Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 69 страниц)

– Ну, вы и про Сунаду говорили, что он «неспроста» обратился к врачу. – Тикаки казалось, что он поймал собеседника на противоречии.

– В тот момент дело обстояло именно так. Но ведь она пришла немного позже, вот моя оценка ситуации и изменилась.

– Ну ладно, но я загляну к нему буквально на минуту.

Фудзии отдал честь и, развернувшись, побежал по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Тикаки вернулся назад, и Таянаги, с понимающим видом кивнув ему, открыл камеру Кусумото.

10

Очки без оправы бросали холодную тень на лицо, отмеченное специфической тюремной бледностью. Воротник накинутого наспех пиджака был немного помят, но и рубашка и свитер блистали чистотой. К ним бы ещё галстук, и получился бы добропорядочный банковский клерк. Кусумото молча поклонился, и на его лице появилось сложное выражение, которое Тикаки затруднился определить. Его натянутая улыбка одновременно выражала противоположные чувства: с одной стороны, она была слегка покровительственной, с другой – настороженной и даже немного заискивающей.

– Ты мог бы и не вставать, – пробормотал Тикаки.

Утром в своём кабинете он разговаривал с этим человеком совершенно спокойно, как с любым другим своим пациентом, но теперь, оказавшись с ним рядом, лицом к лицу, невольно ощутил его возраст и смутился. Седина на висках, мешки под глазами, глубокие вертикальные морщины на лбу – всё это, вместе взятое, составляло образ мужчины средних лет с тяжёлым характером, и улыбка с этим образом никак не вязалась.

– Я тут был по делу и решил заодно заглянуть к тебе, – с нарочитой фамильярностью произнёс Тикаки и, подстелив под себя одеяло, сел, скрестив ноги. Это одеяло, которым Кусумото обычно накрывался, когда спал, было предложено ему вместо подушки для сиденья.

– Усаживайся поудобнее, – улыбаясь, сказал Тикаки.

Кусумото, слегка наклонив голову, отодвинул в сторону тюфяк и сел, приняв церемонную позу.

– Спасибо, я уж лучше так, – сказал он извиняющимся тоном, потом решительно спросил: – У вас ко мне какое-то дело?

В его улыбке по-прежнему ощущалась настороженность, а учтивость явно была продиктована желанием установить дистанцию между собой и собеседником, так чтобы наблюдать за ним как бы со стороны. Стараясь не выдавать своего смущения, Тикаки сказал ещё более фамильярно:

– Ничего особенного, просто решил узнать, как твои припадки. Врачи народ беспокойный. К тому же вполне могло статься, что ты и от лекарства откажешься. Как, принял его?

– Да. – С лица Кусумото разом стёрлась улыбка. На первый взгляд оно казалось бесстрастной маской, но, если приглядеться, было видно, что он с трудом скрывает недовольство. По морщинам на лбу молниями пробегали судороги.

– Так как же? Я имею в виду твои припадки, когда тебе кажется, что ты то ли тонешь, то ли падаешь…

Кусумото молчал. Мужчины разглядывали друг друга, словно прощупывая. Тикаки попытался поймать сквозь стёкла очков взгляд своего собеседника, но на месте зрачков увидел только два оконных квадрата. Он перевёл взгляд на окно. Матовое стекло, забранное металлической решёткой, – не столько окно, сколько небольшое отверстие в стене. Из него» наверное, не видно даже, что всё завалено снегом. Как же уныло в этой одиночке! Почти полное отсутствие вещей. Ни беспорядочного нагромождения фигурок будд, статуэток Богоматери и деревянных кукол-кокэси, как в камере Оты, ни завалов консервных банок и одежды, как в камере

Андо. Только книги, аккуратными рядами стоящие на платяном шкафчике. Выбор книг далеко не случайный. Большой католический словарь, «La Bible de Jerusalem», Библия в новом исправленном переводе, словарь иврита, толковый словарь Кодзиэн, Библия, «The Bible authorized King James version», англо-японский словарь, Новый Завет в переводе Раге…[9]9
  Раге (Raguet, 1852–1929) – католический священник родом из Бельгии. В 1879 году как миссионер приехал в Японию, сыграл большую роль в распространении католической веры в Японии. Много занимался переводами – сделал новый перевод Евангелия, составил и издал французско-японский разговорный словарь. Им было написано и переведено множество трудов богословского содержания.


[Закрыть]

– У тебя здесь несколько вариантов Библии. А я её почти и не читал. Ты знаешь французский?

– Да не то чтобы знаю…

– У меня в университете вторым иностранным языком был французский. Но на медицинском никто к языкам серьёзно не относился. А ты ведь учился на юридическом? Наверное, у вас там языкам уделяли много внимания…

Кусумото по-прежнему молчал. Тикаки подумал, что неплохо было бы завести разговор о его крещении у патера Шома из Парижской иностранной миссии. Но тут лицо Кусумото передёрнулось. Будто какая-то нестерпимая боль вдруг пронзила мозг.

– Так как насчёт приступов? Они по-прежнему у тебя бывают?

– Да.

– И сейчас тоже?

– Нет.

– Помнишь, – Тикаки сделал над собой усилие, чтобы голос его звучал дружелюбно, – ты мне говорил, что иногда тебе кажется, будто ты летишь куда-то вниз головой? Что-то подобное ты испытал, когда падал с утёса. На горе Яри-га ока, по-моему? Не можешь рассказать об этом поподробнее?

– Это было на горе Цуругидакэ. Мне нечего добавить к тому, что я уже вам рассказал.

– Вот как, – смутился Тикаки. Разговор оборвался, не успев начаться, будто его нить перерезали острым ножом. Внезапно Тикаки рассердился. С какой стати он должен терпеть такое хамское обращение? Ведь он пришёл сюда по просьбе Фудзии, отложив все другие дела! Но ему быстро удалось взять себя в руки. В конце концов, перед ним самый обычный пациент. Психиатр не должен сердиться на пациента, ведь стоит только начать, и не остановишься. И он принялся рассказывать выдуманную тут же историю.

– Знаешь, один мой приятель попал в аварию на скоростной магистрали. Он спал на заднем сиденье джипа, который вела его подруга, когда она вдруг резко затормозила, пытаясь избежать столкновения со стоящим грузовиком; машину занесло, и она врезалась в металлическое заграждение. Он вылетел из разбитого окна и, пролетев около десяти метров по воздуху, потерял сознание. К счастью, обошлось только переломом обеих ног. Но, по его словам, пока он летел эти десять метров, ему совсем не было страшно, он просто думал: «Надо же, я лечу…» Он точно знал, что когда упадёт на землю, то умрёт, и несмотря на это не испытывал абсолютно никакого страха, ни чуточки…

– Вот как? – проговорил Кусумото уже не таким напряжённым голосом, – судя по всему, история, рассказанная Тикаки, его заинтересовала. – Да, нечто подобное было и со мной.

– Ты мне говорил, что у тебя возникло ощущение, будто ты смотришь на мир с того света. Что ты имел в виду?

– Словами этого не передашь. Знаете, бывает, откроешь утром глаза – и в первый момент всё вокруг кажется тебе нереальным, будто продолжение сна. Что-то вроде этого…

– То есть, когда ты «куда-то летишь», ты ощущаешь то же самое, что в полусне?

– Ну, не буквально, конечно. Но в общем что-то вроде.

– Ощущение падения?

– Да. Что тело летит вниз. При этом знаешь, что где-то там есть дно, на которое в конце концов и упадёшь.

– И что?

– А то, что у этого падения есть некая цель, конечный пункт, что ли, по направлению к которому ты движешься. Движешься, всё время помня о нём.

– И что это за конечный пункт? Смерть?

– Может и смерть, но это всего лишь один из вариантов. У падения может быть и иной, совершенно противоположный пункт назначения. Иначе говоря – жизнь.

– Что ты имеешь в виду?

– Смерть и жизнь суть две разновидности состояния живого существа, оказывающего сопротивление некой силе. Эта сила – бескрайняя, непроглядная тьма. Там, в этой тьме – нет ни жизни, ни смерти, ничего. Вечное молчание, вечная пустота. Затеплится в этой тьме огонёк – возникнет жизнь, погаснет огонёк – наступит смерть. Что такое жизнь и смерть рядом с этой бескрайней тьмой? Так, мелочь. И все страдания вокруг to be or not to be – на самом деле сущая ерунда.

– Наверное, ты прав, – кивнул Тикаки. Однако на самом деле он так до конца и не понял, что хотел сказать Кусумото. Ясно было одно – тот знал что-то такое, чего не знает он сам. Обстановка в камере была скудная – книги, цветы, человек, но у Тикаки возникло ощущение, что в этих стенах заключено нечто ему неведомое, какая-то тайная сила, которая стремится вырваться далеко за их пределы. Стараясь заглянуть в покрасневшие – возможно, спросонья – глаза, спрятавшиеся за стёклами очков, Тикаки спросил:

– Значит, тьма и есть конечный пункт?

– Да, и конечный, и пункт отправления одновременно. Ведь, в сущности, это одно и то же.

– Но ты сказал, что смотрел на этот мир как бы с того света. То есть конечный пункт – это смерть?

– Нет, не только, ведь с пунктом отправления тоже нельзя не считаться. Иногда я смотрю на этот мир глазами ещё не рождённого существа.

– Честно говоря, я не очень хорошо тебя понимаю, – признался Тикаки. – У меня такое впечатление, что меня дурачат. Или ты просто играешь словами?

– Нет, – решительно, так чтобы у собеседника не оставалось никаких сомнений, сказал Кусумото.

– Ты извини, – наклонив голову, ответил Тикаки. – Я понимаю, что ты говоришь совершенно серьёзно, что ты много об этом думал, просто слова слишком несовершенны, ими всего не передашь. Видишь ли, мне хотелось получить максимально точное и детальное представление о том, к явлениям какого порядка можно отнести это твоё падение – будем пока называть его так. Меня это интересует с чисто профессиональной точки зрения. Но на мои вопросы ты отвечаешь слишком абстрактно, загадочно, так что проникнуть в суть явления не удаётся, вот почему у меня и возникло подозрение, что ты просто играешь словами.

– Извините, я не очень-то умею объяснять. Возьмём хотя бы этот случай с вашим другом, ну, когда он около десяти метров летел по воздуху и ему не было страшно, хотя он хорошо знал, что как только долетит до земли, то умрёт. В такие минуты от человека остаётся только тело, которое подчиняется непреложному закону тяготения, сознание же у него полностью отключается. Когда я падаю, со мной происходит примерно то же самое: повинуясь какому-то непонятному закону, я неотвратимо лечу вниз, в кромешную тьму. Может, слово «падаю» не совсем здесь подходит? На самом деле я не столько падаю, сколько меня куда-то засасывает. Тьма засасывает моё тело, оно распадается, рассеивается, исчезает. И это не смерть, скорее возвращение к тому состоянию, в котором я пребывал до рождения, да, пожалуй, именно так. Я не знаю, как это можно объяснить с медицинской точки зрения. Скорее всего, нечто подобное произошло и с вашим другом, доктор. Он не боялся смерти, потому что, пока его тело летело, он словно смотрел на него с той стороны.

– С той стороны… – простонал Тикаки. Эти слова пронзили ему грудь, прокатились эхом по всему телу и, докатившись до самого нутра, замерли, сжавшись в крошечный комочек. Резко пахнуло смертью. Точно такой же запах ударил ему в нос, когда он переступил порог нулевой зоны. Кусумото вдруг увиделся ему трупом. В душе снова всколыхнулось то чувство почтительного благоговения перед человеческим телом, которое он всегда испытывал в анатомичке, перед глазами возникли тонкие ниточки нервов и кровеносных сосудов, бегущие по трупу Кусумото. «Ну это когда ещё будет…» – сказал Сюкити Андо. Запах смерти исходит от плоти, то есть смерть это прежде всего трансформация плоти. Но тогда что же там, на той стороне? Что происходит, когда от человека остаётся только тело, а сознание полностью отключается? Вдруг ему вспомнилось то необычное ощущение – пусть оно и длилось всего минуту, – которое он испытал в коридоре, когда пол неожиданно накренился под его ногами, собрался в складки, словно подёрнувшись рябью, и он начал проваливаться куда-то во тьму. Может быть, и с Кусумото происходило нечто подобное? Что-то вроде зова с «той стороны». Манящий зов бездны… Там, с той стороны и этот Кусумото, и все остальные – Тёскэ Ота, Рёсаку Ота, Итимацу Сунада, Нацуё Симура, человек, который рисует инопланетян, Сюкити Андо… А он, Тикаки, находится с «этой стороны». Не выдержав испытующего взгляда Кусумото, он часто заморгал.

– Послушай… – Тикаки напряг голос, пытаясь оттолкнуть от себя неподвижный, вонзающийся в него взгляд. – Извини, что я об этом спрашиваю… Ты боишься смерти?

– Нет, это просто невыносимо! – Кусумото сдвинул в сторону очки, и из-за оконных квадратиков показались светло-карие глаза.

– Что невыносимо? Мысль о смерти?

– Да нет, ваш вопрос, доктор. Зачем вы об этом спрашиваете?

– Извини, если я тебя обидел. Но меня действительно интересует, боишься ты смерти или нет.

Взгляд Кусумото стал беспокойным, и лицо снова помрачнело. Тикаки поспешно добавил:

– Мне кажется, это как-то связано с твоими припадками.

– Я об этом вам уже говорил в медсанчасти.

– Да, ты сказал, что во время припадков не испытываешь страха смерти. Но я спрашиваю тебя о другом. Что ты думаешь о смерти вообще, безотносительно к припадкам? К примеру, Андо считает, что смерти бояться нечего, она – когда ещё наступит, и глупо думать о ней заранее. Да, ещё я услышал от него довольно умную вещь. Что нельзя испытывать какие-то чувства по отношению к смерти, точно так же, как нельзя заранее представить себе, как тебе будет больно, если ты поранишься.

– И кто это сказал?

– Андо. Сюкити Андо. Он тут в камере напротив.

– Вы с ним виделись?

– Ну… – неопределённо протянул Тикаки, ожидая следующего хода своего противника.

Кусумото молчал, на лице его застыло какое-то неопределённое выражение. Интересно, что означает это молчание? Может, ему не понравилось, что я виделся с Андо? Может, всё-таки именно от него Андо узнал о смертельной дозе снотворного, которую якобы я дал Сунаде?

– Кстати, этот Андо сказал странную вещь. Дескать, ты ему говорил, что Сунада собирается покончить с собой, выпив снотворное. Это действительно так?

– Что? – Кусумото удивлённо округлил глаза.

– Так как? Говорил ты что-нибудь подобное?

– О чём вы? Не понимаю.

– Но ведь тебя уже спрашивал об этом начальник зоны. Ты ответил, что ничего не говорил.

Кусумото молчал. Глаза его превратились в узкие щёлочки, сквозь которые он сонно посматривал на собеседника. Разговор явно не клеился, Тикаки даже подумал, не уйти ли ему. Однако отказываться от намерения разговорить Кусумото ему тоже не хотелось. Он обвёл взглядом камеру – окно, календарь, Мадонна с младенцем… Холодно. Слышно, как воет ветер. Такое впечатление, что приоткрыто окно.

– У тебя что, открыто окно?

– Нет, закрыто, но всё равно сквозит. Наверное, вы замёрзли?

– Немного. А тебе-то самому не холодно?

– Нет, я привык. Доктор, если вам холодно, я могу дать вам пальто.

Быстро шагнув к шкафу, Кусумото извлёк из него коричневое пальто. Оно было из толстой добротной ткани, с бобровым воротником – вещь совершенно неподходящая для заключённого.

– Да нет, ничего, не беспокойся.

– Но вы можете простудиться. Это пальто мать подарила мне на прошлое Рождество, но я его ни разу не надевал. Слишком уж оно шикарное. Я посчитал, что осуждённый должен мириться с холодом, и предпочитаю обходиться свитером и шарфом. Накиньте его, доктор.

И не успел Тикаки слова сказать, как пальто оказалось у него на плечах. На миг ему в нос шибануло каким-то трупным запахом, но он тут же исчез и по всему телу распространилось приятное тепло.

– Спасибо. Мать часто тебя навещает?

– Да, каждую неделю.

– Она, наверное, уже очень в возрасте? Тяжеловато ей ездить сюда из Хаямы.

Кусумото кивнул. Ему ведь уже тридцать девять, подумал Тикаки, то есть на десять с небольшим больше, чем ему самому. О его старой матери, которой теперь под восемьдесят и которая каждую неделю навещает в тюрьме своего сына, он читал в предисловии Хироси Намики к «Ночным мыслям». Там говорилось, что мать Кусумото ревностная католичка, что ей удалось собрать три тысячи подписей прихожан под ходатайством о помиловании своего сына, что по её просьбе его духовником стал святой отец Шом, который убедил его принять католичество. Кстати, там же Хироси Намики, приводя мнение эксперта-психиатра профессора Сёити Аихары, писал ещё и о том, что Кусумото – душевнобольной, что у него бесчувственная психопатия.

«…Мне очень жаль, что даже выражая свою естественную благодарность по отношению к матери, которая так ему предана и так много для него сделала, Кусумото отрицает возможность какого бы то ни было взаимопонимания между ними. То есть чувство благодарности, которое он испытывает по отношению к ней, возникает из чисто умственной посылки – так должен вести себя каждый верующий человек, оно лишено теплоты и не является естественным душевным порывом. В последнее время он часто присылает мне на прочтение свой дневник, и меня поражает, как много отрицательного он пишет о матери. Создаётся впечатление, что он не доверяет ей, даже ненавидит её. Всё это, очевидно, коренится во внутрисемейных отношениях, в той обстановке, в которой прошло его детство. Кусумото в малолетстве потерял отца, был младшим среди троих детей, не ладил с матерью и старшим братом, в семье постоянно возникали раздоры. Нетрудно представить себе, какие задатки могли сформироваться у ребёнка, растущего в такой неблагополучной семье, да ещё без отца. Боюсь, что мои выводы многими будут восприняты как необоснованные и излишне смелые, ибо они противоречат мнению профессионального психиатра Сёити Аихары, диагностировавшего состояние Кусумото как врождённую психопатию с выраженной психической анестезией, однако в тот момент, когда Кусумото подвергали экспертизе, он, очевидно считаясь с чувствами матери, не говорил ничего отрицательного о той обстановке, в которой проходили его детские годы, и у эксперта невольно создалось впечатление, что он был в семье младшим, а потому любимым ребёнком. В то время Кусумото постоянно подчёркивал, что вина за случившееся лежит только на нём и никто другой не несёт никакой ответственности. Он не захотел опровергать поставленного профессором Аихарой диагноза – бесчувственная психопатия генетического происхождения, поэтому защита была лишена возможности использовать сведения о детстве своего подзащитного.

Откровенно говоря, мне, как адвокату, психопатия подзащитного была только на руку, я считал, что чем ярче она выражена, тем лучше. Как вам известно, в 39-й статье Уголовного кодекса есть пункт о лицах, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, где указано, что лица, в момент совершения преступления находившиеся в состоянии невменяемости, не подлежат уголовной ответственности, а лица, страдающие психическими расстройствами, не исключающими вменяемости, могут рассчитывать на смягчение наказания. То есть первые могут быть вообще освобождены от уголовной ответственности, а для вторых предусматривается её смягчение или ограничение, и, если бы моего подзащитного отнесли хотя бы к лицам второй категории, это было бы большой удачей. Мне удалось бы спасти от высшей меры наказания этого обладающего столь высоким интеллектом юношу, который к тому же раскаялся в содеянном и живёт праведно и благочестиво, как подобает католику. Так что окажись у него психическое расстройство, я бы добился смягчения наказания. И результаты экспертизы, проведённой профессором Аихара, оказались именно такими, каких я желал. Я решил, что роковое клеймо врождённой психопатии, которое поставил на моём подзащитном профессор Аихара, окажет положительное влияние на решение суда, и не вдавался в подробности.

Однако судья вынес решение, что бесчувственная психопатия не может быть квалифицирована как состояние невменяемости. Прецеденты, когда психически неполноценные люди привлекались к полной уголовной ответственности, имеют место во многих странах, а в наших юридических кругах, особенно в среде независимых юристов, бытует мнение, что психическое расстройство хотя и является патологией, тем не менее не может служить основанием для смягчения уголовной ответственности.

Я не хочу утомлять читателей этих записок теоретическими рассуждениями о сложнейшей проблеме уголовной ответственности, которая требует специального рассмотрения, ибо находится на пересечении криминологии и психиатрии. Однако, для того чтобы понять такого человека, как Кусумото, совсем не касаться этой проблемы невозможно, к тому же мне хотелось бы показать, каким образом в результате произвола горстки людей, которые называют себя судьями, может быть ошибочно вынесен смертный приговор, поэтому я считаю себя обязанным всё же сказать об этом несколько слов. Самое большое противоречие здесь заключается в следующем: несмотря на то, что в Уголовном кодексе прямо говорится об освобождении от наказания или о его смягчении для лиц психически неполноценных, судьи, вынося приговор, зачастую исходят из того, что человек, по мнению психиатров обладающий психическим расстройством, не может быть освобождён от уголовной ответственности. Я сам не психиатр, но мне чисто теоретически непонятно, почему мнение психиатра о психическом состоянии подсудимого не учитывается при назначении наказания? По-моему, Раз у психопатов возникают затруднения в адекватной оценке ситуации, их следует относить к лицам, в момент преступления находящимся в состоянии невменяемости. Кусумото же страдает явно выраженной психопатией; преступление было им тщательно спланировано и совершено с особой жестокостью, причём впоследствии он никак не пытался проанализировать своё поведение. Он совершил преступление в конце июля, арестовали его в середине октября; до этого времени он скрывался от правосудия в Киото, при этом вёл себя совершенно спокойно и не мучился угрызениями совести. Общественность неприятно поразило то обстоятельство, что, пока его арестовывали и препровождали в Токио, он, отвечая на вопросы журналистов, явно чувствовал себя героем. Трезвый ум и высокоразвитый интеллект в сочетании с полным отсутствием всяких нравственных принципов и чувства справедливости – позволяет прийти к выводу о врождённой психопатии, в данном случае психической анестезии, но я склонен полагать, что причина состояния Кусумото коренится в его детстве. Особенно хотелось бы обратить внимание на его отношения с матерью…»

– Твоя мать замечательная женщина, правда? – очнувшись, спросил Тикаки.

– Нет. – Кусумото потряс головой, которую держал совершенно прямо, как полагается хорошо воспитанному человеку. – У меня самая обыкновенная мать. Она очень одинокий человек. Её можно пожалеть.

– А за что её жалеть?

– Ну, как вам сказать… – Немного подумав, Кусумото продолжил, на этот раз его голос звучал вполне искренне: – Она потеряла мужа, когда была совсем молодой, у неё на руках остались трое сыновей, которых она должна была растить совершенно одна. Со старшим она в конце концов рассорилась, а младший стал убийцей. Средний женился на француженке и уехал, так что общаться она может только с одним своим сыном, то есть со мной, а я сижу в тюрьме. К тому же и меня долгое время не особенно радовали её посещения, хотя я притворялся, что рад.

– Не особенно радовали? – Тикаки глубоко вздохнул, стараясь не выдавать удивления. Значит, прав был Намики, говоривший, что Кусумото относится к матери, как к совершенно чужому человеку, и даже не скрывает этого.

– Но теперь всё по-другому. У нас с матерью очень тёплые отношения: она навещает меня по четвергам, и я каждый раз жду её с нетерпением. Правда, иногда у нас возникают разногласия, но, как правило, пустяковые. К примеру, я считаю, что никакой могилы мне не нужно, а мать уже купила участок на католическом кладбище в нашем округе и огорчается, когда я сержусь на неё из-за этого.

– Вот оно что… но ведь… – растерялся Тикаки. Он не предполагал, что разговор вдруг зайдёт о кладбище.

– Откровенно говоря, мне ненавистна сама мысль о кремации. Я бы предпочёл, чтобы меня зарыли в землю без всякого гроба, как принято у траппистов. Но японские законы этого не разрешают, поэтому я решил передать свой труп для анатомических исследований.

– А, «Белая хризантема»… – вырвалось у Тикаки. В его голосе прозвучало невольное оживление, и он тут же осёкся, подумав, что оно в данном случае не очень-то и уместно, но Кусумото так же оживлённо подхватил:

– Надо же, доктор, вам, значит, известно об этом обществе?

– На то я и врач.

– Ну, не всякий врач о нём знает. Некоторые пренебрежительно отмахиваются от трупов, хотя в студенческие годы сами весьма активно их использовали.

– Это верно, – кивнул Тикаки. Бобровый воротник мягко коснулся его подбородка. – Врачи тоже разные бывают. Меня скорее возмущает презрительное отношение к трупам, господствующее в обществе. Даже кое-кто из писателей не может выйти за рамки этого стереотипного восприятия. Я, правда, не так уж много читаю, но меня раздражает, когда в книгах на военную тему трупы описываются исключительно как некие безликие материальные объекты. Разумеется, война есть война, в военное время положено не считаться с людьми и наплевательски относиться к трупам, но уж писателям-то не обязательно принимать точку зрения воюющих сторон. По-моему, человеческое тело, пусть даже в виде трупа, представляет собой большую ценность.

– Простите, доктор, разве трупы не вызывают у вас отвращения?

– Сначала вызывали. Но в какой-то момент это ощущение исчезло. Это произошло совершенно неожиданно, вскоре после начала практических занятий по анатомии. Я вдруг увидел труп как совершенную в своём изяществе конструкцию, устройство, с одной стороны вроде бы хорошо тебе знакомое, а с другой – полное тайн и загадок. Позже мне, как врачу, часто приходилось иметь дело с трупами: я проходил практику в анатомичке, часто присутствовал при патологоанатомических вскрытиях, у меня умирали пациенты, и мне всегда казалось, что в человеческом трупе есть что-то прекрасное.

– Рад слышать это от вас, доктор. Сам я отношусь к трупам без особого почтения. В военные годы после воздушных налётов мне часто случалось видеть обожжённых мертвецов. Страшноватое зрелище. Впрочем, я тогда и сам смотрел на трупы с точки зрения воюющих. А может, страх, который охватывал меня при виде трупов, и был проявлением почтения? Не знаю. Ведь сами воюющие при виде трупов не испытывают ни страха, ни ужаса.

– Пожалуй, – задумчиво сказал Тикаки. – Если хорошенько проанализировать свои ощущения, то жутко бывает и мне, причём даже теперь. Наверное, ты прав: страх легко трансформируется в чувство почтения. Так или иначе, я не воспринимаю трупы как некие неодушевлённые бесчувственные предметы, как что-то низшее по сравнению с живыми людьми. А то, что становится жутковато, – вполне естественная человеческая реакция на всё необычное, выходящее за рамки привычной реальности. Вот ты говоришь, что относишься к трупам без особого почтения, но ведь пренебрежения к ним у тебя тоже нет?

– Не знаю, что и сказать… – В глазах Кусумото промелькнула улыбка. Его лицо с очень белой кожей и правильными чертами сразу смяг чилось, хотя теперь он казался немного старше своих лет. – Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы оно было. Или правильнее сказать, мне неприятно, когда его проявляют другие. Ведь, что ни говори, я и сам почти что труп.

– Ну… – Тикаки немного растерялся. Наверное оттого, что не смог вовремя скрыть смущение.

– В каком-то смысле у нас здесь место концентрации трупов. Наше единственное предназначение – быть убитыми, причём убитыми самым позорным способом – через повешение. И только в этом весь смысл нашего существования. Всё остальное – о чём-то размышлять, что-то утверждать, во что-то верить, и тем более – читать, сочинять стихи – мешает нам выполнить это предназначение. Мы должны бояться смерти, грубо говоря, мы можем считаться образцовыми заключёнными-смертниками только в том случае, если у нас поджилки, трясутся от страха, только тогда общество полагает, что мы наказаны должным образом. В глазах общества все мы уже трупы – это бесспорный факт. Но пусть даже нас окончательно вычеркнули из списка живых, по-моему, мы имеем право желать, чтобы хотя бы к нашим трупам отнеслись с уважением. Это ведь достаточно скромное желание, не так ли? Кстати, доктор, можно задать вам вопрос? Верите ли вы в Бога?

– Сложный вопрос. Скажем так, я не отношу себя к глубоко верующим – таким, как ты.

– Нет, нет, обо мне и говорить нечего, я всего лишь принял святое крещение, не более. Я не так уж и твёрд в вере. Я спросил об этом только потому, что вы завели разговор о почтении к трупам.

– Видишь ли, если речь идёт о Боге как средоточии некоей мировой гармонии, то в такого Бога я верю. Но я не могу верить в Бога, который провидит судьбы людские и распоряжается ими.

Едва договорив, Тикаки ощутил жгучий стыд. На эту мысль он совсем недавно натолкнулся в какой-то книге; она заставила его пережить душевное потрясение, которое было его личной, сокровенной тайной, и не годилось так запросто выбалтывать её кому попало.

– Раз так, значит, вы верите в Бога. И что же – трупы представляются вам проявлением божественной гармонии?

– Да нет, я бы так не сказал. А впрочем, не знаю… По-моему, вера это нечто иное… Я не очень хорошо во всём этом разбираюсь, но, насколько мне известно, Иисус Христос является Богом, который провидит судьбы людские и вершит ими, так? Что касается земных проповедей Христа, то здесь и мне всё понятно, но Христос, вознёсшийся на Небеса, недоступен моему разумению. А твоему?

– Моему тоже. Земной Иисус человечен, по крайней мере он разговаривает языком, доступным всем людям. Но вот Небесный Иисус представляется мне чем-то умозрительным и абстрактным.

– Да и земной Иисус… Слова-то его, разумеется, понятны даже мне, но все эти чудеса… В них я отказываюсь верить. Ну, я ещё готов поверить, что он был прекрасным врачевателем – лечил больных, исцелял безумных, изгоняя из них бесов, но воскрешать умерших – это уж увольте. А в самое главное чудо, в его собственное воскресение, я и подавно не верю. Я мог бы принять это как некоторую аллегорию, относящуюся к сфере духовного, но не более.

– Это не аллегория. – Кончиком указательного пальца Кусумото поправил сдвинувшиеся очки. – Иисус явился в мир во плоти, человеком в полном смысле этого слова, и принял смерть со всеми её последствиями. Можно себе представить, какое ужасное впечатление производило его мёртвое тело, мёртвое тоже в полном смысле этого слова. При взгляде на него любой утратил бы веру. Это лучше всех удалось передать Гольбейну в знаменитом портрете Христа, который находится в Базельском музее; известно, что Достоевский, увидев эту картину, был потрясён до глубины души: ему впервые открылось, что смерть Христа была действительно смертью живого человека. Раны на боках, руках и ногах, следы от ударов плетью по всему телу, ввалившиеся щёки, запавшие глаза – так выглядело мёртвое тело Христа, и очень важно, что воскрес он тоже во плоти. То есть обезображенное, ужасное мёртвое тело, эта униженная плоть, при взгляде на которую любой утратил бы веру, вдруг воскресает. И становится ясно, что это Господь. Я тоже очень долго не верил в воскресение. Но однажды, когда я читал 20-ю главу Евангелия от Иоанна, меня словно пронзило током, и я уверовал. Там совершенно определённо написано, что Иисус воскрес именно во плоти. Один из его учеников, Фома, сказал: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра его, не поверю…» А появившийся на восьмой день Иисус сказал: «Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в рёбра Мои; и не будь неверующим, но верующим». Ясно же, что им явился не Дух. Ожило именно мёртвое тело. А в Евангелии от Луки говорится о том, что воскресший Иисус вкушал пищу перед учениками. Фома, Гольбейн, Достоевский – все они были скептиками, к тому же материалистического толка. Но именно их вера оказалась самой глубокой. При этом в их сознании произошёл поворот на 180 градусов.