Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 69 страниц)

– Конечно, найдётся. – Сонэхара легко поднялся и вытащил из шкафчика флакончик.

– Вот. Доктор Тикаки, не хотите нюхнуть?

На тёмно-синем флакончике с широким горлышком, который протянул ему Томобэ, не было наклейки.

– Ну надо же, я давно слышал о том, что вы любите духи… А что это за духи?

– Собственного изготовления, – сказал Сонэхара.

– Дома у него, – Томобэ с явным удовольствием продолжал играть роль гида, – горы всяких лепестков – он их собирает весной. И чего он только с ними не делает – подвергает перегонке, настаивает на спирту… Потом разливает эссенцию по флаконам и хранит. А потом опять смешивает. Все духи, которые продаются в городе, ему хорошо известны, он моментально определяет название. По его словам, угадать ничего не стоит, достаточно знать, какие там составные части. С таким носом грех быть простым врачом.

Тикаки вытащил пробку и поднёс было флакон к носу, но ему помешал Сонэхара.

– Да вы что, разве так делают? Так вы ничего не почувствуете, кроме спирта. Вот видите эту треугольную впадинку у основания большого пальца? Таки-сэнсэй, как она там у вас в анатомии называется? Капните сюда чуток, подуйте и, после того как спирт улетучится, нюхайте.

Запах был очень приятный. Волнующий, сладковато-терпкий и совершенно неуместный в этой серой ординаторской. Почему-то Тикаки вдруг вспомнились белые щёки Тидзуру Натори, ассистентки профессора с кафедры криминологии. В последнее время он там совсем не бывает. Надо как-нибудь зайти. Да вот хоть завтра после обеда…

– Как приятно пахнет, – пробудился Танигути. Вытянув коротковатые руки, зевнул.

– А, изволили проснуться? Сейчас мы и вам дадим понюхать. – Сонэхара ухватил правую руку Танигути и капнул духами во впадинку у основания большого пальца, после чего бережно закрыл флакон пробкой,

– Как-нибудь на днях зайду к вам. Дадите понюхать все ваши тысячи духов? – приподняв широкие брови, спросил Танигути.

– А вы, оказывается, хоть и спите, но всё слышите. Конечно, приходите. Правда, за раз можно понюхать только три вида, это предел. После этого дилетант перестаёт различать ароматы. Притупляется обоняние, и, сколько ни нюхай, никакого толку.

– Я встретил главврача, – сказал Таки. Он курил, не обращая никакого внимания на возню с духами.

– Ну? – чутко среагировал Сонэхара. – И где это вы встретили нашего генерала? В забегаловке у ворот? Вряд ли он там бывает. Не в обиду вам будет сказано, ходить туда как-то…

– Именно там. – Таки энергично выпустил из ноздрей дым. Дым аккуратной полоской поплыл куда-то вбок.

– И о чём вы с ним беседовали? Небось, он рассказывал о своём доме? Этот дом для него теперь свет в окошке. Он давно уже купил участок где-то под Касивой. Проект строительства полностью готов. Вот дождётся пенсионного возраста, получит деньги за выслугу лет и начнёт строиться. Небось рассказывал, что надо сажать в саду, какой плотник лучше, какие теперь цены на строительные материалы?

– Да нет, ничего подобного он не рассказывал.

– Ни одного словечка? Да быть того не может. Главврач всегда первым делом заводит разговор о доме, это у него пунктик такой… Даже учитывая вашу молчаливость, трудно себе представить, что он не рассказывал вам ничего подобного…

– Да там было полно народу, и сидели мы в разных местах.

– Так бы сразу и сказали. Только взбаламутили меня без толку. Да, позвоните всё-таки начальнику службы безопасности. А то он с ног сбился, вас разыскивая.

– А что ему от меня нужно?

– А я почём знаю? Но он был очень озабочен. Наверное, вы опять проштрафились, или нет? Может, хочет объявить вам строгий выговор за действия, нарушающие общественный порядок? Звоните, номер 275, – сказал Сонэхара, видя, что Таки ищет телефонный справочник. – Это кабинет самого начальника. Если его там нет, то позвоните 288, это главное управление. Он либо там, либо там.

Таки стал нехотя набирать номер, он делал это так медленно, что казалось, телефон вот-вот отсоединится. Тут появился надзиратель:

– Доктор Томобэ, не могли бы вы сделать рентген одному больному?

– Рано ещё. Говорил же, чтобы приходили в два, – заворчал Томобэ, но всё-таки вышел.

Танигути снова задремал. Он сидел в кресле очень прямо, обе руки аккуратно лежали на подлокотниках, и только голова чуть склонилась набок. Тикаки решил, что всё-таки лучше последовать совету приятеля и отправить Боку в городскую больницу. Но ему очень уж не хотелось говорить об этом с главврачом. Глядя на снег, он стал прикидывать, что и в каком порядке ему предстоит сделать в послеобеденное время. Работы было довольно много, но ничего особенно срочного. В государственных учреждениях всегда так: чем с большим рвением работаешь, тем больше возникает работы, а если не особенно надрываться, то всё происходит как-то само собой. Вот Сонэхара, к примеру, без крайней необходимости с места не двинется, осматривает больных только тогда, когда его об этом попросят, и большую часть времени прохлаждается в ординаторской. Наверное, образцом может служить Танигути: всё своё рабочее время он трудится не покладая рук, зато после окончания рабочего дня и пальцем не пошевелит. К примеру, сейчас, как только проснётся, сразу же запрётся в своей комнатёнке с электрокардиографом. Но ровно в пять всё бросит и – домой. У Тикаки редко выдаётся свободная минутка, а иногда он не уходит домой и после окончания рабочего дня, если не успевает закончить какую-то работу. Его словно что-то подгоняет, торопит, и когда он не загружен по горло, то чувствует себя не в своей тарелке. Он старается до отказа заполнить время работой, словно желая превратить его в какое-то предельно плотное, отзывающееся на его усилия вещество. Его идеал – время, похожее на этот снег, чтобы вот так же безостановочно – час за часом, час за часом… Иногда он кажется себе слишком суетливым. Многие считают его трудоголиком. На самом деле он просто чего-то боится. Да, наверное, он боится пустоты…

Тикаки вытащил из кармана направления на осмотр, принесённые недавно надзирательницей женской зоны. Листочки грубой рисовой бумаги в половину формата А-6.

Доктору Тикаки Направление на осмотр Женская зона, подсудимая № 4 Нацуё Симура Вышеупомянутая сегодня утром во время заседания суда вдруг обнаружила признаки психического расстройства и была препровождена обратно в тюрьму.

Просьба срочно подвергнуть медицинскому обследованию.

Начальник отделения (печать)

Начальник зоны (печать)

Начальник канцелярии (печать)

Постовой надзиратель (печать)

3

Женская зона находится в отдалённой юго-западной части тюрьмы. Это внушительное строение, состоящее из центральной части и отходящих от неё, как зубья гребёнки, шести корпусов. Чтобы до неё добраться, надо выйти наружу, а потом пройти по подземному переходу. Это особый мир, вход в который закрыт всем лицам мужского пола за исключением врачей.

В подземном переходе холодный свет люминесцентных ламп освещал сырой потолок и стены, делая ещё более ощутимой окружающую тьму. К решётке, перед которой он оказался, поднявшись по лестнице, ключи Тикаки уже не подходили. Он нажал на кнопку звонка и, ожидая, пока ему откроют, рассматривал небольшое двухэтажное строение, заваленное снегом. В прежние времена, когда тюрьма была лагерем для военных преступников, там содержали приговорённых к смертной казни. В помещении рядом, чуть севернее, находилась виселица, и им волей-неволей приходилось слышать всё, что происходит во время казни. Теперь исполнение приговоров осуществляется не на территории тюрьмы. Место казни, удовлетворяющее самым современным требованиям, то есть снабжённое гуманным новейшим оборудованием, находится в тюрьме К., расположенной на берегу реки в десятке километров к юго-востоку отсюда. Приговорённых к смертной казни перевозят туда утром, это их последняя принудительная поездка на машине. Правда, мало кто из заключённых это знает. Большинство убеждены, что для казней по-прежнему используется деревянный помост с тринадцатью ступеньками, сохранившийся от военных преступников, совершенно такой же, какие можно увидеть в фильмах из жизни Дикого Запада.

Неожиданно с крыши обрушился снег. Снежная глыба, козырьком нависавшая над каменной лестницей, отвалилась, и взору открылся чёрный бетонный забор, отделявший прежнее место казни. Снова пошёл снег: с неба к земле протянулись аккуратные белые нити. Холодно.

Наконец дверь открыли. В проёме стояла молодая надзирательница с мужским зонтом в руках. На зонте белой краской было написано: «Женская зона». До входной двери Тикаки дошёл вместе с ней под одним зонтом. По широкому коридору, который начинался сразу за дверью, сновали женщины в форме – зрелище весьма необычное для Тикаки, привыкшего видеть вокруг себя одних мужчин. Ему навстречу вышла начальница зоны и, отдав честь, провела в контору. Там были установлены масляные калориферы, все в облупившейся краске и пятнах ржавчины. Да и в целом здешнее оборудование показалось Тикаки несколько устаревшим – в медсанчасти всё-таки было паровое отопление, хотя и с покорёженными (оттого что постоянно выходят из строя) батареями.

– Я прошу вас осмотреть подсудимую Нацуё Симура, – наконец заговорила начальница зоны. Она была в форме и с короткой стрижкой, так что её легко можно было принять за мужчину, но мягкий голос звучал довольно мелодично.

– Она сегодня на суде всех перепугала: заявила вдруг во время допроса, что ничего не знает, ничего не помнит. До сих пор прекра-а-сно помнила всё, что касалось её дела, и бойко отвечала на вопросы, и вдруг ни с того ни с сего всё забыла. Очень уж это подозрительно. Главный судья лично её допрашивал со всей строгостью, но она упорно молчала, будто воды в рот набрала, даже адвокат ничего не смог с ней сделать. В конце концов заседание суда объявили закрытым, решив, что её должен освидетельствовать врач.

– А в чём она обвиняется?

– В убийстве. – Начальница зоны раскрыла лежавшее на столе личное дело и бегло прочитала обвинительное заключение, подшитое к первой странице. – Тут написано, что в ноябре прошлого года она убила троих детей. У неё разладились отношения с сожителем, и она, не помня себя от отчаяния, убила детей – шести, четырёх лет и одного года, – потом хотела утопиться, но ей помешали.

– То есть расширенное самоубийство без согласия одной из сторон.

– Обвиняемая не может себе простить, что убила детей, а сама осталась жива, раскаивается в содеянном и до сих пор во время судебных заседания вела себя вполне благоразумно, да и здесь, в тюрьме, за ней не замечали никаких странностей.

– И как она теперь?

– По-прежнему молчит, иногда только вдруг начинает бормотать: «Ой, не помню, не помню», «Что-то у меня с головой»… Или вдруг принимается плакать…

– Что ж, давайте я её посмотрю.

Начальница пошла впереди. В женской зоне нет железных дверей и глазков – непременной принадлежности тюрьмы. Внутреннее помещение разбито металлическими решётками на отдельные секции с комнатами в японском стиле; комнаты отделены от прохода задвинутыми перегородками, в верхней части которых есть стеклянные окошки. Заключённые могут ходить в уборную, размещающуюся в конце коридора, и имеют свободный доступ в соседние помещения, где находятся их грудные дети. Те из них, кому приговор уже вынесен и кто ждёт перемещения в место отбывания наказания, облачены в голубые робы, подсудимые же, которых здесь большинство и которым разрешено одеваться во что угодно, носят разноцветные яркие платья, – в результате складывается впечатление, что ты не в тюрьме, а в общежитии.

Раздвинулись перегородки, и запахло маслом для волос. Использование этого масла разрешено в тюрьме без всяких ограничений, но всё равно запах волнующий. Матери, кормящие детей грудью, с любопытством поглядывали в сторону Тикаки.

За общими камерами начинались одиночные. Здесь было больше похоже на тюрьму. Нацуё Симура сидела на полу согнувшись. Довольно дорогой костюм цвета сомо был надет кое-как, на лице застыло угрюмое выражение.

– А вот и доктор… – объявила начальница, но женщина не шелохнулась. Однако от внимания Тикаки не укрылся скользнувший по нему взгляд, настороженная морщинка, вдруг пересёкшая лоб. Сев перед женщиной, он сказал:

– Здравствуй. Что случилось?

Женщина слегка наклонила голову и исподлобья посмотрела на него. Она будто бы и не прочь была ответить, но что-то ей мешало. Выбившаяся прядь волос упала на лоб, глубокие морщины в уголках глаз делали её похожей на старуху, хотя ей было чуть больше двадцати.

– Вы не оставите нас наедине? – спросил Тикаки.

Его слова привели начальницу в замешательство.

– Рядом с конторой есть комната для допросов, может быть…

– Лучше здесь. Тут ей спокойнее.

Начальница минутку подумала, потом, кивнув, вышла. Но дверь запирать не стала, предпочла ждать в коридоре.

– Говорят, ты всё забыла? Что с тобой?

Женщина не ответила. Но губы её шевельнулись, будто она пыталась что-то сказать.

– Откуда ты родом?

– Из Акиты, – тихонько проговорила женщина. Некоторое время они беседовали. Женщина отвечала односложно, будто перед ней был полицейский, устанавливающий её личность, но тем не менее Тикаки всё-таки удалось узнать то, что его интересовало.

Она родилась в каком-то городишке префектуры Акита, закончила среднюю школу и пошла работать на прядильную фабрику. В двадцать лет уехала в Токио и нанялась в служанки. Потом вступила в любовную связь с хозяином, имеющим жену и детей, он снял ей квартиру, где она и поселилась. Она трезво оценивала своё положение, сознавала, что была простой содержанкой, что таких, как она, тысячи. Однако когда речь зашла о том, что произошло с ней дальше, ответы её сделались расплывчатыми и невнятными.

– От этого человека у тебя были дети…

– Да, кажется, были…

– Ты хочешь сказать, что не помнишь?

– Нет, точно были. Да, были. Вот только…

– Ты не помнишь, что за человек был твой муж?

– Хороший человек.

– Ты виделась с ним в последнее время?

– Он ко мне не приходит. Да нет, что это я? Нет у меня никакого мужа.

– Сегодня ты была в суде, так? Что там произошло?

Внезапно женщина заплакала, обеими руками вцепившись в циновку. На пол закапали слёзы.

– Я хочу как можно быстрее получить приговор. Но я всё забыла, я не понимаю, о чём меня спрашивают. Я не знаю, как мне быть. Не знаю…

– А ты хочешь вспомнить то, о чём забыла? – Он пристально смотрел женщине в глаза.

Женщина с готовностью кивнула и села более прямо. На её измятом лице появилось чуть более осмысленное выражение. Вместе с тем в её позе, в движениях была какая-то неуверенность, – казалось, стоит чуть толкнуть, и она упадёт. Тикаки быстро, словно творя заклинание, произнёс:

– Ты падаешь, падаешь назад.

Женщина тут же начала валиться назад, и он удержал её, ухватив за плечи. В дверную щель за ними подглядывала начальница зоны. Но, не обращая на неё внимания, Тикаки продолжил. Женщина достаточно легко поддавалась внушению, ещё немного и она погрузится в гипнотический сон.

– Так, теперь вперёд. Падаешь вперёд. Падаешь.

Женщина резко выпрямила верхнюю половину туловища, как будто в неё вдруг воткнулся стержень, и повалилась вперёд. Она упала бы, если бы Тикаки её не поддержал. Её глаза были закрыты, лицо приобрело спокойное выражение. Тикаки убрал руки и тихо приказал:

– Теперь ты можешь встать. Ты можешь прекрасно стоять без посторонней помощи. Та-ак. Ты спокойна. Совершенно спокойна. Ты вспомнила всё, что забыла. Ты всё помнишь. Ты всё вспомнила.

Кивнув, женщина села. Дыхание её выровнялось. Из-за двери доносилось куда более шумное и тяжёлое дыхание начальницы зоны. В детской заплакал младенец. Под сомкнутыми веками женщины подрагивали глазные яблоки. Тикаки решил выждать ещё минуту. Ребёнок продолжал плакать.

– У тебя был маленький ребёнок. Как его звали?

– Ребёнок. Кадзуо. Совсем крохотный.

– Сколько лет старшему ребёнку?

– Шесть.

– Имя?

– Фумико.

– Сколько лет среднему ребёнку?

– Четыре.

– Имя?

– Миико.

– Видишь, ты всё прекрасно помнишь. Теперь расскажи о том, что с тобой случилось.

Женщина кивнула, затем быстро заговорила на правильном, даже слишком правильном языке.

– Он ко мне хорошо относился. Всегда присылал деньги на жизнь, делал всё, что полагается мужу. Потом почему-то вдруг пропал и больше двух месяцев не появлялся. Я соскучилась и с дочкой пошла к нему в Кавагути. День был очень холодный, ветреный, я позвонила у двери, мне сначала ответили, но, когда я назвалась, отвечать перестали. Я долго ждала, но тут дочка стала жаловаться, что замёрзла, и мы ушли. Ночью у меня голова горячая стала, я не могла заснуть. К утру похолодало; старшей дочке захотелось пи-пи, я её отправила в туалет. Когда она вернулась, я прижала её к себе, стала баюкать, и тут мне стало так её жалко – я подумала, вот вырастет она, а ничего хорошего в её жизни не будет. «Хочешь с мамой уехать далеко-далеко?» – спросила я её, и она радостно так заулыбалась. Я ей объяснила, что далеко – это значит умереть, тогда она покачала головой и сказала, что умирать не хочет, потому что там ей будет слишком одиноко. «Там тебе вовсе не будет одиноко», – утешала я её, и спела песенку о дожде: «Дождик льётся, где ты, где ты, светлая луна…», дочка её очень любит. Она стала подпевать, и мы спели хором. Тогда я размотала полотенце, которое лежало у меня под головой, и прошептала ей на ушко: «Ну, а теперь прощай, ладно?» Она заулыбалась, тут я и задушила её полотенцем. Она сразу же умерла – петуху свернуть шею и то труднее. Тогда я её поцеловала: «Ах ты моя бедняжка!» – и задушила младшую девочку. Она вырывалась, но всё-таки тоже быстро умерла. Оставался мальчик; он совсем ещё маленький, полотенце для него было великовато, поэтому я из аптечки вынула бинт и задушила его бинтом. Такой послушный малыш – умер сразу же. Потом я вскипятила воды и обмыла всех троих, как полагается, потом нарядила их получше. Вроде как в детстве наряжала любимых кукол. Потом надела траурное платье и подкрасилась. Посмотрела в зеркало – такая молоденькая, совсем как когда мы с ним только познакомились. Я хотела повеситься, но не могла найти ничего подходящего, только ремни да какие-то шнурки. Тогда я вышла на улицу. Было уже темно. Шла по берегу реки, там был мост, я залезла на перила и прыгнула в воду. Но река оказалась совсем мелкой, и утонуть мне не удалось, я нарочно держала лицо под водой, чтобы умереть, но вода была такая жирная и так воняла… Тут пришли какие-то люди, вытащили меня на берег и на «скорой» отвезли в больницу. Пришёл главный начальник и спросил меня: «Ты убила своих детей?» Мне стало грустно, и я заплакала. Я так плакала, что мне сделали укол, а когда проснулась, рядом был муж; он стал меня бранить, говорил, зачем ты такое сделала.

Начальник объяснил ему, что надо соблюдать закон, на меня надели наручники и отвели в камеру предварительного заключения. Там были одни мужчины, они меня утешали, мол, что ж ты так, сестрица, давай, гляди веселей. Пришёл муж и сказал, что детей уже похоронили и что он мне больше не муж, стал требовать, чтобы я поставила печать на какую-то бумагу, и я приложила большой палец. Потом стены в той камере стали темнеть, да, темнеть, меня перевели сюда, а тут ещё темнее, а сегодня во время суда вдруг раз – и полная тьма.

Тут лицо женщины исказилось, и она повалилась ничком на пол. Хрупкие плечи затряслись, из глаз покатились слёзы.

– Что с тобой? – Тикаки хотел окликнуть женщину, но её имя вдруг выскочило у него из головы.

– Нацуё Симура! – позвала из коридора начальница зоны.

Нелепо вышло, подумал Тикаки. Своим криком она могла вывести женщину из гипнотического сна. Войдя в камеру, начальница, деланно улыбаясь, сказала:

– А я слышала, всё слышала! Ты всё прекрасно помнишь! Достаточно, чтобы получить приговор. Так что успокойся, всё расскажи и быстренько отделаешься. Вот уж не повезло тебе! Теперь, если будешь хорошо себя вести, твоим детишкам на том свете будет лучше.

– Не помню, ничего не помню, всё забыла! – раздражённо закричала женщина.

– Да ты только что всё помнила. Что ты сделала со своими детьми? Отвечай!

– Не знаю, ничего не знаю.

– Что ты сделала со своими детьми? Говори! – рассвирепела начальница.

Женщина затрясла головой. Тикаки сделал начальнице знак глазами. Он вышел в коридор, и начальница сразу же последовала за ним.

– Она всё прекрасно помнит, только придуривается, что всё забыла. Вот нахалка! Я-то уж готова была её пожалеть – слабая женщина, что с неё возьмёшь.

– И всё-таки она всего лишь слабая женщина. Она ничего не может с собой поделать. Она на самом деле не помнит ничего из того, о чём только что говорила.

Тикаки подумал, что надо бы объяснить начальнице, в чём суть болезни Нацуё Симура, но только с чего начать? Как расскажешь о бессознательном и гипнозе, о душевных страданиях и душевном гнёте, о раздвоении личности, об амнезии? В действиях женщины, если проанализировать их с точки зрения психопатологии, нет ничего странного, – напротив, это самый обычный, весьма типичный случай. Но даже если он сумеет всё это объяснить, ему вряд ли удастся облегчить страдания Нацуё. При такой психической травме это весьма затруднительно.

Можно даже сказать, что медицина здесь бессильна. Пожалуй, наилучший выход для этой женщины – всё забыть. Только забыв всё, что с ней случилось, она сможет жить дальше.

Они пришли в контору. Там занималась какими-то служебными делами молодая надзирательница. Оказавшись перед тёплым калорифером, Тикаки вдруг осознал, как сильно продрог, и поднёс к нему закоченевшие руки.

– Извините, что так получилось, – склонила голову начальница зоны. – Мне не надо было входить, когда вы с ней занимались…

– Ничего. Просто состояние у неё достаточно сложное, и не всё можно объяснить. То, что вы говорите, тоже правильно. Вот только… – Тикаки задумался.

Начальница сняла с калорифера чайник и заварила чай. На башне пробили часы. Маленькими пухлыми ручками начальница передала Тикаки чашку чая. Поставить Нацуё Симура диагноз, иначе говоря, навесить на неё ярлык с названием болезни, описанной в любом учебнике психиатрии, проще простого. У неё налицо все симптомы истерической амнезии. Проблема в том, что с ней будет, после того как он поставит диагноз. Начальница зоны склонила голову набок.

– Я хотела спросить, а почему Симура так упорно твердит, что всё забыла, тогда как прекрасно всё помнит?

– Как бы это вам объяснить… Дело в том, что она говорила, находясь в состоянии гипноза, то есть совершенно бессознательно. Под гипнозом она помнит всё, а когда возвращается в обычное состояние, не помнит ничего.

– Но мне показалось, что она это делает нарочно!

– Да, такое впечатление действительно может сложиться, но на самом деле она просто не владеет собой. Можно даже так сказать – у неё хватает сил лишь на то, чтобы помнить о случившемся с ней исключительно в состоянии гипнотического сна.

– Вы говорите, что она делает это во сне, но, простите, может быть, я лезу не в своё дело, но ведь она говорила так же, как говорит всегда.

– Да, на первый взгляд это действительно так. Но вспомните: на самом деле её речь не была вполне естественной. Разве в обычное время она говорит вот так, без остановки, да ещё правильным языком, совсем как телевизионный диктор? Она ведь из провинции и говорить должна соответственно, разве не так?

– Как вам сказать… – Начальница повернулась к склонившейся над столом надзирательнице (именно она-то и встретила Тикаки у входа в женскую зону). – Ты не знаешь, как говорит обычно Симура? У неё что, провинциальный выговор?

– Да, – ответила та, выпрямляясь. – У неё довольно-таки сильный провинциальный выговор. А уж когда она разговаривает с Фусой Судзуки, которая тоже из Акиты, они говорят на таком диалекте, что я вообще ничего не понимаю. Правда, может, они нарочно…

– Вот, пожалуйста, – сказал Тикаки, – значит, она говорила совершенно иначе, чем обычно, на языке, который требовал от неё определённых усилий. Это доказывает, что, когда она говорила, её сознание было отключено, зато включилось подсознание.

– Чудеса! – сказала начальница. В её голосе не было никакой иронии – и что же, вывести её из этого – как его там? – бессознательного состояния трудно?

– Да, довольно трудно. Она очень страдает из-за того, что убила собственных детей, и забыть об этом – для неё счастье. Вот потому-то… – Тикаки помедлил, потом решительно продолжил, – потому-то мне и не хочется её лечить. По-моему, её лучше оставить в её нынешнем состоянии, когда она ничего не помнит.

– Да ведь это просто надувательство! – вдруг воскликнула молодая надзирательница.

Тикаки удивлённо взглянул на неё. Худощавая, с тонкими губами. Осунувшееся личико недоедающей школьницы. Явно не собираясь отступать, она с негодованием смотрела на Тикаки, не обращая внимания на знаки, которые делала ей начальница.

– Нацуё Симура убила троих детей. Она должна это понимать и понести наказание за своё преступление, – чётко и раздельно проговорила она.

– Замолчи, нельзя так говорить с доктором, – поспешила урезонить её начальница.

– Да ничего. Мне интересно, – улыбнулся Тикаки. – Обязательно скажи, что ты думаешь по этому поводу.

– Ну-у… – Молодая надзирательница покраснела, но потом, словно сама на себя рассердившись, заговорила ещё быстрее.

– Эта Симура просто слишком избалована. Сначала её баловал мужчина, от которого она заимела ни больше ни меньше как троих детей, а как только он перестал её баловать, тут же их прикончила. Потом она попыталась пристроиться под крылышко к самому могущественному властителю на свете – смерти, но потерпела неудачу и теперь цепляется за другого покровителя – безумие, рассчитывая, что ей удастся всё забыть. Она эгоистка, думает только о себе. Это возмутительно, этого нельзя допускать!

– Это так… – оправдывающимся тоном сказал Тикаки, ощущая на своём лице жалящий взгляд молодой надзирательницы. – Ты совершенно права. Но можно ведь и посочувствовать страданиям матери, которая дошла до того, что решилась умереть вместе с детьми.

– И ничего эта Симура не страдает. Она просто слезла с одной шеи и пересела на другую – первую, которая ей подвернулась.

– Но ведь женщина существо вообще слабое: чтобы выжить, ей обязательно надо к кому-нибудь прислониться. К тому же в том, что с ней случилось, виновата не только она одна. Тут много всего намешано – бедность, переезд в Токио, мужской эгоизм, одиночество, неотделимое от жизни в большом городе, снисходительное отношение общества к мужчинам, имеющим содержанок…

– Но ведь Симура не единственная, у многих женщин судьба складывается примерно так же. Её ведь никто не заставлял, она сама сделала именно такой выбор. То есть всегда шла на поводу у обстоятельств.

– Шла на поводу у обстоятельств… – Тикаки не сразу нашёл, что ответить. Он сознавал, что молодая надзирательница загнала его в угол, но это его скорее забавляло. Обычно надзиратели, то ли соблюдая субординацию, то ли просто в силу свойственного им равнодушия, не позволяют себе вступать в открытые пререкания с врачами, во всяком случае, Тикаки до сих пор с этим не сталкивался. Он с интересом смотрел, как, следуя за движениями тонких губ, беспрестанно подрагивают – словно живые существа – крылья её носа.

– Симура мастерица выдумывать всякие небылицы. Умеет разжалобить и выставить себя жертвой.

– Ну, я бы не сказал, что всё это выдумки. Её соблазнил безответственный человек, сделал ей троих детей – это-то во всяком случае факт.

– Никто её не обманывал, она стала с ним жить по собственной воле, что касается детей, то у неё были свои причины ими обзаводиться.

– Значит, ты считаешь, что она одна виновата в совершённом преступлении?

– Разумеется. За преступление прежде всего отвечает тот, кто его совершил.

– Знаешь, – вмешалась начальница, – это судьям решать, кто виноват, а кто нет. Тут мы, работники тюрьмы, не имеем права голоса.

– Слушаюсь, – неожиданно покорно кивнула молодая надзирательница.

– И всё же… – Тикаки окинул взглядом обеих женщин и опустил глаза, так и не сумев решить, чью сторону принять. Потом не удержался и быстро заговорил: – Ну, а если говорить о преступлении вообще? Допустим, что какой-то человек совершил убийство. Мы ведь вправе свободно обсуждать, кто в этом виноват, или нет? Мне кажется, что и работникам тюрьмы это не возбраняется.

– Да, но вы ведь говорили о Симура.

– Так ведь и в её деле есть общие для всех преступлений моменты. И если мы встанем на её точку зрения, то есть уясним себе ту обстановку, в которой она конкретно жила, то сможем реконструировать все её действия как совершенно естественные. Когда человеку удаётся реконструировать чьи-то действия, в нём просыпается сочувствие – так уж мы устроены. И в данном случае речь идёт не о том, чтобы простить эту женщину, то есть не о том, чтобы отказаться от её лечения, а прежде всего о том, чтобы суметь увидеть в ней человеческое существо.

– Что-то непонятно, – сказала начальница, а молодая в один голос с ней воскликнула: «Это-то понятно…»

– И что именно тебе понятно? – сердито спросила начальница.

– Сейчас скажу, – ответила молодая надзирательница и без всякого страха посмотрела прямо в глаза начальнице.

– Я понимаю доктора. Но мне кажется, что сочувствовать Симура и одобрительно относиться к её женской слабости – это далеко не одно и то же. Я не считаю, что слабому человеку можно простить всё что угодно.

– Знаешь, хватит уже, перестань, доктор занят…

– Слушаюсь… – послушно кивнула молодая надзирательница и снова склонилась над своими бумагами.

Начальница зоны взяла зонт и поднялась. Тикаки последовал за ней. Она дошла с ним до решётки и смущённо сказала:

– Наверное, вы удивлены? Эта девушка недавно у нас работает, у неё неприятная привычка тут же выкладывать всё, что придёт в голову. Признаться, я побаиваюсь нынешних молодых девиц.

– Ничего страшного. Всё, что она говорила, очень логично и наводит на размышления.

– А что делать с Нацуё Симура?

– Я хотел бы ещё немного за ней понаблюдать. Я отправлю в суд своё заключение в том смысле, что здесь имеет место психогенная реакция.

– Условия содержания менять не надо?

– Мне кажется, её лучше перевести в общую камеру. При её болезни показано быть в коллективе, а не оставаться в одиночестве.

– Вы хотите сказать, что она может покончить с собой?

– Это тоже не исключено. К тому же у неё ярко выраженное стремление к одиночеству.

Подул ветер, и их засыпало снегом. Начальница поспешно отперла замок и повела Тикаки по подземному переходу. Решётка захлопнулась за ними с тяжёлым скрежетом, и ему на миг показалось, что его заперли в подземелье.