Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 69 страниц)

– Ну вы меня успокоили, док. А то я психовал, думал, ну что я за нелюдь… Ведь и впрямь, все кому не лень только и пишут, что о совратителях, маньяках-убийцах да насильниках… Знаете, доктор, у меня к вам просьба.

– Какая?

– Не нужно мне никакого лекарства. Я передумал. Сегодня я вообще не хочу ложиться. В конце концов это моя последняя ночь, и я не хочу ничего упускать, ни одного момента. Можно?

– Разумеется. Это время целиком в твоём распоряжении. Можешь его использовать, как тебе угодно.

– И ещё у меня есть птичка. Я её сам выкормил. Такая милая, летает по камере, а позовёшь, сразу на ладонь садится. Я к ней привык. Когда меня не будет, она заскучает одна. Так вот я бы хотел, чтобы её отдали Тёскэ Оте. Он любит птиц, к тому же он мне говорил, что его птичка вот-вот подохнет от запора. Пожалуйста, доктор.

– Хорошо, я всё сделаю.

– Интересно, Тёскэ до сих пор хнычет? Утром на спортплощадке он всё время рыдал, жаловался, что его птичка помирает. А потом ещё и в обморок хлопнулся, ну совсем как баба. Слишком уж он у нас нежный. Доктор, вы не знаете, как он? Я видел, его куда-то унесли на носилках…

– С ним всё в порядке, – сказал Тикаки, подумав, что на данный момент Тёскэ Ота действительно вполне здоров и никаких симптомов Ганзера у него не наблюдается. Однако это временное улучшение, в один прекрасный день его снова затянет в пучину безумия. В мозгу у Тикаки в который раз всплыли слова «по ту сторону». Ота то выплывает из огромного мира тьмы, то снова погружается в него.

– И ещё одно… Что же это такое было, запамятовал… – Сунада, скрестив руки на груди, погрузился в размышления. Тикаки вспомнил о просьбе главврача. Ему ведь ещё предстояло отговорить Сунаду от идеи завещать своё тело медикам.

– Как раны? – спросил Тикаки, глядя на залепленный пластырем лоб Сунады. Его взгляд скользнул по красному блестящему рубцу на его левой щеке.

– Да чего там, ерунда.

– Но я слышал, тебя поранили довольно сильно.

– Чего? Вот уж брехня! Какое там поранили! Что я, ран не видел? Да у меня их полно! Вот, гляньте-ка!

Сунада высвободил левую руку и закатал рукав. Рука между запястьем и локтем была испещрена множеством продольных и поперечных шрамов, кожа была совсем как у слона или носорога. Эти шрамы остались от порезов, которые он нанёс себе сам осколками стекла. Кровоподтёки, судя по всему возникшие недавно, делали руку похожей на лиловую географическую карту, но они не были так заметны, как рисовалось Тикаки. Если уж что и могло волновать главврача, то скорее бесчисленные шрамы, разбросанные по всему телу, а вовсе не недавние раны.

– Говорят, ты член «Белой хризантемы»? – неуверенно спросил Тикаки.

– А что такое? – на миг удивился Сунада, но тут же смекнул, в чём дело. – А, ясненько. Это вам главный сказал. Ведь чтобы завещать свой труп, нужно подтверждение тюремного начальства, вот я к нему и обратился. Но ведь о таких вещах не обязательно говорить во всеуслышанье, я и молчал, ни вам не говорил, никому вообще.

– Ты не передумал? Я имею в виду, ты и сейчас готов оставить своё тело медикам?

– С чего это я должен передумать? – засмеялся Сунада, но в следующий миг на его лице появилось озабоченное выражение. – А что, что-то не так с моим телом?

– Да нет, в общем-то ничего… – запинаясь, выговорил Тикаки.

– Похоже, всё-таки что-то не так. – Сунада интуитивно понял, что Тикаки недоговаривает. – А что такое? Моё тело не подходит для исследований?

– Да нет, вполне подходит, – твёрдо сказал Тикаки.

– Правда? Моё тело им пригодится?

– Разумеется, пригодится.

– Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно. Меня доктор Таки научил, как надо всё оформить. Три года назад меня приговорили к смертной казни, и я разбушевался чуток… Ну и попал в конце концов к доктору Таки, он меня подлечил. Тогда-то он мне и сказал, что студентам-медикам не хватает трупов для анатомических исследований. И ещё – что есть такое добровольное общество, они там считают, что мёртвое тело глупо сжигать сразу же, лучше, если сначала оно послужит людям, ведь обидно же, когда сжигают без всякого проку. А придумал всё это ва-а-жный такой доктор по анатомии, его зовут Фудзита… Не знаю, как там дальше. Он и сам завещал своё тело для науки. Когда я об этом узнал, сразу подумал – вот то, что мне нужно. Пошевелил мозгами и сообразил – а ведь здорово, если моё тело послужит для науки или там для образования. Я только боялся, не станут ли остальные члены этого общества нос воротить, узнав, что тело завещает такой, как я, ну, короче, приговорённый к смертной казни… Взял и написал письмо в правление общества, и тут же ко мне на свидание пришёл один из учредителей, большая шишка между прочим, адвокат, он сказал, что сам завещал медикам своё тело и что сделать это может каждый, а кто такой – им без разницы, все тела у них равны, они берут все. Ну я обрадовался, конечно. Ещё он мне сказал, что, если у человека слишком много жиру, студентам трудно расчленять его тело, поэтому я сразу же начал заниматься спортом. Вот, гляньте, видите, в каком хорошем теперь состоянии моё тело – сплошные мускулы. Сегодня утром я тоже как следует потренировался, в последний ведь раз. Вы, небось, когда были студентом, тоже занимались анатомией, так что можете меня понять…

– Да, конечно, – сказал Тикаки и вдруг почувствовал, как сильно болит у него палец. Надо постараться пересилить себя, чтобы его собеседник ничего не заметил. И тут же – ощущение горечи во рту. Такой же, как когда на него брызнула блевотина Боку. Внезапно откуда-то из глубин его памяти всплыл давно забытый эпизод.

Он тогда анатомировал руку. Пытаясь отыскать ускользающий нерв, осторожно надсекал мышцу и зажимал сухожилия крючками, когда же ему наконец удавалось поймать белое, прятавшееся в тканях волокно, у него возникало ощущение, будто он сумел отыскать исток реки, ради которого забрался в несусветную горную глушь. От обнаруженного им нерва отделялось множество тонких нервных волокон, каждое из которых непременно вело к какой-нибудь мышце. В руке не было абсолютно ничего бессмысленного; мышцы, кости, сосуды, нервы соединялись в единое и неповторимое сложное целое, причём каждая, по-своему совершенная, часть этого целого вносила посильную лепту в движения руки. Представив себе, как точно и деликатно действуют мышцы и кости, когда рука выполняет какую-нибудь работу, Тикаки вдруг почувствовал, что у него темнеет в глазах. Он не знал, чья это рука, единственное, что можно было сказать, – она принадлежала старому сухощавому человеку, скорее всего крестьянину, но ему вдруг представилось совершенно ясно, как эта рука когда-то жила, держала мотыгу, топор или кисть, ласкала женщину, выполняла привычные повседневные дела, и при этом каждое её движение определялось трудно вообразимой, слаженной работой нервов, мышц и костей.

Он занимался этой рукой ежедневно в течение месяца, когда к нему как-то зашёл его школьный приятель, который учился на филологическом факультете: ему вдруг захотелось взглянуть на человеческий труп. Тикаки долго колебался, прежде чем повести его в анатомичку, где студенты-медики препарировали трупы, расчленённые на отдельные части – головы, руки, торсы, ноги. Он предвидел, что зрелище, привычное для медиков, может оказаться непереносимым для филолога. «Держись, главное не пугаться», – предупредил он, и друг ответил: «Ничего, я привык к человеческим трупам» – и, улыбнувшись, добавил, что, когда у него умерли отец и бабушка, он совершенно спокойно разглядывал их останки. Но, едва вступив в анатомичку, он позеленел и, воскликнув: «Какой кошмар!», зажал пальцами нос. Рассматривая, как диковинных зверей, студентов, которые со скальпелями и ножницами в руках возились над трупами, поминутно заглядывая в лежащий рядом цветной анатомический атлас, он добрался до руки Тикаки и прошептал: «Каким жалким зрелищем может быть человеческая рука!..» – «Да ты что, – возмутился Тикаки. – Ты только посмотри, как эта рука замечательно устроена. Видишь, вот нервы. Они, словно чистые ручьи, перебегают из мышцы в мышцу». – «Да ладно тебе!» – Выдавив улыбку, друг отвернулся. Он наверняка принял слова Тикаки за шутку, но разуверять его было бессмысленно. К тому же Тикаки не обладал особенным даром слова. Зрелище расчленённого трупа с обнажёнными мышцами, кровеносными сосудами и нервами заставило его друга содрогнуться от ужаса и отвращения, но сам Тикаки давно уже преодолел это вполне естественное для обычного человека ощущение. Тогда-то он и понял, что стать врачом – значит разрушить общепринятые стереотипы, и годы учения на медицинском факультете только укрепили его в этой мысли. Однажды на занятиях по хирургии ему поручили держать крючки. Студент-старшекурсник с хирургического отделения сделал разрез и, пройдя толстый слой жира, стал быстро продвигаться дальше, пока не дошёл до красной мышцы, в которой, уже медленно, принялся орудовать скальпелем. Внезапно откуда-то изнутри вырвалась струйка крови и ударила Тикаки прямо в лицо. Марлевая повязка тут же пропиталась тепловатой жидкостью, и он отпрянул, испугавшись, что кровь попадёт ему в глаза. Хирург тут же истошно закричал: «Болван! Не отпускай крючки! Ты что, крови не видел? Да врач ты или нет?» И Тикаки удалось заставить себя не обращать внимания на кровь, бьющую ему в лоб и в глаза, до самого конца операции он стоял совершенно неподвижно и держал крючки. Наверное, именно тогда ему и удалось преодолеть свойственный любому нормальному человеку страх перед кровью.

– Правда, понимаете? – переспросил Сунада.

– Да, – кивнул Тикаки.

– Это хорошо, – довольно засмеялся Сунада. – Я ведь всегда был никчёмным дураком. А когда я попал сюда, мне вдруг захотелось сделать хоть что-нибудь полезное. Вот я и завещал свой труп для науки. Когда я услышал об этом от доктора Таки, то рассердился: ну и мура, думаю. Но когда он мне всё объяснял, я понял – это то, что нужно. Потом я говорил об этом с другими, но они меня только на смех подняли, ерунда, говорят, и только Кусумото, – помните, вы его тоже осматривали сегодня утром? – так вот только он один со мной согласился. Я этому Кусумото рассказал всё, как мне доктор Таки говорил. Что, мол, только врачи уважают человеческие трупы и больше никто.

– Никогда бы не подумал, что доктор Таки… – Тикаки стало странно, что такому молчуну, как доктор Таки, удалось убедить Сунада.

– Доктор, – сказал Сунада, приблизив к нему лицо, – простите, что я вас укусил. Нехорошо получилось…

– Да ладно, всё уже прошло.

– Я так рад, что вы пришли. Передайте привет доктору Таки, ладно?

– Хорошо, обязательно передам.

– Ну вот, вроде бы и всё. Да, вот ещё что – доктор, меня что, так до самого конца и будут держать в этом карцере? Нельзя ли меня всё-таки выпустить?

– Конечно. – Тикаки, улыбнувшись, поднялся на ноги. – Я немедленно поговорю с начальником службы безопасности. Если тебе ещё о чём-нибудь захочется со мной поболтать, не стесняйся, зови. Я сегодня дежурю, так что всю ночь буду на месте.

– Правда? Вы будете здесь ночью? Вот здорово! – оживился Сунада.

Тикаки вышел из камеры, и за ним следом гуськом вышли надзиратели. В карцере остался один Сунада, его крупное тело, казалось, занимало всё тесное пространство, невозможно было поверить, что только что вокруг него сидели ещё четыре человека.

– Прощай! – сказал Тикаки, обращаясь к телу Сунады, к этому прекрасному, тренированному телу. Сунада поднял руку, и в тот же момент дверца захлопнулась. Тикаки показалось, что Сунада позвал его изнутри. Но стены карцера, оснащённые прекрасным звукоизоляционным устройством, не пропускали никаких звуков, в коридоре всегда было тихо, как в гробу.

8

Когда Тикаки увидел цифру 400, у него тут же заболело в груди, словно в сердце вонзилась игла. В ряду одинаковых жёлтых дверей, только эта, на которой стояла цифра 400, излучала какой-то особый холодный свет. Он подошёл к посту, и незнакомый надзиратель взял под козырёк, тот невысокий худощавый мужчина с нездоровым цветом лица, в мешком сидящем на нём мундире, судя по всему, был ровесником Тикаки.

– Кто у вас в четырёхсотом номере?

– А вы откуда? – Надзиратель явно нарочно задал этот вопрос, ведь белому халату Тикаки он должен был догадаться, что перед ним врач.

– Я из медсанчасти. Мне хотелось бы кое-что выяснить насчёт этого номера. Ведь это, кажется, Рёсаку Ота?

– Ну и что из того?

– А то, что я хотел бы его видеть.

– А в чём, собственно, дело? – подозрительно посмотрел на Тикаки надзиратель.

– Видите ли, – дружелюбно сказал Тикаки, – соучастник Рёсаку Оты, Тёскэ Ота, сегодня был госпитализирован. И мне хотелось бы расспросить о нём Рёсаку Оту.

– У вас есть разрешение на посещение?

– Разве нужно разрешение?

– А как же? Нулевая зона. – Надзиратель держался очень официально, но, судя по всему, он был просто не очень уверен в себе.

– И чьё разрешение нужно? – заискивающим тоном спросил Тикаки: ему очень не хотелось ранить самолюбие собеседника. Судя по всему, этот молодой надзиратель не знал, что врач, тем более психиатр, имеет право осматривать заключённых без всякого разрешения. Тикаки по долгу службы часто приходилось бывать в самых разных корпусах и зонах, до сих пор никаких разрешений у него не требовали.

– Ну… – замялся надзиратель и небрежно передёрнул плечами.

– Я психиатр. Понимаете, сегодня у соучастника Рёсаку Оты, Тёскэ Оты, вдруг обнаружилось сильное психическое расстройство: он несёт всякий вздор, чаще всего связанный с Рёсаку Отой. Мне обязательно надо встретиться с ним, для того чтобы поставить правильный диагноз. Я, конечно, могу сходить за разрешением к начальнику тюрьмы или начальнику службы безопасности, но, видите ли, дело срочное. Тёскэ очень возбуждён, и в целях поддержания порядка чрезвычайно важно утихомирить его как можно быстрее.

– Понятно. – Услышав слова «в целях поддержания порядка», которые здесь, в тюрьме, являются самым веским аргументом, надзиратель дрогнул и, звеня связкой ключей, пошёл по коридору. Его не столько убедили разъяснения Тикаки, сколько он просто не сумел дать ему должный отпор. Теперь он явно сердился на себя за это и даже дверь камеры распахнул демонстративно резким движением.

Рёсаку Оту они застали в самый неподходящий момент – он справлял нужду: сквозь открытую дверь видна была фигура мужчины, который сидел верхом на унитазе и тужился. Унитаз в обычное время служит стулом; для того чтобы этот стул превратился в унитаз, достаточно просто снять крышку, но никаких приспособлений, которые хоть как-то загораживали бы его, нет. Тикаки отвёл глаза, и только когда услышал голос: «Всё, готово дело», медленно снял ботинки и вошёл в камеру

– Я врач из медсанчасти, мне надо бы поговорить с тобой.

В камере ещё сильно пахло, и Тикаки невольно ощутил себя в деревне возле выгребной ямы. Рёсаку почтительно согнул своё по-крестьянски коренастое тело: он сидел в церемонной позе, положив руки на колени и опустив глаза. Полустёртым, морщинистым лицом, обнаруживающим некоторое сходство с Тёскэ – не зря они были родственниками, – он напоминал сидящего у обочины дороги под дождём и ветром бодхисаттву Дзидзо.

– Можно? Я хотел бы кое о чём тебя спросить. Это связано с Тёскэ. У него невроз, и он всё время говорит о тебе. Вот мне и захотелось с тобой увидеться.

При имени Тёскэ в опущенных глазах Рёсаку что-то мелькнуло. И Тикаки, не желая упускать момента, начал с места в карьер.

– Тёскэ утверждает, что ты обманул его. Что он никогда не простит тебя – ведь он был всего лишь пособником, а ему назначили максимально суровое наказание, квалифицировав преступление как групповое по предварительному сговору с равной ответственностью соучастников. Из-за этого он очень мучается, и на этой почве у него возник невроз. А ты что об этом думаешь?

– Брехня это всё, – злобно бросил Рёсаку. – Этот негодяй просто-напросто распоследний брехун.

– Что именно – брехня?

– Да всё! Всё – от начала до конца. Я ни в чём не виноват. Он всё сделал сам, а теперь врёт, что я его подучил.

– А ты не можешь рассказать более подробно?

– Зачем? Ну расскажу я вам – и что вы будете делать? – Рёсаку бросил беглый взгляд на Тикаки. – Ведь мне уже вынесли приговор, что толку теперь об этом говорить?

– Ты, конечно, прав, – признался Тикаки, – но мне просто хочется знать, как всё было на самом деле. По словам Тёскэ выходит, что во всём виноват его дядюшка, то есть ты, что ты втянул его в эту историю вопреки его желанию. И вот здесь у меня возникают сомнения. Не люблю, когда одного изображают злодеем, а другого средоточием всех мыслимых добродетелей.

– Да без толку. Судья ничего не понял, и вы не поймёте.

– Ну хорошо, о деле я не стану тебя расспрашивать, но, может, ты мне всё-таки расскажешь о Тёскэ? Я врач, а он мой пациент, я хотел бы получить сведения, которые помогли бы мне его лечить.

– И что у него не в порядке?

– А вот это. – И Тикаки ткнул пальцем в собственную голову. Но Рёсаку на него не смотрел. – У него невроз. С головой у него не в порядке, он словно бы повредился в уме и ведёт себя как ребёнок.

– Да всё у него с головой в порядке.

– Ты думаешь?

– Голова у него варит как надо. Просто лентяй, каких мало, вот и учился плохо, а так голова у него не хуже, чем у других.

– Так значит… – начал было Тикаки, но Рёсаку, не слушая его, провал говорить:

– У него с сердцем проблемы, а не с головой. Неблагодарная скотина! Представляете, когда этот негодяй, закончив среднюю школу, болтался без дела, я пожалел его и взял к себе на работу. Его отец, мой младший брат, тоже был тот ещё лоботряс. На своей земле работать не получилось, он – мотыгу за пояс и на заработки, а кому он нужен, хромой-то? Ну, я пожалел их и взял к себе Тёскэ. И лучше бы я этого не делал, с того момента всё и пошло наперекосяк. Этот негодяй, как и папаша его, оказался лоботрясом: только и думал о том, как бы увильнуть от работы. Представляете, пошлю, к примеру, его в горы валить деревья, а он до ночи болтается неизвестно где и ни одного дерева не повалит. Ну, я решил проверить, чем это он занимается, и что же? Оказалось, он прямым ходом в город и целый день режется там в патинко. Зная, что человек он не такой уж и крепкий, я поручил ему выращивать грибы энокидакэ, думаю, хоть здесь сгодится, а он, представляете, все грибы сгноил. Голова-то у него варит, поначалу всё ходит да талдычит – как возьмётся за дело, как то да сё, но дальше разговоров не идёт. Я в конце концов примирился и с этим, ну раз такой уродился, что с него взять, и особенно его не донимал попрёками… А однажды вдруг приходит он и говорит: «Мне тут подарили кой-какое барахлишко – часы, рубашку, носки, подержи пока у себя». Ну, мне это сразу показалось странным. А тут вдруг оказывается, что убили Эйсаку, да не одного, а со всей семьёй. Эйсаку – это мой старший брат, он жил по соседству. Работящий был мужик, выращивал яблоки и всякое такое, денег у него было невпроворот, небось поэтому негодяй и взял его на заметку. Короче, Тёскэ попал под подозрение и полиция пришла ко мне с обыском. Ну и обнаружили вещи, которые он мне оставил; оказалось, всё это краденое, и меня тоже замели. Я-то, дурак, думал – сразу выпустят, ведь я и знать ничего не знал, когда брал эти вещи, а получилось вот что: сказали, будто я и есть главный преступник, то есть я и убил Эйсаку и его домашних. Поверили брехне этого негодяя Тёскэ. А на самом деле он сам всё придумал, сам всех прикончил, а повесил на меня, мол, мы с самого начала были заодно.

– Но почему же на суде его не разоблачили?

– Да как его разоблачишь? Он врать мастак. На месте преступления нашли мои отпечатки, ну и раздули, дескать, я их оставил во время преступления – это надо же такое загнуть? Отпечатки-то дутые! Да я к брату то и дело заглядывал, у него там везде мои отпечатки! А тут ещё Тёскэ набрехал, якобы мы с братом не ладили. Вот вздор-то! Мы всегда дружили. У меня полей 6 танов[6]6
  Тан – мера площади земли. 1 тан = 991,7 кв. м.


[Закрыть] 6 сэ,[7]7
  Сэ – 0,1 тана, прим. 0,992 ара.


[Закрыть] я в год собирал 26 мешков риса, работал в поте лица и никогда у брата не одалживался. А этот подлюга Тёскэ наплёл с три короба. Будто бы я страшный проныра, просил у брата денег в долг, а тот мне отказал. Ну и как-то так сумел подвести к тому, что мы с братом повздорили. А там пошло-поехало, в конце концов оказалось, что это я подговорил Тёскэ убить семью брата, с которым был на ножах, что это я первым забрался в дом и т. д. Вот так вот. Дальше – больше: выяснилось, что и нож, и меч, которыми было совершено убийство, принадлежат мне, а это уже неопровержимая улика…

– Да, действительно, – задумался Тикаки. Знай он заранее, что сегодня встретится с Рёсаку, он бы как следует проштудировал его личное дело. Когда он брал в общем отделе личное дело Рёсаку Оты, он планировал ознакомиться только с пунктами, касавшимися Тёскэ. В рассказах Тёскэ и в его личном деле Рёсаку представал человеком алчным, постоянно конфликтовавшим со старшим братом из-за земельных угодий, которые тот унаследовал ещё до сельскохозяйственной реформы. Человеком необузданным, который постоянно скандалил с Эйсаку, обвиняя его в том, что тот нарушил договорённость и не передал младшему брату, то есть Рёсаку, после его женитьбы сто цубо[8]8
  Цубо – 306 кв.м.


[Закрыть] земли и дом. Дебоширом, который во время семейных сборищ на празднике Бон и на Новый год напивался до бесчувствия, буянил и всё крушил вокруг себя. Человеком крайне безнравственным, который развратил своего племянника Тёскэ, приохотив его к азартным играм, спиртному и стимулирующим препаратам…

– Как ты, спиртное потребляешь?

– Да нет, терпеть не могу, я вообще непьющий. Организм не принимает.

– Наверное, любишь азартные игры? Я слышал, в вашей деревне любят сразиться в картишки?

– Это вам, небось, Тёскэ сказал? Вот уж кто любит это занятие. Сколько я ему говорил: брось, до добра не доведёт… Только получит жалованье, и уже нет ничего, будто ветром сдуло… Он вечно клянчил деньги у Эйсаку, да ещё делал это как бы от моего имени, стащил мою печатку и пользовался ею, давая расписки, потому-то я и оказался замешанным.

– Да… – задумался Тикаки. Кто из них двоих говорил правду – Тёскэ или Рёсаку? Оба уверяли, что злодей не он, а другой. Тем не менее суд квалифицировал преступление как совершённое по сговору с равной ответственностью и приговорил обоих к смертной казни. Могли ли судьи, доскональнейшим образом изучившие улики, ошибиться? Даже если допустить, что судебная ошибка не такое уж редкое явление, может ли он, офицер юридической службы, взять на себя смелость усомниться в правильности судебного решения? В конце концов, единственное, что он может сделать в настоящее время, это вылечить Тёскэ. Но достаточно ли этого?

– Кажется, на первом слушании суд склонялся к тому, чтобы принять решение в твою пользу? То есть Тёскэ, как исполнителя, приговорить к смертной казни, а тебе, как пособнику, дать пожизненное?

– Нет, – Рёсаку, подняв лицо, яростно затряс головой. – Ничего подобного не было. Да я никакой и не пособник вовсе. Я невиновен, а потому меня должны были вообще оправдать. Я сказал адвокату: если вы сами сомневаетесь в моей невиновности, то что говорить о судьях? Сказал, что отказываюсь от его услуг. Я этого адвоката нанял сам, продал землю и нанял. Но он оказался никудышным и провалил дело. Стал вешать мне лапшу на уши – мол, пожизненное – это в моём деле большая удача… Ну я и плюнул ему в морду. А ему всё нипочём, знай твердит, пожизненное да пожизненное. Вот я от него и отказался. И на втором слушании пустил дело на самотёк, согласился на казённого адвоката. И знаете, этот адвокат оказался очень неплохим, уж во всяком случае, куда лучше моего… Он сразу добился, чтобы судебное разбирательство шло отдельно, дескать, негоже меня и Тёскэ сталкивать лицом к лицу. Но всё равно ничего не вышло. Даже хуже, чем раньше, – вынесли смертный приговор. Жена плакала-убивалась, жуть. Деток ей, видите ли, жалко. Я ей и говорю – уж если кого и жалеть, то только меня. Нечего было так возиться с этой неблагодарной свиньёй Тёскэ. И вообще хватит, мол, реветь, говорю, лучше скажи детям, когда вырастут, чтоб никому не верили, объясни им, говорю, что все люди до одного брехуны и мерзавцы и верить нельзя никому – ни брату, ни сестре, ни родным, ни близким, ни прокурору, ни судьям. Это моё единственное им напутственное слово. И тогда жена сказала мне странную вещь. Мол, мой братец, папаша этого треклятого Тёскэ, пустил слух, что на первом же слушании я сдрейфил и свалил всю вину на Тёскэ, в результате получил пожизненное и исправительные работы и теперь спокойненько отбываю срок… Наверняка это ему Тёскэ сказал. Сколько ещё он будет врать и морочить людям голову? Вот уж мерзкая тварь! Я вовсе не трус, который дрожит за свою жизнь. Если бы я за себя боялся, дело было бы решено ещё на первом слушании. А я стоял на своём, пока вместо пожизненного не получил вышку. Но ведь противно ни за что ни про что носить на себе клеймо убийцы! А вам как кажется, похож я на убийцу?

– Пожалуй, что нет. – Тикаки потряс головой и, желая подбодрить своего собеседника, подмигнул ему.

Рёсаку с довольным видом рассмеялся, но в смехе его Тикаки почудилось что-то нарочитое.

– Вот, значит, как, вот оно как… Значит, не похож? Ещё бы! Я ведь и не убийца! Всю свою жизнь честно трудился, обрабатывал в поте лица свой клочок земли. А что это у него за невроз? Впрочем, так ему и надо! При всех своих дурных наклонностях он трус, каких мало… Чуть что, принимается хныкать, всего боится…

– А что, Тескэ и раньше был трусоват?

– Да, всегда. Раз вдруг завёлся – якобы один местный бандит обещал его убить, – перестал ночевать в спальне, уходил на ночь в амбар-

Я потом разузнал, – ничего подобного, ни о чём таком и разговора не было, всё сам же и выдумал. Да, он трусоват, это точно… Совсем негодящий парень, а уж послушать его… И чего он только не выдумывал из чистого бахвальства! И представьте себе, соврёт, а потом сам начинает верить в то, что сказал.

– Значит, когда он врёт, то верит, что это правда. Забавно. – Вдруг заинтересовался Тикаки. Кое-что из сказанного Рёсаку перекликалось с тем, что было известно ему по медицинской литературе.

В 1891 году немецкий психиатр Дельбрюк на заседании научного общества сделал доклад о пяти случаях патологической лживости. На первый взгляд все люди, о которых шла речь, казались самыми обычными лгунами, стремящимися привлечь к себе внимание, необычным было только одно – все они в какой-то момент сами начинали верить в то, что говорили. Ложь и правда то разъединялись в их сознании, то сливались воедино, иногда они знали, что лгут, а иногда были совершенно уверены в том, что говорят правду. Эти пять случаев Дельбрюк объединил под названием бредоподобного фантазирования (Pseudologia phantastica). По его мнению, больные такого рода занимают промежуточное положение между упивающимися своими выдумками мифоманами и сознательно обманывающими других людей лжецами.

Примерно через двадцать лет французский врач Дюпре, независимо от Дельбрюка, описал несколько случаев, когда мошенники в результате самовнушения или чего-то в этом роде в какой-то момент начинали думать, что выдуманная ими история имела место в действительности. Дюпре назвал это мифоманией (mythomanie). Мифоманы, наделённые богатым воображением, раздувают собственные выдумки до невиданных размеров, причём разрастание этого вымышленного мира влечёт за собой соответствующее сужение окружающего их реального мира.

Но будь то мифомания, будь то бредоподобное фантазирование, начинается всё более или менее одинаково: человек в силу своего малодушия и слабости не может выдержать натиск живого, реального мира, не может жить, применяясь к его условиям. Такие люди начинают придумывать разные небылицы и подменять ими действительность. Постепенно их фантазии становятся всё более изощрёнными, с их помощью им удаётся как-то существовать, полностью отстранившись от реальности. То есть ложь и фантазии составляют основу их жизнеспособности. Некоторые из них замыкаются в мире собственных грёз, имеющие литературный дар становятся поэтами или писателями, а стремящиеся к богатству – ворами или мошенниками.

Если предположить, что Тёскэ Ота имел склонность к бредоподобному фантазированию или был мифоманом, то большая часть загадок оказывается разгаданной. То есть можно предположить следующий ход событий. Тёскэ совершил преступление в одиночку, но потом, желая обмануть прокурора и судей, придумал, что его сообщником был Рёсаку. Постепенно он сам поверил в придуманное, уверенность придала его словам особую убедительность, и все были введены в заблуждение. Вероятность именно такого развития событий весьма велика, не зря и Дельбрюк, и Дюпре приводили в пример крупных мошенников как наиболее типичных носителей симптомов подобного заболевания. А если так, то и Ганзер, который обнаружился у Тёскэ, мог быть того же происхождения: симулированные сначала симптомы переросли в настоящую болезнь. В ушах Тикаки зазвучал напряжённый голос начальника зоны Фудзии: «Боюсь, что вы ошибаетесь. Он просто придуривается. Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит», «Тёскэ Ота ловкий пройдоха, этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца». Похоже, он был прав, но прав только наполовину. Ибо за то время, пока Тёскэ притворялся сумасшедшим, он и в самом деле повредился в уме. Пока он морочил людям голову, он и сам в конечном итоге запутался и оказался сбитым с толку…

Рёсаку подозрительно смотрел на него исподлобья.

– Благодаря тебе я многое понял. Относительно Тёскэ, – задумчиво проговорил Тикаки.

– Вот как? – Рёсаку принялся ладонями гладить колени. – Ну теперь-то уже ничего не исправишь. Остаётся покориться судьбе и ему, и мне. Чего уж тут трепыхаться. Говорите, у него невроз? Да, такому дохляку, как Тёскэ, в тюрьме и впрямь не сдюжить. Значит, он теперь в больнице?

– Ну вроде того… – ушёл Тикаки от прямого ответа. Он не имел права рассказывать одному заключённому о другом.

– Ну и ладно. – Рёсаку вдруг помрачнел. – Вам-то с какой стати я должен верить? Чем вы лучше других? И чего вы тут вынюхиваете? Подъехать-то вы умеете – и на убийцу я, дескать, не похож, то да сё… А всё, что хотели, из меня вытянули. А когда я о чём-то спрошу, тут вы молчок.

– Да нет же…

– А вот и да! – Рёсаку гневно сверкнул на него глазами, которые оказались вдруг такими крупными, что трудно было представить, как они помещаются в узких глазницах. Но уже в следующий миг он опустил их, и перед Тикаки снова возникло бесстрастное лицо бодхисаттвы Дзидзо.

– Но ты же понимаешь, что я… – Тикаки хотел сказать «не имею права», но проглотил конец фразы.