Текст книги "Приговор"

Автор книги: Отохико Кага

Тамэдзиро повозил рукой под набрюшником, словно вылавливая блоху, кусавшую его за живот.

– Ну я ведь уже говорил. Просто тренировался. Лазанье по стене – одно из необходимых упражнений, входящих в курс настоящей спортивной подготовки.

– Значит, ты признаёшь, что лазал на стену?

– А чего тут признавать, вы ведь и сами видели. Вы же были с той стороны, на соседней площадке. Ещё на меня так посмотрели – привет, мол.

– Значит, признаёшь. Твои действия расцениваются как неудавшаяся попытка побега, позже про этому делу будет проведено тщательное расследование.

– Ой, что вы, начальник, не надо. Какой же это побег? Да я просто пошутил, как вы не понимаете? Так, дурачился.

– Когда дурачишься, тоже надо знать меру! Пошутил он! – Фудзии отразил взглядом солнечный луч и даже не зажмурился. – Под побегом принято понимать удаление от надзирателя на расстояние, превышающее необходимое для реального воздействия на заключённого. С этой точки зрения твои действия подпадают под неудавшуюся попытку побега.

– Но это же чушь! Любому дураку ясно, что это натяжка!

– Нравится тебе это или нет, но стены ставят не для того, чтобы на них залезали. А в таких заведениях, как тюрьма, стены – территория абсолютно неприкосновенная. И тебе, старожилу, который содержится здесь уже двадцать лет, негоже этого не понимать. Неудавшаяся попытка побега, бесспорно, имела место. Пойдём дальше. Тамэ, какого чёрта ты придумал дрочить? Да ещё среди бела дня, при всём честном народе? Ведь наш изолятор, к сожалению, находится в самом центре торгового квартала, со всех сторон – высотные здания, а ну как на тебя кто-то смотрел в подзорную трубу? Вот и выходит – непристойное поведение в публичном месте с обнажением половых органов.

– Но я же в шутку! Уж и пошутить нельзя!

– Ничего себе шуточки!

– Но ведь пожилой начальник был доволен и смеялся. А раз смеялся, значит, шутка.

– Так или иначе, имело место стопроцентное нарушение дисциплины. И ты будешь наказан за оба преступления – за неудавшуюся попытку побега и непристойное поведение.

– Да вы что…

– У меня мало времени. Я не могу больше тут сотрясать воздух, препираясь с тобой. Позже будет проведено расследование. Всё, уведите его.

Два надзирателя вытащили Тамэдзиро из шеренги заключённых и оттащили в сторонку.

– Следующий – Кэн Катакири. Ты читал сутры, ничего плохого тут, разумеется, нет, но к чему поднимать такой шум в открытом помещении? Голос у тебя на редкость громкий, ты что, не подумал, что мешаешь всем окружающим? Так или иначе, твои действия могут быть квалифицированы как злостное нарушение порядка. Что ты можешь сказать в своё оправдание? Давай, излагай, я жду.

Катакири засверкал глазами из-под нависшего козырьком лба. Он напрягся всем телом и, приняв воинственный вид, пронзительно, так, что у всех чуть не лопнули барабанные перепонки, выпалил:

– Я уважаю ваше мнение, но ведь читать сутру я начал именно для того, чтобы восстановить порядок, и никак не ожидал, что это будет Расценено как нарушение общественного спокойствия. Нарушил порядок Тамэ, который начал дрочить у всех на глазах, а начальники мало того, что молча смотрели, как он занимается непотребством в таком месте, так ещё и подзуживали его, чего я тоже никак не ожидал. Я постарался как мог прекратить всё это, так что, можно сказать, я был единственным, кто следил за порядком, а начальники и не думали это делать.

– Точно, так оно и было! – закричал Коно. – Надзиратели подзуживали Тамэ. Иначе говоря, используя Тамэдзиро как своего агента, они провокационными действиями втянули в конфликт нас, обитателей нулевой зоны, то есть эксплуатируемых.

Отмахнувшись от Коно, Фудзии сказал Катакири:

– Тебе было дано разрешение читать сутры только в камере, с девяти утра до четырёх дня, по три минуты за один раз, причём при условии, что ты не мешаешь другим заключённым. Несанкционированное чтение сутры на спортплощадке является нарушением дисциплины. Далее. Когда человек издаёт громкие звуки за пределами внутренних помещений, они слышны не только в здании изолятора, но и на улицах города, иными словами, возможно установление голосовой связи с внешним миром. Ясно? Таким образом, ты подлежишь наказанию по двум пунктам: первый – несанкционированные действия, второй – попытка установления связи с внешним миром.

– Я уважаю ваше мнение, но позвольте с вами не согласиться… – И Катакири почесал кончиком мизинца бритую макушку. – Конечно, данное мне разрешение на чтение сутр имеет временные ограничения, но вот место чтения не определено, то есть нигде не указано, что читать сутру дозволяется только во внутренних помещениях. Главная цель чтения сутр состоит в достижении душевного покоя, читая сутру в любое время и в любом месте, человек совершает в высшей степени благое дело, – об этом говорил ещё преподобный Синран. К тому же, если у нас действительно свобода вероисповедования, как записано в Конституции, то читать сутру можно где угодно, поэтому у вас нет никаких оснований запрещать мне читать сутры здесь, на спортплощадке.

– Нарушение Конституции, – поддержал его Коно. – Это точно. Коль скоро разрешение на чтение сутр имеется, то произвольно менять его условия – грубое насилие над личностью.

– Да ну? – Фудзии несколько секунд сверлил Коно глазами, потом повернулся к Катакири и принял оборонительную позу: – Вообще-то я тоже немного занимаюсь дзэн и не собираюсь никого лишать свободы вероисповедования. Речь идёт вовсе не о том. В тюрьме запрещается шуметь, а твой чудовищно громкий голос нарушает покой твоих соседей.

– Начальник! – Коно явно раздражало, что его игнорируют. – Если уж говорить о шуме, то как насчёт вертолёта, который тут летал? Он мешал нам заниматься спортом, нарушал конфиденциальность и не давал возможности разговаривать. Этот вертолёт, по-вашему, что, не нарушал наш покой?

– Можешь не беспокоиться, – улыбнулся Фудзии, – мы уже позвонили в редакцию газеты, которая прислала этот вертолёт, и выразили протест. Вот увидите, больше он не прилетит.

– Так он всё-таки из газеты? – протянул Андо. – Репортёришки собирают материал? Может, фотографировали место, где проходил пикет. А может, и впрямь снимали, как Коно тут занимается спортом. Ха-ха, вот занятно-то!

– Следующий ты, Сюкити Андо. По факту твоего непристойного поведения будет проведено расследование. Похоже, что суть дела ты уже изложил надзирателю Нихэю. Ты, кажется, говорил, что тебя подучил Карасава?

– Но вы ведь со мной ещё не закончили, – прервал его Катакири. – Я читал сутру в разрешённое время, и мне неприятно, что этого не признают. Вы бы спросили у старого начальника, всё и прояснилось бы.

– Ну, о тебе мы поговорим позже, в зоне. Давай, выходи.

Два надзирателя выхватили упирающегося Катакири из шеренги и поставили рядом с Тамэдзиро. Катакири что-то бормотал, как видно недовольный тем, что его не выслушали.

– Митио Карасава. – И Фудзии сделал шаг в сторону Карасавы, который всё ещё стоял с Коно в центре площадки. Чутко уловив его движение, Карасава развернулся всем телом, и они стали друг против друга на расстоянии примерно трёх метров, как дуэлянты. Оба были высокого роста и прекрасного телосложения, только Фудзии щеголял короткой спортивной стрижкой и прекрасным загаром, а под лохматой, нечёсаной шевелюрой Карасавы скрывалось бледное лицо заключённого.

– Эй ты, – приступил к делу Фудзии. – Ты тут давеча радовал всех своими заумными разглагольствованиями о том, что изучаешь сексуальную ориентацию надзирателя Нихэя. Изложи то же самое ещё раз, только в более доступной форме.

– Ничего заумного тут нет, – мягко ответил Карасава. – Просто если подтвердятся гомосексуальные наклонности надзирателя Нихэя, это принесёт большую пользу нашему движению. Это факт.

– Я не об этом. – И Фудзии впился глазами в лицо Карасавы, пытаясь сквозь нависшую чёлку поймать его взгляд. – Я хочу знать, можно ли на основании одного поцелуя судить о сексуальной ориентации надзирателя Нихэя?

– Да тут и говорить нечего. Андо, доложи о результатах!

– Ха-ха-ха, ну вот ещё! Не хочется обижать начальника. Ладно, скажу. В общем, встал у него. Вдруг раз – и встал. Пока я его целовал. Ха-ха-ха…

– Хватит чушь молоть! – просипел Нихэй.

– Ничего не чушь. Когда я сначала потрогал, он был мягонький такой. А перед тем как отскочить, ещё раз потрогал, а он – твёрдый, как камень. Ха-ха-ха.

– Ладно, всё ясно. – Отодвинув выскочившего вперёд разъярённого Нихэя, Фудзии снова обернулся к Карасаве и, не отрывая взгляда от того места, где должны были находиться его глаза, сказал: – А, собственно, какую пользу может ваше движение извлечь из того факта, что он гомосексуалист? Не объяснишь мне, в чём тут дело?

– Я уже говорил. Надзиратели принадлежат к классу буржуазии, классу эксплуататоров. Если окажется, что единственным человеческим качеством, оставшимся у надзирателя, является любовь к мужчинам, мы сможем использовать это для осуществления подрывной деятельности. Человеческие слабости – самое уязвимое место любого члена вашей могущественной организации. Короче, если число смазливых мальчишек будет равно числу надзирателей, тюрьма как орудие классового угнетения прекратит своё существование.

– Опасно примитивный и при этом совершенно фантастический ход мыслей. Ты исходишь из ошибочной предпосылки. Во-первых, ты считаешь, что надзиратели лишены человечности. Это твоя первая ошибка. И вторая – качества, присущие одному конкретному надзирателю, ты распространяешь на всех надзирателей в целом. Единичное выдаёшь за общее и на этом основании делаешь примитивный и совершенно фантастический вывод. На таких хрупких построениях революцию не совершишь.

– А в ваших рассуждениях всё поставлено с ног на голову. Во-первых, работа надзирателей по самой природе своей предполагает гомосексуальные наклонности. Этого вы не можете отрицать, ибо это неоспоримый факт. А операция по установлению гомосексуальных наклонностей отдельно взятого надзирателя – разумеется, мелочь. Кстати, я могу привести сколько угодно примеров, подтверждающих это положение. Во всех странах мира обслуживание заключённых поручается надзирателям одного с ними пола. Позволю себе употребить именно это слово, потому что с нашей точки зрения надзиратели осуществляют не контроль, а обслуживание, я бы назвал их сервисной службой. Почему для такой работы выбираются люди одного с заключёнными пола? А потому, что власть имущих страшит в первую очередь разнополая любовь. Вы, надзиратели, к сожалению, не пользуетесь достаточным доверием со стороны своих нанимателей, то бишь власть имущих. И они правы, полагая, что вся ваша тюремная структура развалится, ежели заключённые будут рассматриваться надзирателями как возможный объект для сексуальных домогательств. Этого ни в коем случае нельзя допустить – вот предпосылка, на которой зиждется тюремный уклад. Но власти упустили из виду, что человек может рассматривать как объект для сексуальных домогательств существо одного с ним пола. И это упущение, на мой взгляд, серьёзнейшее. Начать с того, что многие идут в надзиратели, уже имея гомосексуальные наклонности, а некоторые – и таких тоже немало – открывают для себя прелесть однополой любви в результате постоянного общения с людьми одного с ними пола. Здесь, в тюрьме, я имел возможность видеть множество подобных примеров.

Вы согласны? Надзиратель Нихэй всего лишь один из многих, мы просто воспользовались возможностью продемонстрировать – то что верно в одном частном случае, верно и во всех остальных.

– А язык у тебя хорошо подвешен. – Фудзии не скрывал изумления. – Но то, что ты говоришь, ничего не доказывает. Фантазии, сдобренные искусственными логическими построениями, не более. Ну ладно, мотивы мотивами, но то, что Сюкити Андо нарушил дисциплину своими бесстыдными действиями, это очевидно. Ведь ты, Андо, подтверждаешь, что трогал надзирателя Нихэя за это самое место?

– Трогал, – ответил Андо, расплываясь в улыбке. – Всё точно, встал моментально, твёрдый, как камень. Правда ведь, начальник?

– Брехня! – возразил Нихэй. – Грязная скотина!

– Да вы что, начальник, что вы это такое говорите? Вам ведь было приятно, когда я вас целовал. Уж я-то знаю. Всегда чувствуешь – в удовольствие это или нет. А вам явно было очень даже приятно.

– Хватит, замолчи, – прикрикнул на него Фудзии. – Давайте его сюда.

Два надзирателя вывели Андо и поставили рядом с Тамэдзиро и Катакири. Когда по приказу Фудзии конвойные повели их к зданию, вдруг раздался крик Коно.

– Эй, начальник, а я как же? Меня-то почему не взяли?

– Заткнись! – прикрикнул Карасава, похлопав Коно по плечу. – Ты что, не понимаешь? У этих подонков есть причины не затевать расследование по нашему поводу здесь, у всех на глазах.

Коно затряс седыми вихрами, напоминающими рога средневекового шлема, и потёр руки.

– Но как же, товарищ, не воспользоваться случаем? Когда ещё представится такая возможность разоблачить логику этих мерзавцев, логику угнетения, репрессий, насилия и вскрыть её противоречия! Давай я это сделаю, ну!

Коно бросился вдогонку за удаляющимся конвоем и, догнав его, размахнулся, чтобы ударить надзирателя Нихэя по голове. Но тот был начеку: резко повернувшись, отстранился, и Коно промазал. Не устояв на ногах, он повалился на землю, Нихэй подскочил к нему, тут же подоспел Фудзии и схватил Коно за руку, уже занесённую для удара. Перевес сил был явно на стороне надзирателей, и это всё решило. Нихэй поднял с земли Коно, у которого из носа текла кровь, а Фудзии проворно защёлкнул на его запястьях наручники.

Железная дверь захлопнулась. На площадке остались двое охранников, Такэо, Карасава и Какиути.

Тёплый ветер окутывал их своим прозрачным одеялом, на снегу плясали солнечные блики. Издалека доносился привычный городской шум, но почему-то казалось, что на площадке царит мёртвая тишина. То, что несколько минут назад произошло перед их глазами, слишком напоминало фарс. Да и трудно было представить себе более странную процессию: впереди, гордо выпятив грудь и не обращая внимания на тычки надзирателей, шагал Коно, за ним, словно акробат перед очередным трюком, подпрыгивал Тамэдзиро, следом шёл Катакири в чёрном кимоно, с молитвенно сложенными руками, завершал шествие Андо, похохатывающий и то и дело пожимающий на французский манер плечами, – привычка, приобретённая им ещё в миссионерской школе…

– Что же это такое было, а? – спросил Такэо и невольно прыснул. Вслед за ним засмеялся и Карасава.

– Да, непонятно, что на них нашло.

Карасава сел на скамейку, Какиути и Такэо устроились по бокам.

– Весна на носу, вот все и тронулись. Я сам немного не в себе, но эти, похоже, совсем спятили. – Его завешенное чёлкой лицо расплылось в улыбке.

– Тебе повезло, тебя они не тронули. А ведь главным-то зачинщиком был всё-таки ты, – понизив голос, так чтобы не услышал надзиратель, сказал Такэо.

– Обычное дело. Начинают всегда с кого-то другого, а меня оставляют напоследок. Взять хоть суд. Сначала судили рядовых партийцев, а потом взялись за меня, но в конечном счёте только я один и получил смертный приговор.

– Эти тоже тебя побаиваются. Сначала они займутся остальными, постараются выведать у них все подробности, учинят строгий допрос Коно, а потом, собрав достаточное количество косвенных улик, примутся за тебя. Так что готовься. Наш зонный уж если кого возьмёт на заметку, так не отстанет. Однажды, лет пятнадцать тому назад, мой сосед совершил побег. Перепилил решётки ленточной пилой и с концами. Фудзии тогда ещё не был старшим надзирателем. Так вот, он забрал себе в голову, что без меня тут не обошлось. Отсадил меня в следственный изолятор и донимал допросами с утра до вечера. Подозревал, что пилу мне передал мой духовник.

– Но ведь на самом-то деле так оно и было?

– Это ещё почему? – удивился Такэо.

– Потому что если кто и может передать такую вещь заключённому, то только духовник.

– Да ты что! Я тут был ни при чём.

– Ну, ни при чём так ни при чём. – И Карасава легонько похлопал Такэо по колену. – А жаль, было бы замечательно, если бы именно ты был при чём.

– Уж извини, что не оправдал твоих ожиданий. У меня нет ни малейшего желания нарушать дисциплину. В этом – наше с тобой различие.

– Отнюдь. Я тоже не нарушаю дисциплину. Но если на что-то решусь, то сделаю это так, что комар носа не подточит.

– К примеру, побег?

– Да. Никому и во сне не приснится, как именно я это сделаю. Да у меня в общем всё уже и готово. Рассказать?

– Уволь, – резко ответил Такэо. – У меня нет никакого желания становиться твоим сообщником.

– Хочу задать тебе странный вопрос. Ты что, полностью согласен со своим приговором?

– Конечно. Я согласился со всеми предъявленными мне обвинениями и отказался обжаловать решение суда. Всякие там жалобы и апелляции я писал под нажимом матери и адвоката, а вовсе не по своей воле.

– Неужели? Именно в этом и заключается принципиальное различие между нами. Я отказываюсь признавать правомерность судебных процессов, этих фарсов, разыгрываемых буржуазным правительством. А уж смертные приговоры, которые выносят эти сволочи, вообще фикция от начала до конца. Другое дело – революционные суды Линча, которые я вершил лично, и расправа над партийцами во имя искоренения добра – они-то и являются высшим проявлением справедливости.

– Значит, ты против смертной казни?

– Почему же? Я ведь убеждённый сторонник радикальных методов, таких, как убийство. И считаю, что смертная казнь – мера, продиктованная крайней необходимостью, и отказываться от неё нельзя.

– Странно, в этом мы с тобой тоже расходимся. Я убеждённый противник смертной казни, хотя с мыслью о собственной казни готов смириться как с неизбежным. Когда убивают убийцу, это в конечном счёте приводит только к тому, что погибает не один человек, а двое. Получается двойное убийство, ничего более.

– Забавно! Но тогда ты должен начать последовательную борьбу с самой системой смертных казней, вскрывая существующие в ней противоречия. При этом лучшая тактика – настаивать на несправедливости собственного смертного приговора. Твои размышления носят антиномический характер.

– Почему же? Взять хотя бы твой случай… Ты ведь не отрицаешь – за то, что ты совершил, в соответствии с нынешним законодательством полагается наказание в виде смертной казни, так? Не признавать при этом всех вытекающих отсюда реальных последствий – всё равно что цепляться за недосмотренный сон. Скорее антиномическими являются положения, выдвинутые тобой, ведь, настаивая на несправедливости собственного смертного приговора, ты утверждаешь необходимость смертной казни, как таковой.

– Не вали всё в одну кучу! – мягко попенял ему Карасава. – Да, смертную казнь в её современном виде я отрицаю, но смертную казнь будущего общества приветствую. И против собственной казни я про тестую только на том основании, что мой смертный приговор вынесен современным обществом.

– Да-а… – ухмыльнулся Такэо, – получается, что мы с тобой мыслим примерно одинаково. Я согласен с необходимостью смертной казни по отношению к лицам определённой категории, но не признаю её как принцип. А сам я по воле случая как раз и вхожу в эту категорию.

– А что это за лица определённой категории? – подозрительно осведомился Карасава. – Тут попахивает привилегированным сословием.

– Напротив, – Такэо опустил голову. – Я имею в виду тех несчастных, для которых смертная казнь – спасение. Если бы мне не вынесли смертный приговор, я бы не узнал самого главного в жизни. То есть я нынешний целиком и полностью – продукт смертного приговора.

– Снова попахивает привилегиями. – И Карасава рассыпал в пронизанном солнечным светом воздухе дребезжащий смех. – «Я нынешний» – это звучит гордо.

– Да нет, как раз наоборот. Просто я глубоко осознал свою греховность и готов понести ответственность за содеянное. – И Такэо прикрыл глаза. Веки ощутили тяжесть солнечного света. Вдруг перед глазами всплыло стихотворение, сложенное одним поэтом-смертником.

 
Солнцу
Храбро ладони греховные
Подставляю.
Быть может, вместе со смертью
Прощенье придёт ко мне…
 

Тот человек тоже боялся солнечных лучей. А я лишил жизни себе подобного. Руки мои обагрены кровью, и эту кровь не смоет даже смерть на эшафоте. Более того, если бы я не убил, это ничего бы не изменило – потенциально я уже был убийцей…

– Говоришь, прочёл Библию от корки до корки? А помнишь ты, к примеру, 20-й отрывок из 5-й главы Послания к Римлянам? Там, где говорится: «Закон же пришёл после, и таким образом умножилось преступление»?

– Нет, не помню. Я читал слишком быстро.

– А жаль. Это место имеет непосредственное отношение к нашему сегодняшнему разговору. Следующая фраза: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». На самом деле? именно благодаря смертному приговору я понял, что такое грех. Смерть приблизилась неотвратимо, я вдруг ощутил на себе её дыхание. Раньше я не испытывал ничего подобного. А потом вдруг понял, что никогда не был сам по себе. Именно тогда в моё сознание и проникло представление об убийстве как о грехе.

– Но ведь такую простую вещь можно понять и не будучи приговорённым в смертной казни.

– Ты считаешь? – Такэо с сомнением посмотрел на мощные колени и ляжки Карасавы. – Значит, в твоём случае смертный приговор не стал поводом для новых терзаний?

Карасава, не отвечая, поднялся и пошёл прочь. Он шагал, заложив руки за спину, погруженный в свои мысли, нелепая, одинокая фигура, словно пытающаяся догнать собственную тень. «Наверняка и его терзают сомнения, – подумал Такэо. – Просто он не отдаёт себе в этом отчёта или же старается гнать их от себя».

С ослепительно-синего неба на него смотрел широко раскрытый глаз солнца. Когда-то этот глаз впивался в мальчика, решившего покончить с собой на холме Тэндзин, он же после смерти патера Шома ярко светил сквозь закатные облака, а теперь струил на землю сверкающие слёзы-лучи. Вдруг из потока слёз выплеснулась фраза из Псалтыри, она вонзилась в сердце Такэо, натолкнулась на Карасаву и повисла в воздухе светящейся неподвижной строкой: «У тебя исчислены мои скитания; положи слёзы мои в сосуд у Тебя, – не в книге ли они Твоей?»

– Мне кажется, его что-то мучает, – неожиданно сказал Такэо, обращаясь к Какиути.

– А? Да, похоже на то… – Вид у Какиути был растерянный, словно его неожиданно вырвали из сна.

– Его терзают вопросы, на которые не так просто ответить, – каков загробный мир, что такое воскресение, откуда проистекает зло… Чего-то ему недостаёт. Не могу понять, чего именно.

– Может, любви? – тихонько сказал Какиути, и лицо его порозовело от смущения.

– А ведь, наверное, ты прав, – пробормотал Такэо. Он был поражён проницательностью Какиути: пожалуй, тот попал в самую точку. Значит, этот тщедушный плотник, такой незаметный, малообщительный, чаще всего тихонько сидящий где-нибудь в уголке, вовсе не так уж ничего не замечает вокруг.

– Ну, если Карасаве не хватает любви, – сказал Такэо, – то Коно её тем более не хватает.

– Да, пожалуй, – безразлично ответил Какиути и, привычно зажав руки между колен, потёр их друг о друга.

– Что у тебя со сборником? – дружески спросил Такэо, которому вдруг захотелось поговорить с Какиути. Два года назад Какиути начал сочинять танка и с тех пор постоянно сотрудничал с одним провинциальным поэтическим журналом. На его стихи обратили внимание и предложили издать сборник.

– Да глупости всё это. Денег-то нет. Первый сборник всегда издают за счёт автора. А откуда у меня деньги? Даже если клеить эти дурацкие пакеты с утра до вечера, на сборник всё равно не наскребёшь. Разве что лет за десять.

– А тебе не может кто-нибудь помочь? Я вообще-то ничего не понимаю в поэзии, но твои стихи меня всегда задевают за живое, – сказал Такэо. Как-то Какиути подарил ему журнал с подборкой своих пятистиший.

 
Читая Библию,
Подниму глаза к светлому
Солнечному пятну.
Вдруг распадутся решётки,
Ворвётся в камеру ветер.
 
 
Пальцами захватив
Рыбёшку с глазами печальными,
Кладу себе в рот.
А рядом стоит Иисус
С улыбкою всепрощения.
 
 
Птенчик рисовки,
Наигравшись в груде пакетов,
Склеенных мной,
Ко мне на ладонь опустился
И глазки устало прикрыл.
 

– Я сейчас ничего не сочиняю. Целыми днями работаю, времени не остаётся. А если не работать, не на что будет покупать книги.

Такэо промолчал. Ему стало стыдно – ведь сам-то он мог покупать любые книги на те деньги, которые передавала ему мать.

– А знаешь, моя рисовка сидит на яйцах. У неё их целых семь, – сказал Какиути, подставив лицо солнцу и двигая сильно выступающим кадыком. – Отходит только поесть, а так – ни на шаг от гнезда. Тельце у неё крохотное, так она, представляешь, крылышки топырит изо всех сил, чтобы, значит, холод не проникал. А если я руку протяну, глазёнками засверкает сердито, ощерится, ну не то чтобы по-настоящему, зубов-то у птиц не бывает, но будто бы. Да, мамаша есть мамаша, В результате никто меня не отвлекает и работа спорится, но такая берёт жалость, как подумаешь, что яички-то неоплодотворенные и никто из них не вылупится. Нынче-то ещё хорошо, а когда такая холодрыга, как вчера? Ведь она всё тепло отдаёт яичкам, а сама дрожмя дрожит, бедняга!

– Ну надо же! – И Такэо улыбнулся Какиути, который забыл обо всём на свете, рассказывая о своей птичке. Очень уж он любил о ней поговорить. В душе Такэо шевельнулось какое-то смутное воспоминание, и он осторожно спросил:

– А вроде бы прошлой зимой ты плакался, что твоя рисовка не хочет сидеть на яйцах. Это что, другая?

– Да нет, что ты… – От волнения Какиути начал заикаться. – Та же самая. Но знаешь, так странно, её будто подменили. Прошлой зимой она снесла яиц тридцать и даже не подумала их высиживать: в корзинку её не заманишь, порхает себе по камере. А иногда, представляешь, какая дрянь, – сидит на жёрдочке, и из неё яйцо прямо на пол вываливается! Вот до чего доходило! А в этом году её словно подменили, чудеса да и только.

– И впрямь чудеса. Будто её кто-то научил, как надо высиживать яйца!

– Да нет, моя рисовка вроде меня, нигде ничему не училась.

– Получается, она сама осознала свою вину и исправилась?

– Похоже на то. Ничего другого не придумаешь.

– Я тоже однажды завёл себе рисовку, но она почти сразу же подохла. Потом я уже никого не заводил – ужасно смотреть, как умирает живое существо.

– А что там с рисовкой Оты? Он всё жаловался, что у неё запор.

– Наверное, подохла. Моя ведь тоже из-за запора… – Тут Такэо вспомнил, что как раз об этой умершей птичке писал для «Мечтаний». Если не отправить рукопись в понедельник, она не поспеет к сроку. Пожалуй, о птичке Какиути тоже стоит написать. «У сидящего в соседней камере поэта К. есть птичка-рисовка…» Вдруг ему вспомнилась подохшая птичка Оты – лиловые лапки, закрытые глазки… И тут же перед глазами возникло болтающееся в петле тело Сунады, чётко, в мельчайших подробностях он увидел, как вращается его багровое, с выпученными глазами лицо. Ещё вчера этот человек утешал Оту, который слонялся по спортплощадке и ныл, что его птичка умирает: «Да ладно, не волнуйся, я тебе свою подарю», а сегодня его уже нет в живых. Такэо попытался отследить взглядом обычную траекторию движения Сунады. Возле бетонной стены, к которой тот всегда прислонялся, медленно, аккуратно переставляя ноги, прохаживался Карасава. Уже одно это – присутствие у стены Карасавы и отсутствие Сунады – разительным образом меняло характер пространства: вчера это была одна спортплощадка, сегодня – совсем другая.

– Интересно, как там рисовка Сунады?

– Надо же, я ведь тоже как раз об этом подумал.

– Не знаешь, её передали Оте?

– Представления не имею…

– Хорошо бы передали. И Сунада будет там доволен.

«Там?» – вздохнул Такэо. Ему вспомнился спор, который они с Карасавой вели со вчерашнего вечера, и на залитую солнечным светом площадку будто вдруг опустился тёмный занавес. Он внимательно посмотрел прямо в глаза Какиути.

– Знаешь, я давно хотел тебя спросить. Когда ты говоришь «там», что ты имеешь в виду?

– Ну… – Какиути смущённо отвернулся. – Не знаю… Я о таких мудрёных вещах никогда не задумывался.

– И всё же… – настаивал Такэо, не спуская глаз с собеседника. – Не может быть, чтобы ты об этом не думал, ты же христианин.

– Ну, христианин-то я липовый. Всякие такие премудрости не для меня.

– Но ведь в твоих стихах меня всегда восхищает именно глубина мысли. Вот к примеру…

– О нет, нет… – поспешно запротестовал Какиути. – В последнее время мои стихи никуда не годятся.

Они замолчали. Из высокой, ослепительно сияющей синевы вниз на землю струились солнечные лучи. Казалось, стоит получше прислушаться и услышишь, как они падают, дробясь в воздухе. Карасава мерными шагами, словно отсчитывая секунды, вышагивал вдоль стены. По ту сторону, над крышами небоскрёбов, безмятежно болтались в воздухе три красных рекламных шара. «Большая весенняя распродажа». Надзиратель, зевнув, посмотрел на наручные часы. Вроде бы мирная картина. Но на неё неотвратимо надвигалась тень смерти.

Такэо почувствовал, как откуда-то из самого его нутра поднимается пережитый вчера мучительный страх смерти, усиленный утренним кошмаром. И тут же из глубин сознания выплыл их давний разговор с Какиути.

Такэо: Если честно, я боюсь смерти.

Какиути: А как же её не бояться?

Такэо: Ужасно всё время ждать.

Какиути: Да, самое страшное – ожидание. Поэтому лучше самому нанести смерти встречный удар.

Интересно, откуда у Какиути возникла эта идея о «встречном ударе»? Когда он придумал, что при приближении смерти человеку остаётся одно – изловчиться и напасть на неё самому?

– Помнишь, ты как-то говорил, что смерти надо нанести встречный удар?

– Да? Пожалуй, что-то такое было…

– Скажи, откуда у тебя возникла такая идея?

– Ну… – Какиути довольно прищурился и подставил лицо солнечным лучам. – Знаешь, я тогда хотел полюбить Иисуса. Не поверить в Него, а полюбить. Да, пожалуй, так будет точнее. Я долго молился, надеясь, что во мне пробудится любовь к Нему. До того времени я около года усердно читал Библию, но это не помогло мне полюбить Его. Тогда я стал молиться целыми днями с раннего утра до поздней ночи. И вот однажды, помню, холод был такой, что до костей пробирало, и, если сидеть не двигаясь, можно было запросто окоченеть, мне даже казалось, я уже превратился в ледышку… Но я не сдавался: не завтракал, не обедал, сидел неподвижно и молился. Однако никакого откровения мне не было, а тут и вечер настал, стемнело, пошёл снег. Я всё молился и молился, наверное, несколько раз терял сознание. И наконец дождался… Где-то в глубине моей души, словно подземный гул, прозвучал голос: «Дитя моё, нанеси смерти встречный удар…» Я услышал его не ушами, а каким-то внутренним слухом. Наверно, тогда-то я и научился любить Христа.