Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 69 страниц)

5

Внезапно на их территорию вторгся вертолёт. Пролетев над спортивной площадкой так низко, что можно было разглядеть членов экипажа, он пронёсся над крышей корпуса, улетел в сторону торгового квартала, покружился там и снова пошёл в атаку. Рокот мотора – точь-в-точь паровой катер – хлестанул по остаткам снега, по солнечным пятнам, пробежал по мыслям, плоти, коже, костям, задал всем подвернувшимся хорошую взбучку. Надзиратели и заключённые, задрав головы вверх, смотрели на зловеще увеличивающийся вертолёт. Однако на этот раз он не стал резко снижаться, а медленно кружился примерно на стометровой высоте.

– Наверное, что-то случилось, – предположил Андо, крутя на ладони мяч. – Может, пожар?

– Не исключено. Во всяком случае, явно произошла какая-то неприятность, – отозвался Такэо. Приходилось сильно напрягать голос, иначе ничего не было слышно, они говорили громко, как актёры на сцене. Андо ещё что-то сказал, но из-за рокота мотора Такэо не расслышал, что именно, и подошёл поближе.

– Эй, Кусумото, представь, что оттуда – раз, и выбросили верёвочную лестницу. А ты за неё ухватился – и дёру! Здорово, правда? Ха-ха-ха…

– А в Америке действительно был такой случай. Но это всего лишь газетчики. Небось, собирают материал для какого-нибудь сюжета. Наверное, в связи со вчерашним пикетом… Место происшествия, то да сё. Гм, а впрочем, их, кажется, интересует сама тюрьма.

– А может, хотят заснять, как его вздёрнут? Ну этого, Насильника с Осэнкорогаси?

Такэо удивлённо округлил глаза, и Андо смущённо заморгал. Его круглые глазки приобрели правильную миндалевидную форму, и на белом лице засияла довольная улыбка.

– Ха-ха. Итимацу-то наш сейчас болтается в лучшем виде. Вот только вряд ли кому-нибудь удастся его заснять. Болтается-то он в закрытом помещении.

– Да ты что? Не знаешь, что ли? – Такэо с трудом разлепил ставшие вдруг тяжёлыми губы. – В нашей тюрьме не казнят. Когда надо привести в исполнение приговор, то отправляют в тюрьму К. Они там очень гордятся своим эшафотом, сделанным по последнему слову техники. Парень, который его спроектировал, получил награду от министра юстиции за большой вклад в дело совершенствования исправительной системы.

– Ха-ха-ха! Вот здорово! Если за изобретение приспособления для убийства дают награду, я тоже пораскину мозгами, авось что-нибудь придумаю. У меня, знаешь ли, есть изобретательская жилка. Ещё в детстве я ловил лягушек в храме Канда-мёдзин, а потом поджаривал их на костре и изучал, каким способом лучше это делать, чтобы побольше мучились. А ты точно знаешь, что здесь нет эшафота?

– Точно, об этом даже в газетах писали. Я ведь газеты читаю от корки до корки. Кстати, скоро уже десять.

– Да, около того.

– Значит, его вот-вот убьют.

– Верно! Как раз в этот момент он и болтается там, на этой суперсовременной виселице. Он ведь у нас тяжёлый, небось, раскачивается, как маятник – туда-сюда, туда-сюда, не может остановится. Эй, Кусумото, не хочешь ещё разок мячом перекинуться?

– Нет, хватит. – Такэо вытащил из-за пояса полотенце и медленно вытер пот. С некоторых пор ему казалось бессмысленным поддерживать форму, занимаясь спортом, в результате мышцы рук и ног сделались дряблыми, словно их некоторое время держали в анестезирующем растворе. У него возникло совершенно отчётливое ощущение – Сунаду только что казнили, сердце сжалось, и стало трудно дышать, будто он находился в гипсовом корсете. И дело было не в том, вернее, не только в том, что слова Андо заставили его вспомнить о смерти Сунады, он об этом и не забывал: с того момента, как он проснулся, досмотрев бесконечный дурной сон, он постоянно думал о Сунаде, оплакивал его, даже решил помолиться за него, когда придёт время казни. Но появление этого вертолёта Такэо почему-то воспринял как знак, что смерть подошла к Сунаде совсем близко, он пред ставил, как тело казнённого со страшной скоростью падает вниз, и его словно пронзило электрическим током. Возможно, это был сигнал, посланный ему Сунадой. Даже наверняка.

– Сунада только что умер.

– Да ну? Откуда ты знаешь?

– Телепатия. У меня ведь есть телепатические способности, разве ты не знал?

– Да нет никакой телепатии! Смех один! – Андо хохотал и гладил себя по животу, словно желая показать, что умирает от смеха, потом с силой запустил мяч в стену. Парусиновый мяч, в отличие от резинового, не отскочил от стены, а сразу упал вниз. Андо, и не подумав его поднять, рукавом рубашки вытер лоб. Он тоже был весь мокрый от пота. День выдался тёплый и солнечный, достаточно было совсем немного подвигаться, чтобы вспотеть.

Такэо посмотрел на высохший на солнце, ослепительно сверкавший асфальт. От вчерашней пасмурности не осталось и следа – на небе ни облачка, живительный, нежный и тёплый, как женское лоно, воздух побуждает к цветению и размножению. Прозрачные руки ветра ласкают мир, даря ему радость новой жизни. Скоро наступит весна, самое желанное время года. Своими тёплыми ладонями ветер поглаживает и нас, смертников, но для нас эта пора обновления жизни – всего лишь предвестие смерти и разложения, мы – грязные чёрные пятна на ярко сверкающей поверхности земли, спрятанные за высокими стенами тесной спортплощадки…

Семеро заключённых, среди которых уже не было Сунады и Оты, зато были Катакири и Карасава, купались в ярких солнечных лучах. Тамэдзиро Фунамото и Катакири, устроившись на скамейке, играли в шахматы, Карасава и Коно о чём-то шептались, и только Какиути стоял в одиночестве, прислонившись к бетонной стене. Сбоку от прямоугольной железобетонной коробки корпуса виднелась черепичная крыша больницы, ещё покрытая снегом, похожим на уютное пуховое одеяло. Снег искрился на солнце и быстро таял, капелью падая вниз. Вертолёт куда-то улетел, над головой сияло безоблачное небо.

– Эй, Кусумото! – крикнул Коно и оскалил свои белые зубы, готовый любому вцепиться в глотку. Очевидно, они с Карасавой упражнялись в революционности или Карасава разъяснял ему основы революционного учения, во всяком случае, на лице его застыло серьёзно-озабоченное выражение. Общаться с ним не было никакой охоты, и Такэо сделал вид, будто не расслышал. Где-то в вышине снова возник рокочущий звук, похожий на урчанье парового катера, он быстро нарастал и скоро перекрыл шум машин на скоростной магистрали и доносящийся с какой-то стройки стук молотка.

– Явился! – сказал Андо, показывая пальцем в небо.

В сияющей лазури возникла крошечная белая точка, она быстро увеличивалась, надвигалась с бесцеремонностью военного самолёта, прочёсывающего местность пулемётным огнём, потом взмыла к небу и снова исчезла.

– Они меня достали, – сказал подошедший совсем близко Коно. – Хоть бы он грохнулся, что ли, вот была бы забава! Представляешь? Сначала бабахнет, а потом – пламя до самого неба. Завоют «скорые»… Всё вокруг заполыхает, ох и заполыхает же! Эй вы, придурки! Как вам такая картина, по душе?! – И Коно погрозил вертолёту кулаком.

– Да ну тебя, может, они прилетели к кому-нибудь на помощь? – предположил Андо. – Может, у них операция по спасению крутых мафиози или ещё кого? Вот сейчас-сейчас, гляди, выбросят верёвочную лестницу!

– А вот и нет, – уверенно возразил Коно. – Эти типы прилетели, чтобы заснять меня на спортплощадке. Или ты не понял ещё, что вся эта вчерашняя заварушка произошла по моей милости? Пикетчиков интересовала исключительно моя персона.

– Ха-ха! Значит, ты у нас звезда. Небось, твоё имя будет во всех вечерних газетах. Когда этот вертолёт опять прилетит, ты уж постарайся принять какую-нибудь позу покрасивее, чтобы тебя засняли в надлежащем виде.

– Нет, нет, и ещё раз нет. Не допущу, чтобы моя героическая физиономия появилась в какой-нибудь поганой буржуазной газетёнке, – с вызовом сказал Коно, и Андо, втянув голову в плечи, убежал прочь.

– Что касается вчерашнего пикета, – сказал Такэо, вспомнив свой разговор с Карасавой и Коно, – то о нём наверняка есть сообщение в утренних газетах.

– Разумеется, а как же иначе. – И Коно искоса взглянул на надзирателя Нихэя, который, как положено караульному, твёрдо стоял перед железными воротами, придерживая рукой дубинку на поясе. – Увидим после обеда, когда принесут газеты. Полоса общественной жизни будет густо зачернена, вот увидите. А как вам утренние передачи по радио, смешно, правда? Как дошло до новостей, сразу пустили какую-то музыку. Боялись сволочи, что будут сообщения о пикете. Кстати, Кусумото, пойди-ка сюда, товарищ Карасава хочет с тобой побалакать.

– Пожалуйста, – кивнул Такэо. – Только увольте меня от разговоров о политике и революции.

– Да нет, не о том речь. Он хочет продолжить вчерашний разговор. Его, видишь ли, волнует вопрос, куда девается человек после смерти. Не понимаю, почему он так зациклился на этой дурацкой проблеме.

– Ну, вообще-то люди часто этим интересуются. А ты как? Тебя загробный мир не интересует?

– Ничуть. Да и нет никакого загробного мира.

– Но о смерти-то ты думаешь?

– Ну… Не столько о смерти, сколько о тех мерзавцах, которые являются её причиной и которых я ненавижу. Я имею в виду класс собственников и эту вашу интеллигентскую прослойку… Сделали меня козлом отпущения. Моя насильственная смерть – закономерный результат дискриминации, интриг, клеветы, несправедливого судопроизводства, репрессий, преступления против человечности…

– Всё это только внешние обстоятельства. Я не об этом, я говорю о нас с тобой, о нашей личной смерти. Всех нас ждёт одна и та же смерть – на виселице. В поле твоего зрения находятся лишь те, кто будет убивать, но казнь предполагает наличие двух сторон – тех, кто казнит, и тех, кого казнят, и мы принадлежим к последним. Причём именно мы и являемся главными действующими лицами. Ведь без нас и виселиц не было бы. Смертная казнь существует постольку, поскольку есть люди, приговорённые к смерти.

– Стой-ка, стой-ка, всё это пустая софистика. – Коно задумался, теребя полуседой ёжик жёстких волос. Седые волосы на макушке, специально смоченные и приглаженные щёткой, встали дыбом. – Что же получается? Мы, эксплуатируемые, неимущие, малообразованные, сами провоцируем всех этих собственников и интеллигентов на то, чтобы нас убивали? Стой-ка… Но сам-то ты ведь из интеллигенции? Как я могу тебе верить? Всё это софистика, чистой воды софистика.

– Но это ведь так просто. Смерть, какая бы она ни была, насильственная или естественная, это твоя личная смерть, это то, что касается только тебя и никого кроме.

– Да нет же. Моя смерть касается не только меня. Меня будут оплакивать народные массы. Видел, сколько товарищей пришло вчера? Я не один.

– Прекрасно, что ты так в это веришь, и я вовсе не хочу умалять значительности твоей смерти, но всё равно пережить эту смерть и уйти из мира придётся именно тебе и никому иному.

– Ну-у… – Словно обнаружив наконец предмет для спора, Коно выпятил грудь. – Это называется буржуазный субъективизм. Сознание определяется бытием. Это абсолютная истина. Ты ведь, насколько я понимаю, говоришь о восприятии смерти? Так и оно зависит от конкретных условий – дискриминации, репрессий, – символом которых является тюрьма и смертная казнь. Эти условия – базис, а восприятие – всего лишь надстройка. Мы должны сказать решительное «нет» этому восприятию, преодолеть его, суметь выработать в себе истинно революционное самосознание и социализировать смерть.

– Ну, если тебя устраивает такое толкование, – вздохнул Такэо, – тогда ладно.

Карасава давно уже делал им знаки рукой, но ни Коно, ни Такэо не обращали на него внимания. Не выдержав, он двинулся в их сторону. Андо тем временем отошёл к скамейке, на которой Тамэдзиро и Катакири играли в шахматы, и стал наблюдать за сражением.

Карасава был выше Нихэя и шире его в плечах, его мощный торс казался вырубленным из дерева. Длинные, торчащие какими-то странными пучками волосы падали на плечи, напоминая мокрую швабру. На глаза свисала чёлка, и невозможно было понять, что они выражают. Белое, с тонкими чертами лицо в целом производило отталкивающее впечатление. Такэо случалось разговаривать с ним из камеры по «голосовой почте», но он никогда не видел его вблизи. Только однажды, три года назад, ещё до того, как Карасаву, как особо опасного субъекта, удалили из нулевой зоны, они как-то встречались на очередном кинопросмотре.

– Это ты Кусумото? Хочу задать тебе пару вопросов, – обратился к нему Карасава.

– О чём? Тут у нас с Коно как раз развернулась острая дискуссия, в которой я потерпел поражение.

– Что такое загробный мир, вот о чём, – поспешно, как солдат, вдруг вспомнивший о своём долге, вставил Коно.

– Нет-нет, – Откинув, словно занавеску, волосы с лица, Карасава остановил Коно властным взглядом. – Это, конечно, тоже, но сейчас мне хотелось бы поговорить о Воскресении Христовом.

– Знаешь, Карасава-сан прочёл всю Библию. Потратил на это целых четыре дня – начал во вторник и закончил сегодня утром. А я прочёл «Капитал» за пять дней от корки до корки. До чего же приятно читать его не отрываясь…

– Неужели Библию можно прочесть всего за четыре дня? – удивился Такэо.

– Можно, – ответил Карасава мягким, мурлыкающим голосом, как говорят обычно полные женщины. – За семьдесят семь часов. Ну, если считать и апокрифы, то за восемьдесят.

– Так ты и апокрифы читал?

– Да, заодно уж.

– Никогда бы не подумал, что революционера может заинтересовать Библия. Мне только что Коно разъяснил, что после смерти от человека не остаётся ничего – таково, мол, кредо материалистов. Что ж, кредо как кредо, во всяком случае, достаточно определённое, я думал, ты тоже его придерживаешься.

– Не знаю, что там тебе наговорил Коно, но меня Библия интересует, до известной степени разумеется. Не зря ведь её писали так долго и столько людей причастно к её созданию. Кстати, сам-то ты веришь в Воскресение Христово? Прости за столь бесцеремонный вопрос.

– Да, верю, – без колебаний ответил Такэо.

– То есть ты веришь, что Иисус восстал из гроба и явился ученикам своим?

– Да, я верю, что всё было именно так.

– Но ведь современные исследователи Библии пришли к выводу, что «пустой гроб» и «явление Христа» – нельзя считать историческими фактами. А значит, в первобытном христианстве легенда о воскресении использовалась проповедниками всего лишь для пущей убедительности. Скорее всего, они использовали воскресение как аллегорию некой великой силы, позволяющей выходить за пределы собственного «я».

– Но ведь эта великая сила неотделима от личности Иисуса. Я не умею складно говорить, но у меня есть чёткое ощущение, будто Иисус и теперь живёт во мне и одновременно я сам – плоть от Его плоти. Это и есть воскресение.

Такэо прикрыл глаза. Солнечное тепло разливалось по телу и проникало в сердце. Он открыл глаза и ощутил лёгкое головокружение. Словно предвещая приход этого, земля – вернее сказать, некая искусственная поверхность, скреплённая асфальтом, – заметно накренилась, и то, что на ней было, – люди, снег, он сам – заскользило вниз, не умея удержаться на наклонной плоскости. Одновременно всё вокруг – спортивная площадка, каменные стены, тюрьма, город, небо, солнце – стало казаться нереальным, словно во сне. Такэо пронзило острое и очень отчётливое ощущение, что настоящий реальный мир находится не здесь, а совсем в другом месте, и оттуда реальный «он» глядит на здешний мир, тогда как «он» здешний – не более чем бесплотная тень, за которой подглядывает «он» настоящий. Вдруг он взмыл вверх, поднялся над миром теней, вылетел в реальный мир и оказался в комнате для духовных занятий рядом с патером Шомом. Весна, патер толкует Библию, как всегда опираясь на посох и стараясь держаться прямо, словно противостоя порывам ветра. По обыкновению своему, он свободно цитирует отдельные места из Нового Завета в переводе Раге, который знает наизусть. Когда он произносит слова из 15-й главы Первого послания Коринфянам: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша», душой Такэо вдруг овладевает твёрдая уверенность, что тело патера является телом самого Христа. Одновременно он и в себе начинает ощущать живого Иисуса и осознаёт себя плотью от плоти Христовой. И это не аллегория учения Христа, это по-настоящему живое, пронзительное ощущение – в его собственной душе пребывает душа Иисуса. Теперь они с патером связаны – их связал Христос, поселившийся в них обоих. Одновременно, как это ни парадоксально, оба стали во Христе единым целым. Вот с лица патера исчезает добрая улыбка, оно мучительно искажается, покрывается испариной, и Такэо видит лицо Христа, претерпевающего крестные муки. И тут же его собственные ладони и ступни явственно ощущают нестерпимую боль от вбиваемых в них гвоздей. «Что с тобой, Такэо?» – спрашивает патер. «Мне больно, падре», – отвечает он. «Страдай и терпи, сын мой. Жизнь есть страдание». – «Хорошо». – «Ты должен хотеть испытывать боль. Боль – путь к любви». – «Да». – «Прими эти раны, сын мой. В аду тебе явится рай, ненависть обернётся радостью, боль – любовью». Ему кажется, что эти слова произносит не патер Шом, а сама плоть Христова.

Вернувшись тогда в камеру, он с удивлением почувствовал, что его руки и ноги по-прежнему болят, стал рассматривать их и обнаружил на коже явственные следы от гвоздей. Тыльные стороны рук и ступни ног приобрели багровый оттенок, Такэо весь вечер мучился от приступов режущей боли…

– Твоё ощущение, – хладнокровно продолжал Карасава, не замечая, что происходит с Такэо, – коль скоро оно существует, можно назвать скорее галлюцинацией, чем ощущением. Тебе только кажется, что в тебе живёт воскресший Христос.

– Мне нечего на это возразить, – сказал Такэо, ему казалось, что, очнувшись от одного сна, он тут же погрузился в другой. – Но одно можно сказать со всей определённостью – это ощущение очень легко возникает, когда человек оказывается в экстремальных условиях, а именно в тюрьме, да ещё в полной изоляции, в одиночной камере, так что мы, приговорённые к смертной казни, обладаем на него, если можно так сказать, особыми правами. Мне вот что интересно: почему такой убеждённый атеист, как ты, вдруг взялся за Библию? Да ещё читал её, не отрываясь, целых восемьдесят часов?

– Простое любопытство. Мне хотелось подвергнуть последовательной критике существование Бога.

– Ну и каков результат?

– Таков, какого я и ожидал. Зло не существовало бы, если б не было Бога. Точно так же, как без мира не было бы войн. Теперь понятно, что имел в виду Мартин Лютер, когда говорил о «сокрытом Боге».

– «Сокрытом боге»? Божественное сострадание сокрыто под маской гнева, свет скрывается во тьме, жизнь – в смерти, а сам Бог – в Его отрицании.

– Точно. Вот и получается, что злодей Ставрогин понимает Бога лучше, чем преподобный Тихон, а беспутный Дмитрий Карамазов падает ниц перед старцем Зосимой.

– Ну раз ты это понимаешь, то наверняка и в Бога веруешь.

– А вот и нет, – пронзительно взвизгнул Карасава. – Этот «сокрытый Бог» – тоже всего лишь иллюзия.

– Значит, тебе хорошо известен парадокс, что иллюзия бывает реальней самой реальности.

– Да ладно, иллюзия это всего лишь иллюзия, – широко улыбнулся Карасава. – А насчёт того, что жизнь якобы скрывается в смерти, так это потому, что смерть – событие вполне реальное. Если жизнь не сон, не галлюцинация и не иллюзия, то и о смерти можно сказать то же самое, разве не так? А, Кусумото? Мы можем воображать, какова она, наша смерть, и тем не менее она не принадлежит воображаемому миру. Она происходит в действительном, явленном, здешнем мире.

– В том-то всё и дело. Не исключено, что этот мир, который ты определяешь как мир действительности, как мир яви, – всего лишь сон, всего лишь отражение чего-то иного.

Такэо вгляделся в лицо Карасавы, пытаясь прочесть его мысли. Из-за свисающей, как занавеска, чёлки сверкнули глаза, похожие на две амбразуры, выпускающие из себя смертоносные лучи.

– Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. – Карасава говорил чётко, с расстановкой, словно пытаясь сформулировать давно выношенные мысли. – Моя основная идея – это «сокрытое зло», то есть как бы лютеровский «сокрытый Бог» наоборот. В добре сокрыто зло. В занудных разглагольствованиях о жизни, любви, славе, спасении сокрыты смерть, ненависть, бесчестье, уничтожение. Таким образом, можно сказать, что Бог – злое начало мира, именно он принёс в мир отрицание и зло. Всякие сказки об Эдеме – сплошная символика. Счастье способно породить лишь предательство и несчастье. Зло творят всякие мерзавцы, строящие из себя святош и поборников справедливости. Именно они. И революция, как я её понимаю, призвана окончательно исцелить человечество от зла посредством последовательного и полного стирания с лица земли этого вашего Бога.

– Исцелить от зла… – пробормотал Такэо. Его поразила не столько неожиданность всего сказанного Карасавой, сколько явное сходство услышанного с его собственными размышлениями. – Но активно творить зло ради уничтожения зла, разве это не то же самое, что пытаться обрести Бога?

– Нет. Лютер в своих рассуждениях отталкивается от Бога. А я не нуждаюсь ни в каких отправных моментах. Мир надо наполнить резнёй, кровью, отрицанием, пороками…

– Да ты просто второй Гитлер.

– Пожалуй. Гитлер – идеал для любого революционера. Он поставил себе целью смести с лица земли всяких добродетельных людишек. И это надо уяснить прежде всего.

– Значит… – начал Такэо и осёкся.

– Ты хочешь сказать, что и я таков? А я этого и не скрываю! Я убил поочерёдно тринадцать своих вполне добропорядочных сотоварищей. Каждого раздевал донага, связывал проволокой, выкалывал ножом глаза, отрезал нос, и в конце концов пронзал сердце. О, я провёл настоящие научные изыскания относительно того, как причинить человеку максимальную боль, и подкрепил их практическими действиями.

– И к какому выводу ты пришёл?

– А к такому, что игра не стоит свеч. – Карасава откинул волосы со лба и подставил болезненно бледное лицо солнцу, потом, словно насмехаясь над самим собой, прижал ладони к глазам. – Я понял одно – добродетельных людей тьма-тьмущая. Убивать по одному не эффективно. Единственное, что можно сделать, – сбросить по примеру Трумэна атомную бомбу, всё остальное одна канитель.

– Но ведь убить собственными руками даже одного человека – тяжкий труд, – со знанием дела заметил Такэо.

– Это точно. А всё потому, что мы пользуемся методами, которые были изобретены ещё три тысячи лет тому назад, мы ничего не умеем, убийцы-дилетанты, так сказать. Правда, некоторые, насмотревшись вестернов, пользуются пистолетом, то есть прибегают к методу, принятому в прошлом веке, но и они способны убить троих или четверых, не более. Нашему веку, веку Гитлера и Трумэна, нужны более цивилизованные, более совершенные методы.

– Слушай-ка, Карасава, – смущённо прошептал Такэо, стараясь, чтобы никто больше не слышал. – А ты что, убил – и ничего?

– Опять ты за своё! Зачем ходить вокруг да около? Что значит – ничего? Такого не бывает, чтобы убил – и ничего. По крайней мере мне стало ясно – игра не стоит свеч. Это раз. Ну, и ещё – чувство самоудовлетворения, ощущение, что ты хоть чуть-чуть, но послужил человечеству.

– И только?

– Забавно, – Карасава расхохотался, – что такие вопросы задаёт автор «Ночных мыслей». Уж ты-то должен понимать, как ограничена и малоэффективна человеческая речь, как мало можно выразить словами.

– Да нет, просто когда убьёшь человека, из его крови вдруг выглядывает нечто диаметрально противоположное нашей реальности. Со мной было именно так. В тот момент, когда я убил, мне показалось, что из этого мира я перешёл в иной, нереальный мир, мир ночных кошмаров. Интересно, а тебе не было никаких указаний на нереальность происходящего? Неужели только ощущение, что игра не стоит свеч, и самоудовлетворение? Как по-твоему, то, что с тобой произошло, вполне вписывалось в рамки твоей обыденной жизни, поддавалось логическому объяснению, подчинялось законам перспективы? Или же в результате предельной концентрации и резкого выброса энергии ты попал в мир хаотических видений?

– Всё это ты говоришь, чтобы подвести к проблеме воскресения, правильно я понимаю? – И Карасава резко повёл своими мощными плечами.

– Да. Смерть происходит в нереальном мире. И воскресение тоже. Мы можем видеть чужие трупы, но никому не дано видеть собственный. Видеть собственный труп – это и есть воскресение.

– Ну и что из этого следует? – неожиданно спросил Коно. До сих пор он, не обращая особого внимания на перепалку между Такэо и Карасавой, лепил снежки и бросал их в бетонную стену. – Существует загробный мир или нет?

– Он существует постольку, поскольку существует воскресение, – сказал Такэо.

– Ой, да не смеши меня. – И Коно, набрав побольше снега, слепил снежок и с силой швырнул его себе под ноги. – Вот что становится с человеком после смерти – раз, и конец! Или, по-твоему, у такой материи есть будущее?

– Может, ты и прав, я же не возражаю, – ответил Такзо. – Я и сам не знаю, что там на самом деле. Просто мне кажется, что во мне есть кто-то ещё, а я в свою очередь внедрился в кого-то и в нём обретаюсь. Это трудно выразить словами.

– Всё это шулерство. Вести полемику, основываясь на каких-то там ощущениях, – шарлатанство. Чем копаться в разных бреднях вроде загробного мира, открой глаза и посмотри вокруг. Взгляни в лицо реальности, каковой в данный момент является для нас эта тюрьма.

– Погоди-ка, – остановил его Карасава. – Я ещё не закончил разговаривать с Кусумото.

– Спасибо, – Такэо слегка кивнул Карасаве. – Мы действительно не договорили. Меня поразили твои слова о том, что зло сотворено Богом. Я и сам давно уже пришёл к этой мысли. Только в моём понимании, говоря твоими словами, всё наоборот. По-моему, правильнее не «в начале был Бог», а «в начале было зло». Творение мира началось не с райских кущ, а с тьмы. Сначала была тьма, потом возник свет, и эта очерёдность чрезвычайно важна. Свет насильственным образом раздвинул тьму, и его существование очень зыбко. Достаточно ему утратить яркость, и тьма, стремясь вернуться к своему первобытному состоянию, тут же вытеснит его. Эдем существует только как символ. Так ведь? – Такэо вдруг осознал, что говорит слишком страстно, и уставился на Карасаву, выпустив из поля зрения Коно, который всё время пытался улучить момент и вставить что-нибудь своё. – Всё сущее – и люди, и этот мир, и государства, и тюрьмы, и священники, и надзиратели, и мы сами – с неимоверным трудом выкарабкалось из тьмы на свет и балансирует между жизнью и смертью в пределах ничтожно малого промежутка времени, который зовётся настоящим. Так? Всё сущее полностью зависит от тьмы, только она позволяет всему быть. То есть именно тьма является основой всего сущего. Вчера я говорил, что до рождения человек находится в мире кромешной тьмы. К этому можно добавить, что эта же тьма поддерживает наше существование в настоящем. А раз так, то и смерть есть всего лишь возвращение во тьму, к началу начал. И коль скоро во тьме произошло такое событие, как рождение, то почему бы там не произойти и воскресению? Во всяком случае, таково может быть его метафизическое обоснование.

– Выходит… – Карасава запнулся и некоторое время помолчал, очевидно собираясь с мыслями, потом спокойным тоном продолжил: – Эти два понятия – Тьма и Бог – антагонистичны. Но раз Бог всемогущ, значит, ему подчиняется и Тьма? Получается, что существование Тьмы возможно лишь при условии существования Бога?

– Вот видишь, и ты к этому пришёл, – обрадовался Такэо. За всё время своего пребывания в тюрьме он ни разу ни с кем не вёл таких разговоров. – На самом деле, именно это положение до сих пор остаётся белым пятном в христианском богословии. Конечно, я не специалист, но, судя по всему, подробно разрабатывая вопрос о свете и благости, оно оставляет в стороне вопрос о тьме и преступлении. А о том, что Богу подчиняется и Тьма, говорил ещё Августин. «Бог всемогущ, в Его власти извлечь Добро из тенёт Зла».

– Но можно ведь идти и от обратного. Если тьма – как ни кощунственно это звучит в моих устах, – так вот, если тьма подчиняется Богу, то уж не Он ли сам эту тьму и создал?

– Это положение одно из самых расплывчатых в богословии. Учёных интересует свет и сотворённый мир, а тьму, являющуюся началом всех начал, они игнорируют. Впрочем, это вообще свойственно человеку. Наука ведь тоже занимается только зримой стороной нашей планеты, то есть опять же только тем, что сотворено. Я не слышал, чтобы какая-то отрасль науки занималась тьмой.

– В богословии я ничего не смыслю, но если допустить, что в начале был Бог, то получается, что тьма – вторична, она существует постольку, поскольку существует Бог. А значит, и зло своим возникновением обязано Богу. А из, этого положения логически вытекает другое: предательство, ненависть, отчаяние обязаны своим возникновением вашим малым кумирам – справедливости, благим намерениям, свету.

– Тогда получается, что ты признаёшь существование Бога. Ведь ты же не отрицаешь существования великой силы, которая является первоисточником всего сущего?

– Пожалуй. Но ведь в это сущее входят и злоба, и небытие, и эта твоя тьма. И свободная человеческая воля, и отрицание Бога, и преступления. А значит, и своих сотоварищей я убивал, поддерживаемый этой великой силой.

– Но это же не значит, что всё великое должно быть уничтожено? – возмутился Такэо.

– Потому-то я и говорю, что игра не стоит свеч. Добродетельных людей слишком много. Любое зло всегда будет неполным. Оно – лишь ничтожная часть абсолютной истины. В конечном счёте так можно сказать и о революции – игра не стоит свеч. Даже если в будущем появятся новые, высокоэффективные способы массового уничтожения, всё это по-прежнему только полумеры. И тем не менее я остаюсь при своём мнении: убий, убий – вот моя логика.

– И тут я перестаю тебя понимать, – вздохнул Такэо и обескураженно отвёл глаза от Карасавы. – Ты так близко подошёл к Богу, и вдруг опять – эта революция, несущая зло!

– Революция – это не зло, – тут же вмешался Коно, обрадовавшись, что разговор наконец перешёл в русло привычных ему понятий,

– Да я не то имел в виду, – усмехнулся Такэо. – Разумеется, не всякая революция – зло, но бывают же и такие.

– Прекрати пороть чушь! – набросился на него Коно. – Какие такие? Есть только одна наша революция, и никаких других не существует.

– Ну это как сказать. О революции говорят многие, и у всех она разная и по целям, и по методам. Разве не так?

– Я не желаю с тобой спорить, – сказал Коно и схватил Карасаву за руку, словно собираясь оттащить его от Такэо. – Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить. – И он повлёк Карасаву в уголок спортплощадки, к стене, в тени которой ещё лежал снег, подальше от остальной компании. К ним тут же поспешил надзиратель Нихэй, приметивший, что они хотят посекретничать. Увидев его, Коно деланно захохотал и повысил голос.