Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 69 страниц)

– Присаживайся. Возьми складной стул. Вон там есть небольшое свободное пространство. Вот и прекрасно. Кстати, прости за неожиданный вопрос, у вас там в тюрьме есть, кажется, заключённый по имени Такэо Кусумото? Тебе с ним не приходилось встречаться? Что с тобой, почему ты смеёшься? Что такого смешного я сказал?

Тикаки, справившись со смехом, объяснил:

– Я только что разговаривал об этом Кусумото с профессором Аихарой. Позволил себе усомниться в результатах его экспертизы, у нас даже завязалось что-то вроде научного спора, в результате наш профессор меня выставил.

– Да ну? Хорошенькое дело. Я ведь только что тоже схлестнулся со стариканом по поводу одного диагноза. А у тебя какие к нему претензии?

– Я считаю, что у Кусумото нет никакой психической анестезии, он совершенно нормальный человек.

– Нормальный? – протянул Офуруба, сунув в рот трубку. – Может, и так… Ты хочешь сказать, что в его поведении нет никаких странностей?

– Я вчера впервые его осматривал, поэтому ничего определённого сказать пока не могу. Он жаловался на ощущение проваливания. Странное ощущение, будто тело уходит куда-то вниз, как бывает при головокружении. Думаю, это одна из разновидностей тюремного психоза.

– И это всё? Никаких других симптомов, которые позволили бы предположить у него шизофрению? Никаких слуховых галлюцинаций, мании преследования, деперсонализации?

– Все эти симптомы у него отсутствуют, – решительно сказал Тикаки, глядя на Офурубу, окружённого облачком табачного дыма.

– Вот оно что… Ну да ладно. Видишь ли, у меня есть предположение, что у этого Кусумото вялотекущая шизофрения. Сегодня я выступаю с докладом на тему «Убийства с невыраженным мотивом, совершённые больными, страдающими шизофренией в начальной стадии» и в развитие своей идеи как раз собираюсь привести пример с Кусумото. Самого Кусумото я никогда не видел, а диагноз поставил на основании материалов экспертизы, проведённой стариком Аихарой.

– А вам не кажется, что мотивы преступления никак не связаны с психическим заболеванием, что их легче понять, оперируя понятиями общей психологии?

– Ты думаешь? Прокурор и судья действительно представили дело так, будто преступление было совершено с целью ограбления. Их версия звучит вполне убедительно: преступник заманил потерпевшего в бар «Траумерай», желая получить четыреста тысяч йен. В результате Кусумото было предъявлено обвинение в совершении ограбления и убийства по совокупности, а поскольку состояние его было квалифицировано как вменяемое, ему вынесли смертный приговор. Но по-моему, эта версия недостаточна для уяснения мотивов преступления, для начала мне хотелось бы понять, откуда у него это болезненное желание сорить деньгами, оно ведь возникло задолго до совершения преступления. Как тебе это – с апреля до конца июля он буквально бросался деньгами, спустил четыреста тысяч йен, то есть именно ту сумму, которую приобрёл в результате убийства. Ну скажи, зачем ему было убивать? У него же были эти четыреста тысяч йен, он мог просто скрыться вместе с ними. К тому же никто и не требовал у него возврата этих денег, даже если бы он потихоньку истратил всю сумму, прошло бы какое-то время, прежде чем это обнаружилось. Восемьдесят тысяч йен он взял взаймы, заложив дом в Хаяме, сто тысяч йен наличными плюс двести тысяч йен в ценных бумагах получил от тётки своей любовницы. Далее – и ограбление, и убийство были совершены на редкость идиотическим способом. Если его главной целью было украсть деньги, он должен был позаботиться о том, чтобы избежать разоблачения, во всяком случае, постараться вовремя скрыться. А он и не подумал об этом, более того, взял себе в сообщники каких-то болванов, мальчишку бармена и трусоватого приятеля, труп затолкал на чердак, где обнаружить его не представляло никакого труда, сразу после преступления принялся бессмысленно колесить по городу на такси… Разве так себя ведут в случае «тщательно спланированного преступления, причиной которого послужили стеснённые материальные обстоятельства»? И сразу возникает вопрос – каковы были истинные мотивы? Я склонен полагать, что у него был очередной приступ шизофрении. – Офуруба сморщился и, словно пытаясь раздуть затухающий костёр, стал изо всех сил раскуривать трубку, в конце концов ему удалось извлечь из неё новые клубы дыма, и на лице его заиграла блаженная улыбка.

– Что же касается старикана Аихара, то он, со свойственной ему дотошностью перечислив в заключении все важные симптомы, даже не подумал связать их с шизофренией. Он исходит из посылки, что Кусумото психически нормальный человек, и объясняет его действия, не выходя за рамки общей психологии, – дескать, предательство любовницы, этой, как её там – Мино Мияваки, привело Кусумото в отчаяние, он потерял голову, ну и так далее. Я же склонен считать, что всё это далеко не так просто. Ты знаешь, что в студенческие годы Кусумото наряжался женщиной и ходил в таком виде по городу? Он делал макияж, красил губы, обматывал шею красным шарфом и слонялся ночами по всяким злачным местам – разве подобная эксцентричность не является признаком шизофрении? Летом, в самую жару он запирался у себя в комнате и целыми днями сидел там никуда не выходя, то есть налицо симптомы аутизма. В студенческие годы ему постоянно казалось, что за ним следят, он ощущал на себе чей-то взгляд – то есть явный паранойдный синдром плюс бред преследования. Особенно бросаются в глаза отклонения, возникшие у него в последние три месяца перед преступлением, – как я уже говорил, он жил, бессмысленно соря деньгами. Шестнадцать лет назад четыреста тысяч йен были огромной суммой. Это показывает, что он уже, так сказать, встал на путь разрушения, который прямиком вёл к убийству. Да, что-что, а деструктивное влечение у Кусумото явно имелось. Ему было приятно спустить четыреста тысяч йен. А уж убить человека – тем более. Только это давало ему ощущение собственной силы, ощущение, что он живёт полной жизнью. Знаешь, я много раз перечитывал заключение Аихары и хорошо понял, в каком тупике оказался Кусумото за три месяца до преступления. Ему не только изменила любовница, его бросили братья, от него отказалась мать, с ним не водились коллеги, то есть он остался один-одинёшенек на всём белом свете. Он ведь был уверен, что никто его не принимает всерьёз, что все только и думают о том, как бы его уязвить. Он оказался один против всех. А чем это состояние полного недоверия к людям отличается от шизофренического бреда преследования? Он сделался тем, кого французские психиатры называют persecute-persecuteur (преследуемый преследователь). Такому человеку – преследуемому преследователю – всё равно, с кем иметь дело, то есть всё равно, кто будет его жертвой. Агент по продаже ценных бумаг Намикава или кто-нибудь другой – не имеет значения. Ему просто нужен некий абстрактный человек, который мог бы сыграть роль жертвы. Главное, чтобы это был представитель ненавистного ему человечества – бездушного, лживого, жестокого, эгоистичного…

– Ну… И всё же… – Тикаки решился задать вопрос, который постепенно сформировался в его голове, пока Офуруба говорил. – По-моему, если бы в момент совершения преступления у него был острый приступ шизофрении, то после ареста болезнь неуклонно прогрессировала бы. А Кусумото все долгих шестнадцать лет лишения свободы вёл себя вполне адекватно, да и в настоящий момент у него нет никаких признаков шизофрении.

– То-то и оно, это один из самых важных моментов. – Офуруба вытряхнул в пепельницу пепел из трубки и, набивая её табаком, сказал: – Здесь ведь возможны два варианта – либо развитие болезни приостановилось под влиянием тех или иных обстоятельств, либо никакой болезни у него не было изначально. У меня складывается впечатление, что преступление спровоцировало перелом в ходе болезни. Человек, страдающий бредом преследования, живёт в мире, подчинённом идее, что всё человечество – сборище преследователей, только и думающих, как бы его уничтожить. Совершив преступление, Кусумото одним прыжком перенёсся из этого в мира в другой – построенный на идее величия. Слабый человек с манией преследования в результате совершённого им убийства превратился в сильную личность с манией величия. Понимаешь, он ведь никогда не чувствовал себя так уверенно и бодро, никогда с таким удовольствием, так от души не смеялся, как после убийства. Разве не символично, что, отмываясь от крови, они с сообщником, барменом, хохотали до колик? Вокруг его дела поднялась шумиха, но газетчики свели всё к критике послевоенного поколения, интересующегося только азартными играми, танцульками, женщинами, выпивкой. Трудно представить себе что-нибудь более нелепое! К тому времени Кусумото было уже наплевать на общественное мнение. Ах его называют дешёвым нигилистом? Ладно, он им будет, и пусть думают что хотят. На публике он всегда играл, и чем большее число людей ему удавалось одурачить, тем злораднее он ухмылялся. Когда в октябре его арестовали в Киото, он, по его словам, остался совершенно равнодушным к самому факту ареста, зато ощутил безграничную свободу. Он ведь великая личность, сумевшая довести до логического конца процесс разрушения, а всякие карательные меры, которые предпринимает против него общество, ну там арест, следствие, суд, смертный приговор, – всё это жалкий фарс, не более. Пока он страдал бредом преследования, он ощущал себя связанным по рукам и ногам, но, как только он убил и преисполнился идеей собственного величия, он освободился от пут и обрёл свободу. Через убийство он приобщился к лику избранных, можно сказать, к лику святых.

– В самом деле, – с некоторой иронией проговорил Тикаки. – То есть мы имеем в его лице святого убийцу?

– Именно. – С самым серьёзным видом кивнул Офуруба. – Фу ты, выболтал тебе всё, о чём хотел говорить на сегодняшнем семинаре. Ну да ладно. Так что ты об этом думаешь?

– Что думаю? Думаю, что всё это очень интересно. Вы попытались взглянуть на преступление Кусумото с очень своеобразной точки зрения. Вот только…

– Что только? – И Офуруба, вращая глазами, уставился на Тикаки.

– А то, что в настоящее время у Кусумото нет никакой мании величия. По крайней мере, ничего такого, что позволяло бы считать его душевнобольным. Более того, я очень сомневаюсь, что у него вообще когда-либо было шизофреноподобное расстройство.

– Не знаю, не знаю. Очень уж он умён, этот Кусумото. Боюсь, он просто ловко утаивает свои симптомы, то есть я не исключаю возможности диссимуляции. В любом случае тенденция к самовозвеличиванию налицо, он явно считает себя выше других. Когда читаешь эти его «Ночные мысли», то невольно проникаешься к нему уважением – ещё бы, он и в тюрьме не падает духом, находит утешение в вере, стремится всеми силами сосредоточиться на добре… Но ежели абстрагироваться от бесчеловечно жестоких условий его существования, то его погружённость в свой внутренний мир, мир розовых религиозных иллюзий, – типичная картина выраженного аутизма. А это очень даже попахивает шизофренией.

– А знаете, примерно так же оценивает «Ночные мысли» и Аихара-сэнсэй. Он видит в них попытку самовозвеличивания, проявление «экстравагантности». Как же это… – Тикаки вытащил свой блокнот. – А вот, Verstiegenheit по Бинсвангеру. Он считает, что эта «экстравагантность» в условиях тюрьмы, то есть в условиях изоляции, является одной из форм бегства от действительности.

– Да? Неужели старик Аихара так говорил? А ведь этот термин Бинсвангера я совсем недавно упомянул в разговоре с ним. Впрочем, наш профессор большой учёный, а потому мгновенно подхватывает любую идею. Дело в том, что понятие Verstiegenheit не имеет отношения к условиям изоляции, Бинсвангер выдвигает его в работе «Формы реализации несостоявшейся личности», он там пишет, что, когда шизофреническая личность оказывается в жизненном тупике, она прибегает к Verstiegenheit как способу выхода из этого тупика. Ну да ладно, всё равно приятно, что мы с Аихарой одинаково оценили психологическое состояние автора «Ночных мыслей». А ты не заметил, что Кусумото видит реальный мир как нечто далёкое и нереальное? Разумеется, быт смертников у него описан во всех подробностях, в этом ему не откажешь. И всё же чёткость и убедительность его перо приобретает только тогда, когда он пишет о собственных переживаниях. Все эти «таинственные цветники души», «мирные пустыни», «гора Кармель» – изображены ярко и живо. А вот реальные люди у него получаются довольно-таки невыразительными. Сам посуди – в его книге полно разных персонажей – заключённые, надзиратели, начальник тюрьмы, мать, люди, которые его навещают, эти французские патеры – Шом и Пишон, монахиня, и всем им не хватает жизненности, какие-то бледные тени, не более. А эта его непоколебимая уверенность в своей близости к Богу, гипертрофированное самомнение, стремление переоценивать собственные возможности? Читать тошно! Можно подумать, что он находится в центре мироздания, а все остальные люди вращаются вокруг него! Откуда у него эта уверенность – вот в чём вопрос, и у меня есть большое подозрение, что если мы начнём докапываться до сути, то в конечном итоге упрёмся в момент убийства. Тебе не кажется, что возможность радоваться и смеяться, которую он обрёл в момент убийства, определила его дальнейшее существование, помогла ему выжить, воодушевила его?

– Короче, по-вашему, Кусумото – душевнобольной, он был им в момент убийства и является таковым в настоящее время?

– Ну, в общем, да. Однако, если теперь, как ты говоришь, у него не наблюдается никаких признаков шизофрении, тогда можно предположить, что убийство послужило толчком к его выздоровлению. И в настоящее время от бывшего сумасшедшего осталась пустая оболочка.

– Так или иначе, вы полагаете, что мы имеем дело с преступлением, совершённым на почве шизофрении?

– Несомненно.

– Бытует мнение, что человек в начальной стадии шизофрении может совершить немотивированное убийство. Если допустить, что у Кусумото была шизофрения, значит, он подпадает именно под эту категорию?

– Ха-а… – засмеялся Офуруба. Лысина на его макушке блестела от пота. – А тебе пальца в рот не клади. «Если допустить, что у Кусумото была шизофрения…» Ты что же, принимаешь мою версию только как гипотезу?

– Да, – серьёзно сказал Тикаки.

– Мне нравится твоё упрямство. Далеко пойдёшь. Но вернёмся к предмету наших рассуждений. Мысль о том, что больные шизофренией в начальной стадии способны в состоянии аффекта совершить убийство, причём без всякого мотива, принадлежит Карлу Вильмансу, он же указывает, что в таких случаях клиническая картина характеризуется резкими перепадами настроения, постоянным состоянием тревоги. Случай Кусумото подтверждает теорию Вильманса. И, что особенно интересно, он проливает свет на положение Вильманса об отсутствии мотива. Собственно говоря, именно об этом я и хотел сегодня говорить. Основной пафос моего выступления заключается в том, что преступлению, совершённому больным в начальной стадии шизофрении, свойственна не столько немотивированность, сколько множественность мотивов, которая не поддаётся точным и однозначным формулировкам. Ещё я буду говорить о том, что преступление может самым неожиданным образом повлиять на течение болезни, более того, оно может составить альтернативу паранойдному бреду… Постой-ка… – С таким жаром говоривший Офуруба вдруг замолчал. Кто-то стучал в дверь.

– Войдите! – прокричал он.

Вошла Тидзуру Натори. Прежнее оживлённое выражение на её лице сменилось надменностью. Даже милая родинка на щеке казалась теперь просто мрачной чёрной точкой. Это она нарочно, хочет подразнить доцента, подумал Тикаки.

– Сэнсэй, вы будете сегодня использовать диапозитивы?

– А? Да, конечно. Надо же, о диапозитивах я и забыл. – Офуруба покопался в куче бумаг на столе, но, не найдя того, что ему было нужно, стал открывать все ящики подряд и рыться в них, извлекая то линейки, то карандаши. В конце концов он вытащил картонную коробку со слайдами. – Вот она. Всё мне, конечно, не удастся показать. Ну да ладно. Натори-сан, вы их показывайте в том порядке, в котором они лежат, я по ходу дела буду отбирать, какие нужно.

Забрав коробку, Натори пошла было прочь, но тут же обернулась:

– Сэнсэй, скоро начинаем.

– Как? Ещё ведь целых десять минут! – И Офуруба посмотрел на часы. – А что, народ уже собрался?

– Да, всё на месте. И профессор Мафунэ из университета Д., и профессора Абукава и Аихара.

– Что? Наш профессор уже тоже там? Чёрт! В прыткости ему не откажешь. Иду-иду. Буду вовремя, не беспокойтесь.

Тидзуру вышла, и Офуруба снова принялся шарить на столе. На этот раз не находился текст доклада. «Вот идиот!» – время от времени ругал он себя, потом вдруг заметил папку, торчащую из сумки.

– Вот он. Нарочно ведь положил в сумку, чтобы был под рукой. – Протерев носовым платком блестящую от пота лысину, Офуруба усмехнулся. – Знал бы ты, как я закрутился. С начала года у меня было уже три экспертизы, ещё надо было написать годовой отчёт и представить бюджетный план на следующий год. Плюс ко всему…

– Студенты одолевают?

– Точно, просто кошмар, у-жас… – простонал Офуруба. – Они меня доконали.

– Это которые из «Общества спасения Симпэя Коно»?

– Они самые. Эти мерзавцы утверждают, что в своём заключении я полностью проигнорировал революционное значение преступления Коно. Они организовали пикет, требуя, чтобы я публично признал свою ошибку. Ты видел этого Коно?

– Нет.

– Вам там в тюрьме, небось, вчера тоже несладко пришлось. Правда, в результате удалось разом арестовать всех главарей, так что, может, оно и к лучшему. Теперь студенты деморализованы и, надо надеяться, хотя бы на время перестанут ко мне приставать. Жалко, что ты не видел Коно! Я потерял его из виду, а мне интересно, как он там. Я встречался с ним, когда проводил экспертизу, потом мы некоторое время переписывались, но последние года два от него ни слуху ни духу. Я у него нынче не в чести!

– Строит из себя крутого революционера и постоянно конфликтует с начальством. Похоже, ему постоянно полощет мозги Митио Карасава. Помните дело о суде Линча? С психиатрической точки зрения интерес представляют весьма своеобразные формы бреда, которые у него наблюдаются. В позапрошлом году его осматривал мой приятель, терапевт. Коно устроил скандал, заявил, что, пока он спал, надзиратель через затылок ввёл ему в позвоночник проволоку. Ему сделали рентген, но он не поверил, заявил, что снимок подменили, что его нарочно подвергают травле и он будет жаловаться тюремному начальству. У него случился настоящий приступ ярости. Судя по тому, что его идеи всегда носят фантастический характер, я подозреваю у него синдром бредоподобных фантазий, описанный Бирнбаумом. Как вам кажется?

– Похоже на то. Но должны быть и другие симптомы. Ведь при этом синдроме отдельные фантастические построения со временем обычно меняются и усложняются.

– Дело в том, что у Коно помимо полиморфного бреда наблюдается постоянный паранойдный бред. Он обличает государственную власть, которая в лице своего представителя – тюремного начальства – организует его травлю, игнорирует установленные в тюрьме правила внутреннего распорядка, не обращает никакого внимания на замечания и указания служащих, утверждает, что он революционер, несправедливо арестованный и осуждённый, и что тюремное начальство не имеет права наказывать его и сажать в карцер. Правда, не совсем понятно, как это называть – паранойдным бредом или революционным? Вот в чём вопрос.

– А ты сам как думаешь? – спросил Офуруба, энергично раскуривая трубку.

– Ну, вам-то я могу признаться… – начал Тикаки, но тут ему на глаза попался собственный забинтованный палец. Тут же боль по руке перешла куда-то в область сердца, и одновременно пришло ощущение пустоты, которое периодически охватывало его, начиная со вчерашнего дня. Сердце, распадаясь на части, свинцом ухнуло вниз. Вниз, во тьму, в пустоту. Тикаки закрыл глаза. Ему вспомнилось странное явление, которое он наблюдал вчера, когда возвращался из женской зоны. Пеньковая дорожка, уходившая вперёд, как «мост цветов» в театре Кабуки, вдруг сдвинулась в сторону, и пол под ней подёрнулся лёгкой рябью. Вот и теперь – ещё миг, и земля уйдёт из-под ног, рассыплется прахом… Открыв глаза, он увидел совсем близко лицо Офурубы. Тикаки заставил себя улыбнуться.

– Болит палец?

– Есть немного.

– А что случилось?

– Да так, поранился. Ничего особенного, но рана загноилась, пришлось вскрывать.

– Так в чём ты хотел признаться?

– Да так… – Тикаки растерялся. Вряд ли ему удастся доходчиво и чётко описать то ощущение, которое неоднократно возникало у него вчера – в коридоре, в ординаторской, в больничном корпусе: ощущение, что его затягивает куда-то в топкую серую пустоту. Он решил поделиться лишь своими выводами в предельно обобщённом виде.

– В общем-то ничего особенного. Просто человек, работающий тюремным врачом, непременно должен стоять на стороне государственной власти, хочет он этого или нет. В последнее время это всё больше меня тяготит. С другой стороны, разве лучше, если бы в тюрьме вообще не было врачей? Подобные размышления и выбивают меня из колеи…

Надо было высказаться более определённо, подумал Тикаки. Ведь его прежде всего волновало – в состоянии ли врач, особенно психиатр, должным образом выполнять свои обязанности в тюрьме. Он хорошо помнил свою растерянность, когда человек, который с утра до вечера, не разгибаясь, рисовал бесконечные эскизы космических кораблей, заявил: «У меня очень ответственная работа», и у него не нашлось веских оснований для опровержения этого заявления.

– С таким нечётким пониманием собственного места в жизни невозможно противостоять напору современных студентов, – сказал Офуруба. – Они ведь всегда ведут дискуссию, исходя из того, что их позиция диаметрально противоположна позиции противника. Золотая середина – понятие для них абсолютно чуждое.

– Да, наверное. И всё же…

Зазвонил телефон. Офуруба быстро схватил трубку. Тикаки взглянул на часы. Два часа двенадцать минут.

– Иду. Уже иду. – Подхватив текст доклада, Офуруба встал. – Это Натори. Говорит, наш профессор изволит гневаться из-за того, что я опаздываю.