Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 69 страниц)

– Гы-гы… – опять начал Ота. – Гы-гы-гы…

Тикаки посмотрел на часы. 11.27. Прошло уже пять минут.

– Гы-де… я? – раздельно произнёс Ота.

Тикаки улыбнулся. Не зря он запасся терпением. Повернувшись к Оте, он, точно воспроизводя его интонацию, сказал:

– А – ка-ак – ты-ду-ма-ешь? Гы-де – ты?

Ота пожал плечами.

– Не знаешь? Ну, тогда скажи – к-т-о я?

– Доо-кто-р.

– Правильно. А как меня зовут? Как моё имя?

– Доктор Та… Та-ки.

– Ну, как же так? Я совсем не доктор Таки. Нехорошо. А теперь скажи мне – к-т-о т-ы? Как тебя зовут?

– О… О-та… Рё… саку.

– Глупости! Рёсаку Ота – твой дядя, которого ты ненавидишь, так? Помнишь, ты ещё ругался, говорил, что он-то и втянул тебя в это дело. Не помнишь? Ну, Ота, не может быть, чтобы ты не знал собственного имени. Ну, давай ещё раз попробуем. К-а-к т-е-б-я з-о-в-у-т?

– Рёсаку Ота.

– Стой-ка, стой-ка… – вдруг истошно завопил Тикаки, потом, скрестив руки на груди, принялся, раскачиваясь всем телом, мерять быстрыми шагами палату. Время от времени он пинал стену носком ботинка. Он чувствовал, как кровь приливает к мозгу и его клетки активизируются, получая приток новой энергии. Интересно, Ота нарочно отвечает неправильно или это симптомы какой-то болезни? Симулирует он или действительно болен? Вдруг в его голове сложился нужный вопрос, и он пристально посмотрел на Оту.

– Сколько будет, если к двум прибавить три?

Ота задумался. Тикаки повторил тот же вопрос ещё раз.

– Шесть.

– Ладно, попробуем ещё разок… – Прижимая к груди руки и строго глядя на Оту, Тикаки спросил снова: – Сколько будет пять и три?

– Семь.

– Ха-ха, вот оно что. Ну конечно, – засмеялся Тикаки и тут же задал следующий вопрос: – Где ты родился? О-т-к-у-д-а т-ы р-о-д-о-м?

– Из Гу… Г-у-м-м-ы.

– Ах из Гуммы. Не из Нагано, а из Гуммы. Всё дальше и дальше от правильного ответа. Ты хочешь сказать, что твоё имя Рёсаку, а не Тёскэ, что три и два это шесть. Ты прекрасно знаешь правильный ответ, но нарочно говоришь неправильно. Твоё состояние подталкивает тебя к неверному ответу. Да не Ганзер ли у тебя?

По всем признакам Ота страдал синдромом, описанным ещё в прошлом веке немецким медиком Ганзером. Этот худосочный смертник – всего лишь один из ряда типичных случаев, описанных в медицине. Он тут же перестал быть отдельной личностью, утратил свою самобытность, превратившись в носителя синдрома, названного чьим-то именем. Тикаки вдруг ощутил удивительное спокойствие, знакомое всем психиатрам, которым удаётся вот так вдруг поставить диагноз. Он попытался точно вспомнить, что было написано в учебнике. В 1898 году врач по имени Ганзер выявил четыре случая странного поведения заключённых. Заключённые, которые до сих пор не проявляли никаких признаков слабоумия, вдруг в один прекрасный день перестают отвечать на простейшие вопросы. Они вроде бы понимают суть вопроса, но нарочно дают неправильные ответы. В таких случаях ошибки ответах бывают самые дурацкие, но в целом ответ соответствует вопросу. Наблюдается что-то вроде помрачения сознания, у заключённых возникают симптомы пуэрилизма: они как будто впадают в детство, речь у них тоже становится совсем как у детей. Что касается физических признаков, то непременно наблюдается извращение чувствительности кожи, и особенно часто болевая адаптация. Но все эти симптомы носят, как правило, непродолжительный характер: больной сравнительно быстро возвращается к нормальному состоянию. Короче говоря, синдром Ганзера – это вид реактивного психоза, возникающего чаще всего в тюремном заключении.

– Точно. Неужели у тебя Ганзер? Ну да.

Теперь Тикаки скрестил руки за спиной и, как это делал его университетский профессор Абукава, выпятил грудь и немного склонил голову набок. Это укрепило его уверенность в себе. Да, у этого человека есть все признаки синдрома Ганзера. Он никак не реагировал, когда его щипали за ляжку, то есть налицо «болевая адаптация», он нарочно давал нелепые ответы и вёл себя как ребёнок – это тоже явный Ганзер. А раз это Ганзер, то приступ должен быть «непродолжительным, больной сравнительно быстро вернётся к нормальному состоянию», Так что беспокоиться нечего. Его надо оставить в покое, и он постепенно придёт в себя.

В дверь постучали. Вошёл санитар с обедом на алюминиевом подносе. Потом в дверь заглянул Ямадзаки.

– Поставьте еду на стол. А вы знаете, я всё понял. – И Тикаки улыбнулся, по-прежнему держа руки за спиной.

– Да? – Ямадзаки робко вошёл в палату и тут же набросился на санитара: – Ну что стоишь, глаза вылупил. Давай, вали отсюда.

– У Оты Ганзер!

– Да? – Старик захлопал желтоватыми глазами.

– Считается, что это своеобразная реакция на лишение свободы, часто наблюдается у заключённых. Вам не случалось видеть ничего подобного?

– Да нет, пожалуй, я…

– Вот как? – благодушно сказал Тикаки. – Ну, на самом-то деле, я тоже сталкиваюсь с таким случаем впервые. Но они описаны в литературе.

– Приказать санитару, чтобы он его покормил?

– Покормил? Да нет, пожалуй, не стоит. Проголодается, сам поест.

Тикаки вытолкал Ямадзаки в коридор и, выйдя за ним следом, прошептал:

– Этот синдром Ганзера одна из разновидностей тюремного психоза. Через некоторое время он придёт в себя, будто проснётся.

– Но, доктор, а вдруг что-нибудь случится, если мы его оставим одного? – И Ямадзаки приложил руку к своему кадыку.

Месяца три тому назад в этом отделении больной с нервно-психическим расстройством пытался повеситься: но ему это не удалось, вовремя заметили.

– Ничего. – Тикаки решительно кивнул, желая подбодрить надзирателя. – Психоз психозу рознь. Ота просто боится смерти, психоз для него что-то вроде лазейки. Да, ещё, Ямадзаки-сан, если он будет нести вздор насчёт искового заявления по поводу нарушения конституции или что-нибудь требовать в этой связи, сообщите мне. А то он недавно затеял тяжбу, дескать, смертная казнь является нарушением конституции. Ну, оставляю его на вас.

До двенадцати часов оставалось ещё двадцать минут. Тикаки поспешил в ларёк, чтобы успеть купить там нижнее бельё и рубашку, прежде чем начнётся обеденная толкучка.

2

В комнату вошёл терапевт Сонэхара:

– Куда это вы так вырядились?

Опустившись на стул, он потянулся и широко зевнул. Из кармана его белого халата – вот-вот вывалится – торчал стетоскоп.

– Да никуда. Просто Боку меня всего облевал. Пришлось переодеваться, – ответил Тикаки, расправляя замявшийся воротник пиджака.

– Ох уж этот Боку, от него всего можно ожидать, – сказал Сонэхара, прикуривая от зажигалки.

– Сам виноват – не остерёгся, он и уделал меня всего.

– Но если этот негодяй Боку настолько бодр, зачем тогда его куда-то переводить?

– Ну, это уже не в моей компетенции.

Тикаки увидел, как открылась дверь кабинета главного врача и оттуда с опущенной головой вышел фельдшер Ито.

Главврач сейчас у себя. Как раз подходящий момент, чтобы заявить о своём согласии с предложением о приостановлении отбывания наказания для Боку… Пойти к нему, что ли? Во второй половине дня главврача, скорее всего, не будет на месте – либо уйдёт на какое-нибудь совещание, либо отправится по делам в город. Нет, пожалуй, рано расписываться в собственном поражении. Лучше подождать, пока главврач сам его вызовет.

– Главврач опять вас разыскивал, – сказал Сонэхара, словно прочитав его мысли. – Наверное, по поводу Боку? Держитесь. В конце концов, это дело принципа, и главврач тут не указ, правда ведь? А с Боку всё будет в порядке. Не помрёт. Я тут на днях его обследовал, по распоряжению главврача разумеется – у него сильное общее истощение, но ещё какое-то время он продержится.

– Вот как? – скривился Тикаки. Интересно, почему это Ямадзаки не доложил ему о том, что его больного осматривал Сонэхара?

– Помню, как-то давно, лет десять тому назад, когда эта тюрьма ещё находилась в пойме реки, в очень сыром месте, тут был один тип, вроде Боку. Два или три месяца подряд извергал из себя всё съеденное, его кормили принудительно через трубку и делали уколы, в конце концов его состояние стало, как говорится, несовместимым с жизнью, и я отправил его в обычную больницу. И представьте себе, на следующий же день он поднялся с постели и сбежал. Главврач всыпал мне по первое число. Тогда нами командовал Сато, он теперь на пенсии. Он был человек энергичный и темпераментный, полная противоположность нынешнему, Титибу.

Сонэхара довольно рассмеялся. У него недоставало двух передних верхних зубов, и из чёрного провала рта несло гнильцой, словно сыром дор-блю. Ему ещё не было и сорока, но он уже начал лысеть на макушке, а поскольку волосы стриг коротко, то был похож на нищего монаха.

– Я тут пораскинул мозгами и пришёл к выводу, что всё-таки стоит приостановить отбывание наказания для Боку. Жалко ведь палатного врача и санитаров.

– Ну, санитаров-то жалеть нечего. Им куда лучше, чем другим заключённым, можно сказать, катаются как сыр в масле. Работа им только на пользу, и чем её больше, тем лучше. А, вот и Таки-сэнсэй, что, прооперировали уже?

Таки, на голове которого красовалась хирургическая шапочка, сделал вид, что не заметил приветствия Сонэхары, и, сняв белый халат, крикнул в сторону соседней комнаты, где было служебное помещение: «Санитар!»

– Обед, все в больничном корпусе, – улыбаясь объяснил Сонэхара.

– А-а… – Добравшись до своего стола, Таки принялся шарить в ящиках, выдвигая их один за другим.

Каждый раз, когда он выдвигал, а потом задвигал очередной ящик, его наполовину седые сухие волосы взлетали и падали вниз, обмахивая, словно щёткой, край стола.

– Что-нибудь ищете? – Сонэхара подмигнул Тикаки. Таки постоянно что-то терял, а потом разыскивал.

– Сигареты.

– Сигареты? Так бы сразу и сказали. Вы что, для того и санитара звали, чтобы искал ваши сигареты? Всё-то у вас шиворот-навыворот. Вот они, ваши сигареты. (Тут Сонэхара извлёк из своего ящика помятую пачку и перебросил её через стол). Я их прибрал, чтоб не потерялись. Давеча, когда вы шли в операционную, то оставили их на столе. А этот санитар, который Маки, он так зыркал на пачку глазами, что я решил её прибрать, всё-таки надёжнее. С ним надо держать ухо востро. Помню, в прошлую свою отсидку – он тогда тоже был санитаром – он всегда подбирал бычки с пола в ординаторской, за что его постоянно наказывали. Да что вы опять ищете?

– Спички.

– Да вон же они, справа от пепельницы. Вон, рядом с медицинскими картами, да нет же, не там, правее той, на которой красная наклейка… Ну вот, нашли?

Таки нервно закурил и выпустил дым из ноздрей. Он смотрел в потолок, и выползшие из его аккуратных круглых ноздрей две струйки дыма разошлись по сторонам.

– Не мог резать, – неожиданно сказал он.

– Что именно? Аппендицит? Провозились вы долго. Что, перфорация?

– Да нет, скальпель. Этим скальпелем невозможно ничего резать.

– А-а… – Сонэхара стал подушечкой безымянного пальца полировать свою лысую макушку. – Ну, за скальпели отвечают санитары. Вы их распустили окончательно, это никуда не годится. А может, инструменты плохие. Да, наверняка. Здесь ведь покупают всё самое дешёвое. Что ни попросишь, ответ один – не предусмотрено бюджетом, надо экономить. От нашего главврача целыми днями только и слышишь – экономьте лекарства, экономьте то да сё… А к концу года оказывается, что мы не израсходовали до конца бюджетные средства. Думаю, и в этом году будет то же самое. В прошлый раз наверняка именно по этой причине купили вдруг какой-то хроматограф, хотя я его и не заказывал вовсе. Таки-сэнсэй, если уж просить, теперь самое время. Скажите им, чтобы купили скальпели, которые режут, да побольше.

Таки, не отвечая, выпускал дым из ноздрей. Седая прядка упала ему на глаза, но, не отодвигая её, он рассеянно смотрел в потолок. На подбородке – присохшая капелька тёмной крови – наверное, порезался, когда брился. Вдруг, словно что-то внезапно вспомнив, он вскочил и впился взглядом в Сонэхару.

– Что с вами? – Сонэхара испуганно откинулся на спинку стула.

– Проголодался. Пойду подкреплюсь.

– Да ну? Подкрепиться хотите? – Сонэхара, разом обмякнув, вздохнул. – А я уж перепугался. Ну всё, думаю, конец мне пришёл, сейчас убьёт. Идите, конечно. Приятного аппетита. Сегодня дают солёную кету.

– Кету? – скривился Таки. – Может, в город пойти?

– Пойдите. Тут прямо у ворот есть закусочная, там дают лапшу, которая раза в три питательнее кеты. Вот только снег. У вас зонт-то есть?

– Нет. – Таки задумался, глядя в окно.

– Тогда в город не получится. Небось, у вас и сапог нет. Я недавно вышел на крыльцо – там было снега сантиметров пятнадцать. Может, вам позвонить на квартиру и попросить жену, чтоб принесла? Или вы её побаиваетесь? Вы ведь у нас подкаблучник.

– Ладно, пойду в столовую. – Таки сунул руки в рукава куртки, сразу не попал, куртка затрещала по швам, и он вышел, отчаянно борясь с ней на ходу.

– Ну вот, опять то же самое. – Сонэхара подскочил к столу Таки и, схватив дымящийся окурок, кинул его в наполненную водой пепельницу. В больнице было предписано заливать бычки водой, чтобы их не могли стянуть санитары.

– Видели? – обращаясь к Тикаки, спросил Сонэхара. – Наш доктор всегда рассеян, а сегодня особенно. Видно, нервничает по поводу завтрашнего…

– А что такое будет завтра?

– На завтра назначена казнь. А он должен присутствовать. Вы бы видели, с каким лицом он вышел из кабинета главврача, где ему это объявили! Бледный как смерть! Сел и одну за другой выкурил две, нет, пожалуй, даже три сигареты. А ведь работает в тюрьме уже больше десяти лет. И хирург что надо. А вот поди ж ты, слабоват, потому и жена им вертит как хочет.

– А вам тоже случалось присутствовать при казни?

– Случалось не то слово! Множество раз!

И Сонэхара расхохотался, довольный тем, что сумел произвести на новичка впечатление.

– Вот оно что, – протянул Тикаки, но тут же поинтересовался: – А при скольких казнях вы присутствовали?

– При стольких, что и счёт потерял… – Словно защищаясь от вопроса Тикаки, Сонэхара выставил перед собой ладони. – Ну, уж около сорока точно наберётся.

– Сорок? – удивлённо воскликнул Тикаки. Лицо Сонэхары приобрело озабоченное выражение.

– А что такого? Если за десять лет я присутствовал при казни сорока человек, то в среднем получается по четыре человека в год. Ничего особенного. У главврача, наверное, уже перевалило через сотню. Да, кстати, представляете, главврач составляет специальную таблицу, в которой фиксирует показатели состояния человека во время казни. Он туда вносит всех, при казни которых присутствовал. Изучает проблему зависимости между весом, возрастом человека и тем, через какое время после повешения наступает остановка сердца. Лет семь назад он выступал с предварительным сообщением на заседании общества медиков исправительных учреждений, и тогда, если мне не изменяет память, у него было собрано пятьдесят случаев, да, вроде бы около того. Так что сейчас, вполне возможно, набралось уже около ста.

– И через какое же примерно время останавливается сердце?

– Как это ни странно, оно работает ещё довольно долго. По моим наблюдениям, это происходит, как правило, через 11–15 минут. Но по данным, полученным главврачом, получается в среднем 14 минут. Умереть не так уж и просто.

– Неужели человек так долго находится в сознании?

– Да нет, конечно. Обычно он теряет сознание сразу, как только тело падает и петля на шее затягивается… Правда, проверить, так ли это или нет, невозможно, ведь никто не воскресает… Ясно одно: когда петля затягивается, сосуды, по которым кровь поступает в мозг, пережимаются и ток крови мгновенно прекращается… Впрочем, вы же у нас специалист во всём, что касается мозга… Как по-вашему, теряет человек в таких условиях сознание или нет?

– Ну, наверное, теряет… – Тикаки подумал об Итимацу Сунаде, которого совсем недавно осматривал, и ему стало не по себе.

Великолепное сердце, бьющееся в великолепном теле этого мужчины, вряд ли остановится быстро… Итаки будет невозмутимо считать его пульс. Шестнадцать минут, семнадцать минут, семнадцать минут пятьдесят секунд – рекорд. Сейчас, наверное, Сунада крепко спит, выпив прописанное ему снотворное, и готовится к завтрашнему дню: «Нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу – сна ни в одном глазу?»

Вошёл терапевт Танигути и сел рядом с Тикаки. Опустив на стол кипу электрокардиограмм, которые едва помещались у него в руках, он стал разворачивать и рассматривать их одну за другой, тут же занося данные в медицинские карты. Этот человек с круглым лицом и широкими бровями, чем-то напоминавший Сайго Такамори,[5]5
  Сайго Такамори (1827–1877) – политик начала эпохи Мэйдзи.


[Закрыть] был сокурсником Тикаки по медицинскому факультету.

– Танигути-сэнсэй, – обратился к нему Сонэхара поверх головы Тикаки, – у меня к вам вопрос. Как вы думаете, какое время работает у человека сердце, после того как на шее у него затянется петля?

– Ну… – протянул Танигути и, сворачивая электрокардиограммы, наклонил голову набок. – Вы это серьёзно?

– Ах, простите, виноват, забыл, что не пользуюсь у вас доверием. Да, меня это действительно интересует. Мы тут с Тикаки-сэнсэем как раз обсуждали эту проблему с чисто медицинской точки зрения.

– A-а… Орган, который именуется сердцем, обладает изначальной живучестью, и, даже если прекратить подачу к нему крови, может функционировать ещё довольно долго. Ну, если говорить о продолжительности сокращения мышц, то минут десять или чуть больше.

– Точно! – Сонэхара захлопал в ладоши. – Вот вам мнение крупного кардиолога. Прошу прощения за беспокойство.

Танигути, подняв брови, недоумённо уставился на веселящегося Сонэхару. его лицо приобрело такое забавное выражение, что Тикаки невольно прыснул.

– А в чём, собственно говоря, дело? – Пожав плечами, Танигути снова склонился над столом и погрузился в обработку кардиограмм.

В комнату влетел рентгенолог Томобэ и глазами сделал знак Сонэхаре. Тот вскочил и, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, направился к нему. Они пошушукались о чём-то в углу и вышли.

– Это ещё что такое? – недовольно проворчал Тикаки. – Похоже, они что-то замышляют.

– Похоже на то, – согласился Танигути.

Он разрезал кардиограммы ножницами и скотчем подклеивал к картам, помечая какими-то значками.

– Скорее всего, самое обычное дело. Вот, погляди-ка.

И, вытащив из кармана пачку фотографий размером с визитную карточку, он положил её на стол. Это были цветные фотографии, изображающие половой акт.

– Я только что их отобрал у Томобэ, – объяснил Танигути, продолжая возиться с кардиограммами. – На тёмной комнате с утра висела табличка: «Не входить. Идёт проявление»… Ну, мне показалось это странным, и я всё-таки вломился туда, а там наш рентгенолог самозабвенно печатает эти вот снимки. Он у нас большой любитель этого дела. Если у кого-нибудь, у надзирателей или ещё у кого, появляется что-нибудь новенькое, он тут же выпрашивает и делает копии. Знает, что их у него с руками оторвут, только покажи. Любителей-то пруд пруди. У них здесь что-то вроде клуба, и, судя по всему, Сонэхара один из самых влиятельных его членов.

– Вот оно, оказывается, в чём дело… – Тикаки восхищённо следил за проворными движениями коротких рук Танигути. При своей толщине и неповоротливости тот обладал необыкновенной ловкостью.

Из своего кабинета вышел главный врач. Окинул присутствующих неторопливым взглядом. Наверняка он заметил Тикаки, но, не обращая на него внимания, направился в противоположную сторону. Новое коричневое пальто ниспадало от гладко выбритого, будто резинового, затылка до блестящих сапог. В руке он держал зонт – скорее всего, шёл обедать в город. Тикаки никогда не замечал его в местной столовой, наверное, он всегда обедал в городе – интересно, где именно?

Из соседней комнаты донёсся стук шашек. Фельдшера вернулись с обеда. За окном послышался смех. Молодые надзиратели, забавляясь, лепили снеговика. Снег по-прежнему валил густой пеленой. Тикаки окинул взглядом жёлтые стены. Санитары каждое утро прилежно наводили в комнате чистоту, но ветхости стен не скроешь. Сквозь слой краски проступали трещины, балки кое-где подгнили.

– Кстати, ты и дальше собираешься здесь работать? – спросил Тикаки.

– Ну, я здесь уже год, а там видно будет. – Танигути немного подумал, переплетя короткие пальцы, и тут же вернулся к своим кардиограммам. – A y тебя какие планы? – невозмутимо спросил он, продолжая проворно перебирать бумаги.

– Пока не знаю. Я здесь уже полтора года. Много раз хотел уйти, но есть здесь что-то такое, что, как ни странно, меня удерживает. К тому же с такими случаями, как здесь, ни в каком университете не столкнёшься, это уж точно.

– Если говорить о психиатрическом отделении, то, может быть, ты и прав. Но в терапии – такие же пациенты, как и везде.

– Сегодня я столкнулся с симптомами синдрома Ганзера. Ты, наверное, слышал о нём в университете, на лекциях по психиатрии.

– Может и слышал, не помню. Я давно забыл всё, что говорили на этих лекциях.

– Наверняка слышал. Когда речь шла о реакции человека на лишение свободы. Сегодня я видел это собственными глазами.

– Да? – Танигути приподнял голову, но работать не перестал. – И что, любопытный случай?

– Весьма. Пациент – приговорённый к смерти.

– Что ж, прекрасно! Ты должен сделать доклад. Обязательно сделай. Ну, вот всё наконец. – И Танигути легонько похлопал по столу.

– Пойдём поедим? – предложил Тикаки

– Пошли, – Танигути легко встал со стула и снял белый халат.

Вокруг люди в форме, но ощущения однообразия нет. На каждом она выглядит по-своему – у кого новая, с иголочки, у кого линялая или грязная, у кого мятая. И всё же форма – есть форма. Она создаёт ощущение власти, закона, традиции, организованности, корпоративной солидарности, какой-то подспудной упорядоченности.

Очередь – ряд спин в форме. Тикаки никогда не был в армии. Наверное, впечатление примерно такое же. Иногда плавное движение вперёд вдруг застопоривается, но тут же восстанавливается прежний порядок. Очередь движется в полном молчании, хотя разговаривать не запрещено. Движется, словно повинуясь чьему-то приказу – вперёд, вперёд, вперёд… Нетрудно представить себе, как резко выделяется цивильное платье среди форменных. Они с Танигути смотрятся белыми воронами, выбиваются из общего порядка – это вызывает ощущение неловкости, кажется, будто на тебя все смотрят, перешёптываются за твоей спиной. «Глянь-ка, врачи», «Тьфу, молодые да ранние, ну и нахальные же у них рожи», «Тот, смуглый, психиатр, а толстяк – терапевт», «Вот бы посмотреть на их мамочек»…

Тикаки обернулся. Мелькнул знакомый профиль начальника зоны.

Но он ни с кем не разговаривает. Наверное, послышалось. Просто обрывки чужих разговоров.

Вот и окошко раздачи. Трое бритых разнорабочих в тюремных робах торопливо снуют туда-сюда, подбадривая себя какими-то придушенными возгласами. Стоящий перед врачами надзиратель поставил на свой поднос солёную кету, суп мисо, комплексный обед с рисом, лапшу с яйцом и рисом и молоко. Тикаки взял только комплексный обед. Танигути – комплексный обед и суп с лапшой.

Все места были заняты людьми в синей форме. Парочка в цивильном платье с подносами в руках пристроилась у стены – придётся подождать.

Наверное, никогда не смогу полюбить эту столовую, думал Тикаки. Это заведение официально называлось «столовая для персонала», но все привыкли называть её просто столовкой. Маленькие окошки с решётками из толстых металлических прутьев, столы, на которых нет ни цветочка, стулья из ржавых металлических трубок – на всём налёт особой казарменной унификации и неблагополучия. Неприветливый замкнутый мирок с затхлым, чёрным воздухом. Всё под контролем и под надзором тюремного начальства. Закрытая охраняемая территория: если не заботиться об обеспечении общественной безопасности, иначе говоря, если не применять насилия, то поддерживать порядок невозможно.

«Доктор!» – помахал рукой старший надзиратель Фудзии. Тюремный психоз (реакция на продолжительную изоляцию) наблюдается у многих заключённых нулевой зоны, поэтому с этим надзирателем из четвёртого корпуса Тикаки поддерживал более тесный контакт, чем с другими. Фудзии – человек упорный: после окончания лицея он некоторое время служил рядовым надзирателем, затем, пройдя стажировку в Институте для работников исправительных учреждений, стал членом командного состава, ему едва перевалило за четвёртый десяток, но стаж у него весьма солидный.

Усадив Тикаки и Танигути, Фудзии расплылся в довольной улыбке и почтительно склонил голову. Его улыбающееся лицо выражало подобострастность, смешанную с добродушием. Отойдя на несколько шагов, он, словно вдруг вспомнив что-то, обернулся и спросил:

– Доктор, могу я зайти к вам немного попозже?

Он смотрел учтиво, но где-то в глубине его глаз вспыхивал резкий, холодный свет.

– Пожалуйста, заходите, – кивнул Тикаки.

– Значит, попозже зайду, – снова поклонился Фудзии.

– Ну что за скромный малый, – сказал Танигути, провожая Фудзии глазами.

– Пожалуй. Работяга. Не поймёшь, чем он берёт: то ли профессионализмом, то ли колоссальной трудоспособностью. В нулевой зоне его слово закон, о заключённых он знает всё, всю подноготную, аж жуть берёт, – сказал Тикаки, и вдруг ему пришло в голову – а не Фудзии ли доносил начальнику тюрьмы о его визитах в камеру Оты? Вслед за этой мыслью последовала другая – интересно, с какой целью он собирается зайти к нему «попозже»? Что-нибудь ещё выведать?

Он один за другим отправлял в рот кусочки кеты. Какой-то суррогат – одна соль и еле ощутимый рыбный привкус. Варёный рис с ячменём – слишком водянистый. После того как рисинки растворялись, ячмень долго ещё оставался на языке, изо всех сил сопротивляясь действию слюны. Надо было взять хлеб. Хотя здесь он малосъедобный. Невольно в голове всплыло слово «резина». Главврач с его резиновым затылком, наверное, сейчас обедает где-нибудь в городе. Что там говорил лысый Сонэхара? «Главврач опять вас разыскивал».

Танигути, довольно щурясь, втягивал в себя суп. Тикаки невольно вспомнилось, с каким аппетитом тот поедал рис с карри в студенческой столовой. Танигути всегда ел самую дрянную еду так, будто ничего лучшего сроду не пробовал. Тикаки с невольной нежностью посмотрел на щурившего глаза Танигути.

– Послушай-ка, – окликнул он его, ещё не придумав, что скажет, – знаешь, у меня к тебе просьба. Я хотел, чтобы ты посмотрел моего больного. Есть тут один кореец, его зовут Боку. Он лежит в моей палате. Прости, что говорю во время еды, у него наблюдается постоянный вомитус: всю питательную смесь, которую вводят ему в желудок, он тут же извергает наружу. В результате имеет место сильная дистрофия, и главврач считает, что его нужно побыстрее перевести в обычную больницу во избежание лишних хлопот.

– Я о нём слышал. Мне говорил Сонэхара.

– Сонэхара? А что он тебе говорил? – отведя взгляд, спросил Тикаки.

– Кажется, он тоже его осматривал. Ты его просил, что ли? Обнаружил эксикоз, выраженную дистрофию и острую кардиальную недостаточность.

– Ну, с точки зрения кардиологии у него пока ничего чрезвычайного, а вот дистрофия действительно нешуточная. Я-то готов подержать его у себя ещё некоторое время, но ведь наш главный – перестраховщик, он больше всего на свете боится высокой летальности. Ну как, посмотришь его?

– Конечно, посмотрю. Вот только стоит ли, ведь Сонэхара его уже смотрел, а он опытнее меня.

– Ну, его-то не я просил, а главврач. Так что… – Тут Тикаки заметил, что к ним приближается фельдшер Ито, и замолчал.

Ито походил на злодея-профессора из телевизионного мультфильма: седые волосы резко контрастировали с ярко-красным лицом. Он давно уже работал в медсанчасти, а потому, лебезя перед главным врачом и старыми врачами, на молодых позволял себе посматривать свысока. Вот и сейчас, проходя мимо, сделал вид, будто не замечает их.

– Конечно, посмотрю, – повторил Танигути, искоса взглянув на Ито. – Но всё же, знаешь, от таких надо отделываться, и чем раньше, тем лучше.

– Ну вот, и ты туда же…

– Да нет, я вовсе не потому, что так хочет главврач… – И Танигути примирительно улыбнулся Тикаки. – Просто сам этот кореец хочет оказаться на воле. Возможно, как только он там окажется, всю его болезнь как рукой снимет. А раз так, это самое лучшее, что мы можем в настоящее время для него сделать…

– И всё же…

– Ведь он только подсудимый, то есть приговор ему ещё не вынесен. А это совсем другое дело. Хотя бы поэтому мы можем с уважением отнестись к его желанию. А ты не знаешь, что именно заставляет его так стремиться на волю?

– Это-то и неясно, – И оглянувшись по сторонам, Тикаки скороговоркой добавил: – В его личном деле нет соответствующих записей, от него самого тоже ничего не добьёшься. Ясно одно – он ненавидит лютой ненавистью весь здешний персонал, начиная со своего надзирателя и, естественно, включая меня.

За их стол сел надзиратель. Танигути тут же сказал, изобразив на лице улыбку:

– А кстати, как насчёт тех наклеек?

Тикаки затряс головой:

– Пока не выдали. Да и вряд ли вообще выдадут.

И оба расхохотались. Молодой – на вид ему не было и двадцати – надзиратель смерил их подозрительным взглядом.

Ещё в декабре из общего отдела поступило распоряжение, согласно которому с нового года все машины, стоящие на тюремной стоянке, должны иметь особые наклейки, в связи с чем их владельцам предлагалось написать заявления, образец которого прилагался. Тикаки, ездивший на работу на машине, тут же написал заявление и отправился с ним в общий отдел. Однако там ему сказали, что, поскольку форма заявления изменилась, он должен переписать его заново, что он и сделал, не сходя с места, но поскольку у него не было с собой печатки, вынужден был вернуться за ней в медсанчасть. Поставив печать, он снова пошёл в общий отдел. На этот раз понадобился техталон, за которым пришлось идти на стоянку, однако в конце концов разрешение на парковку ему выдали и сказали, что оно должно быть заверено у главврача, после чего он может получить наклейку в отделе снабжения. Он так и сделал, но в отделе снабжения ему сказали, что никаких наклеек не надо, достаточно прикрепить само разрешение на лобовое стекло машины с внутренней стороны. Разрешение должно быть вложено в специальную целлофановую обложку, которые уже заказаны, но ещё не получены. В полном недоумении Тикаки вернулся в общий отдел, начальник которого стал тут же звонить в отдел снабжения; в результате выяснилось, что нужны всё-таки наклейки, а не целлофановые обложки, но служащий, которому было поручено заказать их в типографии, забыл это сделать.

– Более дурацкую историю трудно придумать, но это вполне в здешнем духе, – сказал Танигути.

– Это точно. – И не обращая внимание на молодого надзирателя, Тикаки добавил: – Взять хотя бы эту столовую.