Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 69 страниц)

Он вышел в коридор. Скрип пола под ногами, настороженный шепоток вокруг: вон идёт кровавый убийца, идёт, проливая вокруг себя потоки крови. Вот сейчас он завернёт за угол, а там кто-то сидит в засаде, начнётся пальба, и злодей, роль которого исполняет Такэо Кусумото, будет убит. Всё в полном соответствии со сценарием. Но ничего такого не произошло. Возле входной двери была обычная свалка: шлёпанцы, ботинки, велосипеды, вёдра… Посреди всего этого сидел старик консьерж, у него был усталый вид, уставшим выглядело в нём всё: голова, очки, пиджак, душа, и тем не менее он тут же впился в него цепким, бдительным взглядом, словно старый паук, готовый прытко броситься на свою жертву. Старик смотрел на него поверх толстых, сильно увеличивающих стёкол так пытливо и напряжённо, что казалось – его очки именно поэтому и съехали вниз на кончик носа. Он видел его насквозь, Ничто не могло от него укрыться, он уже знал – перед ним герой романа, легендарная личность, Такэо Кусумото.

На улице было светло. От яркого света болели глаза, всё вокруг – черепица на глинобитных оградах, белые оштукатуренные стены складов, оконные рамы – ярко сверкало и переливалось, словно свет шёл откуда-то изнутри. Листья деревьев казались вырезанными из серебряной бумаги, лица мамаш, толкающих перед собой коляски с младенцами, были ярко-белыми, словно присыпанными пудрой. Но теневую сторону окутывал почти ночной мрак, и он поспешил перейти туда. Он нарочно выбирал самые узкие и кривые переулки, но ему всё равно казалось – кто-то следит за ним, он то и дело оглядывался и в результате почти не продвигался вперёд. Улица – съёмочная площадка, он, актёр Такэо Кусумото, убегает, пытаясь прорваться сквозь окружение. Да, это просто кадры какого-то фильма. Это происходит по ту сторону, в Зазеркалье. Залаяла собака, оповещая о его местонахождении. Вон там на велосипеде с прицепом едет торговец тофу – наверняка переодетый полицейский, – сейчас он начнёт свистеть, подавая сигнал другим. Ну конечно, раздаётся резкий, пронзительный свист. Скорее бежать! Впереди цветочная лавка. Старикан в ней тоже полицейский, это уж точно.

Дорога пошла под уклон. Низкие, приземистые старые домишки – съёмочная площадка для фильма из жизни довоенного Токио. Холм Тэндзин. «Там впереди должен быть синтоистский храм», – подумал он, и тут же увидел его. Правда, это было не святилище Нисимукитэндзин, а его весьма посредственная копия. Рядом почему-то оказалась река с переброшенным через неё каменным мостом. Вода бурлила, пробираясь между торчащих повсюду острых камней, – горный поток, да и только. Да, постановщик явно перестарался, создавая нужный ему антураж. Вроде бы никто на него не смотрит. Детей и то нет. Может, кто-то прячется вон за теми каменными надгробиями? Он заглянул туда, но никого не обнаружил. Вверх вела каменная лестница. Она была значительно длиннее, шире и круче, чем возле Нисимукитэндзин. Он стал медленно подниматься, думая о лестнице Иакова, о снежном ущелье в горах Цуругидакэ, о Кикуно, о женщине из бара. Он не встречался с ней с той самой ночи, когда она сказала ему о Боге. Интересно, почему она вдруг заговорила об этом? Она сказала, что дважды пыталась покончить с собой. Может, она сказала так потому, что каким-то образом выведала его тайну? Да, именно поэтому он не захотел больше с ней встречаться. Впрочем, нет, просто он спасовал, испугался трудностей, не захотел себя связывать. Он начал испытывать к той женщине нежные чувства, а человек, для которого всё кончено, не должен любить женщину. Да, уж в этом-то он был уверен. Лестница оказалась такая крутая и длинная, что, добравшись до верха, он был весь мокрый от пота. Город остался далеко внизу, вокруг не было ни души – одни храмовые здания, священные верёвки-симэнава, каменные псы, следы метлы на земле… Как же приятно, что здесь никого нет! Он подошёл к краю обрыва. Под отвесной кручей, далеко внизу, текла среди камней мутная река. Если прыгнуть вниз, наверняка убьёшься. Лучшего места не придумаешь! В этом мире у него не было ничего, о чём стоило бы жалеть. Зачем ждать, когда тебя арестуют, выставят у позорного столба, подвергнут позорной казни? И вдруг словно его ударили – «Твоё тело принадлежит не только тебе» – так, кажется, она говорила.

Дальше он шёл, уже не понимая, куда идёт и как, только дойдя до дома, где снимал комнату, вдруг понял, что за ним кто-то идёт следом. Он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть, кто это, не пытался оторваться от преследователя, поэтому точно сказать ничего не мог, но он был убеждён – кто-то за ним идёт. Ворвавшись в свою комнату, он немедленно принялся наводить в ней порядок. Больше всего его беспокоило грязное бельё, поэтому сначала он постирал в раковине всё, начиная с запачканных спермой трусов, развесил выстиранное на верёвке, потом метёлочкой старательно подмёл пол, следя за тем, чтобы ни в одном углу не осталось пыли.

Когда раздался стук в дверь, он спрятал метёлку, ещё раз критическим взглядом окинул комнату – всё ли в ней в порядке, поправил пресс-папье, так чтобы оно лежало параллельно краю стола, и только тогда спросил:

– Кто там?

– Это дежурный, откройте, – послышался из-за двери голос старика-консьержа.

– А что вы хотели?

– К вам гости.

Откинув засов, он увидел старика, за спиной у которого стояли двое. Двое чёрных с головы до ног мужчин в чёрных костюмах с чёрными лицами. Только белки глаз у них были голубовато-белые, они светились, как диковинные миниатюрные лампочки. Тот, который был ниже ростом, хрипловатым голосом сказал:

– Вы господин Сато? Нам хотелось бы поговорить с вами.

– С кем имею часть?

– Вот, пожалуйста, – сказал всё тот же мужчина, протягивая ему удостоверение в чёрной обложке.

– Хорошо, – сказал он и хотел вернуться в комнату за пиджаком, но второй мужчина, тот, что был повыше, преградил ему путь.

– Оставайтесь на месте.

Он прямо на носки нацепил гэта. Ему казалось, что он совершенно спокоен, но ему так и не удалось отыскать свои ботинки в груде обуви в обувном ящике, и он сунул ноги в сброшенные кем-то гэта. У входа стояла машина, полицейский открыл перед ним дверцу. Он сел в машину между двумя мужчинами в чёрном. Оглянувшись, увидел, что у входа в дом стоит старик консьерж, провожая его напряжённым взглядом. Улицы города задрожали и сдвинулись, как будто на залитой водой переводной картинке, которыми он так любил играть в детстве.

– Вы Такэо Кусумото?

– Да.

– Вы арестованы по подозрению в ограблении и убийстве.

Полицейский сжал его запястья, и на них – он ощутил холодное прикосновение металла – защёлкнулись наручники. Эти красивые, тщательно отшлифованные металлические браслеты разом отделили его от расплывающихся городских улиц, решительно изменив его статус: теперь он подозреваемый, подсудимый, приговорённый к смертной казни.

Будь это обычная история, на этом можно было бы поставить точку. Как правило, с поимкой преступника дело считается закрытым. Но для него этот момент стал началом совершенно новой истории. Что-то произошло с ним, когда пронёсся слух о том, что Такэо Кусумото арестован по подозрению в убийстве, и его имя, набранное крупным шрифтом, стало появляться во всех газетах. Пока он под конвоем ехал в Токио, вокруг него постоянно толпился какой-то народ: его фотографировали, приставали к нему с расспросами, как будто для всех этих людей не было ничего важнее, чем выяснить, что заставило его совершить преступление, что он ощущает сейчас, что он делал, пока скрывался от правосудия. Как только все полученные от него сведения обрели вид газетных статей, толпы осаждавших его журналистов мгновенно рассеялись, и он остался в полной изоляции, один посреди бескрайней тишины. Теперь эти толпы казались мелькающими на экране тенями и, как всякие тени, уже не имели к нему никакого отношения. Возможно, при аресте преступника достигается некое психологическое равновесие: совершивший насилие в свою очередь подвергается насилию со стороны общества. Его новая история начинается как раз с того момента, когда это психологическое равновесие было достигнуто. Эта история никак не связана с такими чисто внешними обстоятельствами, как арест, суд и вынесение приговора, она разворачивалась совершенно в другом измерении. И вот почему…

Часть четвёртая
Положи слёзы мои в сосуд у Тебя

1

Доктор Тикаки ушёл, но в камере ещё витал его запах. Остро пахло «тамошним миром». Табаком, помадой для волос, одеколоном и ещё почему-то чем-то вроде блевотины. Превозмогая подступающую тошноту, Такэо перевернулся на живот. Это уже оставило его. Он упал на самое дно, обретя наконец относительную устойчивость, достиг глубинной точки мира. И всё же этот запах невыносим. Хорошо бы открыть окно. Но вставать не хотелось, и он уткнулся носом в подушку. Его тут же передёрнуло от отвращения: чужие запахи, спящие в гречневой шелухе, которой была набита подушка, вдруг, словно воздушная кукуруза, стали взрываться один за другим, ударяя в нос.

Доктор Тикаки ещё очень молод. Он стал врачом совсем недавно, и его большие светлые глаза уверенно смотрят в будущее. В теории для него нет тайн. Он изучил человеческую психику вдоль и поперёк и скоро станет полновластным хозяином своего, чётко отграниченного от всех остальных, участка знаний. А я в его годы уже сидел в тюрьме. Какая странная штука, ведь именно тюрьма и стала отправным пунктом для моей сознательной жизни. Как часто я сокрушался, что так безнадёжно опоздал с отправлением! Впрочем, даже если бы тюрьмы не было, где гарантия, что я прожил бы свою жизнь лучше? Пожалуй, мне ничего и не оставалось, кроме как отправиться в свой жизненный путь из тюрьмы.

Стены. Три шага – стена, три шага – стена. Он поднялся, держась за стену. Во всём теле какая-то вялость. Может, из-за транквилизаторов, которые дал доктор Тикаки? Сонливость проникала в мозг и в мышцы. Его словно парализовало, даже руки не слушались. А ведь с задвижкой окна так просто не справишься. Если действовать резко, то совсем ничего не выйдет, расшатавшиеся винты надо поворачивать с предельной осторожностью. Надоело. Всё надоело. И открывать окно, и стоять, и жить. Скорее бы уже упасть на пол бескостным куском мяса.

В конце концов окно открылось.

В камеру ворвался холодный воздух. Похоже, ветер стих – его свиста не слышно. Зато человеческие голоса по контрасту казались особенно громкими. Через окно доносились обрывки оживлённых разговоров. «Что там со снегом?» – подумал он и выглянул в окно: в вечерних сумерках внутренний дворик застыл в полной неподвижности, словно кто-то выстроил в ряд белые кубики. Снег уже не шёл.

– Что, убрался молокосос? – спросил Коно, будто только и ждал, когда Такэо откроет окно. Он только что разговаривал с кем-то, скорее всего с Карасавой, голос у него был возбуждённый.

– Убрался.

– Ну и что, осмотрел тебя?

Скажешь «да», придётся признаваться, что болен, скажешь «нет», придётся объяснять, зачем приходил Тикаки.

– Что, не хочешь говорить? – В голосе Коно звучало недовольство. – Тогда попробую сам угадать. Небось, вынюхивает насчёт Оты. К кому, как не к тебе, обращаться, ты ведь его сосед. Ну и что ты ему наболтал? «Ах, вы знаете, доктор, этот Ота просто симулянт. В вашем присутствии он ведёт себя совсем не так, как обычно». Ну что, я прав?

– Да нет. – Такэо усмехнулся и решил всё-таки сказать правду. – Утром я ходил к нему на приём. Вот он и зашёл: беспокоится о моём состоянии. У меня часто голова кружится.

– Да, ты мне и раньше говорил. Но что-то вы слишком долго с ним болтали, ни дать ни взять – два влюблённых голубка. И вот ещё что странно: прежде чем навестить тебя, он был на той стороне, у Андо. А вы с Андо всё время шушукались там, на спортплощадке. Что-то тут не то!

– Разве он был у Андо? Я и не знал. У меня разрешение на постельный режим, и я всё время лежал.

– Ты что, совсем тупой? Он не так прост, как кажется. До сих пор он бывал только у Оты, и вдруг ни с того ни с сего начал ходить к тебе и к Андо. Явно ведь неспроста. Сегодня он и Сунаду осматривал. А этому Сунаде вот-вот в петлю. Дошло теперь? Он выбирает, кто будет следующим. Это уж точно!

– Что ты такое несёшь? – Такэо повёл носом в ту сторону, где сидел Тикаки. Как ни странно, теперь там ничем не пахло, да и был ли вообще этот запах? Может, ему показалось? – Он вовсе не плохой человек. Можно даже сказать, хороший…

– А чем ты докажешь? С какой стати его вдруг понесло к тебе и к Андо, то бишь к тем, кто под особым наблюдением? Тебя только вызывали к начальнику тюрьмы и влепили тебе выговор, а на Андо в последнее время окрысился наш зонный Фудзии… В следующий раз этот тип явится ко мне, это уж точно. Кстати, он мною не интересовался?

– Нет, нет, о тебе он не спрашивал.

– Значит, только об Оте и Андо?

– Да нет же, о них тоже никакого разговора не было.

– Ври больше! – На слове «больше» он, судя по всему, презрительно сплюнул. – Так я тебе и поверил!

– Да ладно тебе, перестань, – попытался утихомирить его Карасава, – Не расходись. Или ты не слышишь, что говорит Кусумото? Нельзя быть таким мнительным.

– Ты просто здесь недавно и ещё не кумекаешь, что к чему. Тебе невдомёк, как нас тут поприжали. В конце прошлого года – ещё всё время ураганы дули, помнишь? – за один месяц порешили пятнадцать человек. Как тебе это? Пятнадцать! То есть в среднем каждые два дня по одному. Иногда даже в день казнили сразу двоих, ужас что творилось. Просто давили как кур. Только с одной разницей – наших давили не как попало, а выборочно. Я нарочно проанализировал, по каким признакам были отобраны эти пятнадцать, проанализировал с разных точек зрения – и с научной, и с психологической, и с юридической. И выявил-таки закономерность. Теперь могу запросто предсказывать, кто будет следующим.

В соседних камерах перестали разговаривать, чувствовалось, что все напряжённо ждут, что скажет Коно.

– Эй ты, братец-революционер! Давай-ка по-быстрому выкладывай свою закономерность, – где-то далеко сказал Тамэдзиро.

– Вот чёрт, с тобой-то кто разговаривает?

– Но мне ведь тоже интересно. Ну пожалуйста, дорогой, скажи, к чему тебя привёл твой научный, психологический и юридический анализ! – Тамэдзиро нарочно говорил женским голосом, и кое-кто засмеялся. Но Коно только раздражился и, вцепившись в ручку окна, стал дёргать её туда-сюда.

– А знаешь, дорогой, ведь, несмотря на весь твой научный, психологический и юридический анализ, тебе не удалось предсказать, что сегодня очередь Сунады, правда ведь? Что ж ты утром так опростоволосился, упустил возможность разжиться тремя банками тушёнки? А помнишь, на спортивной площадке ты прицепился как клещ к нашему юристу Кусумото? Ну там, кто пытался обжаловать действия суда, кто какие жалобы или представления подавал… К чему бы это делать человеку открывшему какую-то там закономерность?

– Дерьмо, ну и дерьмо же ты, Тамэдзиро! – завопил Коно.

– Эй, в чём дело? Не обязательно орать, и так слышно. Ты что-то хочешь мне сказать?

– Шпион проклятый, подслушиваешь чужие разговоры!

– Так я ведь вор, можно сказать профессионал, у меня за спиной уже семнадцать сидок. Мне украсть раз плюнуть. А здесь красть нечего, кроме чужих разговоров, так хоть послушаю, о чём люди говорят, тоже приятно. А если ты не скажешь, то скажу я. О том, что это за закономерность такая. Дашь десять банок тушёнки, скажу.

– Ну ты, послушай… – Коно заскрипел зубами.

– Я даже могу сказать, кто будет следующим. И нечего надо мной издеваться.

– Занятно, – подал голос Карасава. – Ты и вправду знаешь, кто следующий?

– Конечно, знаю. Кто-то из нас.

– Это уж само собой.

Опять послышался смех. Тамэдзиро тоже засмеялся. Но смех разом оборвался, повис в ледяном воздухе. Из-за тюремной стены, словно насмешливый хохот далёких зрителей, донёсся шум большого города.

– Да ладно, и без твоих объяснений понятно, что к чему. В конце концов, высчитать, кто за кем, нетрудно – арифметика!

– Ну давай говори, какая у тебя закономерность получается. Сравним её с моей, – раздражённо потребовал Коно.

– Ладно. Начнём с абсолютно достоверной предпосылки. А именно: все мы равны в том смысле, что имеем статус приговорённых к смертной казни. Убил ты одного или убил десятерых – всё равно, ты есть приговорённый к высшей мере, точно такой же, как и все остальные. Каким способом совершено преступление, тоже не имеет никакого значения. Задушил ли ты свою жертву, забил до смерти, отравил, прикончил ты её гуманным способом или с особой жестокостью – без разницы. В момент оглашения приговора наше прошлое полностью перечёркивается, мы перестаём быть отдельными индивидуумами, а становимся равными друг другу осуждёнными. Между нами и нацистскими преступниками, уничтожившими миллионы людей, нет никакой разницы…

– Гм… Но ведь самое главное – что потом…

– Не торопись! Можно составить шесть функций для определения срока приведения приговора в исполнение. Независимыми переменными при этом являются – длительность пребывания в тюрьме после оглашения приговора, наличие или отсутствие наказаний во время отбывания срока, наличие или отсутствие несогласия с решением суда, наличие или отсутствие жалоб о смягчении приговора, душевное состояние начальника тюрьмы, плотность нулевой зоны. Всё это умножается на соответствующий коэффициент, и в том случае, когда полученные результаты оказываются больше заданной величины, осуществляется казнь.

– В общем, это похоже на то, к чему пришёл я, только при чём тут плотность нулевой зоны?

– Проще простого. Когда наша численность выходит за пределы допустимого, то есть когда нас становится больше, чем могут вместить здешние камеры, то кого-то убивают, чтобы восстановить должное соотношение…

– А-а…

– Труднее всего определить душевное состояние начальника тюрьмы. Для того чтобы выразить его количественно, необходимы очень тонкие манипуляции.

– Ну, тогда у тебя получается в общем та же закономерность, что и у меня. То есть чем большее число прибавляется, тем ближе момент выбора следующего. Та же самая зависимость, которую вывел Лакассань для определения соотношения между безработицей и ростом преступности, так ведь?

– Похоже, что так, – тихим, но решительным голосом подтвердил Карасава.

– Ну и вот, значит, получается то же самое, что и у меня! – завопил Коно.

– Очень уж вы самоуверенны, дорогие мои революционеры. А слабо угадать, кто будет следующим? – засмеялся Тамэдзиро.

– Проще простого! – ответил Карасава. – Конечно я. Допустимая погрешность – два процента.

– Что-то мудрено. Какая ещё погрешность?

– Допустимая погрешность в два процента – это значит, что ошибка может быть в двух случаях из ста. То есть когда верны девяносто восемь случаев из ста. Вот смотрите – в настоящее время на втором этаже нашего четвёртого корпуса содержится тринадцать приговорённых, так? Да ещё меня добавили из третьего корпуса, поэтому получается четырнадцать. Значит, вероятность того, что один человек будет казнён, составляет в среднем одну четырнадцатую. То есть примерно с третьей степенью точности получается, что казнён буду я.

– Да-a… С одной стороны, вроде понятно, с другой – не очень… – Тамэдзиро хотел было позубоскалить, но как-то растерялся и, осекшись, замолчал.

– Это что, правда? – спросил Коно.

– Ну я же говорю – правда, с допустимой погрешностью в два процента. Но вернёмся к прежнему вопросу. К вопросу о возможности революционной переоценки твоего преступления.

– Ну вот, приехали. – Явно довольный, Коно заговорил менторским тоном. – Короче, после того как я вышел отсюда, отмотав предыдущий срок, я не мог нигде устроиться на работу. В конце концов пришлось стать чернорабочим. Низшие слои пролетариата, к которым принадлежат и чернорабочие, совершенно бесправны, они для капиталистов что-то вроде недоброкачественного, не отвечающего стандарту товара. Находясь в таких условиях гнёта и дискриминации, я и совершил преступление так что моё преступление можно расценивать как крайнее проявление протеста доведённых до отчаяния низших слоёв пролетариата.

Нетрудно себе представить, как яростно Коно трясёт своими седыми, торчащими дыбом вихрами. Три года назад под руководством Карасавы он приобщился к марксизму, когда же Карасаву из соображений внутритюремной безопасности перевели на другой этаж, продолжил изучение трудов классиков марксизма самостоятельно. Ему вынесли приговор на первом же слушании, и теперь он казнился, что по собственной безграмотности допустил судебный произвол. Он был страшно рад, что на место Оты перевели Карасаву, и, судя по всему, старался продемонстрировать ему, чего достиг за два с лишним года. Наверное, именно поэтому его голос и звучал хрипловато – не тот был случай, чтобы щадить свои голосовые связки.

Карасава – активист студенческого движения, во время какой-то внутренней разборки он убил своего сотоварища, его судили и приговорили к смертной казни. Это был узколицый и остроглазый молодой человек, впрочем, молодой относительно: его несколько раз выгоняли из университета, а значит, ему было уже около тридцати. Так или иначе, они с Коно были ровесниками, наверное, потому и сошлись. Когда Карасава возбуждался, в его голосе появлялись визгливые нотки, хотя обычно он говорил мягко, даже с какими-то женскими интонациями.

Коно, не упускавший случая припомнить Такэо его высшее образование, к студенту Карасаве относился дружелюбно. Отчасти потому, что тот был единственным человеком в зоне, видящим в его преступлении революционный смысл, отчасти потому, что члены группы Карасавы развернули движение в его, Коно, защиту, считая вынесенный ему приговор несправедливым.

Коно топором зарубил знакомого бакалейщика и его жену и украл у них двадцать пять тысяч йен. После того как на первом же судебном заседании было вынесено решение о смертной казни, он, несмотря на настоятельные советы адвоката и жены, не стал подавать апелляцию, и приговор вступил в законную силу. Потом он казнил себя за то, что проявил недопустимую мягкотелость, отказавшись от борьбы.

– Если бы во мне уже тогда пробудилось революционное сознание, я бы так просто им в руки не дался. Но я был подавлен, лишён боевого духа, вот все эти высокообразованные мерзавцы – судья, прокурор, эксперт-психиатр, адвокат, начальник тюрьмы, начальник зоны – и сговорились упечь меня, человека малообразованного, и во время судебного разбирательства полностью проигнорировали тот факт, что я, попав в тиски капиталистического общества, стал козлом отпущения, потерял работу и оказался в безвыходной ситуации без гроша за душой! Как представитель низшего слоя пролетариата, я просто вынужден был пойти на преступление, никакого иного выхода у меня не было. А они совершенно абстрактно и однобоко квалифицировали это преступление как совершённое с целью наживы. Я ведь пошёл к этому бакалейщику, надеясь взять у него взаймы денег, но он отказал мне, хотя у него была заначка и ему ничего не стоило дать мне тысчонку-другую. Вот я его и прикончил. Это был революционный поступок, я стёр с лица земли одного из представителей буржуазии, но, к сожалению, в то время я этого ещё не осознавал, потому и принял носящее совершенно абстрактный характер обвинительное заключение, где мои действия были квалифицированы как преступление, совершённое с целью наживы. Более того, согласился со всеми ложными аргументами этих людей, которые, абстрагировавшись от общественных условий, приняли во внимание только форму преступления – грабёж, отягощённый убийством, и в результате стал для них чем-то вроде козла отпущения. Все – и следователь, который меня арестовывал, и тюремные надзиратели Таянаги и Нихэй – наперебой твердили мне: держись поскромнее с обвинителем, слушай, что он тебе говорит, не вздумай прекословить, мол, если настроишь его против себя, это дурно скажется на ходе судебного разбирательства. Ну я, слепец, и стал плясать под их дудку, и на суде ни разу ни словом не возразил обвинителю, согласился со всеми пунктами предъявленного мне обвинения и признался во всём, вплоть до умышленного убийства, дескать, я знал, где старик-бакалейщик хранит наличные деньги, и пришёл к нему именно для того, чтобы убить. На самом-то деле сперва я вовсе не собирался его убивать, просто случайно подвернулся под руку топор, ну я его и шарахнул, а старуха стала так вопить, что и её пришлось стукнуть, а тут я и сам вырубился. Я был выпивши, так прокурор потом заявил, что это я нарочно выпил, чтобы придать себе храбрости, то есть заранее всё обдумал и спланировал, а значит, убийство было преднамеренное, на самом же деле всё было как раз наоборот: я пропустил стаканчик только потому, что было холодно, а захмелев, решил пойти и занять денег. А следователь, тот прямо сказал – если я буду во всём соглашаться с обвинителем, мне же будет лучше, ну я и поставил свою печать под показаниями, в которых содержались совершенно случайные факты. Я-то надеялся, что судья заметит всякие там неувязки да нестыковки, что на суде всё встанет на свои места; к тому же меня допрашивали каждый день с десяти утра до восьми вечера, я был совершенно вымотан, мне всё осточертело, потому я и поставил свою печать. Однако когда дошло до решения суда, то – что бы вы думали? – судья принял все пункты обвинительного заключения. Я только зубами скрежетал от ярости, когда всё это слушал, а после того как мне влепили вышку, хотел подать апелляцию, но эти гады ловко рассчитали все ходы, подключили надзирателей, и тут их первым приспешником оказался этот мерзавец Нихей. На какие только уловки он не пускался, чтобы оказать на меня психическое давление и загнать меня в угол! Сначала заявил, что мне не разрешено пользоваться студенческими тетрадями, дескать, для того, чтобы вести записи, связанные с судебным разбирательством, достаточно почтовой бумаги. И это при том, что одна тетрадь стоит 50 йен, а пачка почтовой бумаги – 80 йен! Якобы тетрадями имеют право пользоваться только студенты. Когда же я написал письмо на имя начальника тюрьмы, он, Нихэй, заявил, что я не имею права запечатывать конверт, это является нарушением тюремных правил, а когда я отдал конверт незапечатанным, сказал, что письмо такого содержания посылать начальнику вообще нельзя. И это ещё цветочки. Как только он не изгалялся надо мной: нарочно хлопал створкой дверного глазка, стучал ногами, когда проходил мимо моей камеры, а уж ночами и того хлеще: только я улягусь, он принимается звенеть ключами или кашлять, если же я не обращаю на это внимания и делаю вид, что сплю, начинает шептать: «Эй, Коно, я всё равно не дам тебе спать». Дальше – больше: стоило мне уйти в баню или там на спортплощадку, он непременно проводил у меня в камере обыск, читал мой дневник, переставлял книги. Хуже всего, что я ничего не мог доказать, ну звенит ключами, топает – ну и что такого? Когда я пытался жаловаться, он делал вид, будто и знать ничего не знает, отказывался от всего, а если я упорствовал, начинал скалить зубы, мол, у тебя психическое расстройство, надо бы обратиться к психиатру, ну я, конечно же, выходил из себя, тогда он заявлял, что у меня мания преследования, и грозил, что сейчас же вызовет этого молокососа Тикаки. Особенно нахально он измывался надо мной во время первого слушания дела, я тогда страдал бессонницей, голова у меня стала совсем дурная, мне было так плохо, так плохо, на суде я ничего не соображал, думал только о том, как бы побыстрее всё закончилось, когда же дошло до определения меры наказания и прокурор потребовал смертной казни, я готов был его благодарить – ну вот, наконец-то конец моим мучениям. Когда же судья спросил: «Подсудимый, вы хотите что-то сказать?» (вы только подумайте, у меня был шанс выступить с последним словом, и я его упустил!), я заявил: «Нет, ничего», когда же стали оглашать обвинительный приговор, обрадовался – вот скоро умру, и больше не придётся терпеть издевательства Нихэя. И как ни уговаривали меня адвокат и жена подавать апелляцию, сказал, что ничего не буду делать, отказался от всякой борьбы и угодил в ловушку, которую мне эти сволочи расставили. И только значительно позже, уже когда мне был вынесен окончательный приговор, я наконец понял, что все эти приспешники буржуазии – и эта вооружённая банда, которую именуют полицией, и все эти прокуроры, судьи и тюремщики – проводят последовательные дискриминационные меры, направленные на то, чтобы разделаться с такими» как я, представителями низших слоёв пролетариата, что они не останавливаются ни перед чем: ни перед запугиванием, ни перед провокациями, ни перед прямым давлением. Парадоксально, что все эти истины открыл мне студент Карасава. Когда я учился в средней школе, никто не говорил мне ничего подобного, в том-то, видно, и заключается суть дискриминационной политики, чтобы утаивать эти истины от тех, кто в них больше всего нуждается. И убил-то я именно из-за этой тотальной дискриминации, причина – в том общественном зле, одним из проявлений которого стало поведение старика бакалейщика. И разве вы не видите противоречия в логике этих людей, которые, сняв всю ответственность с общества, осудили и отправили на смертную казнь одного отдельно взятого человека? Поразмыслив, я понял, каким невежественным, доверчивым и слабым человеком был. Отныне я готов вступить в решительную схватку с мерзавцем Нихэем, я стану последовательно и непоколебимо обличать этих сволочей, разоблачать существующий порядок, основанный на дискриминации, сепаратизме и угнетении…

Наверное, Коно сказал Карасаве что-то в этом духе. Карасава подтвердил и дополнил идеи своего ученика. Существует мнение, что в капиталистическом обществе все преступления возникают в результате классовых противоречий. Отсюда следует весьма оптимистический вывод – как только реально завершится формирование коммунистического общества, основанного на диктатуре пролетариата, и будет уничтожено государство, а заодно и классовые различия, преступления исчезнут сами собой. Невольно в ушах Такэо зазвучал голос Сунады с его специфическим выговором уроженца Акиты: «Что такое этот пролетариат и где ты его видел? Давай, покажи! Я убил человека потому, что страсть как хотел женщину. Ты убил, скорее всего, потому, что хотел денег».

Такэо примерил эти слова к своему случаю. Почему он затянул провод на шее Намикавы? Из-за классовых противоречий? Или потому, что хотел денег? И Коно, и Сунада, каждый по-своему, слишком уж ограничены. Сам он стал злодеем не потому, что убил, наоборот, он убил потому, что был злодеем, вот и всё. Зло ещё до совершения им преступного деяния разъедало его изнутри, как злокачественная опухоль. Если считать преступлением только само действие, то есть убийство, то всё очень просто, но ведь он ещё до совершения этого действия уже был потенциальным убийцей… Этого, скорее всего, не поймут ни Коно, ни Сунада.