Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 69 страниц)

Она перевела дух, потом несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, словно раздувая кузнечные мехи. И тут из её глаз вдруг брызнули слёзы. Казалось, влага, скопившаяся в груди, внезапно выплеснулась наружу, это странное явление стало для неё полной неожиданностью.

– Что с вами? – спросил Такэо. Пластиковая перегородка на миг затуманилась от дыхания, а когда очистилась, перед ней снова возникло его лицо, он смотрел на неё с недоумением. Почему-то ей захотелось его подразнить.

– Хотите, я угадаю, о чём вы сейчас думаете? Вы не можете понять, почему я ни с того ни с сего вдруг решила явиться. Так?

– Попали в точку! – вздохнул он. – Вы что, мастер по чтению чужих мыслей?

– Нет. – Она тут же устыдилась своего самонадеянного тона. – Случайное попадание. Но если честно – вы хотите знать, почему я пришла?

– Хочу.

– Сказать?

– Ну… – Он немного отодвинулся, чтобы голос звучал мягче, и смущённо проговорил: – Если вам не хочется, не говорите. Не обо всём можно сказать чужому человеку.

– Чужому? – крикнула она. – Но вы вовсе не чужой! Я никогда не считала вас чужим.

– Простите.

– Какого чёрта вы извиняетесь? – Она затопала ногами совсем как капризный детсадовский ребёнок. – Это вы обращаетесь со мной как с чужой. В письмах вы были совсем другим. Я не хочу, чтобы вы разговаривали со мной таким церемонным тоном, будто я для вас совсем чужая. Мне это не нравится.

– Но я со всеми так разговариваю. К тому же это наша первая встреча…

– Ну и что, что первая? Разве мы не переписываемся уже год? Мы очень хорошо знаем друг друга.

– Только по письмам.

– Ну и что? – рассердилась она и снова сильно покраснела. Если так пойдёт дальше, то все заметят, какое у неё красное лицо. Да ладно, не всё ли равно?

– Какая разница – по письмам или не по письмам! Либо между людьми есть душевная близость, либо её нет. И если в это не верить…

– И всё же… – Он говорил со спокойной уверенностью, которая казалась ей возмутительной. – Значит, вы пришли, чтобы сказать мне то, чего нельзя сказать в письме?

– Да вы что! – Она задохнулась от гнева. – Нет, это просто невыносимо! Нельзя же быть таким подозрительным! Но… вообще-то, вы правы. Так оно и есть. – И она неожиданно улыбнулась. – Именно поэтому я и пришла. Пока письмо напишешь… Так сказать?

– Как хотите… – Он озабоченно покрутил головой. – Если вам почему-либо это трудно, не надо себя насиловать…

– Надо, не надо! Стану я вас слушать! – Она вдруг смутилась, заметив, что у неё дрожит голос. Ну почему я всегда так глупо себя веду в ответственные моменты!

– Простите.

– Опять вы за своё! Так вот, в прошлую субботу я едва не умерла. Но, может, здесь нельзя говорить о таких вещах?

– Ничего. – И он подмигнул ей тем глазом, который не был виден надзирателю.

– Только вы не подумайте, я вовсе не имею в виду, что хотела покончить с собой.

Он снова подмигнул, словно говоря: «Да всё понятно, давайте дальше».

– У меня не было никакого желания умирать, но в какой-то момент я вдруг поняла, что сейчас умру. Даже можно сказать – уже умерла.

Надзиратель перестал записывать и поднял голову. Из-под козырька фуражки показался прорезанный глубокими морщинами лоб. Может, это тот самый «старший надзиратель», которого Такэо часто упоминал в письмах? У него вид добросовестного служаки: тщательно отглаженный старенький мундир, чисто выбритый подбородок. Теперь она говорила, рассчитывая на обоих – и на надзирателя, и на Такэо. Говорила тихо и неторопливо, так, что самой себя становилось жалко.

– Я отравилась. Газом. Мылась в ванной и вдруг потеряла сознание. Помню, подумала – плохо дело, в кромешной тьме (да-да, там было совершенно темно, хоть глаз выколи) завернула газовый кран, выпала в коридор, а вот что было потом, уже не помню, очнулась только в постели.

– Опасная ситуация.

– Ещё бы не опасная! Представляете, мама пришла, а я валяюсь без сознания, с полотенцем в руке, холодная, как труп. Она тут же вызвала врача, он дал мне кислород и вернул к жизни.

Надзиратель снова склонился над тетрадью, но записывал кое-как, скорее для порядка. Такэо же слушал её внимательно, как примерный ученик. На нём была тёмно-синяя рубашка с круглым воротом и модный коричневый пиджак. Как всё-таки странно – человека, сидящего по ту сторону решётки, все называют так страшно – «приговорённый к смертной казни», человеческое общество гнушается им, он убийца, законченный негодяй, злостный преступник. А для меня он – просто Такэо, человек, способный на душевную теплоту и сочувствие. До чего раздражает эта пластиковая перегородка с решёткой! Стать бы букашкой, пробраться через дырочку переговорного устройства на ту сторону, спрятать лицо на волосатой груди, выглядывающей из-за ворота рубашки, услышать стук его сердца, ощутить ток тёплой крови. Уж наверное эта музыка куда прекраснее, чем труба Фредди Хабарда. Она ощутила себя блохой, ползущей по его груди, согретой теплом его тела, вдыхающей его запах…

– Я живу в квартире, у нас всё там тютелька в тютельку, чтобы ни сантиметра зря не пропадало. Меня предупреждали, что в ванной без вентилятора находиться опасно. Прежде чем зажигать огонь, включи вентилятор, ну и всякое там такое. А в прошлую субботу я задумалась и совсем об этом забыла. И знаете, о чём я думала? Мой безработный приятель, который старше меня на курс, я вам о нём писала, вдруг заявил, что мы ещё слишком молоды и нам лучше расстаться. Совершенно не считаясь с тем, что у меня экзамены, он вызвал меня в кафе и всё это выложил. Я разревелась, кое-как добралась до дома, но и там всё плакала и плакала… Из окна моей комнаты виден ваш университет, Хонго и Кикудзака, но у меня всё плыло перед глазами… В тот вечер со мной это и случилось, в ванной.

– Значит, вы… – Он понимающе взглянул на неё и резко кивнул.

– Да. Не исключено, что я нарочно не включила вентилятор, бессознательно желая умереть. И за миг до того, как потерять сознание, погружаясь во тьму, я подумала: вот и всё, ну и прекрасно… Как вы считаете, можно покончить с собой, находясь в бессознательном состоянии?

– Ну, как вам сказать… Это сложный вопрос. – Он задумался, но через несколько минут, словно очнувшись, посмотрел на неё: – Да что я тут… Ведь вы в этом должны куда лучше меня разбираться. Вы же психолог.

– Какой там психолог. – Она шмыгнула носом. – Я ещё только учусь. За четыре года в университете уяснила одно – в психологии ничего не смыслю. Вчера сдавала криминальную психологию. Забавно, правда? Ну что я могу понимать в криминальной психологии? Пошла ва-банк, ну и конечно же, провалилась с треском. Экзаменатором у меня был профессор Мафунэ, он раньше работал в институте криминологии при университете Т., друг нынешнего директора профессора Абукавы, ученик доктора Аихары. Да, да, того самого Сёити Аихары, который выступал в роли главного эксперта, когда вас подвергали судебно-психиатрической экспертизе. Профессор Мафунэ обожает всякие формулы, выведенные доктором Аихарой, ну там кривые жизни преступника и прочее, и на лекциях всегда особенно на них напирал, ну я и подумала, что на экзамене непременно об этом спросят, а мне досталось – представляете? – «Рост преступности и её география в последние годы».

– Да, вы занимаетесь сложными проблемами…

– Но я ничего в этом не понимаю. Все мои знания – чисто умозрительные. – Она едва удержалась, чтобы не добавить: «Не то что ваши…»

– Ну, – сказал он, словно прочитав её тайные мысли, – вряд ли и я так уж хорошо разбираюсь в преступлениях. Разве только в своём.

– Но вы же… – быстро перебила его она, но тут же забыла, о чём хотела сказать, и неожиданно для себя самой возбуждённо заговорила совсем о другом: – Знаете, от вас это как-то странно, дико слышать. Ведь я читала ваши записки в «Мечтаниях», судя по ним, вы знаете все тонкости, вы эрудит высокого класса, человек большого ума…

– А, ерунда! Это ложное впечатление, эффект напечатанного текста.

– Ну не знаю… – Она постучала себя кулачком правой руки по лбу. – Что-то наш разговор зашёл в тупик. Да, о чём же это я говорила?

– Вы хотели мне рассказать, почему пришли сюда. – Он прикрыл глаза и слегка склонил голову.

– Ах да, правда, – засмеялась она. Её смех рассыпался по комнате лопающимися шариками попкорна.

– Что-то меня занесло куда-то не туда. Вообще, я плохой рассказчик. Наверное, я вас уже утомила?

– Нет, – решительно сказал он. – Мне всё это очень интересно, так что продолжайте, прошу вас.

– Ну тогда ладно. – И она энергично притопнула ногой. Будь она где-то в другом месте, она бы вообще подпрыгнула. – Значит так, о чём это я?..

– Почему вы решили прийти.

– Да, да, именно об этом я и хотела сказать. Так вот, я окончательно разругалась со своим кавалером и едва не умерла в ванной комнате. После всего этого мне почему-то ужасно захотелось увидеться с вами. Понимаете почему?

– Нет, не понимаю. – Он приветливо улыбнулся, и вдруг лицо его стало серьёзным. – А впрочем, может быть, отчасти и понимаю. Вероятно, вы, как вы говорите, «бессознательно» – вдруг почувствовали во мне человека, который находится рядом со смертью?

Ей показалось, что он заглянул в тайное тайных её души. «Этот человек видит других насквозь», – подумала она и, аккуратно сдвинув колени, потупилась.

– Должна признаться, вы угадали. Я пришла именно поэтому. Только боялась сказать вслух, мне казалось, это вас оскорбит.

– Об этом не беспокойтесь. Кстати, вы сказали, что, потеряв сознание, оказались в кромешной тьме. Не могли бы вы поподробнее рассказать об этом?

– У меня было ощущение, будто меня куда-то везут сквозь кромешную тьму. Точнее, будто бы я в лодке и плыву куда-то далеко-далеко. Меня так приятно покачивало…

– Да, это точно была смерть. Вы видели смерть.

– Смерть? Ну…

– В мифах многих народов фигурируют лодки, которые увозят мёртвых. Может, вы слышали о ладье Харона? Чёрная ладья, которая по чёрной реке перевозит души умерших в царство смерти. Харон – имя лодочника.

– Но я не видела никакого лодочника… Или… Погодите-ка. Вспомнила! Мне показалось, что из тьмы меня кто-то зовёт. Может быть, это и был Харон? Просто жуть берёт!

– Да, давайте не будем об этом. Скажите мне только одно – вам было страшно, когда вы оказались в той лодке?

– Нет. Наоборот, приятно.

– Спасибо. – Он низко склонил перед ней голову. В этом его движении было что-то театральное, это покоробило её, и она рассердилась,

– Ну а вы? Вы видели ладью Харона?

– Нет, пока не приходилось, – с явным сожалением покачал он головой. – Мне бы очень хотелось, но увы… Впрочем, здесь у нас тоже что-то вроде переправы. Во всяком случае, нечто похожее на ладью Харона я вижу довольно часто.

Надо было перевести разговор на что-нибудь более жизнеутверждающее, подумала Эцуко. У неё возникло ощущение, что её тащат куда-то в преисподнюю, и ей стало страшно. Тут она заметила, что по лицу Такэо вдруг пробежала судорога и выражение его резко изменилось. Может, нервный припадок? Лоб покрылся испариной и странно заблестел, в стёклах очков мелко задрожал свет люминесцентных ламп. Она уже готова была окликнуть его, но промолчала – ей почему-то не захотелось привлекать внимание надзирателя к его странному состоянию. Казалось, прошло ужасно много времени, прежде чем его перестала бить дрожь, хотя на самом деле это продолжалось секунд десять. Наконец на его лицо вернулась улыбка. Однако теперь в ней было что-то принуждённое и жалкое.

– Что с тобой, Кусумото? Тебе плохо? – спросил надзиратель.

– Нет, нет, всё в порядке. – Он вынул из кармана платок и вытер лоб, потом протёр запотевшие очки. У него оказались разные веки – одно более нависшее, чем другое, – и растерянные близорукие глаза.

– Простите меня, – сказала она. – Я не должна была говорить о таких вещах.

– Нет, нет, вы тут ни при чём, – возразил он. – У меня иногда бывает лёгкое головокружение. Просто переволновался, слишком обрадовался, что вижу вас…

– Вот видите, значит, всё-таки я виновата.

– Да нет же, не беспокойтесь. Я сам виноват. Нечего была выведывать ваши секреты.

– Но я же сама об этом заговорила. Ничего вы у меня не выведывали. – Сказав так, она широко улыбнулась. (Ему должна понравиться моя улыбка – белые зубы в обрамлении ярко-красных губ…) – А правда, странно? Так вот разговаривать – совсем другое дело, чем писать письма. И вы тут совершенно ни при чём. Просто мне не надо было болтать обо всём, что приходит в голову, тогда бы мы не скатились к этой теме… Всё, больше не будем об этом.

– Не будем так не будем, как скажете. Мне-то совершенно всё равно, о чём говорить. Вы, главное, не волнуйтесь.

– Знаете, в письмах я могла писать о чём угодно. А сейчас почему-то разволновалась, вот и несу какой-то вздор.

– Ну, здесь ведь обстановка специфическая…

– Более чем. – Эцуко снова окинула пытливым взглядом комнату, решётки, переговорное устройство, надзирателя… В самом деле, в таком месте ей ещё не приходилось бывать.

– К этому трудно привыкнуть. Правда, когда привыкаешь, чувствуешь себя не лучше.

– Да, наверное, – церемонно сказала она. – Но, по-моему, я уже привыкла. Во всяком случае, перестала обращать внимание. Да, кстати, знаете, в марте я заканчиваю университет и буду работать в психиатрической клинике. Это частная клиника в Китидзёдзи. Я буду там заниматься психологическим тестированием и разработкой методики использования живописи при лечении психиатрических больных.

– Это прекрасно! Поздравляю. Место как раз для вас.

– Не знаю… В таких клиниках немало своих проблем.

– Я лежал в клинике Мацудзавы, когда меня отправили на психиатрическую экспертизу. Так что я примерно представляю себе, что это такое.

– Да? – Она готова была подхватить эту тему, но неожиданно надзиратель сказал: «Ваше время истекло».

– Но ведь должно остаться ещё минут десять, – спокойно, но с некоторым упрёком сказал Такэо.

– Да? – И надзиратель взглянул на часы.

– Мы ведь начали в 11 час. 5 мин.

– Возможно. Когда это ты успел посмотреть на часы?

– Когда входил в комнату, – Он склонил голову, – мельком.

– А ты приметливый. – И надзиратель указательным пальцем постучал его по плечу. Этот дружеский жест поразил её, ведь она считала, что в отношениях между надзирателем и заключённым не допускается никакой фамильярности.

– Ну ладно. Ещё десять минут. Гм… А как же ты понял, что сейчас 11 час. 25 мин.?

– Интуиция. Время свидания я определяю достаточно точно.

– А… Ну ладно… – покладисто кивнул надзиратель и жестом показал, что они могут продолжать.

– Отец молчит, а мама не хочет, чтобы я работала в психиатрической клинике. Говорит, что не вынесет, если я заражусь какой-нибудь душевной болезнью. Смех да и только…

Мама была и против нашей переписки. Если б только она знала, что я пошла в тюрьму, она закатила бы мне ещё один грандиозный скандал.

– У меня от клиники остались только приятные воспоминания. Там я познакомился с патером Шомом и принял крещение. Да и пациенты все были приятные люди. По-моему, сумасшедший – это тот, кто не может более скрывать своего сумасшествия.

– Верно. – Наконец-то он отказался от своего отчуждённо-церемонного тона, сменив его на дружеский. Она ощутила глубокое удовлетворение и радость, будто вдруг отыскала в песке вещь, которую долго не могла найти. – Пациенты люди, как правило, открытые.

– А когда вы приступите к работе?

– Честно говоря, я уже приступила. – От смущения она высунула кончик языка. – Тайком от мамы. С начала этого года. Я вам ничего об этом не писала из-за мамы, она ведь иногда просматривает ваши письма.

– Я её хорошо понимаю. Моя мама точно такая же. Она всегда хотела знать о нас всё.

– Ваша мама здорова?

– Да, она приходила ко мне в четверг. Она теперь совсем старушка. Похудела, одряхлела…

– Я бы очень хотела её увидеть.

– Зачем?

– Что значит «зачем»? Она ведь ваша мать!

– Нет, лучше вам с ней не встречаться, – решительно сказал он, – Она всё время нервничает, расстраивается по пустякам. Возраст, ничего не поделаешь. Я тут как-то заговорил с ней о студентке, которая интересуется проблемами влияния длительной изоляции на психологию, так она заявила: «Ты бы лучше держался подальше от женщин…»

– Совсем как моя. Небось, обращается с вами как с ребёнком.

– Знаете, мать ведь уверена, что я попал сюда именно из-за женщины. Хотя ничего подобного! Я сам во всём виноват, только я один.

– Вы и вправду так думаете? – вырвалось у неё, и она тут же пожалела, что задала этот вопрос. В книге «Десять приговорённых к смертной казни» говорилось, что к преступлению его подтолкнула измена какой-то учительницы музыки, причём автор ссылался на его собственное интервью.

– Конечно. Я искренне так считаю, – сказал он, и под глазами его легли тени. – Раньше я обвинял других, это правда. Был в обиде на всех – на свою подружку, на мать, в общем, на всех «взрослых». Но теперь я так не думаю. Я понял, что в случившемся виноват только я один.

– Как же это грустно! – Тут она заметила, что по щекам её текут слёзы, и одновременно ощутила свинцовую тяжесть в груди.

– Что с вами? – упавшим голосом спросил он. Блеснули стёкла очков, словно брызнули слёзы.

– Просто взгрустнулось. В последнее время со мной это часто бывает. Вот и в прошлую субботу…

– Вы опять его вспомнили? Думаю, что сейчас больше всего вас беспокоит именно это.

– Да. – Щекам стало щекотно от высыхающих слёз, и она поморщилась. – Он-то придерживается диаметрально противоположного мнения. Послушать его, так во всех его бедах виноваты другие. Родители виноваты в том, что родили его в этой треклятой стране, профессора виноваты в том, что не понимают важности реформ в системе образования, предприятие виновато в том, что не берёт на работу его, выпускника университета, эпоха виновата в том, что молодые люди вроде нас лишены нормальных материальных условий… Он глубоко убеждён в том, что только он прав, а все остальные заблуждаются.

– Да, такие люди встречаются довольно часто. Они есть и здесь, выдают себя за революционеров и во всём, даже в своих преступлениях, обвиняют общество.

Тут надзиратель подозрительно на него покосился, и она почувствовала, что в его словах таится какая-то опасность, но он невозмутимо продолжил:

– На самом деле внешние факторы почти ничего не решают, нельзя перекладывать вину на эпоху, общество, власть. А интересно, что, по мнению вашего преподавателя криминальной психологии, является причиной преступления?

– Он считает, что у преступления есть и внешние и внутренние причины, то есть имеют значение как общественные факторы, так и особенности личности преступника.

– Это, конечно, верно, но боюсь, что такие определения слишком далеко уводят нас от истинного положения вещей. Ой, простите, как-то незаметно увлёкся теоретизированием.

– Ничего, мне нравится, когда вы теоретизируете. Впрочем, вы мне нравитесь всяким – и когда дружите с воробьями, и когда едите мороженое, и когда играете в бейсбол.

– Да ну? – Он смущённо передёрнул плечами. Желая подразнить его, она быстро сказала:

– Но «он» мне тоже нравится. Очень нравится, хотя он ужасный зануда.

Зачем я всё это говорю? Что за дурацкий характер! Ну и ладно, пусть всё летит к чертям. Кровь прилила к лицу, и она безобразно, до самых корней волос, покраснела.

– Вы его любите, – коротко сказал он.

– Да. Вот только он никого не любит. Он, видите ли, ещё слишком молод, чтобы любить.

На этом их разговор оборвался. Тихим эхом проскрипела ручка по бумаге, и всё стихло. В комнату ворвались голоса из соседней комнаты. Откуда-то донеслось старческое покашливание. Она тоже невольно закашлялась. Язык ощутил солёную горечь слёз. Там, за пластиковой перегородкой, уныло понурившись, сидел обиженный ею человек.

– Простите, – сказала она. – Я что-то слишком разболталась. Всё это вам не интересно. У меня сегодня какое-то странное настроение.

Он не отрываясь смотрел на неё. На губах блуждала мягкая улыбка, стёклышки очков и зрачки за ними – как окошки с двойными рамами. Наконец ей удалось улыбнуться ему в ответ. Её лицо немного побледнело и перестало блестеть от пота.

– Знаете, я сама не понимаю, зачем пришла.

– Я очень рад, что мы встретились. Правда. У меня никогда ещё не было такого приятного свидания.

– Приятного? Да, пожалуй. Мне тоже было приятно.

– Приходите ещё, пожалуйста.

Надзиратель сделал рукой знак, показывая, что свидание закончилось.

– Я приду, – поспешно сказала она. – И в следующий раз буду в нормальном состоянии.

– Вы и сегодня в нормальном. Желаю, чтобы вы с ним были счастливы.

У самого порога он обернулся и махнул ей рукой на прощанье. Вернувшись в опустевшую комнату ожидания, она задумалась. А в самом деле, зачем она приходила сюда сегодня?

У неё вдруг сильно заболело внутри, словно чья-то рука сдавила матку, она поняла, что пришло то самое, и бросилась в туалет. Когда в унитаз потекла красная слизь, она почувствовала себя опустошённой, будто из её тела вырвали сердцевину. К счастью, у неё оказалось с собой всё необходимое – собираясь утром, она предчувствовала, что может произойти нечто подобное. Всё время, пока она разговаривала с ним, в её теле назревала эта таинственная метаморфоза, совершенно недоступная его пониманию. Задыхаясь от запаха выделений, она спустила воду. Ей вдруг захотелось всеми нервными окончаниями ощутить на теле его руку, захотелось, чтобы он заполнил ненадёжную пустоту её тела. Да что это со мной? Кто, собственно говоря, этот «он»? Ведь это вовсе не Такэо Кусумото, с которым она только что разговаривала, это некий обобщённый образ, некое абстрактное существо мужского пола, совмещающее в себе черты отца, «любовника», Такэо Кусумото…

Когда она вернулась в комнату ожидания, её окликнул какой-то мужчина. Он был довольно крепкого сложения, и Эцуко испугалась так, будто на неё напал сексуальный маньяк. Но тут же заметила, что мужчина в форме. А, так это надзиратель, подумала она. Немолодой к тому же. Большие морщинистые руки выдают возраст.

– Эцуко Тамаоки, кажется? Если не возражаете, я хотел бы потолковать с вами кое о чём.

Это «потолковать кое о чём» было сказано несколько фривольным тоном, и она тут же решила ответить отказом. Но он загораживал ей дорогу, и пройти было невозможно.

– Мне хотелось бы потолковать с вами о Такэо Кусумото. Я не задержу вас.

– А вы кто?

У него было удивительно правильное лицо, и на её строгий вопрос он ответил с церемонной почтительностью:

– Простите. Вот моя визитная карточка.

На визитной карточке, которую он ей протянул, стояло: «Сюкитиро Фудзии, старший надзиратель Токийской тюрьмы».

Эцуко, не знавшая, что «старший надзиратель» – это всего лишь одно из тюремных званий, подумала, что перед ней начальник всех надзирателей, то есть самый главный в тюрьме человек.

Комната ожиданий постепенно заполнялась возвращающимися со свиданий посетителями. Вслед за старшим надзирателем Эцуко прошла в комнатушку, где вчера разговаривала с начальником воспитательной службы. И тут же пожалела об этом. От Фудзии исходил звериный мужской запах, заполнивший тесное пространство комнаты, так что невозможно было дышать. Она не выскочила из комнаты только потому, что никак не могла понять, что ему от неё надо. Взяв себя в руки, она терпеливо выслушала его, удивляясь жестковатому, неуловимо провинциальному выговору. Оказалось, он всего лишь хотел знать, не заметила ли она чего-нибудь странного в поведении Кусумото во время свидания.

– Да нет, ничего особенного… – ответила она и с некоторым недоумением спросила: – Но почему бы вам просто не посмотреть записи, ведь всё, что он говорил, фиксировалось?

– Записи-то я, конечно, посмотрю… – Надзиратель несколько раз кивнул, словно предвидя возможность такого вопроса. – Вот только они не совсем полные… К тому же человек, который их делал, недостаточно хорошо владеет стенографией, так что там наверняка полно пропусков и неточностей. Всегда лучше знать мнение того, кто непосредственно участвовал в разговоре.

– А что, вы в последнее время замечали что-то странное в поведении Кусумото?

– Да нет, ничего особенного.

– Почему же тогда у вас возник этот вопрос?

– Потому что я, как лицо ответственное, беспокоюсь. Извините, что не сказал этого сразу, дело в том, что я начальник зоны, в которой содержатся приговорённые к смертной казни, а, как вы, наверное, догадываетесь, у этих людей чрезвычайно сложная и уязвимая психика, поэтому я слежу за тем, чтобы ничто не выводило их из равновесия, ну и, естественно, рассчитываю на содействие посетителей.

– Да, мне вчера уже говорил об этом начальник воспитательной службы. Я старалась соблюдать максимальную осторожность.

Сказав это, Эцуко тут же сообразила, что во время свидания и думать не думала ни о какой осторожности. И понадеялась, что надзиратель не заметил по её лицу, что она солгала.

– У меня, собственно, и нет к вам никаких претензий. Я просто хотел узнать, какое у вас сложилось впечатление после разговора с ним.

– Не понимаю, о чём вы. Нельзя ли поконкретней? – сказала Эцуко, еле удерживаясь, чтобы не вцепиться ногтями ему в физиономию. Она ощущала, что совсем промокла внизу, запах от выделений, проникая сквозь бельё, ударял в нос. От боли она раздражилась ещё сильнее. Надо поскорее выпить что-нибудь болеутоляющее. Она достала из сумочки таблетки, с нарочитой небрежностью разодрала пластиковую упаковку и запила стоявшим на столе холодным чаем.

– Честно говоря, я хотел узнать вот что… – Старший надзиратель смущённо отвёл глаза. – Видите ли, у меня возникло подозрение, что Кусумото испытывает по отношению к вам любовное чувство. И я хотел спросить, не ощутили ли вы что-нибудь подобное сегодня?

– Любовное чувство? – Надо же, какое неприятное словосочетание. Как ножом по стеклу. – Ничего подобного! Никакого такого чувства, ну ни намёка!

– Вы уверены?

– Совершенно уверена. Знаете, я ведь рассказывала ему сегодня о своём любовнике. Если бы у него действительно было ко мне, как вы выражаетесь, любовное чувство, разве я стала бы это делать?

– Да, пожалуй.

– Вас что-то ввело в заблуждение. Это страшное недоразумение. И потом, допустим, он действительно испытывает ко мне это любовное чувство – что здесь дурного? – Ей вдруг захотелось поиграть словами «любовное чувство». – Разве осуждённый на смертную казнь не волен испытывать любовное чувство? И наоборот, разве человек, находящийся на свободе, не волен испытывать любовное чувство по отношению к приговорённому к смертной казни? Я не вижу никаких причин запрещать это.

– А как вы сами относитесь к Кусумото? – Тут надзиратель медленно, словно опуская стрелу подъёмного крана, перевёл взгляд, ранее устремлённый куда-то в пространство над её плечом, на её грудь.

– Наверное, я могу и не отвечать на ваш вопрос. Но я отвечу. Я не исключаю такой возможности. Может быть, я и испытываю по отношению к нему любовное чувство. По крайней мере, он – незаурядная личность и выгодно отличается от законопослушных членов общества, мнящих себя праведниками. Потому-то я с таким энтузиазмом и писала ему. Я писала ему раза два или три в неделю, писала, забывая обо всём на свете. И если вам угодно называть это «любовным чувством», извольте…

Ей казалось, что говорила не она сама, а её плоть, корчащаяся под выделяющей обильный пот кожей. Потом у неё возникло ощущение, что её сознание куда-то улетучилось.

– Спасибо. – Надзиратель резко, с хрустом расправил плечи. – Я всё понял. Но мне вас жаль, если вы действительно испытываете какое-то чувство по отношению к Кусумото. Оно не принесёт вам ничего хорошего. Не забывайте, что он приговорён к смертной казни, и это накладывает на него определённые ограничения.

– Послушайте, мне пора идти. – Эцуко резко поднялась и, даже не попрощавшись с ним, вышла из комнаты. Находящиеся в канцелярии надзиратели все как один повернулись и уставились на неё, но она ничуть не смутилась, скорее приняла их взгляды, как освежающий душ.