Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 69 страниц)

Карасавы: «Эй, Кусумото!» «Что тебе?» – тут же откликается Кусумото. «Да я насчёт того, что ты говорил давеча, ну что, когда человек умирает, ему кажется, он уплывает куда-то на лодке. Что ты об этом думаешь?» – «В каком смысле?..» – «Ну, ведь у тебя есть какие-то собственные соображения по этому поводу?» – «Видишь ли, у всех народов есть легенды о лодке, перевозящей умерших, да, собственно говоря, и деревянный гроб многими воспринимается как лодка, которая приняв на борт умершего, отправляется в путь на тот свет». «Ну а куда именно она плывёт?..» «Наверное, в ад. Харон, который фигурирует в этрусских и римских мифах, – это лодочник, который перевозит умерших через реку в царство теней. Разумеется, получая за это определённую мзду. У нас на Востоке есть Три речных протока, у которых умерших поджидают старик со старухой, они наживаются на том, что сдирают с мёртвых одежду. Так что, выходит, и мёртвому без денег никуда». – «Занятно». – «Ясно одно – смерть подобна путешествию в иной мир, а раз так, то, естественно, возникает образ лодки». – «А, вспомнил, о старике-лодочнике по имени Харон упоминает и Данте в „Божественной комедии": „Забудьте небо, встретившись со мною, / В моей ладье готовьтесь переплыть / К извечной тьме, и холоду и зною“. Так, кажется? Лодка увозит души умерших в ад. До Рая на лодке не добраться. Кстати, в продолжение нашего разговора на спортплощадке – создаётся впечатление, что человеку вообще не дано мечтать о рае, правда ведь? Ад, по крайней мере тот мир, который находится под землёй, можно вообразить сравнительно легко. А рай… Что там может быть особенного? По-моему, просто скука смертная». – «Тебе кажется, в аду интереснее?» – «Да. Приятнее умирать, когда хотя бы примерно представляешь себе, где можешь оказаться. Знаешь, мне кажется, что уж ад-то наверняка существует». – «Весьма любопытное заявление. Тем более что принадлежит революционеру Митио Карасаве. Оно заслуживает того, чтобы быть зафиксированным письменно». Неожиданно в разговор вмешивается Коно. «Хватит дурака валять! Товарищ Карасава, не можешь же ты и в самом деле верить в какой-то там ад?» – «А я и не верю. У меня просто нет достаточных оснований для того, чтобы опровергнуть его существование». – «Но это же слишком консервативно! Неужели в наш научный век нельзя опровергнуть существование ада? Да быть того не может!» – «Наука тоже не всемогуща. Я сам естественник, учился на биологическом, ставил опыты, проводил исследования и в результате понял одно – изучая какое-то явление, человек может получить представление лишь об отдельных, самых незначительных его свойствах, а этих явлений в мире неисчислимое множество… То есть та часть тьмы, которой ещё не достиг свет знания, всегда будет больше. Честно говоря, современная наука не в состоянии опровергнуть такие явления, как воскресение или чудо». – «Да ты что! Не веришь же ты во всякие там сказки для дураков вроде воскресения?» – «Дело не в том, верю я или не верю. Дело в том – могу я это опровергнуть или нет. Ты переоцениваешь возможности науки». – «А от чего ещё можно отталкиваться? Революция должна быть проникнута научным духом, иначе её не совершишь». – «Наука имеет дело с частными явлениями, а революция не может иметь дело с частностями, она всеохватна». – «Да? Это как-то не очень понятно. Слушай, товарищ Карасава, ты сегодня совсем зарапортовался, я тебя перестаю понимать». – «А ты подумай хорошенько! Кстати, Кусумото, а тебе как кажется? Я ошибаюсь?» – «Да нет, пожалуй, ты прав. Наука действительно ограничена в своих возможностях, тут я с тобой совершенно согласен. Меня одно удивляет – почему, додумавшись до этого, ты не ударился в религию? Ведь в основе всякой религии лежит осознание человеком собственной ограниченности. Несовершенное существо обращается с мольбой о помощи к совершенному – вот что такое религия». – «А я молюсь. Только не Богу, а некой силе, которая меня породила и которая меня убьёт». Тут на Карасаву яростно обрушивается Коно, а тот принимается мягко его увещевать. «Не зарекайся. Когда-нибудь и тебе захочется молиться». – «Никогда! Да ты что? Чтобы я стал молиться какому-то неопределённому разуму, какой-то, как ты её называешь, силе? Ведь она же, эта твоя сила, невидима, измерить её тоже нельзя, так?» – «Так-то оно так. – Карасава немного повышает голос. – Наука изучает то, что видимо. Но закономерности, которые она при этом открывает, – невидимы. К тому же эти закономерности справедливы только для частностей, а не для целого. Погоди-ка. Газету принесли. Ну ты смотри, Коно, всё, как я и думал. Полоса общественной жизни черным чернёхонька. Наверняка там информация о вчерашнем пикете». – «Вот это да! Нарушение права на получение информации – раз, и, поскольку меня лишают возможности читать статьи, имеющие отношение к моему делу, нарушение права на защиту своих прав и свобод – два. Я буду вести в суде борьбу, требуя возмещения морального ущерба по этим двум пунктам. Так что, товарищ, всё это нам только на руку!» – «Да. Ты запиши себе в тетрадь, какие именно места зачернены, потом пригодится. Нет, ну надо же, всё замазали, читать невозможно!» – «Вот скоты! Ну сволочи, теперь вы попались!» Представляя себе, как Коно радуется, потирая руки, Какиути садится, окунает засохшую кисточку в блюдечко с клеем и принимается медленно его размешивать. По мере того как масса клея делается однородной, накопившееся в теле вожделение постепенно остывает, сменяясь желанием работать. Нанося клей на разложенные на столе листки бумаги, Какиути ловко складывает конверты. Когда его руки двигаются с чёткостью точного прибора, мысли текут медленнее, в поле зрения возникают картины прошлой жизни. Ему доставляет удовольствие грезить, отдаваясь течению мыслей… Ну вот, пятьдесят конвертов готовы. Связав их в пачку, он откладывает её в сторону и берёт новую бумагу. Открывается глазок на двери, взгляд надзирателя щекочет позвоночник. Перед глазами – какой-то пляж. На мелкую гальку набегают волны, обезьяны старательно очищают кожуру с мандаринов. Он тогда ездил на западное побережье Идзу, а когда вышел из машины…

4

Въехав на территорию университета, Тикаки миновал больничный городок, повернул налево и оказался перед обветшавшим приземистым зданием медико-биологического факультета, отделённым от проезжей части аллеей развесистых гинкго и дзелькв. Семинар по криминологии был назначен на два, так что до начала оставалось ещё больше часа. В голове прокрутилась череда обрывочных образов: большое смуглое лицо профессора Абукавы, родинка на щеке Тидзуру Натори, залысины доцента Офурубы… Тут он вспомнил, что в багажнике машины лежат французские и немецкие журналы, которые он взял на две недели и срок сдачи которых давно истёк, и притормозил у медицинской библиотеки.

Время было обеденное, поэтому читальные залы пустовали, даже служащих почти не было. Вернув журналы, Тикаки прошёл в хранилище и стал подниматься по железной лестнице. Добравшись до третьего этажа, где хранились довоенные журналы, он достал блокнот, куда записывал названия заинтересовавших его журналов и статей. Отыскав «Немецкий медицинский еженедельник» за 1904 год, снял с полки тяжеленную, большого формата подшивку и отошёл к стоящему у окна столу. Нужная ему статья – К. Bonhoeffer «Uber den pathologischen Einfall» – нашлась сразу. Когда он читал статьи, написанные десятки лет назад, у него всегда возникало ощущение, что время, до сих пор запертое между листами бумаги, вдруг словно вздувается перед ним на открытой странице и, радуясь обретённой свободе, возобновляет свой ход. Как же извилисты пути, которыми распространяются научные знания! Может, через пятьдесят или сто лет молодые учёные станут читать статьи, написанные им самим! О существовании лежащей перед ним статьи Бонгеффера «К вопросу о патологических идеях» он узнал из работы профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции»; возможно, Абукава был первым японцем, который её прочёл. Слишком уж своеобразной проблеме была посвящена эта статья. Однако для Абукавы она, несомненно, представляла собой огромную ценность. А он, Тикаки, – второй человек в Японии, который ею заинтересовался. Когда вчера от Рёсаку Оты он узнал о том, что его племянник Тёсукэ в детские годы имел склонность к вранью, ему вспомнились сообщения о патологической лживости Дельбрюка, мифомании Дюпре и одновременно в голове всплыло название этой статьи Бонгеффера, он ещё подумал, что в ней можно найти что-нибудь ценное, что поможет ему понять Тёсукэ Оту. Пролистав статью, Тикаки вернулся к началу и стал читать её более внимательно, занося в блокнот основные положения. Она и в самом деле стоила того, чтобы её прочесть. Немецкий учёный и не подозревал, что через шестьдесят с лишним лет на Дальнем Востоке молодой психиатр будет с таким увлечением читать его работу, а молодого психиатра с Дальнего Востока поразило то обстоятельство, что симптомы, с которыми он сам столкнулся совершенно случайно, уже шестьдесят лет тому назад были описаны немецким учёным. Психиатрия, если рассматривать её как единую науку, представляет собой нечто вроде огромного храма, каждый придел которого возводится не знающими границ времени и пространства усилиями ничтожной горстки специалистов. Если он, Тикаки, опишет симптомы, которые наблюдал у Тёсукэ Оты, его работа вместе с достижениями Бонгеффера и Абукавы станет каменной плитой в стене одного из приделов этого храма. Когда-то кто-то из психиатров установил эту плиту, а потом и последующие поколения поработали над ней, каждый прошёлся своим долотом. Причём достоинства этой плиты может оценить лишь тот, кто сам готов приступить к дальнейшей её обработке, этим храм психиатрии отличается от храма литературы или храма искусства, красота которых доступна всем. И возможно, радость от ощущения своей сопричастности к творению этой отдельной плиты общего храма доступна только учёным – художникам она не ведома. Художник создаёт свой собственный храм. И когда работа завершена, испытывает радость. Но ему не дано предугадать, сохранится ли его творение до будущих веков. Поэтому его восторг, его упоение омрачается тревогой за судьбу своего детища. Радость учёного более сдержанна, но он может быть уверен, что плоды его труда станут достоянием грядущих поколений. Я учёный, я избрал именно эту стезю. Я люблю искусство, особенно музыку, но мне никогда не хотелось быть художником, ни восторги творчества, ни его муки мне не по плечу.

Вдруг до него донёсся стук деревянных мечей и громкие крики. Рядом, в спортивном зале, началась тренировка. Уже час. А он прочитал лишь треть статьи. С крыши спортивного зала, словно подавая ему какой-то сигнал, обрушилась на землю снежная глыба. Тикаки, вырвал страничку из тетради, и, заложив ею то место, на котором остановился, вернул подшивку на место. Брать домой неудобно, слишком громоздко. Можно, конечно, сделать копию статьи для себя, но ксерокс – это новомодное изобретение – ему не по душе. Как-то неприятно, читая статью из старого журнала, не ощущать ни фактуру старинной бумаги, ни её запах. Как-нибудь в другой раз, подумал он и пошёл вниз по лестнице.

Выйдя из библиотеки, Тикаки направился к неврологическому корпусу, где находится кафедра криминологии. Это близко, можно и пешком дойти. В ботаническом саду фармацевтического факультета ещё лежал снег, но в аллее было совсем сухо, в глаза било солнце. Голые ветви дзелькв переплетались между собой, образуя причудливо изящный узор на фоне голубого неба – точь-в-точь клетки мозга под микроскопом, – каждое мгновение этот узор менялся, порождая новые пленительные ритмы и постепенно складываясь в звуки симфонии Малера. Первая часть Четвёртой симфонии, которую он слушал вчера на ночь в качестве снотворного, – флейта и колокольчики ведут мелодию, она нарастает и переходит в ликующее крещендо. Оркестр играет в ускоренном темпе, Тикаки шагает, приноравливаясь к ритму музыки, и перед его лицом возникает красивое лицо Тидзуру Натори. Она смеётся, словно желая сказать: «Этот чудак совсем помешался на своём Малере». Клемперер или Бернстайн исполняют обычно эту симфонию в более плавном темпе, а у него запись Московского симфонического оркестра под управлением Ойстраха. В его исполнении ощущается особая русская удаль, почему-то сразу представляется пылкий любовник, мчащийся на тройке вдогонку за своей возлюбленной. Напевая мелодию из симфонии, Тикаки вошёл в неврологический корпус. Человек в белом халате, быстрыми шагами шедший по коридору, приветственно поднял руку. Доцент Офуруба. Лысоват, пухлые щёки, умные, живые глаза.

– А, это ты? Привет! Здоров?

– Да, более или менее.

– Ну для более или менее у тебя что-то слишком довольный вид. Есть отчего?

– Да вроде нет… – покраснел Тикаки. Наверное, Офуруба слышал, как он напевал.

– Ты на кафедру? Пошли вместе. – Они вошли в кабину лифта. На одном из этажей к ним присоединился человек с тележкой, уставленной пробирками. На другом – девушка с бутылкой, украшенной красной наклейкой с надписью: «Сильнодействующее». Люди в белых халатах входили в лифт и выходили из него. В институте было множество разных кафедр – анатомии, гистопатологии, энцефалографии, клинической психологии, нейрохирургии, психотерапии, криминологии. Тикаки с удовольствием вдыхал запах науки, ощущая себя – в кои-то веки – своим среди своих. Царящая здесь атмосфера – свободная, живая – разительно отличалась от гнетущей тюремной казёнщины. Его взгляд задержался на нежном затылке стоящей перед ним молодой женщины в хирургическом костюме, но тут Офуруба вышел из лифта. Тикаки поспешил за ним. Они были на шестом этаже, где располагалась кафедра криминологии.

– Профессор тебя ждал. Кажется, его интересовали подсудимые из мафиозных группировок.

– Я как раз принёс ему список.

– Да? Тогда сначала иди к нему, а потом загляни ко мне. Я тебя угощу прекрасным кофе. Давай, не задерживайся. Мне ещё надо расспросить тебя кое о чём в связи с нашим сегодняшним семинаром. – Мягкий тенорок Офурубы разносился по всему коридору.

– А что такое?

– Да возникли кое-какие сложности. Ну ладно, потом скажу. Пока.

Развевающиеся полы белого халата Офурубы исчезли за поворотом коридора. Тикаки стоял перед кабинетом профессора Абукавы.

Сквозь стеклянную дверь просматривался чей-то силуэт. Похоже, у профессора уже кто-то есть. К дверям прикреплён листок бумаги, на котором чётким почерком написано: «Посетителей просим сначала обращаться к секретарю». Абукава терпеть не мог неожиданных визитёров, он всегда запирал двери своего кабинета, и войти к нему можно было только через соседнюю комнату, где сидела секретарша. Когда Тикаки поднял руку, чтобы постучать, в его ушах снова зазвучала симфония Малера, но, как только он открыл дверь, тут же смолкла. На него с укором – давненько же ты не показывался – смотрела Тидзуру Натори. Белое, нежное лицо с родинкой на правой щеке – именно такой она вспоминалась ему в последнее время.

– Что-то я замотался совсем… – извиняющимся тоном пробормотал Тикаки и, мотнув головой в сторону кабинета профессора, вопросительно взглянул на неё.

– Профессор Аихара, – объяснила она.

– Ладно, подожду. – Он присел на стол. Тидзуру улыбнулась, под родинкой заманчиво блеснули влажные зубки. Тикаки захлопал глазами, а она слегка пожала плечами.

– Ты совсем нас забыл, – с упрёком на него глядя, сказала она.

– Я действительно был очень занят.

– А что у тебя с пальцем? – озабоченно спросила Тидзуру.

– Да так, ничего особенного, – неопределённо ответил он. Не мог же он ей сказать, что его укусил казнённый, это прозвучало бы более чем странно.

– Говорят, вас там осаждают пикетчики?

– Да.

– Пресса подняла вокруг этого такой шум, но мне и в голову не приходило, что сражаться с ними пришлось тебе.

– А я и не сражался. Я ведь книжный червь, куда мне. Ну… Это один больной. Правда, его уже казнили… – добавил он и почувствовал, что Тидзуру на миг изменилась в лице. – Он меня укусил. Я потерял бдительность, и он…

– Ужас какой… – Её лицо омрачилось.

– Ну а потом началось воспаление. К тому времени его уже казнили. Это произошло сегодня утром.

– Его казнили в наказание за то, что он тебя укусил?

– Вряд ли. Скорее он укусил меня от страха, ведь он знал, что его скоро убьют.

– Очень болит?

– Сейчас не очень. А утром так разболелось, что пришлось вскрывать.

– Кошмар! – Она сильно вздрогнула, как будто по её телу пропустили электрический ток. Лицо побледнело, он даже испугался, как бы она не упала в обморок.

– Что с тобой? Ты в порядке? Не надо было мне об этом рассказывать. Вот уж не думал, что ты такая впечатлительная.

– Я боюсь боли. Даже думать страшно. А тут ещё укусил человек, которого уже нет. Вообще жуть.

– Ничего не поделаешь. Профессия такая. Лучше скажи, готова ты пойти сегодня вечером куда-нибудь выпить с человеком, укушенным мертвецом?

– Пожалуй… – тихо ответила она.

– Значит решено. – Он шумно перевёл дух и увидел, что щёки её постепенно начинают розоветь. – Может, зайти сначала к доценту? Он сказал, что хочет со мной поговорить.

– Подожди. – Она сделала ему знак глазами, – он сказал, чтобы я сразу же сообщила ему, как только ты придёшь.

– Но Аихара будет сидеть у него до бесконечности.

– Да ладно тебе, давай входи.

– Нет, не буду. – Он знал, что Абукава не любит, когда его отрывают от беседы, да и общаться со стариком Аихарой не очень-то хотелось.

– Кстати, тут недавно наш доцент попал в переделку. На него насели эти типы.

– Какие ещё типы?

– Да те же, которые вчера атаковали тюрьму, студенты из «Общества спасения Симпэя Коно».

– С какой стати?

– А ты разве не знал ничего? Ведь это Офуруба проводил судебнопсихиатрическую экспертизу Симпэя Коно. Похоже, их не устроили её результаты. Они являлись сюда уже несколько раз – человек десять, даже больше – наседали на него, требовали, чтобы он отказался от своего заключения. Но не на того напали: доцент наотрез отказался с ними разговаривать, в результате разразился большой скандал. На прошлой неделе они блокировали его кабинет, ну, не то чтоб блокировали, а опечатали дверь и приклеили всякие угрожающие надписи типа: «Если сорвёте, мы явимся на заседание учёного совета». Ну, наш доцент спокойненько сорвал эти надписи, после чего обстановка ещё более накалилась, а тут ещё вчерашний пикет… До сих пор опомниться не могу.

– А откуда эти студенты?

– К Офурубе приходили, скорее всего, наши. Но вообще-то кто их знает – на них были каски, какие-то маски самодельные, не разберёшь. Кажется, там были и девушки. Наверное, с медицинского.

– Не знал. Нынешние студенты для меня загадка. Сам-то я закончил университет четыре года назад.

– Для тебя и жизнь на воле – загадка. За полтора года работы в тюрьме ты совершенно разучился в ней ориентироваться.

– Это точно, – улыбнулся Тикаки.

Зазвонил телефон. Звонил профессор Абукава.

– Хорошо, я поняла. Да, кстати, к вам пришёл доктор Тикаки.

Только Тикаки подумал, что зря она это сказала, как раздался звук шагов и в приёмной появился профессор Абукава. Крупное смуглое лицо, волосы аккуратно зачёсаны назад, на носу очки в золотой оправе. Одет, как всегда, экстравагантно – синяя рубашка и к ней – тёмно-жёлтый галстук.

– А, ты уже здесь? Я тебя ждал. Ну как, есть надежда, что мы получим список?

– Я принёс его. – И Тикаки вытащил из сумки «Список людей, связанных с мафиозными группировками».

– Как всегда, работаешь быстро. – И Абукава пробежал список глазами. – И сколько их всего?

– Двести восемьдесят три.

– Круто! – С молодёжью Абукава всегда вёл себя запанибрата. – Смотри-ка, тут и большие шишки есть. Вот, к примеру, один из крёстных отцов группировки X. из Асакусы, я его упоминал в одной из своих работ, забавный старикан, он мне показывал грамоту, которую им якобы вручил наместник Этидзэн Оока Тадасукэ[21]21
  Оока Тадасукэ (1677–1751) – известный политический деятель, был наместником провинции Этидзэн.


[Закрыть] ещё в те незапамятные времена, когда их группировка только создавалась, он специализируется на улаживании внутренних конфликтов, причём, выступая посредником, каждый раз отрезает себе фалангу пальца, поэтому у него на левой руке осталось всего два пальца. Неужели даже его сумели изловить? Да, полицейское управление времени не теряет. Теперь вопрос в том, как всё это обрабатывать, надо будет провести специальное заседание и обсудить. Да, кстати, по моим расчётам, должны быть случаи с передозировкой психоаналептиков, интересно, к тебе не приходили на приём больные с галлюцинациями и признаками маниакального синдрома?

– Точно, был один с манией преследования. Ему всё время кажется, что за ним по пятам гонятся полицейские. Якобы каждую ночь перед ним появляется в стене лицо полицейского.

– Занятно! Думаю, им одним дело не ограничится. Во времена моей молодости был очень распространён амфетамин, похоже, что сейчас мода на него вернулась. Ты читал книгу профессора Татэцу из университета Кумамото о передозировке психоаналептиков?

– Неужели есть такая книга?

– Есть. Она вышла сразу после войны, прекрасная работа. Тебе нужно обязательно с ней познакомиться. У меня она есть, может, при случае…

– Не беспокойтесь, я возьму в библиотеке, – сказал Тикаки, знавший, что у Абукавы принцип – никому не давать книг из своей личной библиотеки. Он открыл блокнот – у него была привычка тут же записывать название заинтересовавшей его книги – и, наткнувшись на описание симптомов Тайёку Боку, словно снова окунулся в атмосферу тюремной больницы.

– Я только что начал читать в библиотеке статью Бонгеффера «Uber den pathologischen Einfall».

– Да ну? Вижу, у тебя большой интерес ко всяким редким статьям. Я её читал десять с лишним лет назад, когда, как и ты теперь, работал в тюрьме.

– Я узнал о ней из вашей работы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции». Знаете, вчера я столкнулся со случаем синдрома Ганзера. Этому больному изначально была свойственна патологическая лживость. Говорят, он с детства врал без зазрения совести, любого мог обвести вокруг пальца.

– Говоришь, Ганзер? Ценный случай. Да, кстати, у меня сейчас профессор Аихара. Очень удачно, он ведь у нас в Японии первый описал симптомы этой болезни. Он наверняка будет рад, если ты поделишься с ним своими наблюдениями.

– Что ж… – уклончиво ответил Тикаки. Сёити Аихара – один из самых больших авторитетов в области судебной психиатрии, да ещё и учитель профессора Абукавы, то есть величина такого масштаба, что не подступишься. К тому же Аихара славится своей нетерпимостью: он всегда упорно отстаивает своё мнение и безжалостно, не оставляя камня на камне, критикует всех, имеющих иную точку зрения. В позапрошлом году психиатрическое научное общество провело симпозиум на тему «Расстройство личности». В зал набились студенты, которые подняли крик, требуя решительного отказа от самого понятия «расстройство личности». Они основывались на том, что оно является дискриминационным, а потому не имеет права на существование. По их мнению, личностные отклонения от нормы нельзя рассматривать как аномалию, напротив, именно они делают конкретную человеческую личность многогранной и оригинальной, хотя иногда и приводят к тому, что человек становится революционером и начинает критиковать общественный строй. А понятие аномальной личности является чрезвычайно опасным, ибо, во-первых, создаёт предпосылки для дискриминации ярких, оригинальных личностей, выводя их за рамки нормы, а во-вторых, может быть использовано для преследования революционеров, которых бросают в психушки на том основании, что они якобы страдают расстройством личности и представляют угрозу общественному спокойствию. Студенты сопровождали улюлюканьем выступления тех, кто пытался доказать, что понятие «личностные расстройства» имеет право на существование, и, может быть, поэтому большинство выступавших высказывали противоположную точку зрения, вызывая бурные аплодисменты. Особенно отличился профессор Мафунэ – подвергая косвенной критике выводы профессора Аихары, считающего, что аномалии характера, или характерологические расстройства, являются основной причиной преступлений, он потребовал, чтобы понятие аномальной личности как отсталое и не отвечающее требованиям эпохи было раз и навсегда исключено из всех разделов психиатрии.

– Говорю со всей ответственностью – в нашем обществе не существует аномальных личностей. Врачи же, утверждающие обратное и ставящие соответствующие диагнозы, идут на поводу у властных структур.

Буря аплодисментов. Тут поднялся участвовавший в симпозиуме Аихара. В зале, наполненном молодёжью, тщедушная фигурка старика выглядела так жалобно, что больно было смотреть на него. Тем не менее его вид произвёл на студентов впечатление, они замолчали и приготовились слушать, что он скажет.

– Позвольте вас спросить вот о чём, – начал Аихара, – если понятия личностного расстройства не существует, то как прикажете называть промежуточные состояния, которые не являются ни выраженным психическим заболеванием, ни нормой?

– Ну, видите ли… – промямлил Мафунэ, в его тоне прозвучало невольное почтение к старейшему члену научного общества, – я считаю, что такие промежуточные состояния не следует выделять в отдельную группу, их надо рассматривать либо как психическое заболевание, либо как норму.

– И всё же… Конкретное психическое заболевание, как правило, возникает у человека в определённом возрасте. В случае, когда человек с раннего детства имеет ярко выраженные личностные отклонения и точный момент начала заболевания не поддаётся фиксации, разве не правильнее квалифицировать его состояние как личностное расстройство, а не как психическое заболевание?

– Мне кажется, что в таком случае можно говорить о психическом заболевании, возникшем в младенческом возрасте.

– И всё же… – Голос у Аихары сорвался, стал хрипловатым, седоватые усы задрожали. – Разве это не будет просто-напросто расширением рамок самого понятия психического заболевания? Я за тридцать лет обследовал большое число преступников и имею основания утверждать, что многие из них имеют личностные отклонения. Взять хотя бы убийц – как правило, это люди, которые всегда пребывают в прекрасном расположении духа, очень жизнерадостны, разговорчивы, гонятся за сиюминутными удовольствиями, коммуникабельны и на первый взгляд производят весьма приятное впечатление, но при этом им ничего не стоит причинить вред другому человеку. То есть если следовать классификации Курта Шнейдера, то здесь мы имеем дело с объединением двух типов личности – гипертимной и депрессивной. Ни те, ни другие не относятся к душевнобольным, но психически нормальными их тоже не назовёшь. Они где-то посередине, и логично было бы считать, что у них налицо значительные личностные отклонения.

– Но разве таких нельзя отнести к психически здоровым? – сказал Мафунэ. – Не лучше ли считать, что перед нами нормальный человек с резко выраженной акцентуацией характера?

– Что значит «акцентуацией характера»? – Голос Аихары стал ещё более хриплым, было трудно разбирать, что он говорит. – Никакой акцентуации здесь нет. Налицо лишь личностные отклонения. То есть аномалия. Так что же мешает нам назвать это расстройством личности?

– Чушь! Аномалия – значит дискриминация! – закричали из публики. Студенты разом загалдели и заулюлюкали: – «Преступление – революционное действие!», «Ваши преступники – революционеры! А вы, прихвостни правительства, проводите политику дискриминации, утверждая, что раз человек убийца, значит у него расстройство личности!», «Давай! Крой их, мерзавцев!»

Однако Аихара, ничуть не испугавшись, продолжал отстаивать собственную точку зрения. Студенты так шумели, что его аргументов никто не слышал, но он упрямо не садился и говорил ещё минут десять…

– Ты не волнуйся, – сказал Абукава, будто прочтя мысли Тикаки. – Профессор сегодня настроен на редкость благодушно.

– Хорошо. – Тикаки нехотя последовал за Абукавой в кабинет. Аихара сидел на краешке дивана, он казался совсем маленьким, как ребёнок. Он был так худощав, что его скрещённые ноги соединялись в единую линию, а плечи мешковатого пиджака свисали. У него были пушистые чёрные волосы, и, если бы не полуседые усы, он выглядел бы моложаво. Профессор увлечённо читал какую-то напечатанную на машинке статью и не обратил на вошедших внимания.

– Сэнсэй, вы ведь знакомы с доктором Тикаки, – сказал Абукава.

– А-а… – Аихара оторвался от статьи и приподнял очки. На его лице не отразилось никаких чувств, будто он видел Тикаки впервые.

Даже после того, как Тикаки ему поклонился, Аихара, очевидно, так и не вспомнил его, хотя они неоднократно встречались, и перевёл вопросительный взор на Абукаву. Но прежде чем тот раскрыл рот, Тикаки представился сам, сообщив, что работает в тюремной медсанчасти. «А, ну да, помню, помню…» – кивнул Аихара.

– Я работаю в тюрьме всего два года и не во всём ещё разобрался. Особенно много трудностей с реактивными психозами, вызванными длительной изоляцией, в нашей университетской больнице мне не приходилось с ними сталкиваться. Особенно часто они наблюдаются у приговорённых к смертной казни. Их состояние обычно характеризуется быстрой сменой настроения, склонностью к аффективным реакциям – я бы назвал это горячечным неврозом.

– А, вы имеете дело со смертниками? Это интересно. – Аихара сорвал очки и, вытянув ноги, подался вперёд – ни дать ни взять – проволочная фигурка. – Ну и что собой представляет этот ваш «горячечный невроз»?

– У меня пока ещё не так много данных, и мне трудно дать точное определение, в общем, это реактивное состояние, характеризующееся постоянным психомоторным возбуждением и повышенным уровнем тревоги, – сказал Тикаки, имея в виду нескольких заключённых из нулевой зоны, и прежде всего Тёсукэ Оту. – Они целый день пытаются себя чем-то занять, всё равно чем – одни пишут жалобы и апелляции, другие сочиняют стихи, третьи требуют, чтобы их осмотрел врач, они находятся в постоянном нервном напряжении, говорят не умолкая, смеются, поют. Потом вдруг начинают рыдать, буянят, словно капризные дети. Переход от смеха к рыданьям происходит мгновенно, так что иногда невозможно понять, плачет человек или смеётся, похоже, что он и сам не всегда это понимает. В целом наблюдаются регрессивные расстройства в виде, скажем, впадения в детство, иногда наблюдается ганзеровский синдром, да вот не далее как вчера я имел с ним дело.

– Ганзер? – Аихара прикрыл запавшие глаза морщинистыми, похожими на птичьи, веками и одобрительно кивнул. – Ганзер у смертников? Любопытно.