Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 69 страниц)

– Пожалуй, ты прав. – Тикаки смотрел на говорившего с жаром Кусумото так, как если бы тот не стоял рядом с ним, а был актёром, произносившим свой текст со сцены. Ну разве не абсурдно, что этот человек приговорён к смерти, что он живёт в постоянном ожидании казни? Фома, Сонэхара, ординаторская, Таки… Да, именно Таки рассказал Сунаде об обществе «Белая хризантема». Сунада завтра умрёт, та его часть, которая является заключённым, приговорённым к смертной казни, прекратит своё существование, останется только великолепная плоть. Снова заныл палец. Бинт потемнел от засохшей крови, боль пульсировала, следуя за ударами сердца. «У вас, доктор, кажется, палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось?» – говорил Сюкити Андо.

– Вернёмся к нашему разговору. – Тикаки поднял глаза и встретил обращённый на него взгляд Кусумото. Между ними словно натянулась невидимая нить. – Я тебя спросил – боишься ли ты смерти?

– Да, – с готовностью кивнул Кусумото, – боюсь. Честно говоря, сколько ни молись, сколько ни верь в загробную жизнь или там – в рай, умирать всё равно страшно. Обо мне часто говорят – вот Такэо Кусумото человек богобоязненный, истинно верующий, он уже вне жизни и смерти… Но это всё слова, на самом-то деле я боюсь смерти.

– Но тебе, в отличие от других, удаётся сохранять спокойствие духа. Здешние обитатели, как правило, бурно реагируют на своё положение: одни впадают в бешенство, другие закатывают истерику, третьи не желают считаться с распорядком, а ты отличаешься отменной уравновешенностью.

– Зато у меня невроз – я падаю, – горько улыбнулся Кусумото. – Вряд ли человека, подверженного неврозам, можно считать уравновешенным.

– Я бы не стал спешить с выводами. Ты ведь здесь уже больше десяти лет, и за это время у тебя не возникло никаких отклонений, кроме этого весьма незначительного невроза.

– Внешне это выглядит именно так. Другое дело, как эти годы сказываются на внутреннем мире.

– Разумеется. Но сама по себе способность не показывать того, что происходит у тебя внутри, уже говорит о многом. По-моему, ни один человек не может полностью скрыть свои переживания. Нет ни одной душевной болезни, которая не имела бы вовсе никакого внешнего проявления. Безумие, даже самое скрытое, затаившееся в какой-нибудь тайной складочке души, непременно обнаружит себя в выражении лица, поведении, образе жизни. Это истина, подтверждённая опытом.

– Наверное, вы правы. Но правда и то, что я вовсе не так уж уравновешен. И, как верующий, стыжусь этого, ведь мне никак не удаётся достичь того душевного состояния, о котором говорится в Откровении святого Иоанна Богослова: «…и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет…»

– Я не ожидал, что ты боишься смерти. Да и как может бояться смерти человек, который верит в Воскресение Христово?

– Очевидно, моя вера недостаточно глубока, увы. К тому же…

Тут Кусумото внезапно замолчал. Широко раскрыв глаза, он снова уставился в стену и закусил губу, словно превозмогая внутреннюю боль. На лбу, словно осколки стекла, заблестели капельки пота.

– Что с тобой? – Сбросив пальто, Тикаки приблизился к Кусумото. Но тот покачал головой и натянуто улыбнулся в ответ.

– Ничего особенного. Всё в порядке.

– Опять приступ?

– Да. Но ничего страшного, всё уже прошло.

– Ложись-ка лучше. Не стоит пересиливать себя. Я ведь нарочно дал тебе разрешение на постельный режим.

В Тикаки снова проснулся врач, и он взял руку Кусумото, чтобы измерить ему пульс. Внутри влажного холодного запястья, словно придавленное насекомое, билась толстая лучевая артерия. Пульс учащённый. 120 ударов. Выпадение пульса. Дважды за минуту. Наверняка результат нервно-психического перенапряжения.

– Стели матрас и ложись, – приказным тоном сказал Тикаки.

– Да нет, ничего, – категорически отказался Кусумото.

– Однако, ты упрям. – Тикаки перестал прощупывать пульс и подмигнул Кусумото, на лице которого уже появилась прежняя улыбка.

– Я хотел бы продолжить наш разговор. От вас, доктор, узнаёшь много нового, такого, что помогает лучше понять себя самого. Ничего, что я вас задерживаю? Вы не спешите?

– Нет, ничего. Продолжим наш разговор о страхе смерти.

– Хорошо, но, может быть, вы хотели что-нибудь ещё узнать о моей матери? Вы удивились, когда я сказал, что раньше меня не радовали свидания с ней. А потом с кладбища мы почему-то перешли на общество «Белая хризантема» и трупы и больше к матери не возвращались…

– Да? А я уже и не помню.

– Я сказал, что мать купила мне место на кладбище и что я был против.

– Ах, да. После этого мы отклонились от темы, и разговор неожиданно принял какое-то странное направление…

– Дело в том, что мать никогда меня не понимала. Она работала учительницей в женской гимназии, сейчас это, кажется, женский лицей, преподавала там родной язык; в дневное время её никогда не бывало дома, и я всегда чувствовал себя одиноким и заброшенным. Судя по всему, её волновали только мои школьные успехи, а поскольку я был отличником… В раннем детстве меня часто мучили братья, но мать, возвращавшаяся домой только к вечеру, об этом не знала, она всегда считала, что мы прекрасно ладим. Когда я учился в шестом классе начальной школы, началась Тихоокеанская война, и я, как все тогдашние дети, тут же заделался ярым монархистом и милитаристом, мать же, хотя сама как истая католичка была настроена против войны, не сделала ничего, чтобы вывести меня из заблуждения. И таких примеров можно привести множество. Она никогда не понимала меня: ни когда я совершил преступление, ни позже, когда меня посадили в тюрьму, ни теперь.

– То есть между вами отсутствовало какое бы то ни было взаимопонимание?

Кусумото отпрянул, как будто его толкнули. Потом, опустив голову, тихо проговорил:

– Значит, вы всё-таки читали.

– Читал, – решительно сказал Тикаки. – Когда ты набросил на меня пальто, я невольно подумал о твоей матери, которая тебе его подарила, и, естественно, мне тут же вспомнилось предисловие к «Ночным мыслям».

– Да, я так и подумал, когда вы внезапно замолчали. Автор этого предисловия слишком суров ко мне. Вообще, профессор Намики слишком категоричен в своих суждениях. Он считает, что у меня явно не всё в порядке с психикой, что я абсолютно лишён чувства сострадания. Я готов признать, что психически неполноценен хотя бы потому, что я убийца, то есть совершил преступление, на которое нормальный человек не способен. Но меня огорчает, когда эту психическую неполноценность сводят к душевной бесчувственности. Действительно, мать не понимала меня, действительно, я был на неё в обиде. Но это вовсе не значит, что я ей не сочувствовал. Я всегда хотел, чтобы она любила меня так же сильно, как любил её я. Боюсь, впрочем, что в слове «любовь» есть некая опасная отвлечённость. Да и способно ли одно слово выразить всю полноту этого чувства, такого глубокого, тёплого? Ах, доктор, я чувствую себя неловко-косноязычным, когда говорю о матери. Поймите одно – я теперь совсем другой человек, не имеющий ничего общего с автором «Ночных мыслей». Теперь я полностью доверяю матери. Я люблю её и не стесняюсь говорить об этом.

– Ну, я тоже не во всём согласен с автором предисловия. Профессор Намики, критикуя заключение Аихары, в конечном счёте соглашается с его выводом о том, что у тебя бесчувственная психопатия. У меня же этот диагноз вызывает большие сомнения. И наш сегодняшний разговор ещё более меня в них укрепил. По-моему, и профессор Намики, и эксперт Аихара несколько односторонне подходят к вопросу о твоей вере. «Его вера носит слишком рациональный характер, то есть не может считаться подлинной» – так, кажется, сказано в заключении, но понимают ли они сами, что такое вера? Честно говоря, я и сам этого не понимаю, но по крайней мере хочу понять. Они же абсолютно безразличны к вопросам веры, мало того, все верующие, по их мнению, имеют психические отклонения, то есть не соответствуют образу среднестатистического японца…

Тут Тикаки вдруг заметил, что Кусумото не слушает его, а сидит с отсутствующим видом, уставившись в стену.

– Что с тобой?

– Простите. Я вдруг вспомнил даму, которая сегодня ко мне приходила. Она из правления «Общества утешения приговорённых к высшей мере». Якобы прочла «Ночные мысли» и интересовалась, не соглашусь ли я написать ещё что-нибудь в этом роде и опубликовать…

– Но это же прекрасно! Обязательно напиши.

– Видите ли, у меня больше нет никакого желания писать. Я ответил ей решительным отказом.

– Вот как? Почему?

– Я и так запятнал своё имя и больше не хочу привлекать к нему внимание. Меня часто, хотя и не так часто, как в былые времена, просят о свидании журналисты, газетчики, но я всем оказываю. Очень жалею, что и этой даме не отказал.

Тикаки вдруг вспомнились слова начальника зоны Фудзии о том, что какая-то студентка приходила к Кусумото на свидание, но начальник воспитательной службы не дал ей разрешения, и Кусумото по этому поводу впал в депрессию.

– Ну, наверное, тебя навещают самые разные люди, – начал Тикаки, соображая, как лучше навести разговор на студентку. – Матушка, твой духовный отец, ну кто ещё? Может, кто-нибудь из тех, с кем ты переписываешься? Говорят, после публикации «Ночных мыслей» тебе многие пишут…

– Да, такие тоже иногда приходят, и я им очень благодарен. Но, знаете, когда посетителей слишком много, это, честно говоря, начинает раздражать.

– Сегодня к тебе тоже кто-нибудь собирался прийти?

– Да… – Взгляд у Кусумото стал насторожённым.

– Кто-то из тех, с кем ты переписываешься? – сказал Тикаки и тут же пожалел, что поспешил и, очевидно, всё испортил. Пока он соображал, как исправить положение, где-то рядом снова начали читать сутру. Мощный, какой-то нутряной голос неприятно отдавался в ушах. Тикаки ухватился за него как за соломинку.

– Он что, всегда читает сутры?

– Да. Ему единственному дано особое разрешение.

– Вот ужас-то! Эй, послушай, у тебя что, опять приступ?

Лоб Кусумото снова покрылся мелкими капельками пота. На этот раз приступ, судя по всему, был более сильным: глаза метались беспокойными рыбёшками, взгляд сделался рассеянным.

– Да, похоже, что это приступ. Ты бы всё-таки лёг. Это я тебе приказываю как врач.

Кусумото попытался подняться на ноги, но пошатнулся. Тикаки помог ему расстелить матрас, уложил его и накрыл одеялом. Потом, вытащив из карманов стетоскоп, молоточек и карманный фонарик, стал тщательно его осматривать.

Пришло это. Разрезаны верёвки, пол пошёл вниз, вдруг лишившись опоры. И матрас, и циновки, которые должны были быть подо мной, куда-то исчезли, я падаю вниз, лечу на самое-самое дно, за которым зияет чёрная, как ночь, бездна, она тянет ко мне свою гигантскую руку и тащит, тащит к себе вниз, всякое сопротивление бесполезно…

Постепенно скорость падения ослабевает. Медленно кружусь в воздухе, как клочок бумаги, лепесток, снежинка. Бесчисленные медузообразные снежинки, сонмы умерших душ, стремятся вниз, вниз, на самое дно тьмы, падают вниз трупы, опускаются на глубоководное морское кладбище, в мир тишины, смерти, тьмы, в мир, лишённый сознания, в мир ещё не рождённых душ… Медленно кружатся в воздухе, падают вниз, пока есть куда падать. Опускаются на самое дно. Души умерших, ядра клеток будущих жизней – всё вперемешку, всё кувырком, кружится в воздухе, падает вниз.

Электрическая лампочка стремительно удаляется, я смотрю на неё, словно со дна колодца. Стена, словно пластилиновая, вытягивается, искривляется, сквозь неё смотрит чьё-то лицо. Какое странное! Уродливым наростом торчит подбородок, зияют разверстые провалы ноздрей, с головы Билликена[10]10
  Билликен – что-то вроде американского бога счастья. Впервые изображён в 1908,1 году американской художницей.


[Закрыть] смотрят крошечные глазки. Я знаю, что это доктор Тикаки. Но не могу понять, почему он вдруг так изменился. Он что-то говорит. Беспрерывно задаёт вопрос за вопросом. Я слышу, о чём он спрашивает, но все его вопросы совершенно бессмысленны, и нет никакого желания на них отвечать. «Как ты себя чувствуешь?» Да какая разница, как я себе чувствую, разве не всё равно? «Что ты сейчас ощущаешь?» Ну расскажу я ему, что ощущаю, что от этого изменится? «Куда ты так пристально смотришь?» На твоё лицо. Если я скажу тебе, каким ты мне видишься, ты наверняка придёшь в ярость. И тогда хлопот не оберёшься. Будет ещё хуже, чем теперь.

А почему, собственно, этот человек находится здесь? Только потому, что он врач, а я больной. Он, видите ли, меня осматривает. Профессионально щупает пульс, склоняет голову, задаёт вопросы. «О таких приступах ты мне и говорил?» Да, верно, именно о таких. Если называть это медицинским термином «приступ», то можно сказать, что это – приступ. Но мне не хотелось бы называть это – приступом. Это – вовсе не приступ. Ни в коем случае не приступ. Это – не имеет никакого отношения к медицине, это – касается только меня, это – моя тайна, только моя. А я сдуру проболтался об этом ему. Он же – впрочем, другого и ожидать было невозможно, – едва завладев моей тайной, тут же приобрёл надо мной власть и решил её продемонстрировать. Мол, ты болен, у тебя приступ, я тебя вылечу. Но куда ему, разве он может вылечить это? Ведь это никакой не приступ. Лишь незначительная часть этого проявляется в виде приступа, да и то если дать ему волю.

Врач Тикаки. Врач – очень влиятельная персона, в соответствии с правилами этой проклятой тюрьмы он обращается со мной как с существом низшим, а я должен проявлять по отношению к нему максимальную почтительность, и это при том, что ему всего двадцать шесть – двадцать семь – совсем ещё молокосос, да и в университете Т. он учился куда позже меня. Пришёл якобы меня осмотреть. В самом деле, явился в белом халате, как положено врачу. Но я ведь не просил, чтобы ко мне присылали врача. Утром я был на приёме и получил лекарство. Приходить ко мне в камеру не было абсолютно никакой необходимости. Вероятно, мой «случай» представляет для него чисто профессиональный интерес. Потому-то он и вошёл с такой приветливой улыбкой, он пытался прикрыть ею свою истинную цель. Я старательно следил за тем, чтобы не дать ему никакой полезной информации. И уж точно не собирался говорить о своём падении на горе Цуругидакэ. Довольно того, что проболтался ему об этом утром на приёме. Но как же умело он вовлёк меня в разговор! Заинтриговал рассказом о друге, который, попав в аварию, упал с большой высоты, потом перевёл разговор на мертвецов… И в конце концов я рассказал ему о тьме. Я просто не мог не рассказать ему о тьме, об этом абсолютном и единственном основании, на котором зиждется наш временный мир. Разумеется, глупо было говорить с ним о таких вещах: он слишком молод, чтобы понять. Не зря он сказал: «У меня такое впечатление, что меня дурачат». И ещё спросил: «Или ты просто играешь словами?» Я представлял себе всю его ограниченность, но меня подкупила его непосредственность, его юное простодушие, вот я и не удержался, рассказал ему об этом. Но как можно было объяснить, что это – зов тьмы?

Тьма прячется, она не является нам в нашей повседневной жизни. Учёных, политиков и, к сожалению, даже теологов завораживает этот видимый мир. Считается, что Бог сотворил его из тьмы. Если Бог всемогущ, он должен каким-то образом властвовать и в мире тьмы, в пустоте, в мире, сокрытом от нашего взора, о котором не дают никакого представления такие видимые и совершенно незначительные его проявления, как рай или ад. Я догадываюсь, что истоки зла – именно там, в мире тьмы, но как рассказать ему об этом? Мне до некоторой степени открыт мир тьмы, открыт потому, что я злодей, убийца (причём злодей вовсе не только потому, что убийца), потому что я, как всякий приговорённый к смерти, ощущаю себя трупом, но как об этом ему расскажешь? Единственное, что я смог сказать, – что меня, да и не только меня, а и многих других, убьёт тьма, и, как человек, стремительно падающий во тьму, я не могу испытывать страха смерти.

Как я и предполагал, он ничего не понял. Тьму, являющуюся основой мира, он истолковал самым банальным и превратным образом – как смерть. И завёл разговор об обществе «Белая хризантема» и трупах. Мне понравилось его почтительное отношение к трупам, к этим дарам тьмы. Утратив бдительность, я невольно заговорил и о том, о чём лучше было бы промолчать, то есть о Воскресении Христовом. Забыв о своём прежнем намерении, я пошёл у него на поводу и позволил втянуть себя в совершенно бессмысленный разговор. Нельзя было так расслабляться. Я не должен был с такой бездумной лёгкостью рассуждать о вере. И как кара – пришло это. Я перевёл разговор на мать. Но это не отступало, наоборот наливалось неумолимо. Я вспомнил о своей встрече с тёткой из «Общества утешения» и о том, что не пришла Эцуко Тамаоки, которая обещала прийти. И он тут же заговорил об этом так, будто прекрасно всё знает! Да, я зазевался, на миг забыл о том, сколь хорошо налажена здесь сеть передачи информации. Позволил себе расслабиться и начал верить ему как человеку. С таким, как он, нельзя говорить ни о тьме, ни о вере, ни о Воскресении. Ни в коем случае.

Падаю. Лечу вниз. Дно всё ещё далеко. Это не сон и не галлюцинация. Сна у меня ни в одном глазу, я вижу сидящего рядом доктора Тикаки и прекрасно, во всех деталях различаю всё, что меня окружает, – вот шкафчик, вот Библия, вот католический календарь, вот глазок на двери… Память точно фиксирует происходящее: я могу вспомнить весь наш разговор с доктором Тикаки, могу от начала до конца произнести наизусть текст судебного решения по своему делу. И при этом продолжаю падать, видя всё вокруг как бы со дна колодца.

«Я боюсь смерти», – ответил я. Это правда. Но я не сказал о том, что существует нечто, чего я боюсь ещё больше. Пусть он считает, что это приходит ко мне потому, что я боюсь смерти, – мне так удобнее. Банальный страх смерти, скорее всего, исчез бы, если бы удалось добиться смягчения наказания. Как сказал Андо, смерть это то же самое, что боль от раны, её нельзя бояться заранее. Совсем недавно в самом конце записок, озаглавленных «О Зле», я написал следующее:

«Страх перед казнью не так уж и велик. В сущности, он мало чем отличается от ужаса, который охватывает человека, высунувшего голову из окна небоскрёба. По-настоящему страшно другое – проявлять смирение, представляя себя поднимающимся на эшафот, понимать, что иной жизни у тебя не будет, и видеть в этом доказательство того, что ты человек. Страшно постоянно твердить себе, что оставаться в живых для тебя есть величайшее зло, что мучиться стыдом – твой долг. Что зло, тобой совершённое, – самое страшное из всех возможных: оно настолько ужасно, что ничего худшего ты уже не совершишь, даже если очень постараешься».

Эй ты, врач Тикаки, добропорядочный, беззаботный юноша! Молодой учёный, не знающий о том, какие муки таятся в метафизике. Страх, что ты так и умрёшь злодеем, – вот истинный страх смерти. Согласен? Спокойно подняться на эшафот может лишь тот, кто на сто процентов убеждён в том, что заслуживает виселицы. А как быть, если ты раскаялся, исправился, перестал быть злодеем, если, уверовав в Бога, ты получил от Него прощение и освобождение от грехов? Разве ты и тогда заслуживаешь виселицы? Как, по плечу тебе справиться с подобным противоречием? Позиция прямо противоположная Христовой. Если есть смысл в том, что в жертву был принесён непорочный, то нет никакого смысла в убиении злодея. Потому-то я и сказал, что боюсь смерти. Понятно тебе, доктор?

– Вроде тебе уже лучше, – сказал Тикаки.

– Да, – натянуто улыбнулся Такэо. Это и в самом деле отступило. Скоро он достигнет дна.

– Вот и хорошо. – Тикаки растопыренной пятернёй пригладил встрёпанные жёсткие волосы, мельком взглянул на пластырь на правой руке.

– Что это у вас?

– Да так, прищемил дверью. Руки-крюки, вечно со мной что-нибудь случается. Твой приступ длился всего три минуты двадцать секунд, но симптомы при этом были вполне определённые. Аритмия, острая дыхательная недостаточность, повышение тонуса симпатической нервной системы и пр. Надо тебе как-нибудь сделать энцефалограмму мозга.

– А что это такое?

– Примерно то же, что и кардиограмма. Усиливаются электрические волны, возникающие в коре головного мозга, и записываются. Очень помогает при диагностике.

– Значит, при помощи этого устройства можно определить, является человек злодеем или нет? – Такэо говорил совершенно серьёзно, но Тикаки решил, что он шутит, и расхохотался.

– Ну это вряд ли. До этого наука ещё не дошла.

– Вот как? Жаль.

– Но о нарушениях функции головного мозга и нарушениях сознания судить можно. А главное, можно сказать совершенно определённо – жив человек или нет. Мы с тобой говорили недавно о Воскресении Христовом, так вот если бы это произошло в наши дни, Фома наверняка прежде всего сделал бы Христу энцефалограмму мозга.

– Вы, доктор, тоже вроде Фомы.

– Пожалуй. Я, как правило, верю только в то, что видел собственными глазами, в то, что сам испытал. Ты, кажется, говорил, что такие люди, раз узрев чудо, обращаются к вере и становятся истинными христианами? Кстати…

– Нет, доктор, я не Иисус, поэтому прошу вас, не надо никакой энцефалограммы.

– Ловко ты вывернулся. И всё же мне хотелось бы тебя как-нибудь серьёзно обследовать.

– Боюсь, вы просто не успеете. У меня предчувствие – этот приступ предвещает, что за мной скоро придут.

– Да перестань… – бодро сказал Тикаки и нахмурился. – Я ещё зайду к тебе. Будь здоров.

– Спасибо.

Тикаки уверенно, словно заключённый, которому знаком каждый сантиметр в его камере, протянул руку и нажал кнопку сигнального устройства. Когда он вышел из камеры, Такэо, трижды ударившись головой о жёсткую подушку, пробормотал:

– Как же утомительно быть злодеем.