Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 69 страниц)

7

И вот наступил понедельник. Необходимость описывать это день повергает меня в уныние. Дело в том, что именно этот день вызывал живейший интерес у многих, и я столько раз отвечал на вопросы о нём, что мне просто нечего к этому добавить. Протоколы допросов, показания в суде, разъяснения эксперта, производившего судебно-психиатрическую экспертизу, текст апелляции, текст кассации – везде я излагал примерно одни и те же факты, не говоря уже о том, что сразу после ареста я охотно отвечал на вопросы журналистов и посылал свои заметки в еженедельники и журналы. Разве человек может написать что-нибудь новенькое, после того как над его памятью изрядно потрудились, стараясь выжать из неё всё до последний капли и не оставив ему ни единого воспоминания?

Дело не только в этом. Я знаю, что об этом дне говорили и писали долго и нудно все кому не лень. Фукуда и Ясима давали в суде свои объяснения, со свидетельскими показаниями выступили все люди, с которыми я в тот день встречался, о преступлении, сразу же после того, как оно было раскрыто, писали многие газеты, все мои действия, равно как и моё психическое состояние, были подробно описаны во многих документах – в заключении судебно-психиатрической экспертизы, в решении суда, в нескольких отдельных брошюрах (самой основательной была «Десять приговорённых к смертной казни», которая якобы привела Эцуко Тамаоки в состояние шока).

В тот день я совершенно неожиданно для себя стал объектом наблюдения для множества людей, предметом их жгучего любопытства: меня ненавидели и изучали, подвергали экспертизе, моё поведение комментировали и толковали. В результате возник некто, наполовину – во всяком случае, для меня самого – переставший быть мной, хотя в то же самое время этот «некто» – что тоже не вызывало сомнений – по-прежнему оставался мной, и одно с другим никак не вязалось. В течение долгого времени я пытался вернуть себе самого себя, то есть снова стать человеком, принадлежащим только себе, а не другим людям, пытался реабилитировать тот день, вернув ему права самого обычного, ничем не отличающегося от предыдущих, дня моей жизни, но все мои попытки потерпели крах. Вроде бы поступок человека – это реальный факт, а реальный факт есть нечто твёрдое и непоколебимое, следовательно, достаточно иметь острую память, чтобы этот факт обрёл своё словесное выражение, иначе говоря, одному факту соответствует одно описание, или – описание факта есть не что иное, как его верное воспроизведение, однако, когда я столкнулся тем, что события того дня были описаны абсолютно по-разному мною и другими людьми, мне открылось, что факты могут видоизменяться в зависимости от способа их описания, или же, говоря более понятным языком, фактов существует столько же, сколько существует способов их описания. Честно говоря, я и сам в разных случаях описывал тот день по-разному, и прокурор инкриминировал мне это, интерпретировав как попытку самооправдания, но на самом деле это не так, просто каждое конкретное описание порождало соответствующий ему конкретный факт. Даже когда, припёртый прокурором к стенке и доведённый до отчаяния, на одном из судебных заседаний я, искренне веря в то, что говорю, заявил: «Нет, я никогда ничего не скрывал, все факты, которые я излагал, начиная с предварительного расследования, полностью идентичны», в моих показаниях наверняка были серьёзные нестыковки, хотя бы потому, что в этом мире изначально не может существовать полностью идентичных фактов, за которыми бы ничего не скрывалось. Некоторые историки твёрдо стоят на том, что реальность в этом мире только одна, а некоторые наивные литераторы уверены, что главное – педантичное следование фактам, но всё это слишком субъективно и однобоко: такой историк никогда не докопается до истинной сути событий, а литератор, сосредоточившись на точности описаний, будет всё дальше удаляться от фактов.

Что же произошло в тот день на самом деле? Увы, даже мне этого не понять. А я ведь непосредственный участник событий и должен лучше других знать, как всё было. Естественно, что меня тут же стали забрасывать вопросами, и я не возражал и старался отвечать, как можно более обстоятельно, но люди не понимают, что характер вопроса предопределяет характер ответа, иначе говоря, ответ невольно подгоняется под рамки, установленные вопросом, и в результате раскрывает только одну сторону реальности, неизбежно игнорируя все остальные. Суд – процесс последовательного раскрытия и отбрасывания скрытых фактов, некое странное действо, во время которого человек как бы постепенно лишается своего прошлого, и чем более строго рассматривается его Дело в суде, тем быстрее это прошлое оскудевает.

Потому-то я и теряюсь, когда приходится описывать события того дня, но ничего не поделаешь. Соберу всё своё мужество и расскажу о что в понедельник 27 июля 195… года делал, ну скажем, не я, а некий двадцатичетырехлетний человек, некий «он», которого условно мы назовём Такэо Кусумото.

В то утро ему приснился сон. Будто он находится в каком-то кафе – столы и стулья там были совсем такие же, как в кондитерской в Дзуси, но остальное – как в баре «Траумерай» – и вдруг набрасывает шнурок на шею какой-то женщины и начинает её душить. Изначально белая шея постепенно, начиная от линии волос на затылке, приобретает красный оттенок. Он всё туже и туже стягивает шнурок, но женщина никак не умирает, он кричит: «Эй кто-нибудь, помогите», и, совсем как в какой-нибудь пьесе, откуда ни возьмись возникает помощник и кряхтя затягивает петлю. В конце концов голова у женщины свешивается набок и она затихает, Потом он вдруг оказывается на осеннем оранжевом лугу, у его ног лежит труп женщины, и её ладные ляжки вдруг пробуждают в нём желание. Понимая, что любить труп постыдно, он пытается спрятать лицо от упорно преследующих его людских взглядов. Однако на лугу никого больше нет, на него смотрит только похожее на чей-то гигантский зрачок оранжевое солнце. Он закапывает женщину, и вокруг становится совсем темно, хотя до ночи ещё далеко: солнце по-прежнему светит, на земле лежат чёткие тени. Он уходит в город, поднимается по лестнице, ведущей к храму, и вдруг из полумрака сплетённых ветвей возникает незнакомое мужское лицо. «А вдруг эта женщина оживёт, что тогда?» – спрашивает мужчина, и он отвечает: «Понятия не имею!» Однако его охватывает беспокойство, и он возвращается на луг. Там по-прежнему темно, хотя с неба смотрит широко открытый глаз солнца. Он начинает копать, но женщины не находит. Подумав, что ошибся, копает в другом месте, но и там её нет. Отчаявшись, он копает всё глубже и глубже, и скоро лопата натыкается на что-то мягкое. «Есть!» – с облегчением вздыхает он, но тут фонтаном начинает хлестать алая кровь, и он, не успев убежать, захлёбывается в море крови.

Запах крови не исчез и после того, как он открыл глаза: казалось, он навсегда поселился в слизистой его носа. Утреннее солнце уже пылало в восточном окне, в комнату проникал тепловатый ветерок, предвещая, что день и сегодня будет жарким. На часах было ровно девять; он принялся обдумывать каждый предстоящий шаг, хотя уже делал это вчера перед сном. В десять встретиться с Ясимой и Фукудой в «Траумерае» и ещё раз всё согласовать, в двенадцать встретиться с Намикавой в метро на станции Симбаси, у выхода, и отвести его в «Траумерай».

Сон, увиденный в то утро, странным образом вспоминался мне потом, пока я был в бегах, и я до сих пор прекрасно его помню. Он настолько явно был связан с преступлением, что легко поддавался толкованию: кафе в Дзуси соединилось в нём с баром «Траумерай», а потерпевшим оказался не Намикава, а женщина.

Впоследствии я часто задумывался о том, что это была за женщина: сначала мне казалось, что это Мино, но убивать её у него не было никакой причины, скорее это могла быть мать, которую он ненавидев тем более что со спины она поразительно походила на ту старуху на станции, которую он накануне вечером принял за мать. Иногда мне казалось, что это был Икуо. А однажды – я тогда скрывался в Киото меня вдруг осенило – да ведь это была та девочка, которую я видел как-то во дворе нашего лицея, в маленьком садике, окружённом живой изгородью, где я частенько проводил свободное время в свои первые лицейские годы. Так или иначе, с кем бы ни ассоциировалась в моём сознании эта женщина, она заменила собой Намикаву, остальное толковалось без особого труда: закапывание женщины в землю означало избавление от трупа и сокрытие следов преступления, раскапывание – скрытие преступления, море крови – бегство, арест и предание суду, Правда, ему так до конца и не удалось увидеть в этой женщине Намикаву, она осталась в его сознании именно женщиной, то есть существом иного пола, обольстительным и распаляющим похоть, что, впрочем, имело прямое отношение к тому наслаждению («такому же, как если бы насиловал женщину»), которое он испытал, когда во время репетиции затягивал петлю на шее Ясимы.

Итак, он тщательно побрился, подрезал торчащие из ноздрей волоски и пожалел, что ради такого дня не сходил в парикмахерскую. Вспомнив о жаре, хотел было надеть рубашку с короткими рукавами, но передумал, надел белую сорочку, затянул на шее галстук и облачился в пиджак. Ни дать ни взять добропорядочный клерк, таким он был в те дни, когда работал в юридической консультации Огиямы. И как последний штрих – протёр замшей очки. Пить он боялся, опасаясь, что будет потеть и это испортит общее впечатление, поэтому, проигнорировав кофе, съел тост и, прополоскав рот, вышел из дома.

Дойдя до здания банка на углу, остановился в замешательстве. Может, вернуться и пойти другой дорогой? В банке полно народу, сквозь стекло его видно как на ладони. Однако если он вдруг развернётся и пойдёт в обратную сторону, то, наоборот, обратит на себя внимание. И он всё-таки пошёл вперёд. Мальчишка – чистильщик обуви многозначительно поклонился ему, продавщица из цветочной лавки бросила на него насмешливый взгляд. На лестнице, ведущей в «Траумерай», было сумрачно, ему показалось даже, что у этого сумрака есть свой особенный запах. Он быстро оглянулся – мальчишка-чистильщик опустил глаза, продавщица отвернулась. Ему показалось, что они всё про него знают, но он тут же вспомнил, что такое с ним уже бывало. В студенческие годы ему тоже казалось, что за ним все следят. Но в ту пору он был жалким изгоем. Теперь всё по-другому. Ещё немного – и он возвысится над остальными людьми. Всего через два часа он обессмертит своё имя, покроет его славой, которая не всякому по плечу, – станет убийцей. Он стремительно взлетел по лестнице. Бар сверкал чистотой. «Что это ты сегодня так рано?» – улыбнулся вышедший ему навстречу Фукуда. Он был в форме бармена – чёрных брюках и синей рубашке с отложным воротником. Он тоже улыбнулся в ответ и сказал: «Да так, очень уж утро приятное». Было начало одиннадцатого, Ясима запаздывал, они стали ждать его, просматривая газеты и попыхивая сигаретами. В половине одиннадцатого он тоже не появился. «Может, позвонить в Офуну?» Но хозяйка квартиры, которую снимал Ясима, прекрасно знала их голоса, поэтому, подумав, что лучше не оставлять лишних улик, они решили ещё подождать. «Вот скотина. Что он себе позволяет?» – возмущался Фукуда. «Да ладно, что ты, его не знаешь? Просто проспал. Подождём ещё», – успокоил его он.

– Не иначе как струсил и пошёл на попятную.

– Вряд ли. Он ведь был едва ли не главным зачинщиком.

– А ты и поверил? Такие типчики, как он, только строят из себя невесть что, хорохорятся, а дойдёт до дела – сразу в кусты! Представляешь, он меня спрашивает – ты, говорит, что и вправду готов пойти на мокрое? Если у тебя какие сомнения, не крути, скажи прямо. Пока ещё всё можно переиграть. Я попытаюсь убедить Кусумото отказаться от этого плана.

– Вот как? – Он удивился, но не подал вида. – Ну и? Что ты ему ответил?

– Ответил, что готов идти до конца. И в свою очередь спросил его – может, он сам раздумал, пусть так и скажет.

– А он что?

– Да ничего. Задумался и ничего не ответил. Но по лицу-то видно было: сдрейфил и готов на попятную.

– Никогда бы не поверил. Но ведь если он не придёт…

– Ну и пусть, сами, что ли, не справимся? Ты да я – неужто мы вдвоём одного не одолеем?

– Это-то конечно, только как бы он не побежал в полицию.

– Да ладно! Не пойдёт он никуда, кишка тонка. Вот только ведь придётся его убрать. Слишком уж много знает.

– Ну, можно обойтись и без этого…

– Нет, нельзя. Он ведь потребует свою долю, в виде платы за молчание. А так мы получим по двести тысяч. И это будет справедливо.

– Что ж, пожалуй… Но давай всё-таки подождём до одиннадцати.

Но Ясима не пришёл и в одиннадцать. Оставив Фукуду в баре, он отправился покупать чемодан. На всякий случай прошёл через станцию, но, сколько ни вглядывался, Ясимы нигде не было видно. Уже наметив чемодан, стоявший в самом дальнем углу магазина, он вдруг сообразил, что идти среди бела дня по улице с таким большим чемоданом опасно. Вернувшись в бар, он поделился своими опасениями с Фукудой, и тот сразу согласился, но сказал, что вечером чемодан всё-таки придётся купить, поскольку в такую жару труп быстро начнёт разлагаться.

Фукуда был страшно возбуждён и не мог усидеть на месте: то начинал мыть стаканы, то протирал шваброй мозаичный пол, то принимался смазывать маслом замок на входной двери, – и всё это с недовольной гримасой на лице. Он тоже нервничал: то и дело смотрел на часы – а вдруг Ясима ещё придёт, – проверял, как работает вентилятор. Позже на суде Фукуда сказал следующее: «Мне было завидно, что Кусумото удаётся держать себя в руках. Я тоже старался делать вид, будто мне всё нипочём, а у самого поджилки тряслись. Будто стоишь на скале над пропастью и понимаешь: ещё миг – и полетишь вниз».

В пятнадцать минут двенадцатого он неожиданно включил радио, но из-за ужасных помех почти ничего не было слышно. Фукуда сказал, что радио со вчерашнего вечера плохо работает, он вызвал мастера, просил прийти сегодня пораньше, но пока никого не было.

– Но он же может явиться в самый неподходящий момент, и весь наш план полетит к чертям! Ещё не хватало, чтобы он застрял здесь до того часа, когда мы должны будем приступить к работе! Позвони в мастерскую, скажи, чтоб поторопился.

– Уже звонил. Мне сказали, что работы здесь на минуту, надо всего лишь заменить лампу.

– Но его ведь до сих пор нет.

– Да придёт, никуда он не денется. – Фукуда надулся, не желая признать, что допустил оплошность.

– Если он не придёт до половины, лучше пусть вообще не приходит. Позвони и откажись.

– Но ведь если радио будет выключено, как быть с засовом? Ведь он услышит.

– Это точно. – Он задумался. Сердце бешено колотилось, в голове был полный сумбур. С трудом удерживаясь, чтобы не сорваться на крик – у него было такое ощущение, будто он из последних сил пытается утопить упорно всплывающую на поверхность воды щепку, – он сказал:

– Есть только два варианта. Первый – не закрывать дверь на засов, понадеявшись, что, пока мы будем заняты «работой», никто не войдёт. Но тогда мы рискуем оказаться в положении Раскольникова. Ну, это из одного русского романа. Только он прикончил старуху-процентщицу, как откуда ни возьмись появляется её младшая сестра Лизавета. Стопроцентной уверенности, что с нами не произойдёт ничего подобного, У нас нет. Поэтому нам остаётся лишь один, второй вариант. А именно – постараться по возможности ускорить приход мастера, а его появление по возможности оттянуть.

Не успел он договорить, как на лестнице послышались шаги, Кто-то взбегал вверх, пиная башмаками металлические края ступеней, словно бил по ксилофону. Так всегда делал Ясима. Скоро за дверью громко закричали. Голос был незнакомый. Переглянувшись с Фукудой, он поспешно скрылся в уборной. «Откройте, это вы мастера вызывали?» – кричали за дверью. Фукуда неслышно, словно кошка, бросился к нему.

– Что будем делать?

– Впусти его. Пусть чинит. Я постараюсь уйти потихоньку, он не успеет меня разглядеть. А того я поведу пока в «Лори». Как только мастер уйдёт, позвони туда. Нет, лучше не надо. В «Лори» не должны знать моего имени. А если назваться другим, это может показаться тому подозрительным. Лучше я сам позвоню.

– Значит, ты будешь в «Лори»? Ладно. – Фукуда решительно кивнул и зябко передёрнул плечами. Лицо его покраснело, на лбу выступили капельки пота.

Увидев в щёлку, что юноша со спортивной сумкой на плече снимает с полки приёмник, он вышел из уборной, низко опустив голову, прошёл за спиной у мастера к выходу и, прежде чем тот успел обернуться, выскочил на улицу.

Однако, как выяснилось позже, мастер всё же успел обернуться и запомнил его. На следствии он показал, что видел в баре какого-то странного мужчину. Тот неожиданно появился откуда-то и быстро пошёл к выходу. Несмотря на жару, он был в костюме: тёмно-синем пиджаке с продольными полосками и галстуке с красной искрой. Ещё на нём были очки без оправы. По мнению мастера, он был похож на музыканта из оркестра или какого-нибудь артиста.

А ведь я так старался придать себе вид добропорядочного клерка! Сам-то я ухитрился не запомнить никаких деталей. Спортивная сумка оказалась обычным брезентовым баулом для инструментов, а юноша – никаким не юношей, а сорокасемилетним мужчиной. К тому же мастер запомнил, что, пока он возился с приёмником, было два телефонных звонка, причём ему показалось странным, что Фукуда говорил кратко, приглушённым голосом, явно не желая, чтобы его слышали. Конечно же, он стал, наоборот, напряжённо прислушиваться и прекрасно запомнил всё, что говорил Фукуда. Разумеется, он не мог знать, кто именно звонил и о чём шла речь. Первый звонок был от Ясимы, который тут же начал хныкать и нудить: «Ну не могу я, не могу… Просто не смог заставить себя пойти. Да, знаю, что у меня кишка тонка, но что делать? Вы уж меня простите. Привет Кусумото. Эй, ты чего молчишь? Рядом с тобой кто-то есть? Ты что, не можешь говорить? Говори только „да“ или „нет". Рядом с тобой кто-то есть?» – «Да». – «Кусумото?» – «Нет». – «Я не могу. Но вы не думайте, я буду держать язык за зубами». – «Давай приходи. Дело немного откладывается. Ты ещё успеешь». – «Ну право же, послушай, я не могу. У меня духа не хватит. Моя хозяйка всё время торчала дома, я никак не мог позвонить раньше». – «Значит, ты не придёшь?» – «Нет, простите меня». – «Вот скотина!» – И Фукуда бросил телефонную трубку. Второй звонок был от меня. Но не буду забегать вперёд.

Как только он вышел на улицу, яркий свет ударил ему в глаза и он остановился, стараясь унять головокружение. Шум большого города на время оглушил его, будто плотно заткнул затычками ушные отверстия. Шагнув, он понял, что ноги у него заплетаются, словно лопнули какие-то нервы. Ему почудился чей-то смех, но чистильщик обуви уже исчез, продавщицы из цветочного магазина тоже не было, никто не обращал на него внимания, ни в банке, ни на проспекте не было никого, кто бы им интересовался, его окружали безликие, равнодушные ко всему, в том числе и к его существованию, предметы: снующие толпы, машины, электрички, магазины, рекламные щиты, бесконечные провода (то есть всё то, что составляет большой город), он чувствовал себя всеми покинутым, как если бы шёл один в кромешной ночи. Ещё совсем недавно он стремился возвыситься над людьми… Куда это всё исчезло? Куда он попал? Чужие, гигантские, нереальные, изнемогающие от света, зноя, шума, вони улицы, переулки, лавки… Станция, беспрестанно извергающая грохот подземки, гомон толпы. Пять минут первого. Кто-то хлопнул его по плечу. Намикава появился не с лестницы, на которую он смотрел, а с противоположной стороны.

В последний раз они виделись весной, за это время Намикава вроде бы ещё больше потолстел, но, может быть, так только казалось из-за того, что он был без пиджака, в одной рубашке, подчёркивающей выпирающий живот. В руке – знакомый чёрный портфель, раздувшийся и явно тяжёлый. Он почтительно склонил голову и извиняющимся тоном сказал:

– Простите, мне надо срочно сделать три деловых звонка, не согласились бы вы пообедать со мной? Был бы вам очень признателен.

– С удовольствием, – улыбнувшись, кивнул Намикава. – Вот только у меня тут (он кивнул на портфель) с собой кое-что имеется. Хотелось бы сначала покончить с этим.

– Разумеется. Может, тогда хоть кофе выпьем?

– Согласен.

На первом этаже здания рядом со станцией находилось кафе «Лори», в котором они часто бывали с Фукудой и Ясимой. Оно славилось тем, что здесь всегда работал кондиционер и подавали фирменный кофе со взбитыми сливками. Кивнув приветливо улыбнувшемуся ему знакомому официанту, он провёл Намикаву к столику в самом дальнем углу, подальше от телефона, заказал кофе, потом пошёл к телефону и набрал первый пришедший в голову номер. Ответила какая-то женщина, и он понёс что-то несусветное: «Алло, это Сумото, так вот, я проверил в регистрационной книге, пограничная линия действительно проходит в том месте, о котором вы говорили. Так что всё верно…» Женщина удивилась: «Алло, алло, кто это? Странно. Вы ошиблись номером». Она повесила трубку, но он всё равно продолжал говорить: «Да, да, совершенно верно…» – и говорил ещё долго, делая вид, будто отвечает невидимому собеседнику. Точно такой же трюк он проделал ещё раз. На третий раз номер был занят, он набрал его ещё раз, потом, покачав головой, вернулся на место.

– У вас, видно, много работы, – заметил Намикава и, распечатав пачку «Лакки Страйк», протянул ему, он со скромным видом вытянул сигарету и тут же прикурил от золотой зажигалки.

– Видите ли, в чём дело, одна женщина – у неё косметический салон – купила участок земли в Асакусе и обнесла его забором, предполагая начать там строительные работы. Но тут возник сосед и заявил, что участок принадлежит ему; я посмотрел соответствующие бумаги и обнаружил, что его претензии совершенно необоснованны. Однако если дело дойдёт до суда, то строительство придётся отложить на неопределённый срок. Вот и пришлось побегать…

– Видимо, этот ваш сосед дока по части законов, раз вылез с претензиями уже после того, как строительство началось.

– Да, довольно противный субъект.

– А в какой это части Асакусы?

– Это… – И он назвал первую пришедшую ему в голову улицу. – Второй квартал Кёмати.

– А-а, квартал любви… – Намикава дурашливо выпучил глаза, судя по всему, у него была такая привычка.

– А вы хорошо знаете Асакусу?

– Конечно, я жил там довольно долго, в Ханакавадо, совсем рядом с Кототоибаси. К сожалению, наш дом сгорел во время войны. Да, с этим районом у меня связано столько воспоминаний!

«Как странно, ведь Намикава всегда говорил, что вырос в деревне», – подумал он. Но Намикава, словно прочитав его мысли, добавил:

– После того как сгорел наш дом, я уехал в Ибараки, на родину отца. Там и занимался крестьянским трудом. Отец ведь мой из крестьян. Во время войны особенно развернуться было невозможно, только самих себя и кормили, но – может, кровь сказывается – очень уж я люблю деревню. Будь моя воля, бросил бы всю эту торговлю и занялся сельским хозяйством. – И Намикава взмахнул воображаемой мотыгой. Рукав задрался, обнажив сильную, мускулистую руку, и он с досадой подумал, что справиться с ним будет нелегко и из-за этого дурака Ясимы операция может сорваться.

– Что, у меня что-то к руке пристало? – спросил Намикава.

– Нет, ничего. – Смутившись, он отвёл взгляд. Не надо было рассматривать его так внимательно, как бы оценивая, так рассматривают обычно домашний скот, прежде чем забить. – Извините, я просто задумался, думал о той даме, о которой давеча вам говорил, ну о той, с косметическим салоном.

– Да, достаётся вам. Кстати, относительно нашего сегодняшнего дела, вы говорили, что ваш клиент служит в министерстве иностранных дел, позвольте узнать, какой именно пост он там занимает?

– К сожалению, все бумаги по этому делу находятся там, где мы с вами договорились встретиться. Извините, я отойду позвонить, а то там было занято, – сказал он, взглянув на часы. Двенадцать часов двадцать две минуты. Сняв трубку, он набрал номер «Траумерай».

– Это я. Как дела?

– Ещё не закончил. Но, судя по всему, уже скоро.

– Значит, кое-что осталось? Да, мне тоже трудно выкроить время. Хорошо, давайте так… – Тут официант куда-то отошёл, и удостоверившись, что рядом никого нет, он сказал: – Когда он закончит, сразу же позвони сюда и спроси, нет ли тут женщины по фамилии Омати. Как ты понимаешь, такой здесь нет, но это будет сигналом.

Вернувшись на место, он почесал в затылке. Кончики пальцев стали влажными от пота.

– Хорошенькое дело! Сосед говорит, что, если ему заплатят двести тысяч, он не будет подавать в суд. Но моя клиентка против. Я ей говорю, что в конечном счёте она выгадает, если отдаст двести тысяч и начнёт строительство, но она говорит, что нечего идти на поводу у этого мерзавца, тем более что его претензии с самого начала необоснованны. Она, конечно, права, и всё же…

– Да, подобные тяжбы… Хуже не придумаешь.

– Это точно. С юридической точки зрения она, конечно, права, но если будет вынесено решение о консервации строительства на спорном участке, ничего хорошего её не ждёт: строительные работы придётся приостановить, специально нанятым плотникам и штукатурам отказать… – Он говорил быстро, не давая Намикаве возможности его прервать.

В кафе было весьма оживлённо: одни посетители входили, другие выходили, постоянно крутились мелодии фильма «Огни рампы», мимо их столика то и дело проходили официантки, но он напряжённо прислушивался, не звонит ли телефон. И телефон зазвонил. Официант, окинув взглядом зал, спросил: «Нет ли здесь госпожи Омати?»

– Простите, боюсь, я утомил вас своими делами, пойдёмте же… – сказал он, почтительно склонив голову.

Поднявшись первым, он быстро пошёл вперёд, нарочно выбирая самые людные места и проталкиваясь сквозь толпу. Таким образом ему удалось избежать разговоров. Намикава со своим толстым портфелем всё время отставал, приходилось останавливаться и ждать его. Наступило обеденное время, и народу на улицах прибыло, что было ему на руку. Когда они миновали здание банка и завернули за угол, солнце стояло совсем уже высоко, раскалённая мостовая искрилась, асфальт плавился и сгустками крови лип к ботинкам. Эта мостовая продолжала плыть перед его глазами и тогда, когда они поднимались по лестнице, прорываясь сквозь окутывающую её тьму.

– Прошу. – Открыв дверь, он пропустил Намикаву вперёд и тут же задвинул засов – в баре гремела какая-то народная песня, и его спутник ничего не заметил. Они прошли в намеченную кабинку и сели друг против друга. Возрождённое радио оглушительно вопило.

– Эй, принеси-ка чего-нибудь холодненького, – приказал он Фукуде и, проверив, закрыто ли окно, попросил убавить звук приёмника.

Подошёл Фукуда, изображая из себя официанта, и он заказал лимонад.

– Итак… – Мельком взглянув на часы, Намикава бережно положил портфель на стоящий рядом стул и подавшись вперёд, стал с интересом разглядывать потолок и площадку для оркестра. Свет из окна упал на его зачёсанные назад волосы, лицо посерьёзнело, выражая внутреннюю готовность приступить к делу, большие глаза заблестели. Рядом со столь образцовым служащим солидной компании он сразу же стал казаться себе дешёвым манекеном, ряженым. «Немного терпения, – сказал он себе, пытаясь восстановить утраченную уверенность, – и я прочищу мозги этому типчику. Ишь, всего десятью годами старше, а строит из себя невесть что – ах, какой я профессионал, как предан интересам фирмы… Ничего, сейчас я собью с тебя спесь». У него вдруг пересохло в горле, он залпом осушил стакан, резко поднялся, зашёл за спину Намикавы и только хотел вынуть из кармана провод, как тот обернулся. Извинившись, он прошёл в уборную, достал купленный в Асакусе провод, сложил его вдвое, быстро вышел из уборной, подошёл к сидящему мужчине сзади, взмахнул проводом, словно скакалкой, набросил ему на шею и изо всей силы стянул. Его тут же охватило ощущение нереальности происходящего, будто он вступил в мир ночных кошмаров. «Всё это мне снится, – подумал он, – а во сне может произойти всё, что угодно, даже самое неожиданное, самое невероятное…» Сидящий мужчина попытался ухватить его за руки, но ему это не удалось, и он откинулся назад, изогнувшись всем телом. Глаза яйцами выкатились из орбит, на лбу, как черви, шевелились набухшие вены. Неожиданно откуда-то возник Фукуда и стал колотить мужчину палкой. Это была просто сломанная ножка стула, но почему-то она показалось ему специально приготовленным оружием. Фукуда несколько раз ударил мужчину этой палкой в грудь, в живот, и тот бессильно повис на стуле. Пытаясь уклониться от палки, он ослабил хватку, и Фукуда тут же нанёс мужчине ещё несколько ударов по голове и лицу. «Готов», – сказал один. «Пожалуй», – отозвался другой. На него вдруг навалилась чудовищная усталость: он едва держался на ногах, кожа на всём теле болела, будто его весь вечер истязали, стегая плетью. Да, убивать человека – тяжкий труд, даже если у тебя есть помощник. И тут Фукуда издал дикий вопль. Убитый мужчина, приподнявшись, пристально смотрел на них, по лицу его пробегала мелкая дрожь. Волосы нависали ему на глаза, из разбитого носа струйкой стекала кровь – точь-в-точь мстительный дух Сакуры Сого на гравюре Тоёкуни.[16]16
  Сакура Сого (? – 1653) – реальная историческая личность. Деревенский староста, который, желая оградить крестьян от непомерных налогов, отправился к сёгуну в Эдо и был зверски убит. Утагава Тоёкуни (1769–1825) – знаменитый художник, работавший в жанре укиё-э.


[Закрыть] Стараясь не глядеть на него, Фукуда снова ударил, во все стороны брызнула кровь, а в воздухе повис какой-то сладковато-прогорклый запах. Он снова стянул провод, но тот порвался, и он застыл, тупо глядя перед собой. Фукуда извлёк откуда-то и сунул ему другой провод, он накинул его на шею мужчины и снова стал душить. Тем временем Фукуда, не останавливаясь, бил палкой, так что в конце концов она сломалась и отлетела в сторону.

Он отпустил провод только тогда, когда услышал голос Фукуды: «Да ладно, хватит с него». Если бы Фукуда молчал, он наверняка так до бесконечности и продолжал бы затягивать петлю на шее мужчины. Слишком сильно было в нём сознание собственной никчёмности, неверие в свои силы. Сначала он не верил, что может убить, потом не мог поверить, что убил. Но придя в себя, словно очнулся от долгого сна и мгновенно оценил то, что предстало его взору. Мужчина лежал на спине, словно вымазанная красной краской кукла. Удостоверившись, что его руки похолодели и сердце уже не бьётся, он сказал: «Мёртв. Теперь надо его спрятать». Фукуда сходил на третий этаж, притащил из оркестровой два одеяла, и они начали заворачивать труп. Чтобы мужчина снова случайно не ожил, он обмотал шею трупа проводом и, изо всех сил стянув концы, завязал. После этого они с энтузиазмом принялись за дело, и скоро свёрток, туго перетянутый проводом, был готов. Они решили спрятать его в потолке над площадкой для оркестра. Попотеть им пришлось изрядно: сначала Фукуда, забравшись на стремянку, отогнул сантиметровый пластиковый лист потолка и влез в образовавшееся отверстие, потом уже он со свёртком на спине стал шаг за шагом взбираться на стремянку. Свёрток был очень тяжёлым, а стремянка – непрочной, к тому же при каждом движении Фукуды с потолка сыпалась пыль, и невозможно было держать глаза открытыми, когда же свёрток удалось кое-как пропихнуть внутрь, оказалось, что Фукуда не может вылезти, пришлось снова вытаскивать свёрток и начинать всё сначала. Потом они приступили к уборке. И кожаный диван, и пол были залиты кровью, впечатление было такое, будто перевернули наполненный кровью таз. Воду в ведре меняли много раз, но она всё равно тут же становилась красной. Впрочем, Фукуда прекрасно справлялся с этой работой: он ловко орудовал тряпками и шваброй, так что в конце концов нигде не осталось ни одного кровавого пятна. «Эй, смотри-ка!» – воскликнул вдруг Фукуда, протягивая на ладони часы. Это были швейцарские часы арки «Пелта», вне всяких сомнений принадлежавшие мужчине, тут же они заметили и лежавший на стойке чёрный портфель. Хотя ради этого портфеля, собственно, всё и затевалось, он почему-то совершенно о нём забыл, и теперь, скрывая смущение под напускной невозмутимостью, открыл портфель и стал деловито проверять содержимое – четыре пачки тысячейеновых банкнот, каждая перевязана бумажной лентой с банковской печатью. «Это тоже нельзя оставлять», – сказал Фукуда, и, собрав окровавленные куски палки, легко поднялся на стремянку и закинул их в отверстие в потолке. «Ладно, теперь надо умыться и переодеться. Ну и видок у тебя!» Он пошёл в уборную и там в зеркале увидел своё лицо. Покрытое кровью, потом и пылью, оно было ужасно, точь-в-точь как у трупа. Он вдруг заметил, что на нём нет очков, но Фукуда сказал, что подобрал их и положил на стойку. Вроде бы он всё время сохранял присутствие духа и способность здраво мыслить, но, пожалуй, Фукуда проявил ещё большую выдержку, во всяком случае, был куда внимательнее к мелочам. Умыв лицо и кое-как приведя себя в порядок, он ощутил невыносимую жажду и стал жадно пить воду прямо из крана. Пил, пил, но утолить жажду не мог. «Перестань, желудок испортишь!» – сказал Фукуда, эти слова вдруг показались ему ужасно смешными, он расхохотался и никак не мог остановиться, просто надрывался от смеха, в конце концов заразил Фукуду, и тот тоже начал хохотать. Они хохотали до колик. Почему ему было так смешно? Наверное, потому, что забота Фукуды о состоянии его желудка показалась ему совершенно нелепой в данной ситуации: ведь он только что свершил то, о чём давно мечтал, – загубил свою жизнь. А может, ещё и потому, что, выполняя эту свою «работу», они действовали крайне сосредоточенно, точно по плану, проявляя прилежание, совершенно несвойственное им в их обычной безалаберной и праздной жизни. Возможно также, что этот смех был проявлением внезапно возникшего чувства близости, ведь теперь их объединяла общая тайна. Никогда до сих пор он не видел, чтобы Фукуда так хохотал – широко разевая рот, так, что видны были жёлтые от никотина зубы. Это само по себе было настолько забавно, что он смеялся всё пуще и никак не мог остановиться. Его одежда была испачкана, поэтому он одолжил рубашку и брюки у Фукуды, но брюки оказались настолько коротки, что пришлось замыть кровь на своих и натянуть их ещё мокрыми. На этом можно было считать первый этап работы завершённым, оба трудились самозабвенно, не покладая рук.