Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 69 страниц)

– Да, мы с ним учились на одном факультете, только он на курс или два старше, а несколько лет назад он создал кафедру криминологии, и теперь я занимаюсь под его руководством криминальной психиатрией.

– Значит, вы тоже войдёте в группу по изучению подсудимых, связанных с мафией?

– Да, я собираюсь взять на себя черновую работу.

– Это хорошо, что вы не забываете о науке. Постараюсь создать вам необходимые условия. Всем этим лучше заниматься, пока молод. Так как насчёт Сунады, могу я на вас рассчитывать?

– Да, – неожиданно для себя самого покорно ответил Тикаки.

– Ещё раз напоминаю, я бы хотел, чтобы вы постарались продержать Сунаду в спокойном состоянии до завтрашнего утра. Договорились?

– Слушаюсь, – уже с раздражением ответил Тикаки, чувствуя себя припёртым к стене вежливой настойчивостью главврача.

– Ну, тогда пока всё. – Разжав кулаки, главврач принялся растирать Руки. Он постарался изобразить на своём круглом лице улыбку, которая совершенно ему не шла: создавалось впечатление, что он не столько улыбается, сколько усмехается, довольный тем, что сумел одурачить собеседника.

– Да, доктор Тикаки, у меня к вам ещё одна просьба. Даже не столько просьба, сколько мне нужен ваш совет.

– Слушаю вас. – Тикаки осторожно взглянул на главврача, пытаясь догадаться, что скрывается за его улыбкой.

– Речь опять пойдёт о Сунаде. Может, вам удастся как-то его убедить… Дело вот в чём… Сунада распорядился о передаче своих останков медицинскому университету. Вы знаете, так делают многие приговорённые к смертной казни… В настоящее время все университеты испытывают нехватку трупов для анатомической практики студентов. Есть такая благотворительная организация, она называется «Белая хризантема», туда входят те, кто хочет передать свои останки в дар университетам для научно-исследовательских нужд. Сунада тоже является его членом. Я сам врач и с уважением отношусь к его решению. Однако из-за сегодняшнего инцидента у нас могут возникнуть определённые трудности. Не понимаете? В общем-то ничего особенного, просто Сунада после своей схватки с надзирателями имеет кое-какие ссадины и внутренние кровоизлияния. Наличие подобных повреждений у трупа может быть превратно истолковано, и у тюремного начальства будут неприятности. Конечно, трупы, предназначенные для занятий в анатомичке, обычно от полугода до года выдерживаются в формалине, после чего следы от ссадин и кровоизлияний исчезают, но с Сунадой дело обстоит немного иначе: он ведь постоянно занимался членовредительством, у него изрезана кожа на всём теле, и одно это уже может вызвать подозрении. А сегодня, поскольку он опять разбушевался, пришлось вызвать ребят из особой охраны, и эти молодцы немного переусердствовали, в результате на его теле возникло много повреждений, которые могут быть приняты за следы жестоких пыток. Современные студенты-медики, как правило, экстремисты, а Сунада к тому же завещал свой труп вашему университету Т., представляете, чем это нам грозит? Ведь ваш университет настоящий рассадник конфликтных ситуаций в научном мире. Самым лучшим решением проблемы был бы выход Сунады из этого общества. Если мы сумеем убедить его написать соответствующее заявление, дело удастся замять. Во всяком случае, так считает начальник тюрьмы. Это его идея. Вот я и решил с вами посоветоваться, доктор, как вы считаете, не удастся ли вам уговорить Сунаду? В настоящее время вам он доверяет более, чем кому бы то ни было. Даже находясь в карцере, всё время требовал, чтобы позвали вас.

– Боюсь, что я не смогу этого сделать, – резко ответил Тикаки. – Он вправе сам распоряжаться своим телом. Терпеть не могу соваться в чужие дела.

– Но это вовсе не называется – соваться в чужие дела. – Главврач изменился в лице, но улыбаться не перестал. – Скорее нечто вроде дружеского совета. Ведь всё это делается в первую очередь ради него самого.

– Но… – удивился Тикаки, – вы же только что говорили, что это нужно тюремному начальству?

– Нет-нет, в первую очередь это нужно ему самому. Видите ли, он всегда мечтал о том, что передаст своё тело студентам в идеальном состоянии, и после каждого случая членовредительства очень беспокоился, не останутся ли на коже шрамы. Приставал к врачам, следил, чтобы его как следует лечили: однажды ему показалось, что у него остался какой-то шрам на руке, так он потребовал встречи со мной. Он постоянно придирался к врачам, обвинял их, при том что сам наносил себе эти раны. Человек он капризный до невозможности. Так или иначе, несомненно одно – Сунада спит и видит, чтобы сохранить своё тело совершенным и красивым. Оно ведь для него с самого рождения было единственным предметом гордости, он так носится с ним, что просто диву даёшься! Представляете, даже просил разрешения завести эспандер и гантели, чтобы заниматься в камере бодибилдингом. Когда ему в этом отказали, он разбушевался и опять за своё – исцарапался весь до крови. От него всего можно ожидать, но на теле своём он просто помешан, всегда холил его и лелеял, стараясь сделать ещё более великолепным, совершенным – этого нельзя не признать. И нынешние ссадины и внутренние кровоизлияния для него большой минус. Поэтому, если вы ему скажете, что лучше не отдавать медикам своё тело вовсе, чем отдавать его в таком несовершенном, можно сказать безобразном, виде, вы сделаете это ради него самого, разве не так?

Трудно было понять, серьёзно говорил главврач или шутил. По лицу его по-прежнему блуждала улыбка. Но, договорив, он закрыл глаза, и когда через некоторое время открыл их, его лицо снова было серьёзным.

– И всё же… Это как-то странно… – наконец выдавил из себя Тикаки. – Ведь на этот раз его ссадины – дело рук надзирателей, это их недочёт, хотя и понятно, что они всего лишь хотели поддержать порядок… Его вины здесь нет, так что ответственность должно взять на себя тюремное начальство. По-моему, естественнее было бы либо отложить казнь, либо предоставить Сунаде какие-то привилегии. Разве не так?

– Постойте-ка, но ведь Сунада начал первый. К тому же он действительно прибегнул к насильственным действиям с нанесением телесных повреждений; в результате Ито получил рану в затылочной части головы, на которую пришлось наложить три шва, и он сможет вернуться к исполнению своих служебных обязанностей только через две недели. Виноват же в этом Сунада. В сущности говоря, он должен быть подвергнут наказанию за нарушение установленного распорядка, более того, его действия можно рассматривать как насильственные в отношении лица, отвечающего за правопорядок, то есть его вполне можно было бы привлечь к судебной ответственности.

– Ну, тогда… – протянул Тикаки, скользя взглядом по пространству между узкими глазами и коротко подстриженными волосами главврача, – наверное, так и надо сделать. Начнётся судебное разбирательство, и казнь будет отложена. Разве так для него не лучше? – Договорив, Тикаки вдруг понял, что его словам не хватает убедительности. Ведь сам Сунада говорил ему совсем другое. Сделал вид, будто хочет задушить Тикаки, а потом объяснил, что не будет этого делать только потому, что тогда его будут судить за убийство и казнь отложат, а это совсем не в его интересах.

– Нет, для него это не лучше. – Похоже, что от внимания главврача не укрылась нерешительность, прозвучавшая в последних словах Тикаки. – Сунада хочет умереть как можно скорее. Он неоднократно подавал письменные прошения, требуя, чтобы его убили побыстрее, и мне, когда мы были с ним один на один, говорил о том же. Даже когда на него накладывали взыскание за буйство, он всегда беспокоился, не отложат ли из-за этого казнь.

– Пожалуй, вы правы… – Тикаки, сам того не желая, усмехнулся. Нельзя было не оценить осведомлённости главврача. Тут, словно желая окончательно добить Тикаки, главврач заявил:

– Именно поэтому существует только одно решение, при котором реально учитывались бы интересы Сунады, – он должен отказаться от идеи дарить свой труп медикам. Нам это решение тоже представляется самым гуманным. Потому-то я очень рассчитываю на вашу помощь…

– Так или иначе, я дам ответ только после встречи с Сунадой, – сказал Тикаки, чувствуя себя побеждённым. – Я должен понять, что он думает по этому поводу в настоящее время. Без этого я не могу ничего обещать.

– Это конечно. Что ж, надеюсь на вас.

– Тогда… – Тикаки уже встал было, но тут же сел снова. – А нельзя отложить приведение приговора в исполнение на некоторое время? Это было бы компромиссным решением. Если отложить казнь на несколько дней или на неделю, его раны успеют зажить. Тогда и он сможет осуществить мечту всей своей жизни, и у вас не будет никаких неприятностей.

– Увы… – Главврач вздохнул с искренним сожалением. – Нынешнее законодательство этого не допускает. Приговор должен быть приведён в исполнение в течение пяти дней со дня получения начальником тюрьмы соответствующего приказа от министра юстиции. Приказ относительно Сунады поступил во вторник, так что последний срок – воскресенье. Но в воскресенье по заведённому в нашей тюрьме порядку казнить нельзя, так что остаётся только суббота, – мы и так постарались оттянуть как могли. К тому же прокурор, который будет присутствовать при казни, уже извещён, так что изменить день никак невозможно.

Раздался стук в дверь. Поклонившись, вошёл старший надзиратель Ито. Его голова была замотана белым бинтом – результат травмы, нанесённой Сунадой. Впрочем, этот бинт не так уж сильно и изменил его внешность – Ито давно уже обладал прекрасной белоснежной шевелюрой. С синяками на красных щеках, с налитыми кровью глазами, он выглядел довольно грозно.

– В чём дело? – неожиданно грубо спросил главврач.

– Я хотел поговорить с вами о санитаре Маки. Он плохо ладит с другими санитарами, задирает перед ними нос, мол, раз он и в прошлую отсидку был санитаром, все должны его слушаться. Никакой управы на него нет.

– Но Маки лучше всех работает в операционной. Ему известно всё до тонкостей. Если уж и искать кому-то замену, то только не ему.

– Слушаюсь, – церемонно ответил Ито. Со старшими по званию он вёл себя иначе, чем с Тикаки и другими молодыми врачами: свойственная ему надменность уступала место беспрекословной солдатской корректности. Говорят, что во время войны Ито был санитаром в пехотных войсках. А главврач был тогда военврачом и имел звание капитана. Тикаки не знал, каковы в те давние годы были отношения между солдатами и офицерами, служившими в пехоте, но, глядя на Ито и главврача, мог получить о них некоторое представление.

– Дело в том, что Маки опять избил Кобаяси. Кобаяси, очевидно из страха перед Маки, не признается в этом, но у него фингал под левым глазом. А Маки, сколько ни спрашивай, твердит одно – знать ничего не знаю.

– Да уж, положеньице! Маки и дело своё знает, и вообще подходит по всем статьям… А что говорит доктор Таки?

– Что санитары и их отношения его не интересуют…

– Да, на Таки это похоже… Ему нет никакого дела – дерётся санитар или нет, главное, чтобы справлялся во время операций. Такой у него принцип. Ладно, понятно. Я вызову Кобаяси и всё у него выясню. В крайнем случае придётся пожертвовать Кобаяси…

– Но Кобаяси умеет снимать электрокардиограммы, его не отпустит доктор Танигути.

– Да, положеньице… – снова протянул главврач, явно хорошо помня, что Танигути был сокурсником Тикаки. – Что ж, надо подумать. Кстати, как твоя голова? Всё ещё болит? В любом случае ты можешь взять отгул. Сугая тебя подменит. Мы только что разговаривали с доктором Тикаки о Сунаде. Что ты о нём думаешь?

– Как бы вам сказать…

– К примеру, как ты считаешь, в своём он уме или нет?

– У него точно не все дома. Взять хотя бы этот случай. Я понёс ему лекарство, хоть у меня работы было по горло. К тому же он был первым, кому я пошёл после обеда. А он стал хулиганить, почему так поздно… Ну просто ни в какие ворота не лезет. Надзиратель – должность вполне почётная и ответственная… А из-за таких вот психов иногда хочется плюнуть и всё бросить…

– Ты ведь хорошо знаешь Сунаду?

– Конечно. Он ведь как сел в тюрьму, так и не вылезает из медсанчасти. И каждый раз я его отвожу на осмотр, приношу ему лекарства, а когда ночью дежурю, делаю уколы, так что он тоже очень хорошо меня знает. Ещё бы не знать, когда я постоянно вокруг него кручусь. Вот и давеча я подумал – завтра ему уже срок, надо бы зайти и заодно попрощаться, а вышло вон что, сам же и получил по голове! Скотина неблагодарная! С такими нужно кончать чем скорее, тем лучше… В нулевой зоне психов хоть отбавляй, да ещё в этом году почему-то совершенно никого не казнят, вот они и скопились, а это нехорошо в плане дисциплины. Их бы всех убрать подчистую, а то работать невозможно…

– Сунада рассердился, потому что ты поздно принёс лекарство?

– Во всяком случае, он так говорит. На самом-то деле вовсе не поздно. Лекарство надо принимать после еды, а я после обеда зашёл к нему первому. Он несёт что-то несуразное вроде того, что как только услышал мой голос, так ему сразу захотелось меня прикончить, ну словно шлея под хвост…

– Ладно, об этом потом, – сказал главврач, и Ито, поклонившись, вышел. Отвечая, он всё время стоял по стойке смирно.

– Так я рассчитываю на вас, доктор, – сказал главврач, и Тикаки встал. По телу сразу разлилась какая-то тяжесть: у него было такое ощущение, будто ему предстояло выполнить очень скучную и трудоёмкую работу. Но как только он вышел в коридор, тяжесть сменилась возбуждением, и он быстро зашагал вперёд.

7

Карцеры расположены на втором этаже пятого корпуса за конторой, там, где их легче всего охранять. Открыв дверь, тут же упираешься носом в бетонную стену с двумя низенькими металлическими дверцами, похожими на печные заслонки. Будто бы перед тобой печь для обжига древесного угля с двумя топками. За каждой дверцей – отдельный карцер. Водворённый туда заключённый может вопить и буйствовать сколько ему угодно – ни один звук не просочится наружу. Вслед за тремя надзирателями из особой охраны Тикаки подошёл к дверце. Один из надзирателей открыл глазок и окликнул Сунаду, но ответа не получил. Тикаки тоже прильнул к глазку и заглянул внутрь. Сначала он не мог ничего различить в полумраке, кроме какой-то странной синей глыбы, потом понял, что это человек. Лоб человека был заклеен широким пластырем, запястья забинтованы, он лежал ничком, но, приглядевшись, Тикаки узнал Сунаду Его руки были зафиксированы впереди кожаными наручниками. Кожаные наручники – это что-то вроде толстого кожаного ремня: сначала им опоясывают человека, затем к нему же пристёгивают запястья, так что, в отличие от металлических наручников, они не только сковывают запястья, но и вообще лишают человека возможности шевелить руками.

– Ну, что он? – шёпотом спросил пожилой надзиратель.

– Откройте камеру, – спокойно попросил Тикаки.

– Только осторожнее. – Пожилой надзиратель сделал глазами знак молодым, чтобы страховали его с обеих сторон, и стремительным движением повернул ключ в замочной скважине. В нос шибануло затхлой подвальной вонью. Она шла от зиявшей у дальней стены дыры уборной. Прикрываемый с двух сторон надзирателями, Тикаки шагнул вперёд.

– Эт-то ещё что такое? Выметайтесь, чтоб духу вашего здесь не было! Недоумки! Никого не желаю видеть! Только что ведь говорил начальнику, чтобы меня оставили наконец в покое! Валите отсюда, да поживее! Я хочу быть один!

Сунада сидел, прислонившись спиной к стене и вытянув вперёд ноги. На голубой тюремной робе темнели пятна подсохшей крови. Лицо было краснее обычного, рубец на левой щеке (след драки с бандитами в баре города Тиба, сразу же после инцидента у скалы Осэнкорогаси), налившись кровью, алел, как свежая рана.

– К тебе доктор, – сказал пожилой надзиратель. – Доктор-психиатр, ты ведь у всех душу вытянул, требовал, чтобы его позвали. Эй, не видишь что ли, это тот доктор, которого ты так ждал.

– А пошёл он… Толку от этих брехунов… Давайте, валите отсюда все. Недоумки! Вы что, не слышите, что я говорю? Щас всех порешу! Дерьмо!

Сунада быстро поджал под себя ноги и легко вскочил. Поскольку обе его руки были зафиксированы на поясе, он не мог до конца разогнуть спину и, пригнувшись, рванулся вперёд, целясь головой в грудь Тикаки. Отпихнув движением плеч кинувшихся на него надзирателей, резко боднул лбом выставленные вперёд ладони Тикаки и повалил его. Шлёпнувшись задом на пол, Тикаки увидел, как на него надвигается страшное, свирепо ощерившееся лицо. Пока он извивался, пытаясь оттолкнуть Сунаду, тот впился зубами в указательный палец на его правой руке. «Сейчас откусит!» – подумал Тикаки, но уже в следующий миг зубы Сунада разжались, и его оттащили надзиратели.

– С вами всё в порядке? – спросил один из надзирателей.

– Да ладно, ерунда, – ответил Тикаки и тут же скривился от боли. Из пальца сочилась кровь, у основания ногтя виднелись следы зубов.

– Больно, конечно, но ничего. – Тикаки принялся шарить по карманам, но ни в халате, ни в пиджаке носового платка не было.

– Простите, дайте-ка я… – пробормотал надзиратель. Стерев кровь с пальца бумажной салфеткой, он заклеил ранку бактерицидным пластырем. Сунада лежал на спине, двое надзирателей прижимали к полу его руки.

– Пойдёмте-ка уже отсюда.

– Нет, я хочу поговорить с ним.

– А как рука, ничего?

Сквозь пластырь проступила кровь, болел палец по-прежнему сильно. Но эта боль словно подхлестнула Тикаки. Ему хотелось понять её причину, понять Сунаду.

– Ладно, хватит с него, – обратился Тикаки к надзирателям. Они подняли Сунаду, и тот сел на пол, скрестив ноги. Тикаки, тоже скрестив ноги, сел напротив.

– Эй, что это с тобой? Ты звал меня, и я специально пришёл… Да что ты уставился, не смотри на меня такими страшными глазами. Что я-то тебе сделал?

– Убирайся! Ты мне не нужен. Не хочу иметь с тобой никакого дела. Молокосос совсем, а уже такая наглая рожа. Неизвестно ещё, кто на кого уставился. Я тебя не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. А чего бояться, ведь я уже одной ногой в могиле. Что, никогда кожаных наручников не видел? Не будь их, тебе, докторишке тюремному, со мной ни в жизнь не справиться. Да не пялься ты так на меня! Вали отсюда, да поживее. А то я тебя опять как тяпну, будешь знать! – Сунада снова обнажил белые собачьи клыки, но кусать Тикаки не стал, ограничился тем, что обвёл взглядом ноги стоявших вокруг надзирателей и сплюнул на ботинок того, кто помоложе. Тот инстинктивно отдёрнул ногу, и Сунада ухмыльнулся.

– Надо же, какой нежный! Ну и надзиратели пошли – боятся слюны! Скоты. Валите отсюда! Все! Осточертели. Оставьте меня одного!

– Послушай, ты, – крикнул пожилой надзиратель, – ты что это себе позволяешь, негодяй? Кусать доктора за палец! Ради кого он, по-твоему, сюда пришёл?

– Осточертели вы все!

– Так или иначе, – спокойно сказал Тикаки, – ты ведь, кажется, хотел получить снотворное? Чтобы крепко заснуть и не просыпаться до завтра?

– А что, ты его принёс? – на лице Сунады появилось более осмысленное выражение.

– Нет пока. Но сходить за ним недолго.

– Поздно, раньше надо было думать.

– Но я ведь могу отмерить тебе точную дозу, так что ты проспишь без задних ног до завтрашнего утра, а когда надо будет, разом проснёшься.

Сунада молчал, похоже было, что слова доктора затронули его за живое. Словно увещевая надувшегося ребёнка, Тикаки сказал:

– Ну ладно, с лекарством всё понятно. А каких-нибудь других желаний у тебя нет? Ну, к примеру… – Тут Тикаки осёкся, не зная, что сказать. Он вдруг осознал тщетность своих усилий. Этот человек завтра умрёт сей непреложный факт встал перед ним чёрной каменной стеной. Какие там желания! Завтра утром истекает его срок. И всё исчезнет: беспокойство, гнев, желание получить снотворное, страх, одиночество. Останется только труп. Прекрасно сложенный труп в ссадинах и синяках. Главврач просто вешал ему лапшу на уши. Убеждать этого человека отказаться от мысли отдать своё тело медикам – бесчеловечно. Тикаки стал вспоминать, что записано в протоколе состояния тела Сунады. Обычно в таком протоколе даётся неумелый штриховой рисунок обнажённого тела и фиксируются все особые приметы: черты лица, увечья, татуировки, родимые пятна и пр. У Сунады кроме рубца на левой щеке есть ещё шрам от ножевого удара длиной в 15 сантиметров на левом боку. И бесчисленное множество мелких шрамов: от его рук, ног, туловища и даже головы тянутся карандашные линии, в конце которых указана форма и величина каждого шрама. На левом предплечье имеется татуировка – «Железка через Галактику», рядом непонятно что обозначающие изображения летучей мыши и цветов сакуры, чуть выше кисти – веер. Рядом с пенисом примечание красными чернилами – в крайнюю плоть введены двадцать три стеклянных шарика, миллиметров в пять диаметром. Эти шарики Сунада выточил сам во время предыдущей отсидки из осколков бутылки и зеркала, после чего сам же ввёл их в крайнюю плоть, надрезав её. Когда Тикаки стал работать в тюрьме, его поразило количество людей, кустарным способом сделавших себе эту нехитрую операцию. Разумеется, её основная цель – придать остроту сексуальным ощущениям, но не только это, шарики являются предметом особой гордости заключённых – чем их больше, тем лучше. Их количество, так же как отрезанные пальцы у мафиози, свидетельствует о способности человека переносить боль. При таком количестве шрамов, татуировок и шариков разве кто-нибудь обратит внимание на какие-то там ссадины и синяки? Завтра утром, меньше чем через двенадцать часов, этот человек умрёт, вернее, будет убит, его убьёт тюремная машина, частью которой является и сам Тикаки. Это убийство будет совершено при помощи куда более жестоких орудий, приспособлений и способов, чем даже эти кожаные наручники, которые сдавливают теперь его тело, придавая ему такой жалкий вид

Тикаки глубоко вздохнул и, ощущая во рту неприятную горечь от сознания своей беспомощности, проговорил, будто обращаясь к самому себе:

– Правду говоря, я почти ничего не могу для тебя сделать. Разве что какую-нибудь ерунду. Я ведь тоже один из тюремщиков. Как бы я ни хотел тебе помочь, моё положение этого не позволяет. Но я пришёл сюда потому-то ты звал меня. Почему ты меня звал? Ты знал – я обязательно приду. Ты хотел о чём-то меня просить. У тебя уже почти не осталось времени. Дорога каждая минута. Когда я смотрю на тебя, у меня душа болит.

– По-настоящему болит? – В голосе Сунады прозвучала озабоченность.

– Да, по-настоящему. Сейчас не то время, чтобы тебя обманывать.

– Да уж. Как, больно? – И Сунада взглядом показал на указательный палец Тикаки.

– Немного болит. Но уже меньше.

– Ах, доктор, я вовсе не хотел вас кусать. Так, попугать малость. Вы уж простите. Извините, что причинил вам боль.

– Да ладно, ничего особенного.

– Так вы не сердитесь?

– Нет, не сержусь.

– Вот и отлично, – засмеялся Сунада дряблым, горьким смехом. – Затосковал я, вот что. Ну и захотелось свиданьице получить с приятными мне людьми. Ну там с вами или, скажем, с начальником воспитательной службы, а то и с кем-нибудь из нашей нулевой зоны… Не так уж и много таких… С кем бы позволили, с тем и встретился. Завтра ведь тю-тю, прости-прощай… Так хоть попрощаться-то можно? Другие-то перед приведением в исполнение получают свидание с родственниками, а я чем хуже? Вот и захотелось мне с разными людьми увидеться, вместо, значит, этих самых родственников. А тут папаша-надзиратель из медчасти явился и велит – пей лекарство немедленно, ну мне кровь и бросилась в голову. Ведь лекарство-то это вы для меня специально приготовили… Ну я ему и говорю, дай, мол, мне его, потом выпью, а он как разорётся – либо пей сейчас, либо ничего не получишь. Убил бы на месте!

– Значит, ты передумал? Когда я тебя осматривал, ты сказал, что хочешь сразу же лечь и заснуть, или нет? Надзиратель Ито – ну который из медсанчасти, просто хотел выполнить твою просьбу. Он очень добросовестный человек. А чего бы ты хотел? У тебя, значит, оказалась масса дел, и ты собирался бодрствовать до позднего вечера?

– Да, правду говоря, я и сам не знаю. У вас на приёме я только и мечтал о том, как бы заснуть поскорее да покрепче. А как остался один, так и скумекал, сколько ещё всего нужно сделать. Надо бы, думаю, написать братьям, мамаше, ну хоть по нескольку слов. Что-нибудь типа: «Счастливо оставаться, наконец вздохнёте спокойно без меня, дармоеда поганого, не от кого будет нос воротить…» Ну и потом… Нет, не могу говорить, когда эти тут торчат, вот если бы мы были вдвоём…

– Вы нас не оставите наедине? – спросил Тикаки. Надзиратели переглянулись. После недавнего инцидента начальник службы безопасности строго-настрого приказал им никого не оставлять один на один с Сунадой. Пожилой надзиратель, напрягшись, молча сжал в руках дубинку. Скрипел кожаный пояс, запах кожи мешался с запахом уборной, снова и снова напоминая о том, что они находятся в подвале.

– Вот дерьмо! – вдруг вспылил Сунада. – Сквалыги чёртовы! Никому не верят! Ну и ладно, тогда убирайтесь все! Прочь! Скоты! – Сунада стал извиваться всем телом, пытаясь освободить прижатые кожаными ремнями руки. Бинты на одном из запястий ослабли, и он впился в них зубами. Потом резко тряхнул головой, и от бинтов только клочья полетели. Надзиратели отскочили. Пожилой взял наизготовку дубинку.

– Вот и получается, что тебе нельзя верить! Чуть что, сразу начинаешь хулиганить!

– Да вы же не понимаете ничего, тупые, хоть кол на голове тёши! дерьмо! Придурки!

Кожаный пояс, растянувшись, сполз до самого пупка. Но всё-таки он был очень прочным: даже у Сунады не хватало сил, чтобы его разорвать. Мускулы на его руках и животе вздувались, ходили под кожей, словно копошились неведомо как заползшие туда зверьки.

– Я попрошу, чтобы с тебя сняли наручники, – спокойно сказал Тикаки. – Раз уж так получилось, пусть и они послушают. Ты только не буянь, тогда все будут спокойно сидеть и слушать. Ну, так как же? Может, снимете с него наручники и сядете вот здесь?

Пожилой надзиратель некоторое время колебался, потом всё-таки с опаской снял с Сунады кожаные наручники и, видя, что тот не думает буянить, осторожно уселся рядом с Тикаки. Его примеру последовали и двое других. В результате все уселись вокруг Сунады. Сунада растёр запястья, попеременно размял плечи, потом, словно глава семьи, собирающийся склонить домашних к согласию, обвёл взглядом присутствующих. В тесной камере, насыщенной испарениями человеческого тела, было душно.

– Вот ещё! Ничего особенного я вроде не собираюсь говорить, ну такого, чтобы меня все слушали. Я всегда был шалопаем и вёл себя хуже некуда. Но я ни на кого не в обиде, сам виноват. Завтра меня убьют, и тут уж ничего не попишешь, не надо было убивать самому. Но вот что я хотел бы узнать напоследок: что ж это получается, значит, все люди такие – каждому охота хоть кого-нибудь да прикончить? Вот ты, к примеру, что скажешь? – Словно учитель, задающий вопрос ученику, Сунада обратился к одному из молодых надзирателей, тому самому худощавому юноше, который отдёрнул ногу, когда на неё попал плевок. Застигнутый врасплох, тот вытаращил глаза.

– Тебе никогда не хотелось кого-нибудь прикончить?

– Нет! – Надзиратель явно растерялся.

– Будто бы? – Сунада склонил голову набок. – Я не имею в виду ни с того ни с сего, я имею в виду, если вдруг накатит на тебя и кажется: ну всё, сейчас порешу… Ведь когда так накатит, то и себя уже не помнишь, только одно на уме – убить бы… И так хочется убить, просто жуть!

– Нет, со мной такого не бывает.

– А со мной вот бывает. Вдруг всё в глазах помутится… Ну вроде как когда перед тобой какая-нибудь мерзкая гадина – змея там, ящерица, ядовитое насекомое, которое нужно немедленно раздавить, уничтожить… Да.

– Животные – совсем другое дело, их нельзя равнять с людьми. – Молодой надзиратель взглянул на своих напарников, словно ища у них поддержки, и, наткнувшись на взгляд Тикаки, отвёл глаза.

А Тикаки в тот момент как раз пытался догнать ускользающую от него мысль о мире «по ту сторону» бытия. Если допустить, что с той, другой, стороны этого мира существует иной мир, мир кромешной тьмы, тот мир, который на миг мелькнул перед ним, когда он шёл по коридору, и тут же исчез, то и импульс к убийству себе подобных, очевидно, передаётся людям именно оттуда. Именно в том потустороннем мире мужчина из клиники общается с инопланетянами, женщина по имени Нацуё Симура отправляется в дальний путь со своими детьми, а Боку извергает из себя свою ненависть. Именно там Тёскэ Ота зарезал семью из четырёх человек, а Итимацу Сунада убил десять женщин. Этот мир по ту сторону бытия не виден из нашего мира, ибо находится позади источника света. Но ему, Тикаки, на миг удалось подглядеть его. И что самое страшное, он даже способен, процентов этак на пятьдесят, смириться с его существованием. Ему, всё на те же пятьдесят процентов, было понятно, а на остальные пятьдесят – непонятно, почему Сунада совершил убийство, но точно так же ему было понятно и одновременно непонятно другое – почему государство должно казнить Сунаду или, вернее сказать, убить его, ведь казнь ничем не отличается от убийства. Государство кое-как держится на ногах, придавленное непосильным бременем тьмы; частицы этой тьмы постоянно просачиваются вниз, и оно подбирает их, сортирует, помещает в специально отведённые для них места – тюрьмы. Государство может поддерживать в своих пределах свет только потому, что наполнило тьмой тюрьмы. И получается, что свет этот – чистое надувательство. Довольно небольшого толчка, и государство опрокинется во тьму.

– Честно говоря, со мной такое тоже бывает, – Тикаки почему-то перевёл взгляд на набухший пах Сунада, – правда, довольно редко, но иногда я прихожу вдруг в такую ярость, что себя не помню и мне хочется кого-нибудь убить.

Молодой надзиратель, словно выражая своё несогласие, потряс головой. Остальные тоже явно приуныли. Тикаки медленно продолжил:

– Люди убивают себе подобных, убивают тех, кто им мешает… В сущности, это такое же естественное человеческое действие, как приём пищи или совокупление. Есть случаи, когда убийство разрешается – предлог найти ведь всегда можно, – это война, революция, смертная казнь. Как говорится, во имя справедливости… Вроде того, как бабульки из общества защиты животных с удовольствием едят свинину и говядину…

– Но я…

– Ты самый обычный человек.

– Но я-то убивал не во имя какой-то там справедливости. Просто для удовольствия.

– Ну, это в сущности одно и тоже. Ведь восстанавливая справедливость, человек тоже получает удовольствие. Именно поэтому так популярно всё связанное с убийствами. И книги, и телевизионные сериалы – там ведь всех убивают направо и налево, и чем больше трупов, тем больше нравится публике…