Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 69 страниц)

Однажды отец Пишон сказал:

– Такэо, о твоей книге много говорят. Я-то сам её не читал, у меня голова начинает болеть, когда надо читать по-японски. Если и читаю что, то только газеты. Твою книгу мне дали, я её пролистал, но понял, что не справлюсь, и попросил одну нашу сестру из конгрегации мне почитать. Трудновато, конечно, но основное я понял. Ты потерял веру, вот что меня беспокоит. Ты пишешь, что принятие крещения не принесло тебе покоя. Это мне понятно. Ведь человек, принявший крещение, далеко не всегда обретает веру. И всё-таки лучше бы ты об этом сказал мне, а не писал в книге. Тебя могут неправильно понять. Японцы часто превратно толкуют христианское учение. Создаётся впечатление, что они к этому сознательно стремятся, поэтому, прочтя твою книгу, многие могут подумать – ну а что толку тогда в крещении…

– Вы правы, – ответил Такэо, – но я действительно не обрёл покоя. Вроде бы в святой миг крещения я, как та сотая заблудшая овца, вернулся в руки Божии, но меня всё равно не покидает тревога. Казалось бы, весь мир должен был наполниться для меня новым смыслом, но в последнее время мне совсем плохо, святой отец.

– Такэо, ты ведь знаешь – тот, кого возлюбил Господь, умирает раньше других. Вот и тебе предстоит умереть рано. Значит, и тебя возлюбил Господь.

– Но, святой отец…

– Тебе страшно? Боишься умирать? И эту книгу ты написал в надежде, что тебе помогут?

– Святой отец! – Такэо явно хотел возразить, но отец Пишон резко прервал его:

– Этого нельзя было делать! Ни в коем случае! Ты не должен был писать такую книгу!

Святой отец затряс головой. От его обычной южно-французской жизнерадостности не осталось и следа: рыжеватая борода мелко тряслась, вся фигура выражала крайнее возмущение. Но внезапно его лицо смягчилось.

– Послушай-ка, Такэо. Чем кричать на весь мир о своих несчастьях, ты бы лучше позаботился о собственной душе. Вот и твой брат, мсье Икуо, того же мнения.

– Вы виделись с братом? – Сообразив, что отец Пишон накинулся на него с обвинениями с подачи брата, Такэо, с одной стороны, успокоился, с другой – ощутил новый приступ отчаяния.

– Виделся. Я часто с ним встречаюсь.

– Вот оно что… – Такэо чуть заметно вздохнул.

Решив опубликовать свои записки, он руководствовался не столько собственным желанием, сколько советом, данным Хироси Намики. Он отдал их в журнал, а потом позволил выпустить отдельной книгой только потому, что Намики-сэнсэй убедил его в их «научной ценности». Разумеется, нельзя сказать, что у него не было вовсе никакого желания видеть своё произведение опубликованным. Никто ведь не заставлял его посылать свои записки на конкурс начинающих авторов, объявленный литературным журналом. Он занял тогда второе место и потом написал по заказу издательства ещё несколько вещей. Не будь у него этого желания, он вряд ли последовал бы совету сестры Кунимицу (почему, интересно, она вышла из конгрегации, она никогда не жаловалась на монашескую жизнь) отдать свои записки в «Мечтания». Но теперь всё это кажется ему пустой суетой,

Это ощущение суетности и пустоты жизни вновь пронзило его, когда отец Пишон спросил: «Боишься умирать?» Он вдруг понял, что тот смотрит на него под особым, причём весьма специфическим, углом зрения. Принято считать, что «любой приговорённый к смертной казни должен бояться смерти» или «плох тот приговорённый к смертной казни, который не боится смерти». И никто не хотел понимать, что Такэо боится не смерти, а совсем другого. Рядом с этим другим всё – суета сует. А уж тем более публикация книги. Да Бог с ней, с книгой. Если бы только он мог это выразить словами… «Суета сует, суета сует – и всяческая суета».

Госпожа Касуми всё говорила и говорила, а потом вдруг замолчала и недоумённо уставилась на него. Такэо почувствовал себя образцом товара, выставленным на витрине. Он слегка склонил голову, и лицо дамы приняло озабоченное выражение.

– Ой, вам, наверное, нехорошо? Вы такой бледный…

– У меня немного кружится голова, сегодня я почти целый день провёл в постели.

– Это никуда не годится. Может, у вас понизилось давление? Знаете, мой муж, он врач, терапевт. Так вот, он, как говорится, сапожник без сапог – у него тоже часто бывает низкое давление и при этом кружится голова. Забавно, правда? Знаете, муж и я ровесники, да, возраст… о чём это я? – мы ведь с вами примерно одного возраста, все мы одного поколения, правда странно? Поэтому всё, что вы пишете о войне, нам с мужем очень понятно, просто до боли понятно. Да, в нашем возрасте нельзя забывать о здоровье…

– Я вам очень благодарен.

– Но ведь здесь у вас есть хорошие врачи… А знаете, мой муж, после окончания университета он учился в Тохоку, некоторое время работал тюремным врачом. Не здесь, конечно, в Сэндае. Он, собственно, потому и согласился, чтобы я работала в обществе… И даже сам не скупится, помогает нам материально… Так вот, он говорит, что в таких местах попадаются хорошие врачи, которые самоотверженно заботятся о заключённых…

– Ваше время истекло, – негромко сказал надзиратель Вакабаяси.

Госпожа Касуми, прерванная на полуслове, испуганно распахнула узкие глаза, но тут же, сделав глубокий вдох, снова затрещала:

– Что ж, ладно, сегодня я просто хотела – как это говорят? – прощупать ваше настроение, потом я посоветуюсь с госпожой Кунимицу и с членами общества и доложу о нашем разговоре Намики-сэнсэю. Простите, что побеспокоила вас, вы, должно быть, всполошились – вдруг приходит на свидание какая-то тётка… Ну, издание изданием, это особая статья, но надеюсь, что в остальном вы и впредь будете поддерживать отношения с нашим обществом… Если увидите господина Тамэ, – кажется, его фамилия Фунамото? – передавайте ему привет. Я его никогда не забуду. Хорошо, хорошо (она кивнула в сторону надзирателя), я уже ухожу. Извините.

Она встала, и одновременно с ней поднялся Такэо. Не глядя на женщину, он повернулся на каблуках и, сгорбившись, быстро пошёл к двери.

8

На камере Сунады не было таблички с номером. Скорее всего, его перевели в специальную камеру, чтобы подготовить к казни. Только краска на месте, где раньше висела табличка, была чуть темнее. И этот тёмный прямоугольник на двери неопровержимо свидетельствовал о том, что хозяин камеры завтра умрёт. На камере Оты поменялся номер. Раньше был 40, теперь – 200. Этот легко запоминающийся номер принадлежит Карасаве. Он один из активистов студенческого движения, и тюремное начальство, опасаясь его дурного влияния на заключённых, старалось его изолировать, постоянно перемещая из одной камеры в другую, – то его переводили в конец коридора нулевой зоны, то отсылали на другие этажи. Небось, Коно рад-радёшенек! Три года тому назад он был соседом Карасавы и именно под его влиянием втянулся в чтение марксистской литературы. Когда это выяснилось, их внесли в «список «заключённых, соседство которых нежелательно». Может, начальство забыло об этом? Или это временно?

– Ну, ты как, в порядке? – спросил главный надзиратель Таянаги. У него было такое выражение лица, будто он сказал что-то смешное. Заметив это, Такэо деланно почесал в затылке.

– Откровенно говоря, я сегодня не в лучшей форме, но гостья была ничего себе.

– Что ж, всегда приятно поглазеть на женщину. Сколько ей? Молодая?

– Да нет, за пятьдесят, – соврал Такэо.

– Тс-тс-тс, – пощёлкал языком Таянаги. – Ну, ничего не поделаешь. Всё равно баба.

– Да, – улыбнулся Такэо.

Дверь закрылась. Улыбка мгновенно стёрлась с его лица, будто задуло свечу. Он вдруг почувствовал, что не может стоять, от внезапной слабости подкосились ноги. Опустившись на постель, прикрыл глаза; сердце, до этого открытое внешнему миру, разом закрылось и холодным твёрдым комком полетело куда-то вниз, в кромешную тьму.

– Всё бессмысленно, – сказал он сам себе.

Падаю, лечу вниз. Вместе с мириадами других бледных покойников падаю в глубокий чёрный колодец. Дно где-то далеко впереди, теряется во тьме, его не достичь никогда. Опять это. Однако это – вовсе не страх смерти.

У меня есть по крайней мере ещё два дня – завтра и послезавтра. Завтра казнят Сунаду, не меня, послезавтра воскресенье, а в воскресенье казней не бывает.

А может, меня казнят в понедельник. Стало быть, у меня остаётся ещё два дня с небольшим.

Я знаю, что это – вполне возможно. Многие думали точно так же, и действительно, в один прекрасный день их жизнь оборвалась. Скоро это произойдёт и со мной. Об этом можно сказать с уверенностью.

У каждого человека в будущем есть одно-единственное событие, о котором можно говорить с уверенностью, – смерть. И в моей жизни это событие скоро произойдёт, оно неумолимо приближается; к тому же моя смерть будет позорной – это известно заранее.

Тем не менее смерти я не боюсь. Это имеет совершенно иную природу, нежели страх, я уверен в этом и знаю, что перед лицом смерти буду совершенно спокоен.

Внезапно это ушло. Я наконец достиг дна. И оказался в том же аду, что и всегда. Тьму пронзает тонкий луч света. Зло. Я – воплощение зла. К сожалению, я заполз в самую его сердцевину.

– Святой отец, а что такое зло?

– Зло – это отсутствие добра.

– Значит, зло вторично по отношению к добру? Если нет добра, то нет и зла?

– Да, это так, дитя моё.

– Но ведь силы зла имеют такую большую власть над нами. Почему?

– Чем размышлять о таких вещах, лучше молись.

– Но, отец, святой Августин говорил, что Бог допускает зло потому, что всемогущ и может из зла извлекать добро. Это правда?

– ……….

Если нет зла, то нет и добра.

Разве отправной точкой для Иисуса не был диалог с дьяволом?

Если нет тьмы, нет и света.

Этот мир всего лишь слабый луч света. А вокруг – беспредельная тьма. Погаснет свет, и придёт тьма.

Размышляю о «Месте человека в природе». То ли миллион лет тому назад, то ли два миллиона лет тому назад, точно не знаю, но в глубокой древности на земле возникло человечество. Оно пришло оттуда, из тьмы, и наполнило светом этот мир. Каждое человеческое существо – лучик света, озаряющий мир. Умирает человек, и его лучик угасает, но световой пояс мира, имя которому человечество, остаётся. Но раз было начало, будет и конец. Когда-нибудь человечество прекратит своё существование и свет угаснет. Мир погрузится во тьму.

То, что имеет начало, должно иметь и конец.

У человечества было начало.

Следовательно, у человечества будет конец.

Существование человечества поддерживается тьмой, небытием, злом. И сила, способная хоть чуть-чуть сдвинуть рождённое из тьмы человечество в сторону света, эта сила… (тут слова иссякают, дальнейшее не может быть выражено ими)

Открываю глаза. Смотрю на голую лампочку, обтянутую металлической сеткой, на трещины на потолке, смотрю на них как на нечто совершенно случайное, как путник смотрит на внезапно возникшие перед ним развалины. Всё это суета сует, всё это обречено на полное исчезновение и когда-нибудь обратится в ничто. Бегущая по потолку v-образная трещина – свидетельство того, что стена пытается противостоять давящей её тяжести. Когда-нибудь она перестанет сопротивляться и рухнет. Извне сквозь трещину просачивается тьма. Именно она, сгустившись, и давит на неё. Под её тяжестью прогибается потолок, проседает пол, деформируются стены и окна… Эта каморка представляет собой соединение разных материалов – камня, железа, бетона, пыли, стекла, но то, что соединено, может и разъединиться», имеющее начало имеет конец. Всё развалится на части, я тоже умру, и какая разница, что произойдёт раньше, что позже?

Интересно, как теперь там, за стеной? Из моих последних впечатлений: когда меня везли из здания суда, шёл дождь, машина, попав в пробку, долго стояла перед императорским дворцом. У всех машин – и забрызганных грязью грузовиков, и шикарных автомобилей – работали эти дурацкие примитивные устройства, очищающие стёкла от дождевых капель. Это мне почему-то показалось смешным, и я расхохотался. Ну надо же, у всех одно и то же, никакой индивидуальности! Но тут же взял себя в руки. Во-первых, не очень-то прилично смеяться, когда тебе только что вынесли приговор, отклонив апелляцию, во-вторых – мне хотелось получше рассмотреть город, который я наверняка больше не увижу. К тому же я был потрясён до глубины души, заметив, как сильно обветшали дома. Я хорошо помнил пепелища, дымившиеся когда-то на этих местах. Потом здесь возникли небоскрёбы, скоростные магистрали, улицы, забитые машинами, но вот и это всё начинает разрушаться.

Мало сказать – всё меняется. Правильнее сказать – всё обречено на исчезновение. Я не имею в виду, что в тот день у меня открылся дар ясновидения и я вдруг увидел тьму, пустоту, на которых зиждется мир, но что-то со мной всё-таки произошло.

После заседания суда я столкнулся в коридоре с незнакомой мне женщиной. Я шёл между двумя конвойными, держа впереди скованные наручниками руки, а она вдруг остановилась передо мной, преграждая мне путь, потом, словно испугавшись чего-то, отпрянула. Красивая, невысокого роста женщина лет тридцати с небольшим, в очень идущем ей чёрном кимоно. Встретившись с ней взглядом, я не отвёл глаза. Когда же конвоир стал торопить меня, вдруг опомнился, узнав её. Это была жена того человека, которого я убил. Пойми я это раньше, я, наверное, заплакал бы и стал молить её о прощении, во всяком случае, прошёл бы мимо, не поднимая головы. Но, к сожалению, этого не случилось, и она, скорее всего, подумала, что мне неведомо чувство стыда, потому я так и уставился на неё.

Я знаю, она меня ненавидит. Она вернула все мои покаянные письма, отказалась встречаться с моей матерью и, по словам последней, даже написала в еженедельник статью, полную ненависти ко мне. Увы, она никогда не простит меня. А я ведь не какой-то там Мерсо,[3]3
  Мерсо – герой романа А.Камю «Посторонний».


[Закрыть] даже не подумавший о семье убитого им араба. Я злодей, и мне уготована адская бездна, а это во много раз страшнее, чем быть приговорённым к смертной казни.

Мне вдруг вспомнилась госпожа Касуми: её пухлые щёчки, сощурившиеся в усмешке глаза. «Да, возраст… о чём это я? – мы ведь с вами примерно одного возраста…» Раз я с ней одного возраста, то значит, принадлежу к людям так называемых средних лет. В тюрьме я уже семнадцатый год, но эти годы никак нельзя считать полноценными, и я часто ощущаю себя тем двадцатичетырехлетним юношей, каким был арестован, поэтому для меня было неожиданностью услышать, что меня причисляют к среднему возрасту.

Интересно, почему сестра Кунимицу ушла из конгрегации? И почему редакция журнала «Мечтания» не известила меня об этом? И какая скрытная эта Кунимицу – ведь о том, что меня навестит госпожа Касуми, она известила меня специальным письмом, а о своём уходе не обмолвилась ни словечком. Скрытная? Но они все скрытные – и отец Пишон, и мои братья Икуо и Макио, и мать, и начальник тюрьмы, и старший надзиратель Таянаги, и надзиратель Нихэй. После того как скончался патер Шом, нет ни одного человека, с которым можно было бы поговорить по душам, ни одного, кроме Эцуко Тамаоки. Она написала: «Я приеду сразу после экзамена за зимний семестр». Может быть, её задержала метель? Может, она заболела? Хорошо бы она приехала.

Первое письмо от неё пришло примерно год тому назад. Она писала, что прочла мои записки в журнале «Мечтания» и ей захотелось написать мне. Что она учится в университете, занимается психологией, особенно её интересует психология лиц, находящихся в заключении, и она надеется узнать от меня много интересного. Далее по пунктам шли вопросы – около десяти, – на которые она хотела получить ответы. Я ответил, как ответил бы на вопросы анкеты. Она прислала ещё одно письмо, в котором благодарила меня. Оно было написано на почтовой бумаге, которой обычно пользуются школьницы, – в левом нижнем углу были изображены медвежонок, заяц и белка, играющие на духовых инструментах, и от него пахло духами.

«Я не смогла прочесть Ваше письмо сразу же, я прочла его только на следующий день. Простите меня, но мне было страшно. Конечно, нелепо говорить о каких-то там страхах, я должна была быть готова ко всему, раз уж решилась задать Вам такие вопросы, но, честно говоря, я боюсь тюрьмы и приговорённых к смертной казни, и, увидев письмо, затряслась от страха и попросила своего приятеля его прочесть. Он закончил университет в этом году, на работу пока не устроился; получается, что он всего на курс старше меня, поскольку я теперь на четвёртом, но он так задирает нос, будто гораздо старше и опытней меня. Вот я его и попросила прочесть.

Такая тяжесть на сердце, я вчера всю ночь не могла заснуть. То есть не то чтобы всю ночь, просто обычно я засыпаю моментально, а тут целый час вертелась. Сегодня в книжном магазине на Канде я просматривала только что вышедшую книгу «Десять приговорённых к смертной казни» и вдруг натолкнулась на Ваше имя. Я купила эту книгу и как раз только что закончила читать. Из неё я впервые узнала о Вашем деле. В то время я ещё ходила в детский сад и, естественно, ничего не знала; я бы никогда не стала читать эту книгу, если бы в моей голове не крутились постоянно мысли о Вашем письме. Наверное, эта судьба. Я сначала думала не писать Вам об этом, ну, что прочла о Вашем деле, но я не умею ничего держать в тайне: если я что-то скрываю, мне становится как-то не по себе. Эта книга стала для меня чем-то вроде шоковой терапии – я прочла её и сразу решилась. И уже совершенно спокойно взяла Ваше письмо и прочла его.

У меня такое чувство, будто Вы воткнули мне прямо в сердце острую булавку. И я не буду её вытаскивать, уподоблюсь «маленькому цветку» – Святой Терезе,[4]4
  Имеется в виду Тереза из Лизье (Therese de Lisieux), известная как «Маленький цветок Иисуса» или «сестра Тереза младенца Иисуса и Святого Лика» (1873–1897), французская монахиня-кармелитка. В XX в. широкую известность получила её духовная автобиография «История одной души».


[Закрыть] мужественно терпевшей боль от булавки, которую по ошибке вонзила в неё подруга. Ой, вот тебе и Святая Тереза! Тут же выкладываю всё о булавке человеку, её вонзившему!..»

«Да, Вы совершенно правы, я убийца, я смертник. И никто не видит во мне ничего другого. Все – и журналисты, и знакомые, и друзья, и родные – сразу же видят у меня на лбу клеймо преступника и забывают о том, что когда-то я был человеком, что я и сейчас человек. При этом все обращаются ко мне с добрыми словами, пишут мне ласковые письма, как будто я вовсе не убийца и не смертник. За это я им, конечно, благодарен, но, читая их письма, я всегда ощущаю, что они о многом деликатно умалчивают и тщательно скрывают свой страх передо мной. Ни один человек ещё не говорил со мной так откровенно, как Вы. Когда я прочёл Ваше письмо, с моей души словно свалилось тяжкое бремя. Вы видите во мне отдельную человеческую личность, несмотря на то, что я убийца и смертник. Мне это очень приятно…»

Вот так началась наша переписка, переписка студентки и заключённого; в ней были некоторые перерывы, но в целом уже около года мы пишем друг другу довольно часто. Нельзя сказать, что письма Эцуко содержательнее писем других моих корреспондентов – моего духовника, монахини Кунимицу, читателей. Однако мне было приятно ей писать, написав, я тут же начинал с нетерпением ждать ответа. В результате мы стали писать друг другу очень часто, и у меня возникло чувство, будто я встречаюсь с ней каждый день. Начав писать ей письмо, я оставлял его на столе и приписывал туда что-нибудь, когда выдавалась свободная минутка. Мы никогда не видели друг друга. Нас и в самом деле соединяют только слова, Я думал, что это даже лучше – не встречаться. И вдруг – это срочное письмо, в котором она сообщала, что приедет навестить меня.

«Я приеду в пятницу. Экзамен кончается в первой половине дня, я сразу же уйду из университета и буду у Вас вскоре после обеда. Почему я вдруг решила приехать? Сама не пойму. Может быть, потому, что Ани стоят такие тёплые, совсем весенние. Да, будем считать, что всему виною весна. Вот только мне страшно. Боюсь, Вы на меня посмотрите и подумаете: и чего этой девчонке от меня надо? Но всё равно я уже решилась и приеду. А там видно будет».

Вдруг меня стало клонить ко сну. Наверное, это из-за транквилизатора, который я недавно выпил. Небось, Сунада тоже выпил свои сонные таблетки и крепко спит. «Знаете, доктор, нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу – сна ни в одном глазу». Слышны чьи-то голоса. Что-то сердито бубнит Коно, и кто-то его успокаивает, кажется, Карасава. И всё равно сегодня необычно тихо, словно всё вокруг застыло, заледенело. Только Коно и Карасава своим дыханием согревают эту глыбу льда. Разговор, то и дело прерывающийся, как замерзающий поток, бесцельное движение голосовых связок, напоминающее конвульсии умирающего. Город тоже замирает, затаив дыхание. Снег сыпет и сыпет, на улицах белым-бело. Окна в коридоре, по которому я шёл на свидание, окаймлены белым, и гималайская криптомерия во внутреннем дворике сверкает серебряным кружевом ветвей. Я слышал, что этот чисто белый цвет, это воплощение простоты, на самом деле является результатом смешения различных цветов. «Если будут грехи ваши как багряное – как снег убелю…» – Какой парадокс, право. Сунада пытался очистить себя снегом, но в конечном итоге лишь начертал на белом чёрное слово «зло». Как хочется спать. Сознание заволакивает белый туман. Но я не хочу уснуть как Сунада. Я… Вонзаю ногти в тыльную сторону левой руки. Больно. «Но тот, кто боится боли, – не мужчина. Самое главное – хорошенько промыть отсечённый палец, засолить и послать кому надо».

Ползёт белый туман. По школьному двору бегают мальчишки, на них что-то вроде школьной формы – одинаковые костюмчики из плохонькой ветхой ткани, возможно из штапеля, как в военное время. При каждом движении разлетаются по сторонам рваные клочья. В конце концов мальчишки остаются без одежды и бегают совершенно голые. Умение бегать быстро, быстрее всех – в обществе подростков ценится превыше всего. Я убегаю, дразня увальня с волосатыми, как у взрослого, икрами, чувствуя своё явное превосходство, гонюсь за каким-то малышом, потом со смехом бросаюсь вдогонку за вывернувшимся откуда-то сбоку мальчишкой – точной копией Сюкити Андо. Бьющая через край энергия, когда ты молод и у тебя стройные крепкие ноги, когда нет большей радости, чем просто двигаться, смеяться. Вдруг все куда-то исчезают, я остаюсь один. И понимаю, что попал в будущее, во время лет через двести после собственной смерти. И думаю – а ведь где-нибудь должна быть моя могила…

Из тумана возникает какая-то странная башня. Приплюснутая, без окон, светится тёмно-красным светом. Дотрагиваюсь до столба у входа – он мягкий на ощупь. Поднимаюсь вверх по лестнице – ступени тоже мягко пузырятся под ногами. По сторонам тянутся тёмно-красные стены, над головой – тёмно-красный потолок. Вскоре я оказываюсь в круглой комнате. В вязкой воде плавают обнажённые мужские тела – совсем как анатомические препараты в формалине. В груди у одного из них – пулевое отверстие. Явный труп. Рядом худой старик, очевидно скончавшийся от рака, на плече и на боку какие-то корявые наросты. За ним – мальчик, весь в волдырях от ожогов, а возле него человек, на теле которого нет никаких явных следов, позволяющих установить причину его смерти. Но тут я замечаю тонкую красную линию под металлической цепочкой на шее. Это повешенный. Прекрасно развитая грудь, конечности и гениталии безупречны – ценнейший наглядный материал для медиков, потому-то, наверное, его так бережно и сохранили, отсюда и эта цепочка на шее. Я заглядываю в лицо повешенному. Да это же я сам! Вот бедняга! – думаю я. «Но по крайней мере в данный момент я не имею никакого отношения к этому преступнику», – гордо думаю я. Но в тот же самый миг сердце падает, гулко стучит кровь, резкая боль обжигает шею.

Кончиками пальцев провожу по горлу. Ничего не обнаружив, немного успокаиваюсь – во всяком случае, я ещё жив, – но тут же вспоминаю, что нахожусь в тесной одиночной камере. Неужели из просторного вольного мира будущего я вернулся в своё жалкое настоящее? Ведь я теперешний ещё более жалок, чем эти трупы. Я не могу стать даже прекрасным анатомическим препаратом, я заключён в тесном пространстве (три шага – стена, три шага – стена) и в ничтожно малом времени (сейчас, эта минута, два с половиной дня – завтра и послезавтра). Громко стучит сердце. Нет, это не сердце, кто-то стучит за стеной. Коно. Коно подаёт мне сигнал – четыре коротких удара. Мне ужасно не хочется вставать, но если не ответить, потом хлопот не оберёшься. В замочной скважине поворачивается ключ. Наверное, Таянаги, только он умеет открывать дверь почти бесшумно… Да, это голос Таянаги. Очевидно, поняв, что происходит, Коно прекращает стучать.

– К тебе доктор.

– Лежи, лежи. Как ты себя чувствуешь? – В дверном проёме возникает белый халат и смуглое лицо доктора Тикаки. Сняв ботинки, он ступает на циновку.

– Ну, я пошёл. – Отдав честь, Таянаги удаляется.

– Хорошо, – отвечает ему Тикаки и добавляет, чётко выговаривая слова: – Дверь можете закрыть. Осмотр займёт довольно много времени. Когда я закончу, я дам сигнал.

Дверь закрывается, теперь в камере заперты двое. В нос бьёт запах табачного перегара и одеколона. Запах человека из внешнего мира. И ещё – кисловатый запах пота и чего-то вроде отрыжки. Медленно, словно с трудом, недовольно скривившись, поднимаюсь.