Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 69 страниц)

– Может, у него синдром бредоподобных фантазий Бирнбаума? – задумчиво проговорил Тикаки, смущённый своим недавним промахом и желая реабилитироваться.

– А что это такое? – повернулся к нему Танигути, глаза его загорелись любопытством.

Тикаки стал пересказывать соответствующее место из книги профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции». В 1908 году немецкий психиатр Бирнбаум зафиксировал у ряда заключённых странное, сопровождающееся галлюцинаторными явлениями состояние, то есть что-то вроде параноидного бреда, который представляет собой один из видов психического расстройства и наряду с ганзеровским синдромом хорошо известен учёным, специализирующимся в этой области. У больных, как правило, возникает навязчивая идея, заключающаяся в том, что определённые надзиратели совершают относительно них насильственные действия и наносят телесные повреждения. Особенностью этого заболевания является то, что ощущения больного продиктованы исключительно воображением и не имеют под собой никакой реальной подоплёки. Слушал объяснения Тикаки один Танигути, Томобэ со скучающим видом болтал с Сонэхарой.

– Да-а… – протянул Танигути, воспользовавшись тем, что Тикаки на минуту задумался. – Вот была бы для тебя интересная тема. «Психология заключённых», или что-нибудь типа «Реакция человеческого организма на условия продолжительной изоляции». Почему бы тебе этим не заняться?

– Ты полагаешь, что стоит? – без особого энтузиазма отозвался Тикаки.

Но на самом деле в глубине души его очень занимало то, о чём говорил Танигути, более того, именно исследованием психических расстройств, вызванных условиями продолжительной изоляции, он и собирался заняться в будущем. Этой темой впервые заинтересовались ещё в прошлом веке немецкие исследователи, потом ею стали заниматься учёные других стран; в Японии первыми стали разрабатывать её Канъити Кикути и Сюфу Ёсимасу, а в послевоенные годы появились работы профессора Накаты из университета И. и профессора Абукавы из университета Т. Тем не менее совершенно не затронутых проблем остаётся более чем достаточно. Например, почти нет подробных описаний случаев синдрома Ганзера. Надо будет обязательно сделать доклад на заседании научного общества о симптомах Тёскэ Оты. У него уже есть описания примерно тридцати случаев, которые можно квалифицировать как реакцию человека на условия продолжительной изоляции. К ним можно добавить вестибулярные галлюцинации с ощущением падения, которые он выявил сегодня у Такэо Кусумото, рвотный рефлекс Тайёку Боку и амнезию Нацуё Симура. Всё это может стать великолепным материалом для будущих исследований.

– Я хотел бы вам задать один вопрос, – проговорил Сонэхара, поворачиваясь к Танигути. – Ведь этот Коно – марксист, да? И при этом у него чётки?

– Думаю, в них нет никакого глубокого смысла. Ему, наверное, их подарил кто-нибудь из проповедников. Они часто дарят заключённым разные вещицы, многим это очень нравится.

– Это уж точно, – подтвердил Тикаки, вспомнив об Оте. – Особенно в нулевой зоне. Там некоторые просто помешаны на проповедниках. Есть заключённые, которые просят свиданий со всеми проповедниками подряд: с католиками, протестантами, монахами секты Дзёдо-синсю, монахами секты Нитирэн…

– Ну это вряд ли, – засмеялся Сонэхара. – Я здесь уже целых десять лет, а таких не встречал.

– Но это правда. – Тикаки ни на шутку рассердился. – Мне говорили сами заключённые, которые лежат у нас в больнице.

– Да они просто врут. Все проповедники объединены в союз, составлены подробные списки – кто с кем работает. Так не бывает, чтобы один и тот же заключённый был подопечным разных религиозных организаций.

– Вот как? Неужели? – Тикаки смерил Сонэхару сердитым взглядом, настроение у него было вконец испорчено. «Какой же всё-таки гнусный тип, – подумал он, – никогда не упустит случая щегольнуть своей многоопытностью». Но, может, он и сам выглядел так же, когда распинался по поводу параноидного бреда и прочего?

– Постойте-ка! – сказал Танигути. – У этих проповедников наверняка есть свои профессиональные секреты, так ведь? И уж что-что, а имена своих подопечных они в первую очередь должны хранить в тайне. Неужели существуют такие списки?

– А вот и существуют. – Сонэхару не так-то просто было смутить. – Проповедники, которые шефствуют над тюрьмами, – это совершенно особая категория. И потом, если даже у них и имеются всякие там профессиональные тайны, это не значит, что они не делятся ими друг с другом. Мы, врачи, ведь не держим друг от друга в секрете имена своих больных? Вот и здесь то же самое.

– Действительно. – Танигути, совершенно подавленный авторитетным тоном Сонэхары, с некоторой досадой откинулся назад.

Разговор иссяк. Из канцелярии донёсся стук шашек. Сквозь раскрытую дверь виднелась фигура молодого надзирателя, со скучающим видом читающего газету. Сонэхара распахнул окно. Громкоговорителя уже не было слышно, лишь погромыхивали надетыми на шины цепями проезжавшие по шоссе машины.

– Эй, – обратился Сонэхара к Томобэ, – тебе не кажется, что потеплело? Явно пахнет весной! Даже не верится, что было так холодно.

Томобэ подошёл к окну.

– И впрямь! А я всё недоумевал давеча: вроде и отопление выключено, а не холодно.

– Говорят, сливы в парке Кайракуэн уже в полном цвету. Ты со своими в воскресенье не собираешься прокатиться в Мито? Я бы с удовольствием составил вам компанию.

– Но ведь снег ещё лежит. Не опасно?

– Да ладно, при таком тёплом воздухе он мигом растает.

– И правда, неплохо бы съездить в Мито. Надо будет подумать.

Танигути раскрыл свою иностранную книгу. Тикаки аккуратной стопочкой сложил энцефалограммы и, взяв верхнюю, принялся за расшифровку. По бумажной ленте бежали восемь красных волнообразных кривых. По форме волн и их частоте можно определить, есть ли нарушения в функциях мозга. Расшифровка – дело достаточно трудное, требующее определённого опыта и подготовки, поэтому Тикаки заставил себя собраться и полностью сосредоточиться на работе. Однако держать забинтованным пальцем ручку оказалось не так-то просто, и на то, чтобы вписать в заключение результаты, он затратил в два раза больше времени, чем обычно. В какой-то момент, вдруг обратив внимание на наступившую тишину, поднял глаза и обнаружил, что в ординаторской остались только он и Танигути. Все переместились в канцелярию. Надзиратель Ито и Томобэ боролись. Сонэхара смешил всех своей болтовнёй. Скорее всего, он перемывал косточки именно ему, во всяком случае, Тикаки поймал на себе его вскользь брошенный взгляд, от которого у него сразу же испортилось настроение.

– Не понимаю, что он имеет против меня? – сказал Тикаки, ни к кому особенно не обращаясь.

– Ты имеешь в виду бритоголового? – пробормотал Танигути, не отрываясь от книги. – А он просто немного сердит на нас с тобой. Из-за Боку. Это ведь он предложил главврачу отправить Боку в городскую больницу, приостановив отбывание наказания. А мы с тобой заявили, что в этом нет никакой необходимости.

– Ах вот в чём дело! Ну знаешь, сердиться по такому поводу… Тикаки повернулся к Танигути.

Танигути положил пресс-папье на то место, где читал, и поднял голову.

– Помнишь, когда мы обсуждали улкус Боку, он всё иронизировал по нашему поводу. Говорил что-то вроде: «Воркуете, словно два голубка…» А потом тебя вызвал главврач. Видел бы ты его надутую физиономию!

– Но почему он дуется только на меня, ведь с тобой-то он разговаривает вполне дружелюбно? Вот что непонятно. И вообще он сам себе противоречит. Ведь днём он заявил: «И что вы так волнуетесь из-за этого Боку? Не помрёт, можно и здесь его лечить». Но позже, когда я был у главврача, тот мне сказал: «Сонэхара осмотрел Боку и говорит, что стояние тяжёлое». Ну и когда он, по-твоему, говорил то, что думает?

– Да он вообще никогда не говорит то, что думает, – кивнул Танигути. – Он всегда подлаживается к собеседнику: одному говорит одно, другому – другое. Но в данном случае, как мне кажется, у него был ещё и определённый умысел. То есть он нарочно сказал главврачу – одно, а тебе – другое, ему хотелось вас стравить и посмотреть, что будет, такие вещи доставляют ему удовольствие.

– Но если так, чего он сердится?

– Думаю, главврач расспрашивал его о результатах осмотра и отчитал как следует.

– А, тогда понятно. Ведь весь этот его осмотр заключался в том, что он минуты две разглядывал Боку сквозь приоткрытую дверь.

Приятели захохотали. Вдруг ощутив, что за спиной кто-то стоит, Тикаки обернулся и увидел главврача Титибу.

– Ну что, доктора, начальник тюрьмы отдал распоряжение об окончании рабочего дня. Все свободны.

Главврач прошёл в канцелярию. Голоса на миг стихли, но тут же снова стало шумно. Врачи вернулись в ординаторскую, оделись, взяли сумки и разошлись.

– Ладно, пока, – помахал рукой Танигути и тоже ушёл. Через несколько минут в медсанчасти остались только дежурные – доктор Тикаки и надзиратель Ито.

3

Внезапно, словно его разбудили, Такзо открыл глаза. Утро, подумал он, но тут же понял, что ещё вечер. Опять заснул после ужина. Пронзительно вопил приёмник.

 
Я от любви изнываю,
Тебя пожираю глазами.
Ты так горяч, так горяч, так горяч,
Так суров, так суров, так суров…
 

Пела какая-то малолетняя певица, немного гнусавя и не всегда попадая в тон, как старая, заезженная пластинка.

Он встал и выключил приёмник. Девичий голос замолк, но тут же зазвучал снова, уже из других камер. Теперь песня гремела по всему корпусу. Так горяч, так горяч, так горяч, так суров, так суров, так суров… После пятичасовой вечерней поверки, ровно в 17.15, звучит сигнал предварительного отбоя, после чего заключённым разрешается лежать, и до окончательного отбоя в 21 час в корпусе всегда работает репродуктор. Чаще всего транслируются бейсбольные матчи или популярные песни, новости игнорируются, вместо них передают либо руководящие указания начальника тюрьмы, либо душеспасительные беседы начальника канцелярии. Так горяч, так горяч, так горяч, так суров, так суров, так суров… В помещении было так тепло, будто включили отопление. Такэо взялся за ручку окна, оно неожиданно легко открылось, и в камеру вполз разбухший от влаги ночной воздух. Пахнуло весной, и неподвижность заваленного снегом дворика разом утратила зимнее очарование. Такэо глубоко – так, что лёгкие наполнились до краёв, – вдохнул весенний воздух, и вдруг им овладела какая-то безотчётная тревога.

Послышался зловещий смех Андо. Он разговаривал с Карасавой. Перед вечерней поверкой Андо из прежней камеры, которая находилась с другой стороны коридора, неожиданно перевели в соседнюю с Карасавой – обстоятельство, неприятно удивившее обитателей нулевой зоны. До сих пор камеры Сунады и Андо отделялись от остальных коридором, а Карасава был вообще в другом корпусе, теперь же все, за исключением отправленного в больницу Тёсукэ Оты и посаженного в карцер Итимацу Сунады, оказались рядом, и эта предельная упорядоченность воспринималась как предвестие будущих массовых казней. Наверное, именно поэтому в смехе Андо и было что-то зловещее.

– Эй, Малыш, что это тебя так развеселило? – раздражённо выкрикнул Такэо.

– А, Кусумото, ты тоже слышал? – весело откликнулся Андо. – Тут Карасава такую штуку отмочил, животики надорвёшь.

– Расскажи-ка и мне.

– Представляешь, он говорит, чтобы я завтра на спортплощадке попробовал начать клеиться к надзирателю Нихэю. Он, говорит, наверняка гомик, ты бы подошёл к нему да обнял. Да он тут же меня оглоушит, попробуй я только это сделать.

– А вот и нет, – сказал Карасава. – Он же не такой идиот, чтобы сразу оглоушивать человека, который захочет его обнять. Думаю, секунд на пять, как минимум, он замрёт на месте. Ну что, поспорим, Тамэ? На три банки тушёнки?

– А почему бы и нет? Я не против. Ставлю на то, что Нихэй, как верный служака, мигом его оглоушит.

– Да ну вас, я в такие игры не играю, – засмеялся Андо. – Как ни крути, а битым-то я окажусь, в любом случае. Да ещё и накажут, так что игра не стоит свеч.

– Зато твоя очередь быстрей наступит. Ты же сам хочешь побыстрее отправиться на тот свет, – сказал Карасава.

– Это-то так, но…

– Сам ведь говорил, что тебе всё здесь обрыдло.

– Так-то это так, но не очень-то приятно, когда тебя оглоушивают, да и накажут строго, это уж как пить дать. Хорошо если только читать запретят, а если в карцер посадят? Это меня доконает. Сидеть дней десять, а то идвадцать, ни с кем не общаясь, нет уж, увольте.

– Но ведь всё равно умирать, почему бы не потерпеть немного?

– Ни за что! Пусть лучше меня сразу вздёрнут! Во всяком случае, миг – и тебя нет. Умираешь без всякой боли. Здорово, правда? Куда как лучше, чем, скуля, подыхать от рака.

– Ну ты и болван. – У Карасавы вырвался невольный смешок. И Андо тут же захохотал ещё веселее.

Такэо вдруг вспомнил, как Тикаки сообщил ему о весьма странной информации, полученной от Андо. Что якобы он, Такэо, распространяет среди обитателей нулевой зоны слух, будто Сунада собирается покончить с собой, приняв снотворное.

– Послушай-ка, Малыш, – сказал Такэо, решив раз и навсегда прояснить ситуацию. – Откуда ты взял, что Сунада собирается покончить с собой?

– Ты это о чём?

– А о том, что ты наболтал кой-кому.

– Да ничего я такого не говорил!

– О чём это вы? – спросил Карасава.

– Да ладно, проехали, – Такэо попытался уйти от ответа.

– Нет, постой-ка, – тут же вцепился в него Коно, – что за дела? Давай-ка выкладывай, кто тебе это сказал?

– Да никто не говорил! – тут же пошёл на попятную Такэо, раскаиваясь, что сболтнул лишнее. Но поздно, Коно пристал к нему как банный лист.

– Впрочем, нетрудно догадаться. Небось, этот малый, Тикаки. Он сегодня вечером делал обход и от Малыша прямиком направился к тебе. Так что, кроме него, вроде бы некому, скорее всего, именно от него ты это и услышал. Он ведь пока не докопается, не успокоится. Ну что, я прав? Ты от него узнал?

– Да, – вынужден был признаться Такэо.

– Теперь смотри сюда, – торжествуя, продолжил Коно. – Не иначе как докторишка что-то затевает. Вопрос в том – что именно. Да, Малыш? Ты зачем ему сказал, что Сунада собирается покончить с собой?

– Да не говорил я ничего такого!

– А вот и говорил! Это вполне в твоём духе – нести всякий вздор.

– Да иди ты! Ничего я не говорил, клянусь. Это доктор Тикаки несёт вздор. Сам посуди, дрочу, а он в самый неподходящий момент врывается вдруг ко мне в камеру вдвоём с зонным. Просто неприлично!

– К тебе что, заходил Фудзии? – заволновался Коно. Такэо сразу представил, как встопорщились его седые волосы. – Зачем?

– А вот это мне неизвестно. Да он постоянно шастает по камерам, Что же, мне каждый раз ломать себе голову, зачем он явился? Была охота.

– И всё-таки, – Коно переменил тон и придал голосу вкрадчивую мягкость, словно увещевал ребёнка. – Раз он пришёл с доктором Тикаки, они наверняка заодно!

– Может, он подумал – я свихнулся? Они ещё всё время твердили, что я странный.

– Вполне возможно. Ты ведь давно уже у него под колпаком. Да и то, когда человек всё время скалит зубы, не сразу и сообразишь, что к чему, может, этот болван и подумал, что у тебя крыша поехала. Другое дело Тёсукэ – хнычет целыми днями, чего тут дёргаться?

– Ха-ха-ха. Они считают, что я слабоумный. Умственно отсталый. Потому и смерти не боюсь.

– Это ты-то умственно отсталый? Чушь собачья! У этого докторишки кишка тонка, чтобы признать человека сумасшедшим. Да им проще всего объявить всех нас психами. Вот и этот придурок Нихэй, что ему ни скажи, сразу начинает грозиться, что отправит меня к психиатру Только слабо им. Особенно когда психиатром такой молокосос, как Тикаки.

– То-то и оно. Кстати, потом он о тебе говорил.

– Кто? Докторишка? – равнодушно процедил Коно.

– Да нет, зонный.

– Ну и? – Коно внезапно посерьёзнел. – Что он говорил?

– Что собираются устроить пикет в твою защиту.

– Врёшь ты всё, – Коно снова потерял интерес к разговору. – Никогда не поверю, чтобы этот цербер вдруг разболтал такую важную тайну… Ты, небось, сам это выдумал, после того как вечером узнал о пикете.

Четвёртый корпус расположен в северной части тюрьмы, то есть на максимальном удалении от главных ворот, поэтому его обитатели обо всём узнают последними. Даже студенческие пикеты, ставшие в последнее время обычным явлением, проходят мимо их внимания: крики пикетчиков теряются в общем уличном шуме и никого не беспокоят. Сегодня вечером действительно периодически слышались усиленные громкоговорителем выкрики, но, что кричали, разобрать было невозможно.

– Постой-ка, Коно, – вклинился в разговор Карасава. – Слышь, Андо, Фудзии и вправду говорил о пикете в защите Коно?

– Да, говорил.

– И когда это было?

– Да не помню я. У меня и часов нет.

– Но примерно-то ты можешь сказать. Это было ближе к вечеру, да? аса за два до ужина, а если учесть, что снег ещё шёл, выходит, в начале четвёртого или около того. Так?

– Кто его знает.

– Значит, так. А раз так, выходит, зонный сообщил тебе о пикете ещё до того, как он начался. Потому что пикетчики явились в четыре часа.

– Ну ты и голова! Просто как по полочкам всё разложил.

– А что, – поинтересовался Коно, – эти пикетчики действительно имели отношение ко мне?

– Да, – поучительным тоном сказал Карасава. – Товарищи явились именно ради тебя. И это только первая ласточка, наверняка на ближайшее время запланирована ещё целая серия атак.

– Хорошо бы.

– Вот увидите, в завтрашних газетах будет вымарана часть рубрики «общественная жизнь». Это будет означать, что там помещено сообщение о пикете. На самом деле, это нам на руку. Реальная зацепка для развёртывания новой борьбы. Понял?

– Что-то до меня не совсем доходит… – пробормотал Коно.

– Мы начнём прямо во время судебных заседаний выставлять свои требования о компенсации за причинённый ущерб. Прежде всего, сознательное утаивание от заключённых сообщений о пикете является, согласно 21-й статье Конституции, нарушением «права на информацию». Тюремное начальство официально не имеет полномочий производить изъятие газетных статей, так что вышеупомянутое действие расценивается как нарушение закона. К тому же ты, будучи приговорённым к смертной казни, обратился к общественности с призывом осудить несправедливую, дискриминационную судебную политику, и следовательно, как у всякого подсудимого, у тебя есть право на самозащиту, а лишение тебя возможности прочесть статью, имеющую непосредственное отношение к твоему судебному процессу, является нарушением этого права. В силу всех вышеупомянутых причин ты можешь требовать компенсации в 300 тысяч йен в возмещение морального ущерба согласно Уголовно-процессуальному кодексу. Вот тебе в общих чертах схема твоей будущей борьбы в суде.

– А ведь точно, точно, – загорелся Коно. – Вот здорово-то! Только разве можно прямо сейчас разглашать свои планы, таким образом обезоруживая себе перед противником? К примеру, вдруг они станут осторожнее и прекратят вымарывать газетные статьи?

– Ну и что, тогда разработаем другую тактику. Наверняка товарищи требовали свидания с тобой, а тюремное начальство им отказало. Можно заявить по этому поводу протест. Главное – не упускать ни малейшей возможности для защиты собственных прав. Мы должны использовать властные структуры для борьбы с властью, как таковой. Не зря у нас, в Японии, судебные процессы очень часто становятся ареной политической борьбы. Это наш основной принцип. Мы используем технику борьбы дзюдо – то есть стараемся оценить возможности противника и обратить их в свою пользу.

– А-а, – глубоко вздохнул Коно. – Вот в чём дело. Жаль, что я раньше не знал об этом принципе. Подал бы жалобу на этого недоумка Нихэя. Да я могу привести сколько угодно фактов нарушения им моих прав. Взять хотя бы его дурацкие ограничения типа что и как можно писать в камере. Чем не предлог? Видите ли, можно писать только на восьмидесятийеновой почтовой бумаге и нельзя пользоваться пятидесятийеновыми тетрадями. Конспектировать разрешается только студентам и всякое такое. Чего только от него не услышишь. Мне надо было подробно записывать все эти факты нарушения прав и потом использовать их в борьбе. Сейчас-то я понимаю, что он нарочно не разрешал пользоваться тетрадями и вводил всякие ограничения – того не пиши, сего не пиши, это у него тактика такая была, чтобы я не оставлял никаких письменных свидетельств. А я не сразу врубился, вот и угодил в ловушку.

– Точно, – ласково сказал Карасава. – Но не забывай, что анализ своих прежних ошибок нужен прежде всего для того, чтобы не делать их в будущем. Излишнее самокопание не оставляет человеку никаких надежд.

– Это-то понятно.

– Да, рядовой Коно, что-то ты сплоховал, – сказал Тамэдзиро.

– А ты молчи, говнюк, – тут же привычно ответил Коно, но вопреки обыкновению не стал разражаться бранью, а понизив голос, так чтобы Тамэдзиро не слышал, сказал Карасаве: – Ты с ним поосторожнее. Он ведь наседка. Стольких уже заложил, не счесть.

– Вполне возможно. – Карасава тоже понизил голос.

– Все, кого он заложил, были вскорости казнены. А сам он всё ещё жив-живёхонек, хотя после вынесения ему приговора прошло целых восемь лет. Рекордсмен! Если он подслушал, о чём мы тут говорим, то наверняка тут же настучит, надо быть к этому готовым.

– Да, это уж точно.

– Отлично, рядовой Коно, в наблюдательности тебе не откажешь. Теперь майор Карасава будет бдителен и постарается не допустить, чтобы его заложил какой-то там Тамэдзиро, – сказал Тамэдзиро.

Андо оглушительно захохотал. Представив себе, как уродливо исказилось от смеха его красивое мраморно-белое лицо, Такэо содрогнулся от отвращения. С Андо он встречался во время спортивных занятий, но до сих пор был избавлен от необходимости слышать его смех постоянно, поскольку их камеры были по разные стороны коридора. Утром, когда его слух уловил в коридоре шаги начальника воспитательной службы, он был совершенно уверен, что пришли за Малышом, и попытался восстановить в памяти события его жизни. Андо был сыном оптового торговца бананами с Канды, его отдали в миссионерскую школу на улице Фудзимитё, но учился он из рук вон плохо, и его отослали в префектуру Гумма, в тренировочный лагерь. Там он заболел туберкулёзом и попал в санаторий, откуда вскорости сбежал и, вернувшись в столицу, тут же совершил преступление. Смеётся он, чётко выговаривая – ха-ха-ха. Всё ему ха-ха-ха да ха-ха-ха. Этот мир – ха-ха-ха, убийство – ха-ха-ха, казнь – ха-ха-ха.

А сегодня все слушают популярные песни. А когда транслируют бейсбольные матчи, все слушают их. Разговаривая, заключённые не видят друг друга, только слышат. Прислушиваются к шагам в коридоре, городскому шуму, журчанию воды в трубах. Их мир соткан из звуков. Возможности видеть они почти лишены. Правда, раз в месяц им показывают какой-нибудь фильм и два раза в месяц разрешают смотреть телевизор. Но именно показывают и разрешают. То есть что-то увидеть можно только в порядке одолжения со стороны тюремного начальства. Что касается «слышать» – здесь гораздо большая свобода, да и возможностей куда больше. Правда, ограничения есть и здесь. Нельзя слушать новости, дискуссии, образовательные передачи, классическую музыку. Однажды из приёмника вдруг вырвались звуки органного концерта Генделя. Со всех сторон захихикали и защёлкали выключателями, убавляя звук. А Такэо приник к приёмнику, радуясь редкой возможности насладиться прекрасной музыкой, но, к его величайшей досаде, уже через пять минут Генделя сменила эстрадная музыка. Очевидно, надзиратель, отвечавший за радио, случайно перепутал программы. Вот и получается, что слушаешь ты тоже не сам, а с позволения начальства. Приходится слушать то, что вовсе не хочется слушать, и это мучительно. Если не хочешь смотреть, можно просто закрыть глаза. Но заткнуть уши невозможно. Ибо именно звуки расцвечивают непрерывно однообразный поток времени – вот раздача пищи, вот спортивные занятия, вот свидание, вот вызов к начальству, вот поверка. Заключённый в силу своего положения обречён слушать. Слух – самый пассивный из пяти органов чувств.

Все обречены слушать, как хохочет Андо. Как играющие в шахматы выкрикивают: «слон на Е-2», «слон на Е-4», «ладья на Н-6», «серебряный генерал на G-8»… В данный момент все обречены слушать популярные песни. А очень скоро придётся, наверное, слушать, как Катакири читает сутру… Такэо отошёл от окна. Из-за того, что он спал днём, спать совсем не хотелось, окружающее воспринималось отчётливо, он словно плыл в прозрачной воде. После окончательного отбоя в 21.00 свет притушат, так что сейчас самое время заняться рукописью для «Мечтаний».

Сложив матрас, Такэо устроил что-то вроде столика и для устойчивости положил сверху Большой католический словарь. Потом разложил бумагу и взял авторучку. Ещё в бытность свою подсудимым он ценой неимоверных усилий сумел добиться разрешения писать в камере, причём писать, пользуясь писчей бумагой и авторучкой. Поскольку он имеет университетское образование, получить разрешение на использование тетрадей и шариковой ручки не представляло особого труда (вот вам и проявление той дискриминации, о которой столько говорит Коно), но, как только речь заходила о писчей бумаге и авторучке, ему неизменно отказывали, мотивируя отказ разными причинами – то отсутствием прецедента, то недопустимостью излишней роскоши. И теперь, прикасаясь к отвоёванной с таким трудом бумаге, ощущая в руке крепость автоматической ручки, он думал – сколько же мучительно ярких воспоминаний влечёт за собой сам процесс писания. Да, кстати, может, стоит написать о том, что пишут заключённые на стенах? Если цензор пропустит. Кончится тем, что его снова вызовут к начальнику тюрьмы. Ещё бы, ведь это текст самого Такэо Кусумото, автора «Ночных мыслей», местного литератора, то есть человека весьма влиятельного и опасного. Не зря на столе начальника лежала стопка старых номеров «Мечтаний», признанных угрожающими общественному спокойствию. О чём бы написать? О том, как он подумал, что пришли за Андо? Или о воплях Сунады на спортплощадке? О внезапном помрачении рассудка у Оты? О собственных приступах? О революционных идеях Коно и Карасавы?.. Исключается. Неужели не найдётся чего-нибудь на первый взгляд совершенно безобидного и вместе с тем подспудно отражающего особенности тюремной жизни, чего-нибудь вроде истории с воробьём или с мышью, которые так хвалила госпожа Касуми?

… число… месяца

Сегодня лежал: опять был приступ головокружения. Всё время хочется спать, возможно из-за лекарств. Вдруг что-то защекотало лоб, открыв глаза, увидел над собой свисающего с потолка паучка. Тонкие паутинки сверкали, образуя что-то вроде миниатюрной виселицы. Не к добру. Стряхнул паучка на пол, хотел было раздавить, но передумал. Разве я не клялся совсем недавно, что не стану без надобности лишать жизни живое существо? И тут же прихлопнул зимнего комара, спикировавшего мне на лоб. Видно, мне никогда не стать таким, как К.

К. – поэт, который живёт в соседней камере. Какая бы живая тварь ни проникла к нему в камеру, он не убивает никого. У него есть такое пятистишие:

 
Слежу за комаром —
Напившись крови моей,
Летит тяжело.
Всякая жизнь бесценна.
Зима в одиночной камере.
 

Не мне судить о достоинствах этого стихотворения, но настроение автора передано точно.

Всякое живое существо, даже комар, насосавшийся твоей крови, Достойно жалости. Прочитав стихотворение К., я некоторое время не убивал комаров и, с интересом разглядывая их миниатюрные тельца, думал о том, какое это чудо – когда такая вот крошечная жизнь соприкасается с твоей. Но мне далеко до К. Я не в силах терпеть зуд. И в конце концов всё-таки стал убивать комаров.

Зато мух я не убиваю. Меня раздражает их жужжанье, я испытываю органическую неприязнь к их чёрным тельцам, но у меня не возни. Желания их убивать. Может быть, потому, что слишком противно смотреть на их трупы с выползающими белыми внутренностями. А комары… Их трупики слишком малы, чтобы вызывать жалость…

А как насчёт тараканов? Этих тварей я ненавижу. Но не могу убивать по той же причине, что и мух. Прошлой весной у нас тут было просто нашествие тараканов. Ночами они целыми стадами, громко шурша, ползали по полу. Не вытерпев, я хлопнул тетрадкой и парочку прибил-таки. А потом смотрел, как они корчились в предсмертных муках, и содрогался от отвращения. Больше я их не убиваю.

У меня нет даже птички-рисовки – это единственное живое существо, которое разрешается содержать в камере, – боюсь, что она умрёт. Когда-то и у меня была такая птичка. Из воспитательной службы мне принесли крошечного птенчика, он клевал с ладони просо, и я к нему очень привязался. Он был такой трогательный: перед тем как заснуть, свешивал хвостик, шаловливо втягивал головку и, выпятив грудку, дважды зевал. Потом веки его опускались, он прятал головку под крыло, нахохливался и засыпал. Дождавшись этого момента, и я засыпал спокойным сном.

Но однажды утром я вдруг обнаружил его мёртвым. Он лежал на боку, ножки и клювик – лиловые, глазки закрыты, тельце холодное и твёрдое. Метаморфоза, иначе не назовёшь. Это было уже не то живое существо, которое я так любил, а что-то совершенно иное. Я содрогнулся от отвращения. Не мог заставить себя смотреть.

То же самое происходит после смерти и с человеком. Однажды я, если можно так выразиться, собственноручно осуществил превращение человека в неодушевлённый предмет. И, основываясь на этом опыте, могу достаточно точно представить себе, какая метаморфоза произойдёт после смерти с моим собственным телом.

Я принял решение завещать свой труп студентам-медикам для практических занятий. Когда я подписывал соответствующий документ, служащий попросил меня ещё раз как следует подумать, действительно ли я этого хочу. В его глазах промелькнуло что-то вроде сочувствия ко мне, сочувствия, смешанного с уважением. Но у меня нет ощущения, что такое решение унижает или, наоборот, возвышает меня. Мой труп – это не я. Это некий неодушевлённый предмет. А раз так, пусть лучше он принесёт кому-то пользу, чем подвергнется бессмысленному разложению или сожжению. Люди этого не понимают. Особенно моя мать.

И всё же в превратившемся в неодушевлённый предмет трупе всегда есть что-то отталкивающее. Что-то такое, что заставляет содрогнуться от отвращения точно так же, как при виде трупов мухи, таракана или рисовки. Меня глубоко поразило учение, провозгласившее, что мёртвое тело, не вызывающее ничего, кроме отвращения и ужаса, должно воскреснуть. Впрочем, проблема воскресения недоступна пониманию такого невежды, как я. Предоставим святым отцам давать разъяснения по этому поводу, нам же самим следует помалкивать. Но поскольку в своих размышлениях я постоянно возвращаюсь к этой проблеме, было бы неправильно полностью игнорировать её.

Сколько раз я читал и перечитывал 15-ю главу 1-го Послания к коринфянам! Павел выделял тела земные и тела небесные, духовные. Воскресший Христос, говорит он, есть духовное тело. Но тогда – как должно трактовать те места в Евангелиях от Иоанна и от Луки, где говорится о ранах на теле Воскресшего Христа, о принятии им пищи, ведь всё это свойственно именно земному телу? Многие исследователи Библии полагают, что это либо поздние вставки, либо выдумки евангелистов. Но я склонен принимать на веру простодушный рассказ о Воскресении Христовом именно в том виде, в каком он был после смерти, то есть в виде изуродованного трупа. Куда труднее понять, что такое духовное тело, о котором говорит Павел.

Моя душа находится внутри моего тела, а не где-то за его пределами. Когда я молюсь, в моё тело вселяется Иисус Христос, и мы с ним становимся единым целым. И в какой-то момент я сам начинаю жить внутри тела Христа. Возглашая: «Господи», я вовсе не взываю к Иисусу, пребывающему на Небесах, к Иисусу, находящемуся где-то в запредельной дали. Нет, в этот миг я сам становлюсь Иисусом и взываю к Богу на Небесах пребывающему: «Отче наш!» Прежний я – умер. Зерно умирает, чтобы принести плод свой. Без смерти нет воскресения – какое прекрасное учение, правда?..

Такэо перестал писать. Не слишком ли поверхностно он истолковал послание Павла? К тому же, пожалуй, многовато отвлечённых рассуждений, ведь журнал ориентирован на среднего читателя. Начал с паука, а потом его занесло куда-то не туда. Надо писать проще.