Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 69 страниц)

На следующий день я пошёл в консерваторию. Послонявшись некоторое время по двору, наполненному звуками фаготов и тромбонов, пройдя по коридорам мимо аудиторий, где шли лекции, я наконец услышал звуки фортепьяно. Заглянув в класс, увидел сидящего рядом с играющей на рояле студенткой седоватого профессора и нескольких девушек, которые ждали своей очереди, – Мино среди них не было. Я двинулся дальше, снова услышал звуки фортепьяно, пошёл на них и обнаружил несколько маленьких комнат, в каждой из которых стояло пианино, но играющие сидели ко мне спиной, и лиц не было видно. Прозвенел звонок на перемену, и студенты высыпали в коридор. Тут до меня дошло, что я в своей форме университета Т. здесь словно бельмо на глазу, Я предусмотрительно не надел фуражку и вытащил значок из петлицы, но всё равно резко отличался от здешних студентов, которые были в цивильном платье. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Это была Мино.

Я заранее решил, что не буду её ни в чём упрекать, но стоило мне открыть рот, как оттуда сами собой посыпались вопросы. «Почему ты вчера не пришла?» – «У меня неожиданно возникло срочное дело». – «Какое дело?» – «Преподаватель перенёс урок на другой час, и мне пришлось идти сюда как раз тогда, когда мы должны были с тобой встретиться». – «Но я прождал тебя целых три часа, а потом ещё бегал и искал повсюду». – «Ну извини». Мы помирились. Вдруг я почувствовал, что очень голоден, и повёл её обедать. Мы прошли от Икэнохаты к Бэндзайтэнмаэ и в каком-то кафе поели лапши. Сухие листья лотоса стучали под ветром. Хотя мы и помирились, я не испытывал особого удовольствия от нашей совместной трапезы и следил взглядом за тянущейся к горам вереницей диких гусей. Монотонный, унылый пейзаж, совсем как на картине тушью.

Мои опасения подтвердились. Она продолжала обманывать меня и не приходила на свидания. При этом у неё всегда находились уважительные причины, но я перестал ей верить. Я не понимал, что с ней случилось, и из кожи вон лез, чтобы выяснить это.

«У тебя появился кто-то другой?» – «Нет, у меня никого нет». – «Но тогда почему?» – «Но я ведь тебе уже объяснила почему. Никаких других причин нет». – «И всё же…» – «Ты просто мне не веришь».

Вероятно, она была права. Я действительно ей больше не верил. И имел на то все основания. Можно, конечно, сказать, что она отдалилась от меня, недовольная тем, что я ей не верю. Но ведь не верил-то я именно потому, что слишком хотел верить. Я не могу лгать в этих записках, которые пишу только для самого себя. Это истинная правда, хотя в суде никто, даже адвокат Намики, не сумел меня понять. Прокурор обвинял меня в неискренности, называя казуистом и обманщиком. Но я никого, в том числе и самого себя, не собирался обманывать. Я хотел эту женщину, хотел её всю целиком, я готов был ей верить, но она ускользала от меня, и я не мог отделаться от раздирающих душу подозрений.

Печальная вереница улетающих гусей как нельзя лучше отвечала тому настроению, которое мной владело. Меня словно окутывала какая-то пелена, прозрачная, и к тому же снабжённая чем-то вроде специального фильтра. Меня раздражало, что я не могу избавиться от неё, не могу проникнуть в настоящий мир, сотканный из живой плоти. Мино была рядом со мной, я видел её красиво изогнутые губы, нежную грудь, гладкие, длинные ноги, я ощущал её всю – ладонями, руками, телом, и при этом она оставалась совершенно недосягаемой. Упавшая на меня пелена разъединила нас: я был с одной стороны, она – с другой. Однажды ночью, когда я гладил её плечи и затылок, остро ощущая все изгибы её тела, мне показалось, что у меня под руками не она, а то ли грелка, то ли что-то вроде – тёплое и неприятное в своей резиновой упругости. Тепло, которое ощущали мои ладони, не было теплом её тела, нежность не была нежностью её плоти. И тепло, и нежность словно существовали помимо её тела, как некие абстрактные ощущения, не более. И что самое жуткое, в какой-то момент она стала казаться мне трупом. Как будто рядом со мной была не она, а лишь её оболочка. Я сжимал в объятиях сброшенную скорлупку, тщетно пытаясь в пустоте поймать ту, что от меня улетела.

Такое ощущение у меня возникало не только с ней, но и с друзьями. Когда я входил в аудиторию и садился на своё место, они словно не видели меня, и я чувствовал себя очень неуютно. Особенно мучительными стали лекции по конституции или по основам уголовного права, которые проходили в больших аудиториях. Я садился по возможности подальше, но ряды были расположены амфитеатром, поэтому я всегда невольно оказывался на возвышении, выставленный на всеобщее обозрение. Иногда я чувствовал на щеке чей-то обжигающий взгляд, и меня так и подмывало посмотреть в ту сторону. Но этого ни в коем случае Нельзя было делать. Он бы решил, что я за ним подсматриваю, почувствовал бы себя не в своей тарелке, разозлился и либо стал бы откровенно пялиться на меня, либо, испугавшись, отвёл бы глаза в сторону.

Мне меньше всего на свете хотелось его сердить, поэтому я не мог себе позволить смотреть на него. Я ощущал, как его взгляд пронзает мне кожу, царапает её, сдирает клочьями, но, стиснув зубы, терпел. А что мне оставалось делать? К тому же он был не один. Взгляды впивались в меня со всех сторон. Я сидел, подгоняя стрелку часов – десять минут, двадцать… Только благодаря своему умению терпеть я оставался в реальном мире – мире, где существуют мои друзья, профессора, лекции, университет. Потеряв способность терпеть, я тут же был бы выброшен в какой-то иной, совершенно чужой, не этот мир…

Однажды я ощутил на себе взгляд с неожиданной стороны, где вроде бы никого не должно было быть. Будто кто-то смотрит на меня через плечо. Мне захотелось обернуться, но я не смог, побоялся. Меня охватил ужас при мысли, что вот я обернусь и вдруг увижу там чьё-то лицо – ведь это наверняка будет галлюцинация. Но, не утерпев, всё-таки обернулся. Никого. Только мозаичный пол, ржавая железная дверь и черноватый воздух. Я перетянул тетради ремешком и, не дожидаясь конца лекции, вышел из аудитории. Чей-то взгляд кинулся вдогонку. Он был не один, взгляды устремлялись ко мне отовсюду – они выползали из-под дерева гинкго, из тьмы на лестнице, из трещин на арочном потолке. Со всех сторон, неизвестно откуда, возникали какие-то люди, а раз уж они возникали, то не могли не смотреть на меня. Пытаясь убежать от их насмешливых взглядов, я вошёл в рощу, спустился к пруду, Дул сильный ветер, лежащие на земле сухие листья вспархивали, кружились в воздухе, завиваясь в воронки. Сквозь кроны дзелькв, формой напоминавших поставленные вверх ногами бамбуковые метёлки, просвечивало синее небо. Я сел на скамью. Холод железным обручем стискивал грудь, но я терпел. Борясь с холодом, я как-то незаметно забыл о взглядах. По обледеневшему склону скатывались вниз ребятишки. Их посиневшие от мороза лица казались мраморными.

Но я всё равно продолжал встречаться с Мино. Мне казалось – если мы будем общаться хоть как-то, то тёплое и живое, что связывало нас прошлым летом, непременно вернётся. Но она всё реже приходила на свидания и явно избегала меня. Я, как ни глупо это было с моей стороны, с непонятной настойчивостью задавал ей один и тот же вопрос: «У тебя, что, кто-нибудь есть?» На её лице каждый раз появлялась недовольная гримаска. Тем не менее мои подозрения оправдались, однажды я увидел её с Иинумой: они входили в гостиницу, тесно прижавшись друг к другу

Увидел я их не случайно. В тот день Иинума отказался пойти вместе со всеми играть в маджонг, наша партия расстроилась из-за того, что не хватало одного игрока, и я забавы ради решил его выследить. Он подошёл к консерваторскому кафе, оттуда вышла Мино, и я двинулся за ними следом. Мне не хотелось убеждаться в том, что подтвердились самые худшие мои подозрения, несколько раз я готов был бросить слежку, но ноги сами несли меня вперёд, я двигался осторожно и ловко, совсем как настоящий сыщик.

Пока я шёл за ними, кто-то в свою очередь следил за мной. Вход в гостиницу был освещён тусклым светом лампы, рядом было темно, там в этой темноте кто-то стоял. Когда я проходил мимо, то заметил за фонарным столбом на углу какую-то подозрительную тень, в темноте поблёскивали глаза. И на следующий день в университете всё было известно. Войдя в аудиторию, я сразу заметил – что-то не так. Я уже не просто ощущал на себе чьи-то взгляды, а слышал громкие перешёптывания. Иинума вёл себя как ни в чём не бывало, но волны перешептываний заметно нарастали вблизи него, потом разбегались по сторонам, захлёстывая аудиторию. Все обсуждали отношения между Иинумой и Мино и насмехались надо мной.

Я перестал выходить из дома. Дождавшись, пока уйдут Макио и мать, я запирал входную дверь на ключ, уединялся в своей комнате с опущенными шторами, ложился на кровать и грезил. Впрочем, нет, не то, грезил – не совсем подходящее слово. Грёзы, как правило, обладают внутренней достоверностью, достаточной для того, чтобы тягаться с реальной действительностью. Мои же грёзы были грёзами человека, вынужденного порвать связи с миром людей, насильственным образом выброшенного из привычной жизни. Моя голова была пуста, я ни о чём не думал. Я просто лежал в постели, если хотелось спать, спал, а когда просыпался, то бессмысленно вглядывался в текстуру деревянных балок или в пятна на стене. Иногда брал в руки книгу. Но прочтя пару страниц – отбрасывал. Когда звонил телефон или кто-то приходил – торговцы, страховые агенты и пр., я делал вид, будто никого нет дома. Иногда, когда в дверь стучали особенно настойчиво, выходил посмотреть, – как правило, это бывала мать.

Когда темнело, я выходил на улицу. Причём никогда не забывал тщательно загримироваться. Я обзавёлся разными кремами, косметическим молочком, туалетной водой и обрабатывал лицо совершенно так же, как это делают женщины: начинал с очищающего крема, потом, после ряда манипуляций, покрывал лицо тональным кремом, поверх которого накладывал белила. Потом наносил завершающие штрихи – подводил брови, накладывал румяна и красил губы. Разумеется, всё это я делал не для того, чтобы приукрасить свою внешность, а единственно ради маскировки. Однако, проводя много времени перед зеркалом, постепенно воспылал любовью к своему лицу и серьёзно занялся изучением всяких косметических приёмов. Я обнаружил, что, если бы не слишком толстая шея, мне ничего не стоило бы загримироваться женщиной. Вот и Мино всегда говорила – ты похож на женщину. Иногда я завивал щипцами свои отросшие – я давно уже не был в парикмахерской – волосы, натягивал женские брюки, заматывал шею красным шарфом и в таком виде выходил на улицу. Теперь я мог не опасаться чужих взглядов. Ведь я уже не я, а какой-то другой человек. Чувствуя себя в полной опасности, я совершенно спокойно разглядывал людей, совсем как в детстве, когда смотрел на мир из-под одеяла. Однажды у станции Камакура меня окликнул какой-то немолодой мужчина. Не знаю, действительно ли он принял меня за женщину или нет. Но стать объектом его желания было приятно. Хотя бы в такие минуты мне удавалось отвлечься от своего «я». Постепенно я осмелел и стал добираться до Йокогамы, а потом и до Сибуи. За зиму раза четыре, если мне не изменяет память, выезжал и проводил ночи, шатаясь по злачным местам. Когда настала весна, я перестал переряжаться по очень простой причине – у меня кончились деньги: в конце прошлого года я завязал с репетиторством и снова прочно осел дома. Из университета меня отчислили, поскольку я прогулял все экзамены.

Интересно, как врач оценил бы моё тогдашнее состояние? Когда адвокат Намики потребовал провести психиатрическую экспертизу, я согласился, но не потому, что хотел, получив заключение о психической неполноценности, добиться смягчения наказания, а потому, что мне было интересно, какой поставят диагноз. Экспертом назначили криминолога и психиатра Сёити Аихару. Меня положили в больницу Мацудзавы и подвергли медицинскому обследованию. Одновременно меня много раз вызывали для дачи показаний, требуя подробного рассказа обо всех психических отклонениях, которые возникли после моего знакомства с Мино, и я отвечал по возможности откровенно, стараясь поточнее восстановить в памяти все события. Но когда я прочитал заключение доктора Аихары, у меня создалось впечатление, что мои показания не были доведены до его сведения во всей своей полноте. Во всяком случае, он пришёл к несколько упрощённому выводу, что причиной моего психического расстройства было отчаяние, в которое повергла меня измена Мино; по его мнению, именно это отчаяние и привело к моему отчуждению от самого себя. Я же считаю, что в измене Мино виноват только я сам, в моей любви к ней было нечто ущербное. Впрочем, и это не совсем так. Я любил её всем сердцем. Дело в другом – я не мог любить её так, как мне этого действительно хотелось. Именно так я и сказал доктору Аихаре. Но он истолковал мои слова крайне примитивно: «Значит, ты вовсе не любил Мино». В этом смысле Мино была куда тоньше и понимала меня гораздо лучше. Она якобы сказала эксперту следующее: «Такэо очень ревнивый: стоило мне поздороваться с кем-нибудь из знакомых, и он сразу же менялся в лице. Он хотел, чтобы я постоянно была рядом, едва мы расставались, он тут же начинал страдать, воображая меня с другим. Всё это меня слишком угнетало, и я не выдержала. Он вообще никому не верит. Он только любил меня, но не верил…»

И она совершенно права. Я действительно был виноват во всём. И зря доктор Аихара пытался переложить вину на Мино. Раз уж он пришёл к заключению, что у меня ярко выраженная психическая анастезия, что я от рождения не способен на такие высокие движения души, как сострадание, и полностью лишён всяких нравственных принципов, зачем было возлагать ответственность за мои действия на других? Подчёркивая мою врождённую психическую неустойчивость, он подталкивал суд к мысли о моей невменяемости в момент совершения преступления, ему хотелось доказать, что преступление было спровоцировано, а значит, имеются смягчающие обстоятельства, которые следует учитывать при назначении наказания. Его заключение полностью совпадало с мнением адвоката и могло стать вполне убедительным основанием для того, чтобы спасти меня от высшей меры, за что я ему благодарен. Но на самом-то деле всё было иначе. У меня не было никакого врождённого психического расстройства – это во-первых, а во-вторых, я стал преступником вовсе не потому, что мне изменила женщина, во всяком случае, не только поэтому.

И тут мне невольно вспоминается мать. Когда я бросил университет и стал сидеть целыми днями дома, она решила, что в этом виновата одна Мино. «Не связался бы с этой, глядишь всё и обошлось бы, – говорила она. – Её и благодари за то, что стал неврастеником». Застав меня в женском платье, она расхохоталась – ну вылитый зазывала. Так же неприятно она смеялась, когда у меня был аппендицит и я корчился от боли. Равнодушная к страданиям ряженого, она считала, что я просто забавляюсь.

Снова настало знойное лето и пляж наполнился галдящими купающимися. Было нестерпимо жить с закрытыми окнами, я решил открыть хотя бы то, что выходило в сад, но и это не прошло незамеченным: в дом немедленно ворвались громкие голоса. Я увидел лица Иинумы, Мино, Кикуно, приятелей по маджонгу… Деться было некуда, пришлось встать и открыть входную дверь. Но заходить в дом они отказались, а стали звать меня на пляж. Все были в купальных костюмах и мокрые, – очевидно, уже успели окунуться. Я смотрел на обнажённую Мино, и недовольство оттого, что меня застали врасплох, постепенно сменялось радостью. «Ладно, сейчас», – неожиданно бодро ответил я.

Мы поплыли до маленького каменистого островка, который обычно называли Креветочным – Эбисима. Я не плавал уже около года, но стоило мне оказаться в воде, как тело вспомнило все приёмы, которым меня научила Мино. Я изо всех сил работал руками и ногами, чувствуя, как по мышцам циркулирует жизненная энергия, разливаясь радостью по всему телу. Поравнялся с Мино, которая плыла впереди всех. Она обогнала меня. Я удвоил усилия. Все устремились за нами, каждый старался опередить других. Первой доплыла Мино, я оказался на втором месте. Потом к нам подплыл значительно отставший Иинума и, вылезя на берег, тут же стал меня расхваливать. Я самодовольно посмеивался. Я давно уже забыл, что такое смех, и у меня возникло чувство, будто смеюсь вовсе не я, а кто-то совсем другой.

Вода между камнями была чистая и прозрачная, на дне дрожало пятно света. Вот его пересекла стайка каких-то рыбёшек. Один из юношей нырнул и устремился вслед за стайкой. Потом в воду прыгнула Мино и под водой поплыла к нему. За ней попрыгали в воду и остальные. Они взбаламутили воду, и ничего не стало видно. Мы остались на берегу вдвоём с Кикуно. «Ты не хочешь последовать их примеру?» – спросил я, а она ответила: «Не хочу, волосы намокнут, и причёска испортится». Кикуно была сложена даже ещё изящнее, чем Мино, красный купальник красиво оттенял белую кожу. Я приблизил к ней лицо, а она отвела в сторону точёную шейку и, улыбнувшись, сказала: «Какая смешная у тебя борода». У неё были прелестные, влажно блестевшие зубы. Я действительно давно уже не был в парикмахерской – волосы отросли до плеч, борода торчала клочьями. Выходя из дома, я посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся, но никто ничего не сказал, поэтому я решил оставить всё как есть. «Ради тебя я готов отправиться к парикмахеру» – сказал я, а она ответила: «Не надо, так у тебя более мужественный вид». Когда она произнесла слово «мужественный», её щёки слегка порозовели. Тут на берег вылезла Мино и стала беспечно брызгать водой на бетонную плиту. Она сильно загорела, её кожа отливала чёрным блеском, рядом с Кикуно она казалась негритянкой, дикаркой. Её крепкое тело зрелой женщины вызывало у меня совсем другие желания, чем тело Кикуно. Я подошёл к ней и хотел что-нибудь сказать, но её близость лишила меня дара речи. Она же улыбнулась мне тёплой улыбкой, как делала это всегда, когда мы просыпались в одной постели, будто не было этих шести месяцев разлуки. Тут вылезли на берег юноши; Иинума деликатно держался поодаль, не мешая нам с Мино быть вместе. Внезапно у меня возникло подозрение, что они просто сговорились и обманывают меня. Желая проверить, так ли это, я попробовал пригласить Мино на свидание в гостиницу. Она сразу же согласилась.

Мы плавали до вечера и расстались, когда стемнело. Я бегом бросился домой, потом отправился в соседнюю парикмахерскую, постригся и сбрил бороду. Пошарив по дому, обнаружил под матрасом материнскую заначку. Сунув все деньги себе в карман, пошёл в гостиницу. Мино уже ждала меня. Всё было, как прежде, ужасное время, проведённое в разлуке, словно улетучилось куда-то, абсорбировалось её телом. Запах ила, тучи комаров, палочки курений, её нежная плоть. Мы не выходили из гостиницы несколько дней подряд. Она не дала мне платить. Сказала, чтобы я не волновался, в марте она закончила консерваторию и теперь преподаёт музыку в Фудзисаве, в женском колледже.

Заметив, что я несколько дней не ночевал дома, да и за собой стал следить, мать встревожилась. Я сразу же перешёл в наступление, признался, что снова встречаюсь с Мино, вернул взятые из заначки деньги. Она изменилась в лице, затряслась всем телом, открыла рот, чтобы закричать, но я быстро выскочил из дома. После долгого перерыва пошёл в университет, заглянул в комитет по трудоустройству и, узнав, что требуются торговцы мороженым, тут же устроился на работу. С деревянным ящиком, набитым льдом, стал бродить вокруг пруда Синобадзу, торгуя мороженым, но, очевидно, у ящика была недостаточная теплоизоляция – половина мороженого таяла, прежде чем я успевал его продать. Выложив ящик газетами, добился лучшей теплоизоляции, и так продержался около недели. Где только я не работал в то лето и в ту осень – продавцом в магазине, сборщиком металлолома, барменом, репетитором… После того как началась война с Кореей, резко возрос спрос на рабочую силу, и найти работу было проще простого. С конца осени я начал снова посещать лекции. Иинума и вся остальная компания оказались теперь на курс старше, и друзей у меня не было. Но это меня не огорчало, наоборот, я чувствовал себя спокойнее.

В течение сравнительно долгого времени, года полтора, если я не ошибаюсь, в моей жизни не происходило ничего примечательного. Во всяком случае, мне не удаётся вспомнить ни одного сколько-нибудь значительного события. Я регулярно (как правило, раз в неделю – мы проводили вместе субботу и воскресенье) встречался с Мино, ходил в университет, считаясь там самым заурядным, незаметным студентом, в вечернее время где-нибудь подрабатывал, стараясь раздобыть побольше денег. Весной Иинума и прочие закончили университет и устроились на службу. Иинума теперь служил в банке, принадлежащем крупной финансовой группировке. Да, той же весной Макио перевели в парижский филиал фирмы и он уехал в Париж, так что в Хаяме мы остались вдвоём с матерью. Я занял комнату на втором этаже, которая раньше принадлежала Макио. Мать, судя по всему, тоже была не прочь заполучить эту комнату, но я, проявив деловитость, заранее договорился с Макио, и таким образом предупредил возможные поползновения с её стороны. Но все эти перемены носили чисто внешний характер и мало меня волновали. Иными словами, я вполне мог бы обойтись и без всего этого. В то время моё внимание целиком и полностью было сосредоточено на наших отношениях с Мино.

Она по-прежнему опаздывала на свидания, а иногда и вообще не приходила. Но я перестал расстраиваться из-за этого, возможно потому, что с предельной ясностью понял – если буду принимать её поведение близко к сердцу, мне же самому будет хуже. Просто решил для себя – Мино такая, какая есть, тут уж ничего не поделаешь, и это помогало мне поддерживать душевное равновесие. Пусть у неё есть кто-то другой, пусть она забывает свои обещания, она всё равно любит меня, и я должен ей верить, довольствоваться тем, что она может мне дать, и не требовать большего. Я верил всему, что она говорила: сегодня она не может прийти, потому что занята на работе, вечером она не хочет встречаться со мной, потому что всю прошлую ночь проверяла итоговые экзаменационные работы… Друзья постоянно предостерегали меня, уговаривали порвать с ней, мать тоже периодически разражалась бранью в её адрес. Но каждый человек имеет право на собственную точку зрения: аргументы старых друзей или матери были для меня равносильны аргументам Мино. Я сделал ставку на неё. Я принуждал себя верить ей, а не другим. Признаю, что вёл себя не очень разумно. И это неминуемо привело меня к краху.