Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 69 страниц)

2

Зимой, когда заниматься сельскохозяйственными работами стало затруднительно, учащихся средних школ отправили на производство. Наш класс попал на фабрику, где делали детали для противогазов. Я набрасывал на голову противовоздушный капюшон, навёртывал на ноги обмотки, брал узелок с едой и в таком виде отправлялся на фабрику в Камату.

Небольшая фабрика была расположена почти в центре городе, работали там в основном старики; обветшавшие деревянные строения, внутри которых едва теплилась жизнь, больше походили на старые склады. Сточные канавы засорились и были переполнены грязной, чёрной, покрытой масляными разводами водой, которая вытекала на пустырь за фабрикой. По утрам после переклички, которую проводили директор фабрики и наш классный руководитель, мы принимались за работу: обычно мы укладывали изготовленные на фабрике детали в ящики и перетаскивали их на склад. Но постепенно мы всё чаще вместо работы стали играть в мяч на пустыре или просто нежиться на солнышке. Производство застопорилось, очевидно, из-за нехватки сырья.

У входа в фабричное общежитие находилась маленькая, всегда пустая комнатёнка, предназначенная для коменданта. Я часто пробирался туда и читал. Там не было даже самой простой печурки, и я мёрз, но всё равно радовался возможности побыть одному. Я брал книги из библиотеки Макио и читал их все подряд. Именно тогда я узнал такие имена, как Сосэки, Рюноскэ,[11]11
  Сосэки – Нацумэ Сосэки, Рюноскэ – Акутагава Рюноскэ – известные японски писатели первой половины XX в.


[Закрыть] Бальзак, Готье, Гюго.

Каждый день назначалась пожарная команда из нескольких человек, которая дежурила ночью в общежитии. Дежурные набивались в небольшую комнату и сидели там, страдая от блох и клопов, но всё равно дежурить любили все. Провести ночь вне дома, без родителей – чем не захватывающее приключение?

Однажды ночью было получено сообщение об угрозе воздушного нападения в районе Токио-Йокогама, поэтому все обулись, навернули на ноги обмотки и стали ждать. Для нас это было дело привычное: Камату бомбили уже несколько раз. То снаряд падал на прокатный завод, расположенный в трёхстах метрах от нашей фабрики, то где-то вдалеке разрывалась бомба замедленного действия. По небу часто метались красные всполохи пламени.

Неожиданно погасло электричество. Замолкло радио, и одновременно где-то завыла сирена – воздушная тревога. Я до сих пор прекрасно помню и радостно захлёбывающийся звук сирены, и словно подзадоривающие его беспорядочные удары набата пожарной охраны. Сразу же небо, словно насмехаясь над поднявшимся на земле переполохом, издало низкий и мощный боевой клич. «Вражеская эскадрилья» – только и успел подумать я, и тотчас за фабричным двором столбами взметнулось пламя, ещё миг – и фабрика была охвачена огнём. Кто-то крикнул, что надо бежать в бомбоубежище, и все бросились туда. «Стойте, сначала надо потушить огонь», – закричал кто-то, но его никто не слушал. Здание, стоящее прямо перед нами, периодически извергало из себя яркие снопы огненных искр, словно одна за другой взрывались петарды. Вдруг я замер на месте. Меня внезапно пронзила мысль, что в этот момент я являюсь свидетелем совершенно уникального зрелища, что ничего по лобного я не только ни разу ещё не видел и даже вообразить не мог, но, скорее всего, больше никогда не увижу. Работники фабрики и мои одноклассники убежали, вокруг не было ни души, пустой двор темнел, как зелёная гладь пруда. Вокруг всё полыхало. Дома, фабричные строения, только что покинутое нами общежитие. Полыхали улицы. Полыхал весь огромный город. Полыхала вся страна, в которой я родился и вырос. Всё рушилось на глазах, и так радостно было смотреть на это! Самолёты, плавающие под охваченным пламенем небом, казались мне исполинскими рыбинами, всемогущими чудовищами. Когда через много лет я читал в Библии Книгу пророка Ионы, мне сразу же вспомнилось одно из этих чудовищ. Оно надвинулось на меня – чёрное, огромное, исполненное сокрушительной мощи.

Раздался грохот, похожий на грохот водопада, и вниз упал величественный занавес из множества красных световых нитей. Едва он коснулся земли, в воздух взметнулись новые языки пламени. Прямо передо мной, на расстоянии метра, не больше, выросла металлическая колонна; она извергла из своей верхушки зелёный сноп искр и тут же на глазах превратилась в алый огненный шар. Ещё немного, и от меня наверняка не осталось бы и мокрого места. Однако я не испытывал ни малейшего страха, наоборот, всё моё существо было охвачено какой-то ликующей радостью. Я закричал, словно подбадривая пламя. Гори, гори ярче, пусть они все сдохнут.

Я выскочил на улицу. Дома по обе стороны пылали, дул сильный ветер, и пламя распространялось со страшной скоростью. Вот резко, словно пловец в воду, рухнул двухэтажный дом, и вся улица вспыхнула ярко-красным светом. Прыгнув в стоящий у обочины противопожарный резервуар, я облился водой и помчался прямо сквозь огонь. Выбежав на широкую улицу, увидел перед собой галдящую толпу. Вокруг бушевал пожар, над головой, словно заколдованные, летели циновки, листы оцинкованного железа. Я жадно смотрел вокруг: мне казалось, что я попал в волшебно-сказочный мир. Вокруг толпились люди, меня толкали, пихали. Не помню, как выбрался на открытое место. Вдруг очутился на берегу реки, буквально забитом спасавшимися от огня людьми. Отыскав щель в насыпи дамбы, втиснулся туда и лёг. Я окоченел от холода, но спать хотелось так сильно, что в конце концов я уснул. Когда проснулся, уже совсем рассвело, сквозь белый дым проглядывало похожее на сгусток крови солнце. Город под ним исчез, будто его не бывало. Только кое-где из ещё дымящейся, обугленной, бурой земли торчали изогнутые металлические каркасы – останки зданий. Несмотря на голод и усталость, мне было так весело, что я готов был пуститься в пляс. Обгоняя по пути раздавленных горем, поникших взрослых, шагал вперёд большими шагами, гордо выпятив грудь.

Странно было смотреть на полностью уничтоженные огнём улицы, ещё вчера казавшиеся вечными. От домов мало что осталось – черепица, какие-то горшки, провода, металлические решётки. Всё, что в течение долгих лет собиралось и копилось взрослыми, пошло прахом, превратилось в ничто. При этой мысли я почему-то ощутил прилив бодрости. Отряды самообороны уже приступили к наведению порядка на пепелище. Солдаты выкладывали на обочину какие-то чёрные предметы. Только подойдя к ним почти вплотную, можно было догадаться, что это обгоревшие дочерна трупы, настолько далеки они были по форме от человеческого тела. Чем дальше я шёл, тем больше становилось трупов. Каких тут только не было – сплошь красные, казавшиеся ещё живыми; с облезшей кожей, все в волдырях от ожогов; бесформенные чёрные глыбы, с торчащими из них белыми костями, – младенцы, дети, старики… Некоторые ещё не успели убрать, они валялись на мостовой, и прохожие переступали через них, как через конский навоз. Сначала трупы внушали мне ужас, потом мне стало всё равно. «После смерти человек превращается в мерзкий сгусток материи, только и всего», – подумал я и стал размышлять о том, почему он, этот сгусток, непременно вызывает у окружающих ужас.

Нельзя сказать, что я не испытывал абсолютно никакого сочувствия к людям, лишившимся крова, никакой скорби по погибшим. У меня больно сжималось сердце, когда я видел мать со сгоревшими волосами, которая утешала всхлипывающую дочку, мне было жалко изувеченных людей, заполнивших дворик сгоревшей начальной школы, спешно превращённой в лазарет. И тем не менее самым сильным чувством была, пожалуй, радость, жадный интерес к окружающему меня миру, который так разительно изменился за одну только ночь. Ведь и ребёнку после страшного землетрясения весело играть на искорёженных останках железного моста. Собственно, в свои пятнадцать лет я и был этим ребёнком.

Я вернулся было на фабрику, но на её месте ничего не было – одни красно-бурые обугленные механизмы. Бомбоубежище тоже сгорело. На пустыре, где мы играли в бейсбол, из земли торчали шестиугольные снаряды. Я насчитал двадцать. «Их двадцать, потому что сейчас двадцатый год Сева», – подумал я, и это число запомнилось мне навсегда. На пожарище, где раньше находилось общежитие, нашёл нескольких рабочих и нашего классного руководителя. Он обрадовался, увидев меня живым. На чёрных от копоти лицах сверкали странно белые зубы и белки глаз. Тут я осознал, что и сам выгляжу так же. Кто-то указал на мою голову, и, проведя по ней рукой, я обнаружил, что на тех местах, которые не были защищены фуражкой, волос не осталось вообще, они сгорели. Учитель сообщил, что все мои одноклассники уцелели и отправлены по домам. «Ты тоже езжай домой», – сказал он и дал мне денег на электричку. Я пошёл на станцию. И платформы, и площадь перед станцией были забиты ранеными. Электрички не ходили, и я пошёл по шпалам, как, впрочем, и все остальные. Справа и слева тянулись совершенно одинаковые пожарища, ничего больше не было. Наверное, я шёл так часа три. Ближе к полудню движение наконец возобновилось, и я смог сесть на электричку.

До Синдзюку я добрался уже во второй половине дня. Торговый квартал был пока ещё невредим, и это было так странно, что я с трудом верил собственным глазам. Здесь как будто не было войны, и вчерашний воздушный налёт показался мне плодом моей фантазии. До сих пор помню разочарование, которое испытал, увидев наш дом на вершине холма Тэндзин в целости и сохранности, он и не думал сгорать, стоял, как стоял всегда, ветхий и покосившийся. Войдя в дом, я испытал неприятное гнетущее чувство – как будто упал в бак с мусором. И бессильно опустился на порог не только потому, что очень устал.

Увидев меня, мать вроде бы удивилась. Но ограничилась тем, что спросила: «Ну как, цел?», и не проронила ни одного ласкового словечка мне в утешение. К такому обращению я был, конечно, привычен, но всё же мне стало обидно. У меня сразу пропало всякое желание рассказывать ей о вчерашнем ночном налёте, хотя по дороге я только и думал об этом. Моя форма была испорчена – полы сюртука и брюки обгорели, козырёк фуражки почернел и съёжился. На мочках ушей, носу и щеках были ожоги. Я обработал их сам, глядя в зеркало.

Война всё разгоралась. Вскоре после Ситамати начали бомбить и Яманотэ. С вершины холма были хорошо видны языки пламени, каждую ночь, словно праздничный фейерверк, взлетавшие к небу. Было ясно, что вот-вот окажется под угрозой и наш дом. Но мы почти никак не готовились к воздушным налётам. У нас было только бомбоубежище, которое в конце прошлого года мы соорудили в углу сада по совету старшего по нашей округе. Вырыли яму глубиной чуть больше одного метра и площадью около двух квадратных метров, накрыли крышкой из брёвен и ставней и присыпали землёй. Но в середине апреля после дождей там скопилась вода, стены стали осыпаться; для того чтобы восстановить бомбоубежище, надо было откачать воду и вбить сваи, а так никакого толку от него не было.

Икуо совершенно неожиданно появился как раз в тот момент, когда я, весь перемазанный грязью, пытался привести бомбоубежище в порядок. Он объяснил, что приехал взять кое-какие нужные ему вещи: дом в Осаке, где он снимал квартиру, сгорел, и у него ничего не осталось. Потом тут же перевёл разговор на другое и стал пугать нас с матерью, расписывая ужасы бомбёжек, после чего потребовал, чтобы мы как можно быстрее перевезли всё самое ценное в Тибу к Сидзуе, – якобы он с ней уже обо всём договорился. И тут же, взяв инициативу в свои руки, начал увязывать вещи. Сначала были отобраны оставшиеся от отца памятные вещицы – часы, альбомы, галстуки, булавки, запонки, – потом упакованы книги в кожаных переплётах, – получилось несколько бумажных свёртков. Затем очередь дошла до вещей, на которые можно было поменять еду: дорогая фамильная одежда, свитки, статуэтки, серебряные поделки. Втроём мы провозились целый день. Хотя в своё время Икуо многое уничтожил, у нас сохранилось ещё немало ценных вещей. Мы погрузили тюки в кем-то одолженную большую телегу и втроём повезли её к товарной станции Синдзюку. Там уже толпились желающие эвакуировать свои вещи: перед станцией выстроилась длинная очередь из телег, велосипедов, грузовиков. Потребовался ещё один день на то, чтобы оформить отправление вещей. «Так будет надёжнее», – самодовольно улыбнулся Икуо, когда вещи были наконец отправлены, и в тот же вечер отбыл в Осаку, где, по его словам, ему предстояло теперь жить в здании фирмы.

Как раз в тот день, когда Икуо уехал, наш район бомбили. Около одиннадцати объявили о возможности нападения с воздуха, а спустя некоторое время завыла сирена воздушной тревоги. Небо содрогалось от рёва самолётов, мне, уже имевшему за плечами некоторый опыт, было ясно, что они совсем близко. Чтобы окончательно убедиться в этом, я поднялся на крышу, туда, где мы обычно сушили бельё. Поплевав на палец, определил направление ветра – южный. Издалека доносились глухие раскаты зенитных орудий, по небу, перекрещиваясь, метались лучи прожекторов, брюхастые вражеские самолёты казались в них неправдоподобно длинными и большими. Скоро, словно рыбы, мечущие икру, они стали выпускать из себя алые крупинки – одну, две, четыре, – крупинок становилось всё больше, и скоро они превратились в уже знакомый мне величественный алый занавес, край которого, упав на землю, тут же взмыл к небу. По улице Санкотё к Цунохадзу один за другим поднимались огненные столбы. Сначала это были факелы-одиночки, но постепенно они слились в единое целое, и скоро весь город вспыхнул алым, будто превратившись в горячую золу. Вот уже и над западным Окубо взметнулось пламя, встречной волной устремилось к огненной реке, текущей к Цунохадзу. Раздался знакомый мне грохот, напоминающий шум водопада. Снаряды рвались всё ближе, вздуваясь и клокоча растекалась сверкающая огненная река. Вражеские самолёты проносились мимо, занимая всё поле зрения. Я их видел так же хорошо, как видел бы стоящего передо мной человека, мне было видно, как подрагивают их крылья, как вертятся пропеллеры. Вот белые огоньки пробежали совсем рядом, по домам, стоящим под холмом Тэндзин, и их мгновенно охватило алое пламя. Тут меня позвала мама, и я спустился вниз. Она кричала, что, если сию минуту мы не спустимся в бомбоубежище, нас убьёт прямым попаданием. Я ответил, что при прямом попадании наше бомбоубежище нас не спасёт. У неё, наверное, помутилось в голове от страха, во всяком случае, вела она себя весьма странно: то зачерпывала ведром воду из противопожарного резервуара и выплёскивала её на забор, то бегала по саду с метёлкой для сбивания огня.

– Да ладно тебе, мам, ведь дом всё равно сгорит, – сказал я. Исходя опять же из своего приобретённого в Камате опыта, я знал, что, если бомба действительно упадёт на дом, не помогут никакие защитные меры.

Побросав в бомбоубежище, в котором до сих пор ещё стояла вода, кухонную утварь, постели и граммофонные пластинки – всё, что попалось мне на глаза, я опустил крышку и завалил её землёй. Глава нашего округа в мегафон призывал всех покинуть дома. Взвалив на спину заранее приготовленный узелок с неприкосновенным запасом – в нём был варёный рис, сухари, рыбные консервы, – я вышел из дома сам и вывел маму. Она была совершенно не в себе и только как попугай повторяла за мной каждое слово. «Ничего не забыла?» – «Ничего не забыла». – «Похоже, дому конец». – «Конец». – «Осторожней, не споткнись». – «Не споткнусь». На территории святилища Тэндзин собрались все окрестные жители. Лицу было жарко от полыхавшего кругом огня. Сильный ветер раскачивал ветви и продувал насквозь. Я притулился под небольшой искусственной горкой, сделанной в форме Фудзи. Через некоторое время люди зашевелились: кто-то заявил, что лучше укрыться с наветренной стороны, мол, вокруг много легковоспламеняющихся деревьев, к тому же здесь, наверху, пламя будет бить нам прямо в лицо. Я поднял мать, и мы, обойдя храм сзади, укрылись на кладбище. Оглянувшись, я ещё раз взглянул на второй этаж нашего дома, чётко вырисовывавшийся на фоне красного неба, и подумал – ну вот и всё.

Настало утро. Мы вернулись к дому, чтобы взглянуть на то, что от него осталось, и что же вы думаете – наш дом стоял целёхонек! Вся противоположная сторона улицы выгорела дотла, наша же сторона, то есть почти двадцать домов, стояла как ни в чём не бывало. Мать мгновенно взбодрилась и принялась поливать водой ещё не остывшую ограду, стены дома, балки. «Ну, теперь ты видишь, что я не зря всё облила водой!» – гордо заявила она и стала с жалостью разглядывать развалины чужих домов, над которыми курились белые струйки дыма.

Вот так случилось, что наш дом уцелел. Чем больше я размышлял над этим, тем большим чудом это мне казалось. По-своему обыкновению я попытался осмыслить происшедшее с научной точки зрения и пришёл к выводу: наш дом уцелел, потому что находится с северной, то есть наветренной, стороны холма Тэндзин. Это было явной натяжкой, ведь при пожаре ветер прихотливо меняет направление, и спастись от него практически невозможно. Наш дом был окутан дурными воспоминаниями. И его спасение воспринималось мной как знак грядущих бед. Увы, моё предчувствие оправдалось. Тогда я ещё не знал, что все вещи, которые мы перетащили на станцию, рассчитывая отправить их в Тибу, сгорели во время бомбёжки. Огромная гора скопившихся на территории станции вещей загорелась с разных сторон, очень быстро превратилась в гигантский костёр и сгорела дотла. В тот самый момент, когда мать с сознанием своего превосходства обозревала выжженную, дымящуюся равнину, в которую превратились дома наших соседей, где-то на самом её краю полыхало наше имущество.

Это было в середине апреля, а в конце мая сгорела женская гимназия в Мите, где преподавала мать. Сходив несколько раз на расчистку территории, мать осела дома. Я тоже после пожара на фабрике сидел дома в ожидании дальнейших указаний и, изнывая от безделья, занимался тем, что расчищал землю на месте сгоревших соседних домов, планируя устроить там огород.

Из-за воздушных налётов и артиллерийских обстрелов электрички ходили плохо, добираться до Сидзуи стало труднее, когда же мне всё-таки удавалось до неё добраться, она уже не была так щедра, как прежде, и неохотно делилась со мной рисом и овощами. Ведь у нас не осталось ничего, чем можно было бы купить её расположение, – большая часть носильных вещей, предназначенных для обмена на продукты, сгорела. Однажды, когда я умолял её продать хоть немного риса, на меня набросился её муж: «Какой ещё рис! Самим жрать нечего». Правда, Сидзуя потом утешала меня: «Ах, малыш, ты уж не сердись… Ничего не поделаешь».

Еда, которую выдавали по карточкам, стала просто ужасной. О рисе и мечтать было нечего, если удавалось получить бататы или муку, мы были на верху блаженства, но чаще всего давали ботву батата, отруби и какую-то странную муку. Нам объяснили, что это была питательная смесь из толчёных водорослей и желудей, но она сильно горчила и есть её было невозможно ни в каком виде – ни в виде лепёшек, ни в виде похлёбки.

И огородом я занимался с таким усердием именно из практических соображений – чтобы добыть хоть какую-то еду. Но были и другие причины, по которым я полюбил бывать на пожарищах. Во-первых, улицы как таковой больше не существовало, во-вторых, можно было ходить где угодно, не оглядываясь на взрослых, которые имели обыкновение бдительно следить за соблюдением права собственности на землю, и, в-третьих, окрестности приобрели свои естественные очертания и мне нравился открывающийся взору вид.

Теперь от нашего дома была хорошо видна плоская равнина, которую раньше заслонял торговый квартал; она плавно переходила в пологий склон холма, на его вершине угадывались останки Синдзюку. Из высоких зданий сохранились только универмаг и банк, и ничто не мешало мне любоваться окрестными пейзажами: солнце садилось за многослойные горы, окаймляющие равнину, закатные облака свободно гуляли по бескрайним небесным просторам.

Обрабатывать землю на пожарищах было не так-то просто. Я выбирал по возможности ровные участки, но, удалив груды мусора, как правило, обнаруживал, что земля либо вся пронизана корнями деревьев, либо забита гравием и осколками стекла. Мотыга, под которую то и дело попадали камни, черепица или стёкла, сразу тупилась. Так или иначе, ценой неимоверных усилий я посадил кукурузу, бататы, баклажаны и лук. Когда появились ростки, нет, даже ещё раньше, огород стал зарастать сорняками. Буйные травы тянулись вверх, вызывая у меня невольное восхищение – каким образом уцелели семена после того, как земля была сожжена мощным пламенем? Я сражался с сорняками не на жизнь, а на смерть, они были для меня тогда главным врагом.

После того майского налёта вражеские самолёты не появлялись. На пепелище, в которое превратилась наша улица, стояла тишина, лишь откуда-то издалека иногда доносился шум проезжающей машины. В роще у святилища Тэндзин пели птицы; просыпаясь под их щебет, я брал мотыгу и спускался на огород. Мать никуда не выходила, на меня она не обращала никакого внимания, будто я был чужой. Вообще, она заметно сдала, после того как мы лишились всего ценного, что у нас было. Сильно поседела, хотя ей не было ещё и шестидесяти, стала сутулиться, очевидно, из-за того, что почти всё время сидела. Я предлагал ей погулять или повозиться в огороде, рассчитывая, что это её отвлечёт, но она продолжала сидеть и ничего мне не отвечала – то слушала радио, то просто рассеянно глядела на улицу.

Когда зарядили дожди, я подумал, что неплохо было бы взяться за учёбу. Но брошенные в бомбоубежище учебники так промокли, что пришли в полную негодность, да и справочников у меня не было. Я попробовал было сходить в школу, но там не оказалось никого, кроме первоклашек и второклашек, все четвёртые классы были мобилизованы на разные работы. Взглянув на доску для объявлений, я узнал, что моих одноклассников отправили в Мусаси-сакаи на моторный завод, но никакого желания туда ехать у меня не было. Наклеенный на ворота листок бумаги со стихотворением императора Мэйдзи намок от дождя и пожелтел. «Япония наверняка проиграет эту войну», – подумал я.

Я никогда не размышлял о войне как об объективной реальности. Когда мне было два года, произошли известные события в Манчжурии, война тянулась всё время, пока я рос, она была частью моей жизни, и я никогда не думал о ней как о чём-то отвлечённом. Ведь и о доме, в котором родился и вырос, никогда не думаешь как о двухэтажном деревянном строении. И только поняв, что Япония проиграет, я вдруг задумался о войне. Примерно такое же ощущение я испытал в тот момент, когда в полной уверенности, что наш дом сгорел, оглянулся и увидел его целым и невредимым. Учителя внушали нам, что мы победим. Что на территории Японии идут решающие бои. Что у императорской армии есть ещё многомиллионный бережно хранимый резерв, есть тайное оружие, что боги придут нам на помощь. И пусть страна пострадала в результате воздушных налётов, всё это лишь очередной тактический ход. Нашим классным руководителем был историк, во время утренней поверки на пустыре за фабрикой он часто рассказывал нам о войнах, которые вёл Наполеон. Наполеон потерпел поражение потому, что Москва была сожжена. И то, что американцы своими бомбами обращают императорскую столицу в пепелище, нам только на руку, они проиграют. Макио, служивший в Тоёхаси, в середине июля неожиданно появился у нас в форме младшего лейтенанта. Он много и с жаром говорил о том, что Япония непременно победит, что сражения, которые сейчас разворачиваются на Филиппинах и на Окинаве, – часть особого стратегического плана, направленного на подрыв позиций противника. По утрам он выходил в сад и под моросящим дождём громко читал Высочайшее обращение к воинам,[12]12
  Высочайшее обращение к воинам – обращение императора Мэйдзи, опубликованное 4 января 1882 года, в котором он объявлял себя верховным командующим японской армии и призывал солдат и офицеров хранить преданность трону, верность традициям, лояльность и скромность.


[Закрыть] чем постоянно будил меня. О том, что думает о войне находящийся в Осаке Икуо, я не знал. Приезжая в Токио, он почти никогда не говорил о положении на фронте. А мама… Однажды дождливым вечером, расставляя по дому тазы и кастрюли – у нас протекала крыша, – я спросил её:

– Как ты думаешь, Япония проиграет?

– Да никогда!

– Но ведь и Италия, и Германия уже проиграли.

– А Япония не проиграет. Рузвельт умер, теперь Америка не такая сильная.

В последнее время к матери вернулась прежняя жизнерадостность. Однажды, сказав, что её ученицы, работающие на заводе в Одзаки, идут на фронт добровольцами, она, облачившись в кимоно с узкими рукавами и шаровары, с раннего утра ушла из дома.

Когда дождь кончился, я пошёл на огород. Выдирал мокрые сорняки, пытался вскопать новые грядки. Обитатели уцелевших домов уехали в эвакуацию, и дома стояли пустые. Когда мне надоело возиться в земле, я пошёл прогуляться. Улица казалась вымершей и какой-то куцей, о её прежней длине напоминала только дорога. На фоне синего неба темнел холм, выставляя напоказ бурые проплешины выжженной земли.

Иногда я доходил до небольшой возвышенности, которая тянулась от развалин пехотного госпиталя до развалин начальной школы. За всегда закрытыми прежде воротами, перед которыми стояли внушительного вида часовые с ружьями наизготовку, теперь простиралась заросшая густой летней травой лужайка. Под палящим солнцем громоздились обугленные противопожарные заграждения, ржавые металлические каркасы, загадочные, как древние руины. Рядом находился небольшой холм, всегда манивший меня. Тропинка, ведущая на его вершину, заросла подмаренником и каким-то бурьяном, над ней тучами вились комары. Громко звенели цикады, словно предупреждая кого-то о моём вторжении. На вершине холма, прямо в глухом бурьяне, была оборудована смотровая площадка, откуда открывалась панорама окрестностей. Наверное, древние охотники видели эту землю именно такой, полностью обнажённой. До самого горизонта простиралась обширная равнина, по которой ползли тени от облаков; торчавшие там и сям немногие уцелевшие дома только портили красоту пейзажа. Я подолгу стоял на вершине холма и, обозревая окрестности, чувствовал себя полным хозяином этих прекрасных земель.

Я был на огороде и в тот день, когда по радио объявили о капитуляции. Я знал, что будут передавать какое-то особое сообщение, и собирался его слушать, но, когда подошло назначенное время, мне не захотелось возвращаться домой, и я остался на огороде. Ковыряясь в земле мотыгой, вдруг наткнулся на что-то твёрдое, копнул ещё разок и извлёк кучку, состоящую из стеклянного флакончика, фарфоровой кукольной головы и тарелочных осколков. Я уже собирался швырнуть всё это на гору мусора, как вдруг заметил внутри флакончика свёрнутую трубочкой бумажку. Пробка проржавела и никак не поддавалась. Я разбил флакон о камень, и оттуда выпала красная бумажка. На обратной стороне было написано карандашом: «Прощай, счастливое детство. Синко». Пока я пытался вспомнить, жила ли где-нибудь поблизости девочка по имени Синко, в памяти всплыла вдруг моя предсмертная записка. «Я умираю. Прощайте». Я написал её летом три года назад.

Когда к обеду я вернулся домой, мать сообщила мне, что Япония капитулировала. Она с самого утра, как приклеенная, сидела возле приёмника в гостиной. Конечно, она была огорчена, и всё же лицо её невольно расплывалось в улыбке – как хорошо, что кончилась война.

– Больше не будет этих проклятых налётов, и ты сможешь ходить в школу.

Я смерил её сердитым взглядом, держа в поле зрения контраст между ослепительным солнечным светом на улице и царящей в доме темнотой.

– Дура, ведь теперь вернутся братья.

Икуо, которому надоело жить в здании фирмы, хотел перебраться в Токио. К тому же, по его словам, их осакский филиал собирались закрыть. Макио тоже скоро вернётся из армии. Мы снова соберёмся под одной крышей, и жизнь войдёт в прежнюю колею. Мне становилось страшно при одной мысли об этом.

В конце августа с фронта вернулся Макио. Мы как раз завтракали, когда вдруг услышали голос у входной двери. Он сидел на пороге, повернувшись к нам пропотевшей спиной, рядом стоял вещевой мешок с привязанной к нему сверху скаткой из одеяла. Ни петлиц, ни сабли, полагающихся офицеру, у него не было. Он сказал, что очень устал: поезд, в котором везли демобилизованных, был набит, и его поместили вместе с учащимися военного училища, лётчиками и солдатами. Войдя в дом, тут же лёг и уснул. Проснулся уже после обеда и многословно, как пьяный, принялся рассказывать о своём последнем дне на фронте. По его словам, это был самый горький день в его жизни. На торжественной церемонии перед строем полка предали огню императорский герб, фотографию императора и Высочайшее обращение к воинам. Рассказывая, он периодически выскакивал в сад, вздевал глаза к нависшему небу, по которому победоносно кружили американские самолёты, принимал театрально воинственную позу и потрясал кулаком.

Сначала он боялся, что, оккупировав страну, американцы начнут арестовывать подряд всех офицеров японской армии, но вскоре выяснилось, что ничего такого не будет, и он почти перестал бывать дома. Ещё через две-три недели Макио начал регулярно ходить в университет, с жадностью накинулся на газеты, полюбил разглагольствовать о наступлении века демократии и последними словами ругать императора. Видя, как быстро он перестроился – ведь всего пару месяцев назад он читал в саду под дождём Высочайшее обращение к воинам, – я понял, как непостоянны в своих убеждениях взрослые.

То ли в конце сентября, то ли в начале октября вернулся Икуо. Он сказал, что его фирму будут восстанавливать, причём сначала займутся укомплектованием главного, токийского отделения. Он тут же занял кабинет на втором этаже, выставив обосновавшегося было там Макио в соседнюю комнату. Профессионально освидетельствовав состояние дома, заявил, что тот нуждается в радикальной перестройке. За время жизни в Осаке Икуо ещё больше исхудал и стал похож на проволочную фигурку. Тем не менее его трудолюбию можно было только позавидовать: каждое утро он уходил на работу и возвращался только поздно вечером. Он больше не нападал на мать, что было для меня неожиданностью.

Я, оккупировавший весь второй этаж за то время, пока мы жили вдвоём с матерью, был выброшен вниз и в конце концов обосновался в комнате прислуги. В этой комнатёнке, зажатой между кухней и ванной, всегда бывало шумно, к тому же туда редко заглядывало солнце, но в ней я по крайней мере мог уединиться. Осенью, собрав урожай, я, как крот, забился в эту свою нору и сидел там целыми днями, не желая никого видеть. Ложась спать, засовывал ноги под стол.

Однажды вечером мать заявила: «Я согласна готовить вам завтрак и ужин. Но мыть посуду, стирать и убираться извольте сами. И пусть Икуо возьмёт себя часть расходов на покупку продуктов».