– Да, кстати, – сказал Томобэ, – дважды заходил главврач. Он ничего не сказал, но мне кажется, у него к вам было какое-то дело.

– Похоже на то. Ито тоже оставил мне записку. Судя по всему, он хочет поговорить об инциденте в женской зоне.

– Будьте осторожнее, – сказал Томобэ, понизив голос. – Вам следует составить рапорт таким образом, чтобы ответственность ни в коем случае не падала на вас. Как я уже говорил, отвечать за происшедшее придётся начальнику тюрьмы. И для него чем меньше степень ответственности, тем лучше. А она, по законам механики, может уменьшиться только в одном случае – если увеличится степень ответственности подчинённых. Скорее всего, будет предпринята попытка переложить вину на постовую надзирательницу или начальницу зоны, уличив первую в недосмотре, а вторую – в недостаточном контроле. Если мне не изменяет память, вы вчера во время осмотра подвергали её гипнотическому воздействию? Как бы кому-нибудь не пришло в голову, что это вы внушили ей мысль о самоубийстве. Вероятность этого весьма велика. Сведут всё к тому, что имела место врачебная ошибка.

– Но это нелепо! Кому такое может прийти в голову? – попытался улыбнуться Тикаки, но тут же сердце его словно окаменело. Откуда Томобэ знает, что вчера он прибегал к гипнозу? Создаётся впечатление, что в этой тюрьме за всеми установлена слежка и полученная информация тут же передаётся соответствующим лицам. Непонятно, чем именно руководствовался Томобэ, давая ему этот совет, – дружескими чувствами или желанием продемонстрировать свою информированность?

– А неужели уже пошли слухи о том, что я прибегал к гипнозу? – нарочито шутливым тоном спросил Тикаки.

– Это не слухи. У меня сведения из вполне достоверного источника. А что, это не так?

– Ну, гипноз – слишком громко сказано. Просто во время осмотра я привёл её в так называемое гипнагогическое состояние, только и всего. Неприятно, что моим действиям было дано столь превратное толкование.

– Так и скажите главврачу. В этом вопросе лучше сразу расставить все точки над «i».

– Спасибо, – сказал Тикаки, склонив голову, хотя полученное объяснение его вовсе не удовлетворило. – Что ж, пора и за дело. – Сунув пачку направлений в карман халата, он взялся было за телефон, решив позвонить начальнику службы безопасности и попросить у него список подсудимых из мафиозных группировок, но тут же вспомнил, что тот инструктирует бойцов особой охраны, и двинулся к двери – лучше сначала сходить к главврачу с рапортом об инциденте в женской зоне. Однако явно владеющий искусством читать чужие мысли Томобэ тут же сказал:

– Главврача нет на месте. Его недавно вызвали к начальнику канцелярии.

– Нет так нет. – Тикаки придвинул к себе телефон и позвонил в больничный корпус Ямадзаки. Занято. Зайдя Томобэ за спину, он заглянул в газету: – Что-нибудь новенькое есть?

– Полно всего. – И Томобэ ткнул куда-то пальцем. – Вот, к примеру, сообщение о вчерашнем пикете, довольно-таки подробное.

«Группа психов атаковала тюрьму. Арестовано 13 человек», – прочитал Тикаки.

– И что же пишут?

– А вот, пожалуйста. – Томобэ протянул ему альбом с вырезками. – Я уже обработал примерно половину утренней прессы.

Тут только Тикаки заметил, что на столе перед Томобэ лежит стопка утренних газет – он делает из них вырезки и вклеивает в альбом. И всё это с таким видом, будто он выполняет очень нужную и важную работу, а не просто убивает время.

Полистав альбом, Тикаки обнаружил, что все собранные материалы – на криминальную тематику.

– Меня интересует абсолютно всё, что связано с тюрьмой, – с гордостью сообщил Томобэ. – Если к нам поступает какой-нибудь не совсем обычный преступник, из службы безопасности сразу же бегут ко мне. Смотрят материалы, делают копии и подшивают в личное дело.

– Да, здорово, – сказал Тикаки, с восхищением разглядывая вырезки. Его внимание привлёк заголовок: «Пора кончать с преступными группировками». Под ним шёл перечень всех мафиозных групп, с поимёнными списками их крёстных отцов и руководящей верхушки. – А вот это как раз то, что нужно мне. Можно я тоже сделаю копию?

– Пожалуйста, пожалуйста. – Довольно улыбаясь, Томобэ похлопал ножницами по газете. – Дома у меня ещё сотня таких альбомов. У меня собраны все материалы за послевоенный период, вернее сказать, за те двадцать лет, что я работаю в тюрьме. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста. Перед уходом на пенсию я передам всё это в архив службы безопасности.

– Да, это в вашем духе, Томобэ-сан! У вас всегда всё по полочкам.

Томобэ очень любил ездить на машине и в каждые выходные куда-нибудь выезжал, при этом главное удовольствие для него – вернувшись, показывать всем альбомы с аккуратно, в строгом порядке вклеенными туда билетиками, полученными на скоростных магистралях, открытками и схемами. Собирательство – его хобби, тут они с помешанным на духах Сонэхарой два сапога пара. Скорее всего, именно поэтому они и относятся друг к другу с такой симпатией. Кстати говоря, служащий им мишенью для насмешек Таки тоже помешан на собирательстве: вокруг него всегда навалены груды стереоскопических фотографий, газет, спичечных коробков, штопоров, бумажных подставок под стаканы, стеклянных шариков и пр. А собственно, чем эти люди отличаются от заключённых, которые либо целиком сосредоточены на подсчёте проведённых в тюрьме дней, либо всеми силами стремятся за оставшийся им срок довести число сшитых пар обуви до определённой цифры? И те, кто надзирает, и те, кто под надзором, в равной степени подвержены процессу «призонизации».

– Вы ведь любите всё раскладывать по полочкам, правда?

Приняв это замечание за похвалу, Томобэ смутился, его смуглое лицо озарила белозубая улыбка.

– Наверное, сказывается армейская муштра. Ведь я заканчивал Военное училище, выпуск пятьдесят пятого года. Как раз, когда я учился на подготовительном отделении, был парад по случаю 2600-летия образования империи, и я вышагивал в головной колонне. Пиетет к Его Императорскому Величеству куда-то улетучился, но привычка всё вокруг себя раскладывать по полочкам, очевидно, осталась. Ведь военную форму и всякое такое надо было сворачивать особым образом в аккуратные скатки, чтобы по размеру точно совпадало с местом на полке. Вам, послевоенному поколению, этого не понять…

Тикаки прочёл заметку о вчерашнем пикете. Среди студентов получили увечья двадцать три человека. Арестованы тринадцать, трое тюремных надзирателей получили ранения разной степени тяжести, легко ранены трое бойцов отряда быстрого реагирования Токийского полицейского управления, то есть в целом вчерашние слухи оказались несколько преувеличенными, но, так или иначе, информация о пикете занимала достаточно большое место на полосе событий общественной жизни. Сообщалось, что пикетчики протестовали против дискриминации в судопроизводстве, тут же рядом приводились сведения о Симпэе Коно с его фотографией, но ни единого слова не было сказано об истинном руководителе – Митио Карасаве. Очевидно, тюремному начальству ловко удалось скрыть от газетчиков тот факт, что Коно превратился в рьяного революционера уже после того, как сел в тюрьму и начал под руководством Карасавы изучать марксизм. А вот совершённому Коно преступлению и его трактовке пикетчиками было посвящено целых четыре колонки. Коно зарубил топором бакалейщика из Окутамы и его жену, то есть совершил самое заурядное, если можно так выразиться, убийство с целью ограбления. Однако пикетчики усматривали в его действиях революционный смысл. И не потому, что украденные деньги были переданы в партийную кассу и употреблены на дело революции, а потому, что уничтожение сколотившего небольшой капиталец представителя буржуазии является естественной целью любого настоящего пролетария. Предполагалось, что пикетчики с таким энтузиазмом включились в деятельность по спасению Коно ещё и потому, что, оправдывая совершённое им убийство, одновременно оправдывали и собственные террористические действия. Авторы заметок, все без исключения, старались вскрыть порочность логики пикетчиков. Но у Тикаки возник вопрос – каким образом этой группке юнцов удалось усмотреть «революционный смысл» в самом заурядном «убийстве с целью ограбления»?

В газете упор делался на том, что преступление Коно изначально никак не было связано с революцией и что юнцы, которые эту связь выявили и включились в деятельность по спасению Коно, являются просто «кучкой психов, имеющих склонность к софистике». Действительно ли дело только в этом? Неужели молодые люди, атаковавшие вчера тюрьму (многие были ранены, многие – арестованы), все как один – сумасшедшие? Сразу и не поймёшь. Надо разобраться. Для начала хорошо бы ознакомиться с личным делом Коно, потом встретиться с ним… В конце концов, это вполне вписывается в круг обязанностей тюремного врача. Или всё дело в том, что Коно действительно может оказаться ценнейшим материалом для изучения синдрома бредоподобных фантазий Бирнбаума? И, проявляя интерес к его состоянию, он пляшет под дудку начальника зоны Фудзии? Тикаки тут же представил себе ироническую улыбку на всегда таком почтительном лице зонного.

– Спасибо, – сказал он, возвращая газеты Томобэ, и снова набрал номер. На этот раз надзиратель Ямадзаки отозвался сразу. Тон у него был нагловато-заносчивый, как у всех тюремщиков-ветеранов, но, поняв, что звонит доктор Тикаки, он тут же сменил его на подчёркнуто почтительный. Как все глуховатые люди, Ямадзаки говорил слишком громко.

– Знаете, доктор, я хотел посоветоваться с вами относительно Боку. Утром он вдруг заговорил. И всё твердит: «Позовите доктора, мне надо с ним поговорить». Я ему – «Скажи мне», а он ничего не желает слушать. Я сразу же позвонил вам, но вы ещё спали, поэтому я заскочил в ординаторскую и оставил для вас на столе рапорт. Что прикажете делать?

– Он ел?

– Да, кстати, как мне его теперь кормить? До вчерашнего вечера мы вводили ему пищу принудительным образом, через трубку, поэтому ему ничего не принесли.

– А сам он просит есть?

– Да нет, он вообще всем только голову морочит и ни с кем, кроме вас, разговаривать не желает. Правда, с санитаром он готов поболтать, но говорит наполовину по-корейски, так что тот почти ничего не понимает.

– У меня десять вызовов, к тому же главврач велел к нему зайти, но, так или иначе, я постараюсь прийти как можно быстрее. Да, а как там Ота?

– По-прежнему. Сначала хныкал, как грудной младенец, а потом стал буянить, требует, чтобы ему немедленно дали тетрадь и ручку, мол, разрешение у него есть, и он будет писать жалобу. Не поймёшь: то ли он совсем тупой, то ли придуривается. С одной стороны, вроде хандрит, но, когда ему принесли еду, слопал всё подчистую, и теперь нудит, чтобы ему купили гамбургер, якобы у него есть ещё кое-какие деньжата на счету. Не знаю, что с ним и делать.

– Писать пусть пишет. А с гамбургером лучше повременить. Ведь вчера его сильно рвало.

Он повесил трубку, и как раз в этот момент в комнату вошёл Сонэхара с висящим на груди стетоскопом. Сегодня он был до приторности дружелюбен, не то что вчера.

– О, вы уже проснулись? Говорят, ночью вам досталось?

Тикаки, словно в отместку за вчерашнее, не ответил и двинулся к двери, но Сонэхара, явно пребывавший сегодня в благодушном настроении, не отставал.

– Утром видел доктора Таки, на нём просто лица нет. Ему пришлось констатировать смерть казнённого, а это для него страшнее страшного. Ничего, в общем-то, особенного, всем приходится это делать, но он совсем скис. И жалко его, и смешно. Не понимаю, как такому размазне удаётся успешно орудовать скальпелем? Ах да, кстати, он вас искал. То ли Сунада просил его вам что-то передать, то ли ещё что. Он должен был оставить записку.

– Там нет никаких подробностей.

– Ну, на самом деле это довольно-таки забавная история. – Сонэхара отошёл к окну, и его лысина засверкала в лучах утреннего солнца. Он стоял против света, и казалось, над его головой – нимб, как у Будды, Подумав, что именно на этот эффект он и рассчитывал, Тикаки досадливо поморщился.

– По его словам, Сунада ужасно переживал из-за вашего пальца, всё твердил, что хочет лично просить у вас прощения. Кто бы мог ожидать от этого придурка? Правда, забавно?

– Но ведь он вчера уже извинился.

– Да? Значит, эта мысль постоянно его сверлила. Он вообще склонен вдаваться во всякие мелочи…

– Да, Сунада человек нервный и легко возбудимый.

– Ну, этого бы я не сказал. Я бы скорее назвал его толстокожим или невосприимчивым. А уж я-то изучил его досконально, вот он у меня где сидит. Как-то у него случился приступ аппендицита, боли наверняка были ужасные, а ему хоть бы что… От операции отказался наотрез, пришлось лечить его одними компрессами. Вот и сегодня утром он был совершенно спокоен, всем улыбался. А ведь обычно в таких случаях, уж поверьте моему опыту, люди ведут себя совсем по-другому: одни возбуждаются до крайности, другие, наоборот, каменеют, третьи вдруг лишаются сил и не могут шагу ступить. И ночью он спал как младенец.

– А, значит, ему всё-таки удалось заснуть. Это прекрасно, – неожиданно для себя самого сказал Тикаки. – А то, когда я вчера его осматривал, он боялся, что его будет мучить бессонница.

– Это на него похоже. Но ведь уснул-то он потому, что вы ему дали снотворное?

– Нет, он вернул таблетки обратно. Сказал, что хочет провести последнюю ночь, не прибегая к помощи лекарств.

– Вот видите? Конечно, толстокожий!

– Возможно, вы и правы, – кивнул Тикаки, делая над собой усилие, чтобы не ввязываться в спор, но про себя подумал: за всеми этими определениями – легко возбудимый, толстокожий, сильный, слабый – в сущности, ничего не стоит. Только перед смертью человек употребляет слова в их прямом значении, только тогда они обретают первозданный смысл и ту монументальную значительность, какая была в крепко сбитом теле осуждённого Итимацу Сунады. «Не нужно мне никакого лекарства. Я передумал. В конце концов, это моя последняя ночь, и я не хочу ничего упускать, ни одного момента». Никто не знает, как провёл Сунада эту свою «последнюю ночь». «Спал как младенец» – чисто внешний факт, достойный того, чтобы быть занесённым в журнал наблюдений, не более. 9 час. 45 мин. Неумолимо стремительное вращение секундной стрелки. Перед глазами Тикаки вдруг чётко, как бывает во сне, возникла картина – Сунаду тащат на эшафот. Впрочем, может, казнь уже свершилась. Ноющая боль в пальце вдруг стала острой, почти невыносимой, словно в него вселилась душа Сунады, так или иначе скоротавшего свою «последнюю ночь». Испытывать страх смерти – то же самое, что бояться будущей боли… Но сама смерть – скорее вроде наркоза. Она снимает любую боль. Теперь понятно. Тот человек – Сюкити Андо – всё-таки неправ. Есть нечто абсурдное в его словах: «Что толку представлять себе смерть, от этого ни холодно ни жарко», «Бояться смерти – то же самое, что бояться боли». Куда честнее Такэо Кусумото, признавшийся: «Я боюсь смерти». А боль – свидетельство того, что человек жив.

– Доктор Сонэхара, у вас там уже собралось много больных, – объявил, входя в ординаторскую, фельдшер.

– Сколько их? – спросил Сонэхара, вытаскивая из портсигара сигаретку и неторопливо прикуривая от зажигалки.

– Человек двадцать пять.

– Пусть побольше соберётся. Вот выкурю сигаретку и приду.

– Простите, но в приёмной нет места.

– Да ладно, туда влезает человек сорок. И почему это в наших тюрьмах не разрешается курить в присутствии заключённых? Из-за этого надо каждый раз тащиться в ординаторскую.

– Скоро из третьего корпуса приведут ещё тринадцать человек.

– Справимся. По пятнадцать секунд на каждого. Тогда никто не будет в претензии. – Сонэхара раз пять подряд затянулся и, с сожалением швырнув сигарету в наполненную водой пепельницу, вышел. Томобэ бросился за ним вдогонку, они остановились в коридоре и ещё некоторое время о чём-то шептались. А в ординаторскую, почти столкнувшись в дверях с Томобэ, вошёл Танигути. За ним с подносом, уставленным стаканчиками с мочой, шествовал санитар Кобаяси. Дав санитару подробнейшие указания относительно анализов, Танигути отослал его вместе с подносом.

– Привет! – сказал Танигути, кивнув Тикаки. – Встал наконец?

– Да уж, тут хочешь не хочешь, а встанешь. Суббота ведь, за полдня надо успеть выполнить двухдневную норму.

– Говорят, у тебя была тяжёлая ночь? – Танигути, сдвинув густые брови, бросил взгляд на стол Томобэ, потом сел за свой и начал заполнять медкарты. Они казались напечатанными на машинке, настолько аккуратно он их заполнял. И теперь его ручка уверенно скользила по бумаге, повинуясь точным и изящным движениям руки.

– Небось, никак не мог заснуть? – спросил он.

– Да нет. Часа три удалось поспать. Да, кстати, спасибо за продукты. Мне ведь так и не удалось попасть в столовую,

– И всё-таки… – протянул Танигути, вглядевшись в его лицо. – Вид у тебя хуже некуда.

– Ничего особенного. Просто не выспался. Ещё этот палец болит, да и всё вместе взятое…

– Э, да у тебя бинт совсем грязный и к тому же весь в крови. Его надо заменить. Давай-ка я сделаю перевязку.

– Да ладно. У тебя и так дел невпроворот. Я попрошу санитара. Кажется, Таки уже дал Маки соответствующие указания.

– Правда? – Танигути прыснул. – Странный он тип.

– А что в нём странного?

– Как что? Ведь утром, перед самым уходом, он его уволил. После разговора со мной объявил Маки, что он уволен, и отправился к главврачу с рапортом.

– Значит, эту записку он написал раньше.

– Возможно, – сказал Танигути, читая записку. По-прежнему улыбаясь, он округлил глаза. – Вполне в его духе. Приказал Маки заняться твоим пальцем и тут же его уволил. Причём у него и мысли не возникло, что одно исключает другое. Ладно, пошли, я сам всё сделаю.

Прижав прессом стопку медицинских карт, Танигути проворно вскочил и потащил Тикаки в операционную.

Пока Танигути разматывал бинт, боль усилилась. Стараясь отвлечься от пальца, Тикаки стал внимательно рассматривать банку с широким горлышком, куда Таки складывал стеклянные шарики. Банка стояла на стеклянной полке прямо перед ним. Внезапно по ней, отразившись от белого кафеля пола, скользнул солнечный луч, и шарики – большие и маленькие, – вспыхнув, заиграли яркими красками; в них было что-то неприятно плотское, казалось, они пахнут свежатиной. Эти шарики мастерили сами заключённые: потихоньку от надзирателей вытачивали их из зубных щёток или бутылочных осколков, одни были грубые и невзрачные, как галька, другие – тщательно отполированные, переливались всеми цветами радуги, как драгоценные камни. Как-то в журнале «Медицина в исправительных заведениях» была статья, посвящённая любительским операциям по вшиванию этих шариков в мужской половой орган. Тюрьму захлестнула мода на эти шарики, заключённые постоянно похвалялись друг перед другом – у кого больше шариков вшито. Но многие требовали, чтобы им эти шарики удалили. Таки их оперировал и все извлечённые шарики сохранял. Сам он говорил: «Лень выбрасывать», но размах его коллекции был слишком велик, чтобы видеть причину только в этом.

– Началось нагноение. Плохо дело, – сказал Танигути.

Указательный палец покраснел и вздулся, следы зубов у лунки ногтя пожелтели. Палец выглядел чужим, но пульсирующая тупая боль была своя собственная, и отделаться от неё было невозможно. Такое чувство, словно вычислив наконец виновника мятежа, с удивлением обнаруживаешь, что это не кто иной, как ты сам.

– Что будем делать? – озабоченно спросил Танигути. – Я могу вскрыть нарыв, если ты согласен. Или предпочтёшь подождать, пока вернётся Таки?

– Давай вскрывай, – тут же ответил Тикаки. – Если ты сделаешь хотя бы надрез для оттока гноя, сразу станет легче.

У Танигути были золотые руки, он ещё в студенческие времена прекрасно справлялся с несложными хирургическими операциями. Теперь он терапевт, но Тикаки вполне доверял ему и как хирургу.

– Добро. – И Танигути отобрал нужные инструменты. Неизвестно только, простерилизованы ли скальпели и зонды, разложенные на серебряном подносе? На всякий случай он решил прокипятить их в стерилизаторе.

– Да, без хирургического санитара в таких случаях очень неудобно, – сказал Танигути и обернулся к Тикаки: – Эй, да ты весь в испарине. Очень больно? Не понимаю, почему такое нагноение?

– Ничего не поделаешь. Укус есть укус. В слюне масса микробов. – И Тикаки невольно подумал о том, какие крепкие у Сунады челюсти. Без одной минуты десять. Сунада с петлёй на шее стоит на эшафоте. Сейчас палач потянет на себя ручку. Освобождённый от креплений помост с грохотом уйдёт вниз. Сунада повиснет в воздухе. Идеальной красоты тело забьётся в судорогах, болтаясь на верёвке. Таки измерит пульс и констатирует наступление смерти. Ровно десять. Длинная стрелка невозмутимо отмечает наступление очередного часа, не желая считаться с его исключительностью. Бесчувственное, механическое время. Тикаки заскрежетал зубами. Ему показалось, что кончик длинной стрелки во что-то вонзился и брызнула алая кровь.

– Больно? Вколоть тебе обезболивающее?

– Да нет, не стоит, – сказал Тикаки, и попытался улыбнуться. – Я просто подумал о человеке, который меня укусил. В этот момент он как раз должен умереть.

– Чудеса! Получается, человек уже умер, а его микробы продолжают жить в твоём теле.

– В самом деле чудеса. – Тикаки вдруг ощутил свою боль как проявление живой воли Сунады. «Чудеса», иначе не скажешь! Животный страх и одновременно странное чувство близости к этому человеку.

– Кстати, – бодро начал Танигути, явно желая поднять настроение Тикаки, – давеча я подслушал, как Лысый шептался с лейтенантом Томобэ. Обычные их штучки. Судя по всему, сегодня после обеда у них намечена очередная сходка любителей порно-фото. Место встречи – квартира Сонэхары. Я подумываю, уж не захватить ли их врасплох в перерыве между дежурствами?

– Да? То-то он сегодня такой довольный! – рассеянно улыбнулся Тикаки. Ему казалось, что и Сонэхара, и Томобэ существуют где-то совсем в ином измерении.