Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 69 страниц)

– Вот считай, – благодушно продолжил Такэо, – меня арестовали спустя два месяца, через три года состоялось первое слушание дела и был вынесен первый приговор, ещё через четыре года прошло второе слушание, а потом ещё через два – третье, это было шесть лет назад.

– Значит… Получается… – Коно напряжённо пытался сложить все эти цифры в уме.

– Вот именно, – улыбнулся Такэо. Он был настроен весьма добродушно. – Получается, что некоторым удаётся прожить целых шесть лет после вынесения окончательного решения суда. Пожалуй, я из самых стареньких здесь, разве только Тамэдзиро попал сюда раньше меня. Ему… Да, точно, ему вынесли окончательный приговор восемь лет назад.

– А что, твои действительно подавали ходатайство о смягчении приговора?

– А, это… Мамаша расстаралась и собрала тридцать подписей среди католиков. Не знаю только, имело ли это какой-нибудь эффект. Но когда она мне сказала, что будет собирать подписи, я не стал её отговаривать. Мне просто было её жалко, очень уж она радовалась.

– А Тамэ?..

– А он без конца изыскивал разные способы для оттягивания срока исполнения приговора: сначала пытался обжаловать действия суда и добиться пересмотра дела, потом подавал разные представления и жалобы в апелляционном порядке.

– Да-а, тогда таким, как я, которые просто сидят сложа руки, надеяться не на что… – самокритично пробормотал Коно. – Я сломался после первого же слушания. Короче, ясно обозначил свою волю: «Убивайте быстрей…» Теперь-то я понимаю, что попался на удочку этого прохвоста Нихэя. Только через месяц после того, как окончательный приговор был вынесен, до меня дошло, что я совершил ошибку.

Коно дружелюбно взглянул на Такэо, потом закрыл глаза и задумался. Седой хохолок на его макушке бессильно поник, видно было, что этот человек смертельно устал.

– Я должен был вести последовательную борьбу во время самого судебного процесса, чтобы разоблачить лживый характер судопроизводства. Это высказывание может показаться парадоксальным, ведь я сам отказался от подачи апелляции и пожелал смертной казни. Действительно, тут я допустил ошибку. Сейчас-то, конечно, уже поздно. Но я должен бороться. Должен решительно разоблачать лживый характер всего – судопроизводства, работы исправительных учреждений, системы наказаний.

– И на кой чёрт это нужно? – раздался хриплый голос. Сунада, став в позицию, выставил вперёд массивные плечи, придававшие ему монументальность каменной глыбы.

Коно приоткрыл глаза и тут же злобно сощурил их, ощетинившись.

– На кой чёрт? Объясняю: для освобождения пролетариата.

– Хорош голову морочить, – сказал Сунада. – Что такое этот пролетариат и где ты его видел? Давай, покажи!

– Это я. И ты тоже.

– Не смеши меня. Ты это не я. Две большие разницы.

– И я и ты – пролетарии.

– Дурак! Это и есть, как это там – пара…?

– «Парадоксальное высказывание», – с удовольствием подсказал Тамэдзиро. Все захохотали.

Оказалось, что все, и Тамэдзиро и Андо, давно уже с любопытством прислушиваются к их разговору.

– Да ладно тебе болтать о пролетариате! Всё, что ты делал, ты делал только для себя самого. И вся твоя поганая борьба только за то, чтобы спасти собственную шкуру. Тебе просто страсть как помирать неохота. Вот так-то.

– А вот и нет! – Коно впился взглядом в заросшие щетиной щёки Сунады, за которыми угадывались мощные челюсти.

– Тогда скажи, в чём я не прав! Ну, давай!

– Я вовсе не боюсь смерти. Просто хочу быть верным своей миссии.

– Какой ещё миссии? Ты попроще сказать не можешь?

– Миссии пролетариата, – голосом Коно сказал Тамэдзиро. Андо визгливо захохотал.

– И что, человека ты укокошил, тоже выполняя эту миссию? Ради пролетариата? – спросил Сунада.

– Да, именно так, – злобно сверкнул глазами Коно.

– Я не очень-то силён во всяких там теориях, но я бы не стал так юлить. Я убил человека потому, что страсть как хотел женщину. Ты убил, скорее всего, потому, что хотел денег. Вот и всё.

– Вот ты сам и загнал себя в тупик, – невозмутимо парировал Коно. – Скажи теперь, почему ты хотел женщину? Почему тебе пришлось её убить? Вот в чём вопрос.

– Ну, это вообще проще простого. Попробуй-ка сжать женскую шейку вот так. А она испугается, начнёт вырываться. А потом как задрожит вся. И щёки, и сиськи, и дырка, и жопа… И так сладко тебе станет, что невозможно удержаться…

Кое-кто из слушающих вздохнул. Сунада ловко изогнул толстые руки, будто обнимая лежащую женщина. Всем живо представилось обнажённое белое женское тело: вот Сунада сдул с нежной кожи капельки пота, и оно забилось, извиваясь в его руках… Внезапно войдя в образ насильника, он истошно завопил: «О-о-о!» Этот душераздирающий вопль сотряс спортивную площадку и, перелетев через стену, унёсся куда-то вдаль. Нихэй, резко вздёрнув плечами, бросился к нему.

– Ты что это? – спросил он.

– Да ничего, – ответил Тамэдзиро.

– Я тебя спрашиваю. – Оттолкнув Тамэдзиро, Нихэй подступил к Сунаде. – Что с тобой?

Не обращая на него никакого внимания, Сунада благостно улыбнулся и облизал губы красным языком. На его мокром от пота лице отражалось пасмурное небо.

– Нечего орать дурниной, – набросился на него Нихэй.

– О-о-о! – снова завыл Сунада и, плюхнувшись на скамью, принялся, даже не вытерев пота, натягивать на себя рубашку и тюремную робу.

– Ну-ка отойди. – Коно, отпихнув надзирателя, подошёл к Сунаде. – Что это с тобой? – спросил он пронзительным голосом, так непохожим на тот спокойный, низкий, которым он говорил минуту назад.

Не отвечая, Сунада только тяжело махнул толстой рукой. Отвернувшись от него, Коно опустил голову и стал, качая головой, теребить седой хохолок на макушке.

– У вас ещё восемь минут, – сказал Нихэй. – Что за дела, сегодня никто и не думает заниматься спортом.

Подавив зевоту, он вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слёзы, затем махнул рукой своему напарнику. Тамэдзиро позвал Андо, и они начали играть в бадминтон.

– Знаешь, – сказал Коно Такэо, – наверное, я всё-таки не прав.

– В чём?

– Да в этом своём желании бороться.

– Но ты ведь сам так решил, ты в это веришь и все силы отдаёшь этой борьбе. А раз так, мне кажется, ты поступаешь совершенно правильно.

– Я не верю в Бога. А ты ведь у нас верующий.

– Верить можно по-разному. Я ведь не говорю, что я прав, а ты ошибаешься.

– А почему и не сказать? – Коно воинственно выпятил грудь. – Я, к примеру, считаю, что вера в Бога и всякие другие буржуазные предрассудки ошибочны. Почему бы и тебе…

– Ну, я просто не так категоричен. Я, конечно, верю в Бога, или, если говорить точнее, так сложилось, что я верю в Бога, но какая-то частица меня сомневается и не верит. Это примерно так же, как когда любишь женщину и всё-таки не до конца ей доверяешь.

– Но это нельзя называть настоящей верой. Вера – это когда верят абсолютно и безоговорочно.

– Вот мы и поменялись ролями, – усмехнулся Такэо. – На самом-то деле ты, может быть, более верующий человек, чем я.

– Ну, если говорить обо мне, – Коно, похоже, опять стал в позу борца за справедливость, – то для меня самое ненавистное твоё качество – постоянная готовность идти на компромисс. Вы, образованные, все такие!

– Но ведь одно с другим никак не связано.

– Сунада ошибается, а я прав, и точка.

– Ну и ладно, почему бы тебе на этом не успокоиться?

– Как я могу успокоиться? Ты должен сказать, что Сунада не прав. Ты можешь это сказать?

Глядя в сторону Сунады, Такэо ощущал на себе пристальный взгляд Коно. Ему вдруг захотелось выложить всё то, о чём он постоянно думал и что мучило его своей противоречивостью.

– По-моему, вы оба правы: и ты, и Сунада, но каждому из вас чего-то не хватает, более того, если хорошенько подумать, то постепенно начинает казаться, что вы оба ошибаетесь.

– В чём?

– В чём – не знаю. Одно я могу тебе сказать. Я тоже убил человека, и убил вовсе не потому, что выполнял какую-то там миссию, но, с другой стороны, и не ради удовлетворения вожделения.

– Тогда ради чего? – рассердился Коно.

– Сам не знаю. Для того, чтобы жить. В тот момент я думал – если не убью, мне не жить.

Коно презрительно сплюнул.

– Всё это пустая брехня. Интеллигентские штучки, казуистика.

Плотная пелена туч прорвалась, и на миг сверкнуло солнце. Ощутив его тепло, Такэо внезапно понял, что совершенно окоченел. Притоптывая ногами, чтобы согреться, он начал озираться, прикидывая, с кем бы сыграть в мяч. Ему захотелось подвигаться. Тамэдзиро и Андо увлечены игрой в бадминтон. Они явно получают удовольствие, самозабвенно бегая за воланчиком, относимым в сторону ветром. Внезапно внимание Такэо привлекла впадина, разделяющая ягодицы нагнувшегося Андо, и его пронзило острое желание. Он вспомнил, как нежны были ягодицы женщины, явившейся ему в предутреннем сне, и как он набросился на неё сзади. Его партнёршей в таких снах чаще всего бывала Мино Мияваки, но иногда её место занимали какие-то неопределённые женщины или мальчики. Впрочем, сегодня утром это совершенно точно была женщина. Ему только не удалось различить, кто именно: то ли его прежняя подруга Мино, то ли Эцуко Тамаоки, которая собиралась сегодня прийти к нему на свидание. Хотя с его стороны большая наглость испытывать что-то похожее на вожделение по отношению к Эцуко, с которой он даже не знаком лично.

Вдруг громко завопил Ота. К нему тут же бросился Тамэдзиро. Какиути, склонившись над Отой, принялся успокаивать его. Тамэдзиро прибежал обратно.

– Что с ним такое? – спросил Коно.

– Опять припадок.

– Что, как обычно?

– Похоже на то.

– Ну, вообще-то он мастер валять дурака. – И Коно недовольно затряс головой.

Тамэдзиро тут же затряс головой с такой же скоростью, и, переглянувшись, оба расхохотались.

Такэо подошёл к Оте. Тюремная роба, словно разом поблёкшая, висела на нём мешком. Он непрерывно издавал какие-то вопли, но разобрать, что он кричит, было невозможно.

– Что с ним? – спросил Такэо у Какиути.

– Он сначала плакал, а потом вдруг ни с того ни с сего начал вот так вопить, – ответил Какиути, поглаживая руку Оты.

– Скорее всего, обычное дело, – сказал Такэо, вглядываясь в лицо Оты.

Вокруг закрытых глаз и под носом мокро. Широко разинув рот, Ота громко вопил. То ли ему действительно было плохо, то ли он просто валял дурака. Все обитатели нулевого корпуса давно привыкли к его рыданиям и воплям. Но даже Такэо никогда не был непосредственным свидетелем такого припадка.

– И что, это всегда так? – спросил он.

– Откуда я знаю, – сдвинул брови Какиути. – Я и сам вижу это впервые.

Подошёл Андо. Помахивая ракеткой, принялся с любопытством разглядывать Оту. Подошёл и Сунада. Разняв привычно скрещённые на груди руки, легонько погладил Оту по спине. Тот тут же, как будто его ударили, повалился вперёд и растянулся на земле.

– Эй, кончай, ты со своей медвежьей силой ему хребет сломаешь, – сказал Какиути.

– Да что ты понимаешь? Дрянному поэтишке вообще лучше держаться подальше. Знаю я тебя как облупленного.

Ота не спеша поднялся на ноги и широко разинул рот, словно собираясь снова завопить, но на этот раз только тяжело вздохнул и перевёл взгляд на Сунаду. И тут же, вытаращив глаза, стал медленно пятиться, будто увидев перед собой какого-то диковинного зверя, готового напасть на него.

– Эй, Тёскэ, брось переживать. Я тебе свою птицу отдам. Она у меня в порядке – жива и здорова. Слышишь? Жи-ва – здо-ро-ва! – раздельно произнёс Сунада, словно увещевая малого ребёнка.

– Жи-ва – здо-ро-ва… – повторил Ота, скривив рот и с явным усилием выталкивая из себя слова.

– Ну вот, заговорил, – обрадовался Андо и покрутил в воздухе ракеткой.

– Да, именно – жи-ва – здо-ро-ва. Так что нечего реветь. Слышь? Не-че-го ре-ве-ть.

– Не-че-го… – кивнул Ота.

– Вот и хорошо. Всё понял. Будь умницей, ладно?

Сунада подбадривающе вскинул голову, и Ота тут же повторил это движение, словно отразив его в зеркале.

– Ну ты и молодчина, Суна-тян! – сказал Андо.

Сунада, быстро обернувшись, протянул к нему руку, но Андо был начеку и сумел ловко увернуться.

– Эй, Малыш, иди ко мне, я тебя приласкаю.

– Отстань! – Андо отбежал подальше.

Вдруг Ота снова завопил. Он плакал навзрыд. Слёзы катились по щекам, по подбородку. Всё его тело словно одеревенело, он повалился сначала на колени, потом уткнулся лицом в землю. Лоб ударился об асфальт с таким звуком, будто упал свинцовый шар.

– Эй, возьми себя в руки, ты! – Сунада попытался поднять его. По покрытому пылью белому лбу Оты текла кровь. Он не отвечал и продолжал рыдать. Сунада потряс его за плечи – никакой реакции. Подбежали надзиратели. Подошли и Тамэдзиро с Коно. Все столпились вокруг Оты.

– А ну, отойдите все! – приказал Нихэй.

После того как заключённые выстроились в ряд возле стены, он перевернул Оту на спину и стал щупать ему пульс. Ота продолжал вопить. «А-а-а…» – вскрикивал он с каждым выдохом и заливался слезами.

– Странно. И голос у него какой-то не такой, – заметил Такэо.

– Что-то в нём надломилось, – сказал Какиути.

– Надломилось! Вот умора! – захохотал Андо. Слово «надломилось» ему явно очень понравилось, он стал повторять его на разные лады и смеяться.

Напарник Нихэя позвонил в медсанчасть. Уже совсем стемнело. Чёрные тучи, напоминавшие стадо китов, расползлись по всему небу. В какой-то момент зажгли ртутные лампы, и они высветили чёткий и тёмный, похожий на линию горизонта, край высокой бетонной стены, поднимавшейся над стеной спортплощадки. Высившиеся за ней многоэтажные городские здания сияли освещёнными окнами, как будто уже опустилась ночь. Налетел холодный и резкий порыв ветра.

– Ну и холодрыга сегодня! – поёжился Тамэдзиро. – Начальник, вы бы отвели нас домой пораньше.

Ота продолжал вопить. Но теперь его вопли перекрывал наполнивший всё вокруг свист ветра. Такэо вгляделся в корчившуюся на чёрном асфальте тщедушную фигурку Оты, в его мертвенно-бледное личико.

Ота ещё в бытность свою подсудимым отличался неугомонным нравом и неудержимой болтливостью. Он постоянно перемывал косточки каким-то безотказным, как он говорил, бабам и вообще всем на свете, а ещё любил поговорить о собственном деле. По его словам, он вовсе не хотел никого убивать и совершил преступление исключительно потому, что был обманут своим дядей, которого звали Рёсаку.

В деревеньке в предгорьях Нагано было убито семейство местного богача – супружеская пара и двое детей. Арестованы по подозрению в убийстве Тёскэ Ота и его дядя Рёсаку.

Рёсаку ещё до послевоенных земельных реформ имел имущественные претензии к старшему брату, к которому после смерти отца перешли все жилые строения и пахотная земля. Брат заявил, что если Рёсаку женится, то он выделит ему сто цубо земли и один из домов, но Рёсаку это не устраивало, он много раз в пьяном виде врывался в дом брата и буянил, а однажды на ежегодной поминальной церемонии затеял с ним шумную свару в присутствии всех родственников.

Рёсаку сдружился с сыном своего младшего брата, гулякой Тёскэ, и давно уже подзуживал того как бы в шутку: мол, в ящике домашнего алтаря моего старшего братца всегда есть мелкие деньги, давай украдём их и поделим.

– В тот день мы с дядей выпивали вместе, и разговор опять вертелся вокруг этого. Ну, я-то, понятно, думал, он шутит. Да и занятно было, будто в театре: дядя достал меч, я вооружился топориком, которым обычно рубил дрова, и мы двинули. В доме все уже спали. У нас в деревне не принято запирать двери, поэтому вошли мы без труда и беспрепятственно проникли в молельню. Но пока мы искали алтарь, их мальчишка внезапно зажёг свет и увидел нас. Я растерялся, а дядя ударил его в грудь мечом. А уж стоит пустить кровь, не остановишься, за одной кровью – другая. Не успели оглянуться, как все были мертвы: и четырёхлетняя девчонка, и хозяин с женой. Точно, я потом и полицейским так сказал. А денег-то в ящике не оказалось ни гроша. Их вообще в доме не было. Вот такая дурацкая история. Разумеется, нас сразу поймали, ведь пока мы там шарили, где только не оставили своих отпечатков, да и ногами кровь растащили по всему дому… А украли-то всего ничего: одни наручные часы, одни карманные, пару носков с резиновыми подошвами, три рубашки да четыре пары брюк – короче, грех на душу взяли, а вышел полный пшик. Да и то, пока прокурор не потребовал наказания, мне и невдомёк было, что я совершил кражу со взломом и убийство и что за это полагается смертная казнь. Никакого ведь там свода законов я в жизни не видел. Да и вообще при виде букв у меня мозги ссыхаются и башка начинает трещать. Полицейские меня стращали, мол, если не признаешься честно, как всё было, тебя приговорят к смерти. Вот я и подумал, если всё честно рассказать, то смертного приговора не будет, и во всём признался. Ну а когда суд начался, всё как-то странно так повернулось, будто бы я и есть главный преступник, будто это я подговорил дядю и сам всё спланировал. Похоже, им дядя сумел эту идейку впарить, язык-то у него куда лучше подвешен, а я всё путался, не мог связать концы с концами, вот мне и сказали, мол, всё-то ты врёшь. Даже мой адвокат, сначала-то он всё распинался в том духе, что ты, мол, несовершеннолетний, против жертв ничего не имел, был всего лишь невольным соучастником, так что грозит тебе либо пожизненное, либо лет пятнадцать дадут, а как дошло до суда, так даже он обозвал меня гнусным обманщиком и всё такое прочее. Да, прямо так и припечатал – патологический лгун. Ну почему это, скажите, я патологический лгун, если я всё им честно рассказал? Наверное, у меня просто башка плохо варит. Вот и не могу складно говорить, да к тому же я и не помнил толком ничего, как всё было-то. Потому и сказал, что вошёл в дом жертвы первым, а дядя шёл за мной. Ну, они на меня это дело и повесили…

Вот в таком примерно духе Ота об этом рассказывал. К тому же он без конца повторялся, поэтому даже тем, кто сначала проявлял хоть какой-то интерес к его рассказу, очень быстро надоедало его слушать, и в конце концов, стоило ему открыть рот, как со всех сторон раздавался стук поспешно захлопываемых окон. Поняв, что никто из окружающих не хочет иметь с ним дело, Ота стал вызывать надзирателя. Он постоянно жал на кнопку вызова, а если тот не обращал внимания на его сигналы, начинал кричать прямо в глазок, что было запрещено. Он добивался свидания с начальником зоны или с начальником службы безопасности, для того чтобы пожаловаться на надзирателя. Когда ему отказывали в свидании, он просился в медсанчасть и, попав на приём к врачу, долго ныл и жаловался. В конце концов ему удалось-таки подыскать себе благодарного слушателя. Им оказался молодой психиатр Тикаки, направленный на работу в медсанчасть примерно полтора года тому назад. Он не только терпеливо выслушивал жалобы и обиды Оты, но иногда даже навещал его в камере.

– Сил моих больше нет, доктор. Тошно мне, понимаете? Собрался было жалобу подать на несправедливость приговора. Написать апелляцию о пересмотре дела, или как там это называется, а, поди ж ты, ничего не получается. Вроде в голове складно всё, а на бумаге… Да, такие вот дела… Вчера не спал всю ночь. Даже ваше лекарство не помогло. Думаете, оно настоящее? Вы вроде бы его хвалили. А я всё равно не сплю, наверное, поэтому у меня и башка плохо варит. Вот всякая там писанина и не даётся, как ни бейся. Только сяду писать, обязательно что-нибудь начинает мерещиться. Представляете себе? Какая-нибудь пакость. Тут сел и вдруг смотрю – с потолка женская башка на меня валится, белая такая, как мел. У меня аж всё нутро оборвалось, вскочил ни жив ни мёртв… Примерещится же такое! Вот уж и впрямь… Послушайте, доктор…

Тут его интонация внезапно менялась. Голос переставал быть жалобным, в нём начинали звучать истерически-угрожающие нотки.

– Вы не думайте, я не шучу. Смерти-то я не боюсь. Ни чуточки. Даже если вы вдруг прямо сейчас приставите мне к груди меч – вот так – и скажете: «Тебе конец!», я и то не испугаюсь. Так всегда бывает, когда понимаешь, что деться некуда: башка будто свинцом нальётся, тело как вата, и всё нипочём. Вот и тут так же. Ну не колышет меня и всё! А знаете, что я видел сегодня утром во сне? Будто болтаюсь на виселице, а умереть не умираю. Вот не умираю и всё, хоть ты тресни. А прокурор тут же рядом, и приказ отдаёт: «Давайте ещё раз с самого начала!» Меня снова подвешивают, ну вроде как окорок в мясной лавке, и – раз! – снова отпускают. И моя уже сломанная шея – хрусть! – переламывается ещё раз. Видели, небось, если рыбную кость переломишь, из неё такие жилы белые торчат? Вот и у меня так. И при этом ни капельки не больно. Да и страха никакого, просто ни чуточки.

И Ота начинал смеяться. Смеялся он странно: то закатится грубым хохотом, то вдруг начнёт тихонько всхлипывать, повизгивать – таким неровным пламенем горит обычно тонкая бумага.

– Тошно мне! Понимаете? Тошно! Увидеть во сне, как тебя убивают дважды, это уж точно не к добру. Потому-то я и попросился на внеочередной осмотр. Тут наш надзиратель заходил, бледный такой, говорит, ты бы почитал что-нибудь, может, отвлечёшься. Мол, тогда и медицинского обследования не понадобится. Вот свинья! Да они нас, смертников, за людей-то не считают. Конечно, я боюсь умирать. Этим человек отличается от животного, ведь верно? Я-то ведь человек. Ну вот. Я-то знаю, мне приходилось убивать – коров там или другую живность. Они ведь до самого последнего момента, пока им в темечко гвоздь не вгонишь, и глазом не моргнут, жуют себе своё сено. Но я-то не корова. Я так не могу. Не могуууу…

Дальше ничего разобрать было уже невозможно. Только тихий голос доктора вперемешку со всхлипываниями. Как только врач ушёл, Такэо окликнул Оту.

– Ты как там?

– Да ничего, – бодро ответил тот и смущённо добавил: – А ты что, слышал?

– Ещё бы не слышать. Дверь нараспашку, а ты орёшь как резаный. Не захочешь, а услышишь.

– Этот докторишка чуть в штаны не наложил. Совсем ещё желторотый.

– Ну, ты тоже хорош, как начнёшь языком молоть…

– Да иди ты!

– Ты что, нарочно его пугал?

– Может, и нарочно. Впрочем, нет, пожалуй, не нарочно. Просто когда я с ним говорю, то всегда как-то само собой так получается.

– То ты рыдаешь, то хохочешь. То хохочешь, то рыдаешь. Не поймёшь тебя. Интересно, какой ты настоящий?

– А я и сам не знаю.

Неожиданно Ота замолк. Такэо уже готов был отойти от окна, когда тот снова начал рыдать.

– А-а-а…

– Кончай реветь, Тёскэ. – Кто-то пытался отвлечь его шуткой, но, как правило, добивался обратного эффекта: рыдания становились ещё громче. Ота, словно капризный ребёнок, вопил во всё горло.

– А-а-а…

Вот и теперь его рыдания смешиваются со стонами ветра, а сам он вот-вот растворится во тьме.

– Эй, ты, хватит дурака валять, – сказал Тамэдзиро. – Знаю я тебя, небось замёрз и захотелось в больницу. И впрямь холодрыга! Начальник! Отвёл бы ты нас сегодня пораньше.

Нихэй вдруг резко отскочил. Скорчившегося на асфальте Оту вырвало.

– Добился-таки своего! – подпрыгнул Тамэдзиро. – Вот скотина, Похоже, он не придуривался. Правда, блевать тоже можно понарошку.

– Да иди ты, Тамэ, надоел, – разозлился Сунада. – Помолчал бы хоть минуту.

– Я, конечно, очень сожалею, но мой язык мне не повинуется, он живёт вполне самостоятельной жизнью.

Нихэй покрутил водопроводный кран, желая смыть блевотину, попавшую ему на руки, но кран замёрз. Ему ничего не оставалось, как вытереть руки носовым платком. Все с удовольствием наблюдали за ним, наслаждаясь непривычным зрелищем.

Первым захохотал Андо. Тамэдзиро не упустил случая передразнить его. Оту продолжало рвать, он задыхался, плечи ходили ходуном, из-под куртки торчала голая спина.

К тому времени, когда из медсанчасти подоспели санитар и надзиратель с носилками, выстроившиеся у стены заключённые успели окоченеть – они стояли, прижавшись друг к другу, и дрожали.