Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 69 страниц)

– Да брось, мам, – засмеялся Макио. – Небось, дома забыла. А как тут не забыть, тебе ведь позвонили спозаранку, и ты сразу кинулась готовить еду, а в девять уже вышла из дома, даже присесть не успела.

– Ты думаешь? – кивнула мать. – А может, я его обронила? Со мной такое впервые.

– Но ты же спохватилась ещё на станции Хаяма! Помнишь? – сказал Макио, подмигивая Такэо. – Что-то ты стала всё забывать в последнее время.

– Вот ещё! Ты сам вечно всё забываешь. О фотографии-то забыл, что ли?

– Каюсь, забыл, – грубовато ответил Макио, вытаскивая из кармана пиджака фотографию. – Посмотри, это я снимал на холме Тэндзин, на Новый год.

Где-то на заднем плане виднеется дом. В саду в кресле сидит мать, за её спиной плечом к плечу стоят Икуо и Макио, а впереди на засохшей траве, вытянув ноги, сидят жена Икуо и двое его ребятишек – Кумико и Китаро. Всё это – на фоне недостроенных беспорядочно, торчащих небоскрёбов Синдзюку. Вглядевшись в своего племянника Китаро, облачённого в форменную куртку со стоячим воротничком, Такэо оторопел. Копия его самого в детстве. Судя по всему, мальчику не хотелось фотографироваться со всей семьёй, он долго не шёл из дома и только после нескольких напоминаний всё-таки соизволил спуститься в сад. Вид самый независимый, смотрит куда-то вбок и недовольно кусает губы. Все говорят, что Китаро пошёл в отца. Но это значит… Почему-то раньше Такэо никогда не приходило это в голову. Значит, они с Икуо очень похожи. И не только внешне. Предельная пунктуальность, добросовестность, пытливость, вспыльчивость, буйный нрав, самоуверенность… Получается, что он, вернее, тот он, каким он был прежде, ненавидел брата за то же, за что ненавидел самого себя.

– Брат здоров?

– Да, вполне, – ответил Макио. – Постарел, конечно, но выглядит едва ли не лучше меня. Три раза в неделю играет в гольф, осенью на одной из лунок сделал альбатрос и был страшно доволен.

– А что собой представляет Китаро?

– В каком смысле?

– Ну, по характеру?

– Как тебе сказать… Он… немного странный ребёнок… – Похоже, что вопрос привёл Макио в замешательство, его снова стала мучить одышка. Наверное, было что-то такое, о чём он не хотел говорить. Такэо попытался перевести всё в шутку.

– Что значит «странный»? Он что, убегает из дома? Или пытается покончить с собой, наглотавшись снотворного? Или думает только о маджонге? Или не вылезает из этих модных дискотек?

– Откуда… ты… знаешь? – закашлялся Макио. – Он и в самом деле неблагополучный ребёнок, родители от него плачут.

– У мальчика, – вмешалась мать, – прекрасные задатки. Он стал таким только потому, что у него совершенно необразованная мать.

– А если послушать его родителей, так во всём виновата бабка, которая души в нём не чает и совершенно его избаловала.

– Да-а… – кивнул Такэо. Похоже, что и старший брат не особенно счастлив в семейной жизни. А у среднего не получается с потомством, да и жена постоянно болеет. – Да, у всех свои заботы. Нелегко жить на этом свете.

– Это точно, – согласился Макио. – «La vie c’est dure».

– Вот я, к примеру, – мягко сказал Такэо, – когда-то ссорился с братом и убегал из дома, но теперь-то я понимаю, как много он для меня сделал. Прежде всего ему я обязан знакомством с отцом Шомом.

– Святой отец пришёл к тебе, потому что я его попросила, – тут же недовольно возразила мать.

– Ах да. Но ведь судебные-то издержки он точно взял на себя… И вообще…

– А вот и нет… – начала было мать, но потом, спохватившись, что негоже перемывать косточки отсутствующему сыну, поправилась: – Разумеется, по-своему он тоже заботился о тебе, этого нельзя отрицать.

– В последнее время я часто думаю о том, как тебе тяжело пришлось в военные годы, когда я был совсем ещё ребёнком. Не представляю, как вообще ты подняла троих мальчишек на зарплату учительницы женской гимназии! Чего только не бывало! Помнишь, как я наелся клубней ликориса? Думал, это лук, и у меня начался понос?

– Помню, конечно. Это было ужасно.

– В доме – шаром покати, никакой еды, ты выпрашивала в рыбной лавке требуху, и мы её наворачивали, да так, что за ушами трещало.

– Да, я кормила вас ужасной дрянью.

– Что ты, это было очень вкусно. Я и сейчас бы с удовольствием поел требухи. А ещё я очень любил маринованные хамабофу. Ты специально ходила за ними к морю.

– А ведь и правда. Я рвала молодые побеги и мариновала.

– Да, всякое бывало. Приятно вспомнить. – Такэо повернулся к брату. – Сегодня меня спросили, чего бы мне хотелось поесть, и я попросил пирожное с заварным кремом и леденцы на палочке. Понимаешь, почему?

– Ну, пирожные всегда были твоим любимым лакомством, а вот леденцы…

– Неужели не помнишь? В самом конце войны ты приехал с фронта на побывку и привёз мне пирожные. В то время никаких сладостей вообще не было, а они были с настоящим кремом, замечательно вкусные. А леденцы обычно продавали во время храмовых праздников, однажды, когда я был совсем маленьким, ты мне их потихоньку купил возле храма Нукибэнтэн. Если бы мама узнала, она бы тебе всыпала. Они были такие красивые и вкусные, эти леденцы. К тому же – запретный плод…

– Эй, ну-ка выкладывайте, о чём это вы? – заворчала мать, и братья засмеялись.

Именно в этот момент к ним на заплетающихся ногах, колыхаясь толстым брюхом, подошёл начальник воспитательной службы.

– Ну что ж, – сказал он, посмотрев на часы. Все трое вскочили, как на пружинах.

Такэо, сопровождая каждое слово кивком головы, раздельно и чётко произнёс:

– Мама, брат, пора. Прощайте.

Помимо надзирателя Вакабаяси в комнате оказались неизвестно откуда и когда возникшие два надзирателя и зонный Фудзии. Такэо, смотревший только на мать и брата, уловил их присутствие краем глаза, и оно снова напомнило ему о том, что он всего лишь бесправный арестант.

У него отняты все воспоминания, составляющие жизнь каждого человека, у него отнята возможность быть сыном и братом, и его нагое тело скоро будет выставлено напоказ. У него осталось только имя – Такэо Кусумото. Перед мысленным взором снова возникла фигура человека, противостоящего ветру, – отец Шом. Его дорогой учитель скончался через девять месяцев после их первой встречи. Его унёс ветер смерти, ударивший в него не снаружи, а изнутри.

– Такэо… – сказала мать, и из её широко раскрытых глаз градом хлынули слёзы. Маленькая, жалкая старушка.

– Мама, будь здорова. Прощай, – сказал Такэо. Очки запотели, он почти ничего не видел. – Спасибо, что навещала меня каждую неделю, для меня это было большой поддержкой. Спасибо, брат. Береги маму. – Влажная ладонь Макио скользила в руке Такэо.

– Такэо… – прерывающимся голосом позвала мать. – Я тоже скоро уйду. Жди меня.

– Прощай.

Такэо сорвал с себя очки и помахал рукой в сторону сразу расплывшихся фигур матери и брата. Дверь захлопнулась за ним с пронзительным скрежетом, он протёр очки и снова водрузил на нос. Перед ним возникла широкоплечая фигура Фудзии, по боками стали конвойные.

– Хорошо, что тебе удалось повидаться с матерью, правда?

– Да, спасибо.

– Брат у тебя такой солидный господин. Это у него жена француженка?

– Да.

– Небось, красотка?

– А?

– Я имею в виду француженку. Разве тебе только что не показывали фотографию?

– Она больна и лежит в больнице. Её не было, когда они фотографировались.

– А жаль. Среди европейских баб бывают страсть какие красотки.

И, обнажая бледные, словно залепленные мокротой, дёсны, Фудзии расплылся в улыбке. Такэо была хорошо известна неприятная привычка начальника зоны ни с того ни с сего пускаться с заключёнными в откровенности, но сегодня фамильярность Фудзии была вызвана добрыми чувствами, желанием подбодрить, и Такэо слушал его со снисходительной улыбкой.

– Вот это да, ну и еды тебе наготовили! – Начальник зоны шумно втянул носом воздух, принюхиваясь к запахам из лаковой коробки. – Время как раз обеденное. Может, поешь? Правда, и наше меню сегодня неплохое. Гречневая лапша с мясом и овощами и ростки подбела в бобовой муке. Или у тебя нет аппетита?

– Да нет. – От насмешливого тона начальника зоны у Такэо словно камень с души свалился. – Пожалуй, я поем.

И, словно готовясь приступить к срочной работе, Такэо уселся, звучно хрустнул палочками, разламывая их, и быстро наполнил тарелку и пиалу. Сунул в рот суси, пожевал варёную на пару свинину. Проглотил кусочек батата, заел маринованными овощами. Он ел торопливо, будто украдкой, у него вдруг разыгрался зверский аппетит, и он понял, что странное ощущение, которое возникло у него где-то в районе желудка во время разговора с матерью и братом о военном времени, когда внутри словно всё сжалось в комок, было самым обычным голодом.

– Вот это да! – Зонный даже рот разинул от удивления. – Ты можешь есть? Почему же тогда ты не стал есть давеча с матерью и братом? Куда как лучше было бы…

– Сам не пойму.

– Да ты, похоже, обрёл второе дыхание! Только что совсем умирал, и вот… Не зря говорят: человек, находящийся на самом дне смерти, живее прочих. Ну и как, вкусно?

– Вкусно! – с трудом – рот всё ещё был набит суси – ответил Такэо. – Странно, правда? Чтобы в такие моменты сохранялся хороший аппетит! Вроде бы что толку теперь есть.

– Не скажи… – Фудзии повернул стул спинкой вперёд и сел на него верхом. Подумав, что он хочет что-то сказать, Такэо выжидательно уставился на него, но тот смотрел отсутствующим взглядом. Тогда Такэо снова взял в руки палочки и продолжил поглощать приготовленную материнскими руками еду, он был преисполнен решимости съесть если не всё, то хотя бы большую часть. Так он ел, когда по случаю своего дня рождения устраивал себе пир. Сегодня у него праздник. Особенный день. Надо наесться до отвала.

Вернулся начальник воспитательной службы. «Что я вижу?» – удивлённо воскликнул он и застыл на месте. За его спиной маячил надзиратель Вакабаяси.

– Да, Кусумото у нас не робкого десятка, – сказал Фудзии.

– Ну и молодчина! – Начальник воспитательной службы защёлкал в кармане чётками. – Поешь вволю. Не торопись.

Вакабаяси налил чаю. Поблагодарив, Такэо глотнул горячую жидкость, почувствовал, что она окончательно смыла застрявший в горле комок, и ещё быстрее заработал палочками. По покрытому клеёнкой столу бойко покатился кусочек батата. Такэо казалось, что он может есть до бесконечности.

6

В шуме и гаме ординаторской Тикаки увлечённо изучал личное дело Рёсаку Оты. В коричневой папке были собраны все записи, сделанные за время отбывания наказания: копия приговора, указ о транспортировке, табель текущих наблюдений за поведением заключённого, сведения о переписке, график свиданий. В этих разных по размеру и содержанию листках сталкивались разные точки зрения – судьи, начальника канцелярии, постового надзирателя, адвоката, членов семьи; противоречивые детали и оценки наслаивались друг на друга, лишая личность заключённого отчётливости и определённости. Но в настоящий момент Тикаки изучал эти документы только с одной целью – он хотел понять, было ли обвинение в адрес Рёсаку Оты ложным или нет. Пока он читал отчёты о явке в суд лиц, участвовавших в судебном заседании, судебные решения и прочие официальные документы, ему казалось, что вина Рёсаку является неоспоримым фактом, – он действительно был сообщником Тёскэ, с которым вместе и убил своего старшего брата Эйсаку и всех членов его семьи. Но Рёсаку с самого начала упорно и последовательно отстаивал свою невиновность по всем пунктам, причём аргументы его были вполне вескими и убедительными. Этот человек жил в маленькой деревушке, занимался крестьянским трудом, обеспечивающим ему скромное, но безбедное существование, у него не было никаких причин убивать своего брата, с которым они были в прекрасных отношениях, причём убивать столь бездарным способом, рискуя тут же быть пойманным. С другой стороны, Тёскэ, которого он приютил в своём доме, был отъявленным бездельником, целыми днями резался в карты, погряз в долгах, постоянно нуждался в деньгах, и в довершение всего терпеть не мог своего дядю Эйсаку, который всё время читал ему нотации, пытаясь наставить на правильный путь. Тёскэ лично спланировал преступление, вооружился двумя мечами, позаимствованными у Рёсаку, проник в дом Эйсаку и напал на его домашних, которые к тому времени успели уснуть. Убив одного за другим всех четверых, а именно – дядю с женой, их сынишку-школьника и четырёхлетнюю дочку, он забрал наручные часы, рубашки и брюки. Наличных денег, на которые он так рассчитывал, найти не удалось, так что преступление оказалось бессмысленным. Тёскэ вернулся в дом Рёсаку и сунул украденные вещи в стенной шкаф. Орудие преступления – а именно оба меча – спрятал тут же в сене. То есть сделал всё, чтобы в ходе расследования подозрения пали на Рёсаку. Сначала он попытался представить дело так, будто единственным субъектом преступления был Рёсаку, но, когда началось расследование, понял, что это ему не удастся, и придумал версию, согласно которой он пошёл на поводу у Рёсаку и невольно оказался пособником убийцы. Кстати, в ходе судебного следствия, совершенно неожиданно для самого Тёскэ, выплыли весьма невыгодные для Рёсаку факты. Оказалось, что, когда проводилась земельная реформа, братья оспаривали друг у друга право владения полями и огородами. К тому же они были соперниками в борьбе за руководящие места в районной молодёжной организации. Эйсаку постоянно обвинял Рёсаку в попустительстве, считая, что, если бы он лучше присматривал за Тёскэ, тот не вёл бы себя так дурно. В ночь, когда было совершено преступление, семьи Рёсаку не было дома, жена уехала с детьми к родителям, в доме оставались только Рёсаку и Тёскэ, так что алиби у Рёсаку нет. Суд первой инстанции приговорил Тёскэ к смертной казни, а Рёсаку к пожизненному заключению, на суде второй инстанции их действия были квалифицированы как действия соисполнителей и обоим был вынесен смертный приговор, суд третьей инстанции признал справедливым приговор суда второй инстанции, оставив кассационную жалобу без удовлетворения.

Рёсаку не совершал преступления. К такому выводу пришёл Тикаки, проштудировав брошюру «Общества спасения Рёсаку Оты». Читать её было нелегко – автор грешил излишней самонадеянностью и безапелляционностью суждений, но во многом был, несомненно, прав. Примерно такое же впечатление сложилось и у самого Тикаки после непосредственного общения с Тёскэ и с Рёсаку. Тёскэ – «типичный выдумщик и врун», бездельник и краснобай, язык у него прекрасно подвешен, он вполне способен дать ложные показания и оговорить кого угодно. Рёсаку – бесхитростный крестьянин, тугодум.

Начальник зоны Фудзии, наведавшись в полицейское управление и подробно ознакомившись с материалами дела, заявил, что не верит в невиновность Рёсаку, хотя бы потому, что преступление не могло быть совершено одним человеком. «Да чтоб такой заморыш, как Тёскэ, один справился с физически крепкими супругами и двумя детьми? Никогда не поверю». Судья был того же мнения и признал Рёсаку виновным. Но в конечном счёте это всего лишь «одно из мнений». Ведь суд первой инстанции приговорил Рёсаку к пожизненному заключению. Значит, у них были какие-то основания? Неужели «одного из мнений» довольно для столь резкого перехода от пожизненного заключения к смертной казни, то есть, по существу, от жизни к смерти?

Перед глазами Тикаки всплыло грубое, обветренное лицо Рёсаку – ни дать ни взять иссечённый ветрами и дождями придорожный каменный Дзидзо.[26]26
  Дзидзо (Ksitigarbha) – бодхисатва, покровитель детей и путников, его изображения ставятся обычно по обочинам дорог.


[Закрыть] Лицо крестьянина, черты которого сформировались за долгие годы тяжёлого труда. И этот степенный, уравновешенный человек был признан виновным в совершении страшного преступления. Тикаки решил непременно наведаться в архив прокуратуры и ознакомиться с протоколами судебных заседаний. Хорошо бы ещё встретиться с активистами «Общества спасения Рёсаку Оты». Слишком похоже на то, что произошла ошибка. Он оторвал глаза от бумаг и прислушался, пытаясь понять, что происходит вокруг. Сидящий на краешке стола Сонэхара разговаривал с развалившимся на стуле Томобэ.

– Вот и нужно было ехать не окольными путями, а сразу выезжать на пятидесятую магистраль.

– Может, и так. Но наверняка там тоже была пробка.

– Всё-таки не такая, как на шестой.

– Да ну, один чёрт…

– Вы о чём это? – спросил Тикаки.

– Да они вчера, в воскресенье то бишь, – ответил Танигути, сидевший рядом и читавший какую-то медицинскую книгу на немецком, – отправились на машине в Кайракуэн любоваться цветущими сливами. Но из-за пробок ехали на три часа дольше, чем предполагали. А когда в конце концов доехали, все места на стоянке оказались занятыми, припарковаться удалось только за километр, в довершение всего, когда они добрались до парка, обнаружилось, что сливы ещё и не расцвели. В результате ничего, кроме толп, они не увидели. Такие вот дела.

– Да нет, некоторые сливы уже начали распускаться, хотя, конечно, их было немного… – Повернувшись к ним, Сонэхара улыбнулся беззубой улыбкой. – А отдельные деревья вообще были в полном цвету. Всё-таки это один из самых известных парков.

– Не знаю, не знаю… – Танигути взял со стола Томобэ раскрытый фотоальбом и показал Тикаки: – Посмотри сам. Люди, люди, люди… И нигде ни единой цветущей сливы…

Альбом был оформлен с присущей Томобэ педантичностью: на первой странице красовалась общая схема пути, далее шли талоны на проезд по скоростной магистрали, талоны на бензин, входные билеты в парк, между которыми располагались сделанные «полароидом» фотографии. Он не забыл вклеить даже вырезки из газет. «Сто тысяч человек – на один цветок сливы» – под таким заголовком помещалась заметка следующего содержания: «Сливы ещё в бутонах, цветёт всего около десятка деревьев. Однако полюбоваться цветами приехало сто тысяч человек, что составляет примерно половину всего населения города Мито».

– А-а… – зевнул Сонэхара. – Развлекаться тоже труд, и не маленький. Особенно сейчас. Вчера мы вернулись в девять, то есть на три часа позже, чем предполагалось. Чтобы хоть как-то утешиться, пошли играть в маджонг, и в конце концов засиделись до утра. Спать хочется, сил нет.

– С чем вас и поздравляю. – Танигути, изображая восторг, склонил голову. – Таким образом, доктор, вы предавались безудержному разгулу с субботнего вечера до утра понедельника.

– Ну, не один я, не забывайте, что Томобэ всё время был со мной.

– А разве мы не вольны заниматься чем угодно в свободное от службы время? – Томобэ отобрал у Танигути альбом и бережно вернул его на место.

– Разумеется, вольны. Мы можем даже посещать клуб любителей порно-фото. Вот, ознакомься… – Вытащив из кармана пачку цветных фотографий, Танигути протянул её Тикаки. – Это главврач привёз из Франции в качестве сувенира.

– Да, признаю своё поражение! – Сонэхара нахмурил брови и начал яростно, будто она у него вдруг зачесалась, скрести свою лысую макушку – Ну, это моя страсть!

– Да уж! – Томобэ втянул голову в плечи. – Вцепился мёртвой хваткой и в конце концов приобрёл на аукционе коллекцию главврача, которая произвела в наших кругах настоящий фурор. Ито просто локти кусал.

– А ведь его не так просто обойти! Пора и вам, доктор, выставить свою коллекцию. Ходят слухи, что у вас собраны фото со всего мира.

– Да нет, что вы… – Танигути пощипал свой двойной подбородок. – Хотя европейские страны у меня, пожалуй, представлены полностью. Особенно Италия, есть просто первоклассные экземпляры!

– Как? Неужели и ты… – Тикаки с удивлением воззрился на Танигути. Тот поднял кустистые брови и лукаво улыбнулся. Тикаки стал рассматривать фотографии, и тут его обдало табачным дымом. За спиной стоял доктор Таки и заглядывал ему через плечо.

– Таки-сэнсэй! – преувеличенно всполошился Сонэхара. – Вам вредно на это смотреть, вы ведь у нас человек такой целомудренный, такой неопытный и неиспорченный. Доктор Тикаки, немедленно спрячьте фотографии.

– Вас жена заругает, – подлил масло в огонь Томобэ. – Я ей наябедничаю… – добавил он, постукивая по столу.

Не обращая на него внимания, Таки придвинулся ближе и, нацепив на нос очки, стал внимательно рассматривать фотографии.

– Возьмите, – сказал Тикаки, протягивая ему всю пачку. Таки, даже не поблагодарив, с простодушной радостью схватил фотографии, тут же вернулся к своему книжному бастиону и, укрывшись за ним, принялся жадно их рассматривать.

– А-а… – зевнул Сонэхара. – Вы, доктор, осторожнее. Вот будет история, если вас за этим занятием застукает кто-нибудь из фельдшеров! Это ведь вам не стереоскопические фото для туристов, совсем другое дело!

– Ну и сонный же у вас вид! – сказал Танигути. – Попросите Тикаки сделать вам энцефалограмму. На ней наверняка будут зафиксированы дельта-волны. В таком состоянии врач не может полноценно функционировать.

– К вашему сведению, я уже принял всех утренних больных. – И Сонэхара с самодовольным видом поправил воротничок халата. – Здесь у нас можно вести приём, даже если засыпаешь на ходу.

– Он давеча как раз и заснул, – засмеялся Томобэ. – В кабинете вдруг стало тихо, фельдшер заглянул, а наш Сонэхара спит да посапывает, сидя за столом. Пациент глядит на него со страхом, думает, верно, что доктор нашёл у него какую-нибудь серьёзную болезнь и размышляет, как его лечить.

– Зато у вас, Томобэ-сан, сна ни в одном глазу, – сказал Тикаки. – Хотя вы ведь тоже всю ночь провели на ногах.

– Ну, я же спортсмен. – Томобэ погладил себя по загорелой щеке.

– Да ладно вздор нести! – злобно покосился на него Сонэхара. – А кто спал в рентгеновском кабинете? Тебе-то хорошо. У тебя целых две комнатушки, куда ты в любой момент можешь удалиться, вывесив на двери табличку: «не входить!»

– О, вот здорово! – вдруг не своим голосом заорал Таки. Все испуганно оглянулись. Сжимая в руке большую лупу, он склонился над фотографиями.

– О, вот здорово! – передразнил его Сонэхара. – Не советую вам особенно возбуждаться, вы ведь у нас гипертоник. Знаете, бывает мнимая беременность? Значит, бывает и мнимый коитус со смертельным исходом! Правда, Тикаки?

– Не знаю, – холодно ответил Тикаки и захлопнул личное дело Рёсаку Оты. Он был ужасно недоволен собой, во-первых потому, что с самого начала старательно избегал участия в общем разговоре, а во-вторых потому, что не сумел этого скрыть. Окинув неприязненным взглядом лысую голову, которая находилась против света и из-за этого казалась окружённой белёсым светящимся нимбом, он, запинаясь, сказал:

– Доктор, вы ведь будете завтра присутствовать при казни Такэо Кусумото?

– Да, – ответил Сонэхара. В глазах его ещё поблёскивали смешинки, а рот уже удивлённо приоткрылся.

– Вы не согласитесь уступить эту роль мне? Мне хотелось бы присутствовать при казни.

– Но как же… – Сонэхара недоумённо огляделся. Таки, окружённый облаком табачного дыма, рассматривал фотографии, Танигути сидел, уткнувшись в свои книги. На его слова отреагировал один Томобэ. Он поджал губы и бросил на Сонэхару многозначительный взгляд. Сонэхара сглотнул слюну и противно официальным голосом сказал:

– Со мной уже говорил об этом главврач, и я ему ответил, что не согласен на замену. Но насколько мне известно из разговора с тем же главврачом, начальник тюрьмы дал вам разрешение, так что вы можете присутствовать при казни в качестве наблюдателя. Завтра в восемь часов утра от главного входа отправится автобус с конвоем и машина, так что пожалуйста, приходите. Я поеду на машине, составите мне компанию.

– Хорошо, спасибо, – сказал Тикаки, закусив губу. Он не собирался никого оповещать о своём намерении. Теперь придётся ловить на себе любопытные взгляды – он что, не в своём уме, как можно захотеть присутствовать при казни? Неужели ему это интересно? К чему бы?

– Я не так уж и рвусь, – пояснил Сонэхара, – просто у меня это сорок вторая казнь, а я хочу довести счёт до пятидесяти. Ну и в научном плане, конечно… У нас с главврачом что-то вроде соревнования – его интересует, как вес и возраст казнённого влияют на длительность промежутка между казнью и моментом наступления смерти, а я изучаю примерно то же самое, только с точки зрения артериального давления. Работёнка не из лёгких, прямо вам скажу. Надо исхитриться надеть манжету тонометра на руку, как только тело повиснет. Думаю, до меня никто в мире этим не занимался.

– А я бы такие исследования запретил, – вдруг заявил Таки. С некоторой брезгливостью ухватив пачку фотографий, он вернул её Тикаки.

– Ой, оказывается, вы всё слышали? – удивился Сонэхара. – Но ведь мы никак не мешаем приведению приговора в исполнение. Просто наблюдаем за явлением, как таковым, разве это запрещается?

– Это надругательство над человеком.

– Но вы ведь сами не далее как позавчера измеряли пульс умирающего и прослушивали ему сердце?

– Это действия, необходимые для констатации смерти.

– Ну и измерение давления то же самое. Действие, необходимое для констатации смерти.

Таки несколько раз затянулся и выпустил из ноздрей клуб дыма. Его жёсткие короткие седые волосы стояли торчком, будто он был в белой меховой шапке. Лицо сохраняло бесстрастное выражение, невозможно было догадаться, о чём он думает. Пока Сонэхара мялся, не зная, что ещё сказать, Таки вдруг вскочил и выбежал из комнаты.

– Ой-ой, вот так всегда… – Сонэхара бросился к столу Таки и сунул тлеющий окурок в наполненную водой пепельницу. – За ним глаз да глаз. Интересно, куда это он помчался?

– Может, в столовую? – предположил Томобэ, поправляя лежащие на столе альбомы с газетными вырезками и журналы «Преступность и меры борьбы с ней».

– Вроде рано ещё. Двадцать минут второго.

– Они открывают в половине второго. Доктор приходит заранее и ждёт под дверью, пока откроют.

– Сегодня холодно, наверняка дают лапшу. Меня это не вдохновляет. Дождь вроде бы кончился, пойдём лучше поедим в городе?

– Можно, – согласился Томобэ и выглянул в окно. Мокрые ветки сакуры сверкали в солнечных лучах, будто покрытые фосфором. Вдруг спохватившись, он обратился к Танигути: – А кстати, доктор, каким именно образом Карасава покончил с собой? Ходят слухи, что он повесился, но мне что-то не верится.

– Я и сам не знаю. Меня ведь вызвали уже после того, как он умер.

– Но у вас наверняка есть какие-нибудь предположения.

– Я уже говорил Тикаки, странгуляционная борозда выглядела так, будто верёвку набросили сзади, она начиналась от затылка и шла под подбородком.

– Да? – И Томобэ шариковой ручкой ловко сделал рисунок на пустом листе медицинской карты. – Вот так? Или вот так?

– Никто не знает, как было на самом деле, – сказал Танигути, энергично двигая кустистыми бровями, и уткнулся в свою немецкую книжку, желая показать, что этот вопрос больше его не интересует.

Тикаки подпихнул фотографии к Танигути и, поднявшись, направился к энцефалографическому кабинету – пора было готовиться к вечернему обследованию. По дороге ему вдруг пришло в голову, что Таки неспроста рассердился, и он потянул дверь операционной. Стоявший в углу санитар Маки, вздрогнув от неожиданности, поспешно спрятал правую руку.

– Ты что это? – заподозрив неладное, окликнул его Тикаки и приказал: – А ну, покажи руку!

Тот протянул дрожащую руку, и с ладони на пол посыпались бычки. На стоящем рядом передвижном столике валялся кусок стерильной марли. Это показалось Тикаки подозрительным, он поднял марлю и обнаружил под ней небольшой стеклянный лоток, наполненный табаком, рядом лежало около десятка самодельных сигарет. Очевидно, Маки только что смастерил их, выпотрошив подобранные где-то бычки.

– Ну и что с тобой делать?.. – проворчал Тикаки. Бывший владелец литейной фабрики, тучный сорокапятилетний мужчина с виноватым видом стоял перед молодым врачом, обливаясь потом. Если станет известно, что он занимается изготовлением сигарет, что строго-настрого запрещено, наказания ему не избежать. Конечно, его тут же выгонят из санитаров, не говоря уже о том, что ему не видать условно-досрочного освобождения, которое полагается за примерное поведение. Тикаки стало его жаль, В конце концов, на табаке особенно не наживёшься, не такое уж это серьёзное нарушение. Как будто подслушав мысли Тикаки, Маки склонился перед ним в глубоком поклоне.

– Простите, простите меня.

– Я не вправе кого-то прощать или не прощать. Мне придётся сообщить об этом доктору Таки.

– Тогда это конец. Доктор Таки никогда меня не простит. – Лицо Маки исказилось мучительной гримасой, он опустил плечи и повесил голову. Его раскаяние показалось Тикаки немного наигранным, и сердце, как маятник, качнулось от жалости к досаде.

– Так или иначе, хоть эти подбери.

Опустившись на корточки, Маки собрал бычки, сложил их вместе с самодельными сигаретами в лоток и почтительно протянул Тикаки. Тикаки смутился – Маки держался со спокойной уверенностью, весь вид его говорил о том, что он считает свои действия вполне правомерными. К тому же остальные санитары ходили в застиранных синих робах, а Маки щеголял в новёхонькой, тщательно выглаженной. «Умеет устраиваться», – подумал Тикаки и сурово сказал:

– Мне они ни к чему. Забери.

– Ну, прошу вас, доктор… – занудил Маки и стал насильно всовывать лоток в руки Тикаки. Его пухлый подбородок подёргивался, напоминая бьющуюся рыбу, глаза судорожно вращались, вываливаясь из орбит. От него исходила такая грубая, безудержная сила, что Тикаки невольно попятился. И тут Маки выпустил из рук лоток. Он бы упал на пол, если бы Тикаки в последний момент всё-таки не подхватил его.

– Ну пожалуйста, – отскочив, Маки склонился в глубоком поклоне.

– Ты что, хочешь, чтобы я закрыл глаза на твои проделки?..

– Ну пожалуйста. – Маки всё кланялся и кланялся, почти касаясь головой пола, будто делал какое-то гимнастическое упражнение. Следующим этапом будет падание на колени, от Маки этого вполне можно было ожидать. Ему ничего не стоит начать цепляться за ноги Тикаки, обливая их слезами.

– Что с тобой поделаешь… – Тикаки, усмехнувшись, опорожнил содержимое лотка в пепельницу. – Убери тут всё.

Маки, раболепно кланяясь, с неожиданным проворством собрал марлю, передвинул передвижной столик и смёл с пола табачный сор. Его почти комичная старательность смягчила Тикаки.

– Я слышал, ты был владельцем фабрики, это правда? – спросил он, стараясь говорить дружелюбно, и ощутил, что его слова сразу же разрядили обстановку.

– Да не то чтобы владельцем. Просто у нас с двоюродным братом была на двоих одна маленькая фабрика, – спокойно ответил Маки. – При отце на ней работало человек двадцать, а когда она перешла к нам, дела пошли из рук вон плохо, я выдал вексель, с условием, что он не будет акцептован, в результате меня обвинили в мошенничестве. Стыд и позор!

– Да… Не повезло… – В личном деле Маки были подробно описаны все этапы его жизненного пути: до сорока лет он добропорядочно работал на своей фабрике, а потом его как подменили – помешался на фьючерсных сделках и скачках, в результате спустил всё, что имел, и занялся мошенничеством. Бывают закоренелые преступники-рецидивисты, вставшие на путь преступлений в молодые годы и другой жизни просто не знающие, но бывают и такие, как Маки, – имеющие за спиной опыт нелёгкой трудовой жизни и неожиданно сбившиеся с пути уже в зрелом возрасте. Среди санитаров, работающих в медсанчасти, было много таких, взять хотя бы избитого Маки Кобаяси.