Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
XI
Ветер свистел в щелях заделанных берестой окошек, гудел в печной трубе. Прогнившие бревна в стене зловеще трещали. Микки и Насто, закутанные в одеяло, притихли в углу избы.
Доариэ беспокойно поглядывала на потемневшие окна: Хуоти с утра отправился в лес за сеном и все еще не вернулся.
– У меня забот да печалей больше, чем шишек на елях, иголок на соснах, – посетовала Доариэ своему гостю, молодому, лет двадцати пяти мужчине в простой рабочей одежде. Он пришел из-за границы на лыжах и попросил разрешения переночевать.
Не выдержав, Доариэ встала, зажгла лучину и вышла на улицу. Ветер задул лучину сразу же, как только она открыла дверь. На дворе стало темным-темно. «Надо было мне самой поехать», – кляла она себя, тревожно всматриваясь в сторону залива. Но ничего не разглядела. Пурга поднялась такая, что не было видно даже соседских домов. Вся деревня скрылась в разбушевавшемся снежном море. Доариэ вернулась в избу.
– Может, мне пойти ему навстречу? – предложил гость.
Доариэ удивленно взглянула на него, торопливо повязала платок на голову и снова выбежала на улицу. Она решила пойти навстречу Хуоти. Отыскав стоявшие возле крыльца и уже засыпанные снегом лыжи, она надела их и двинулась в путь. Дорогу успело замести.
– А-вой-вой, что-то с ним случилось? – причитала она.
Доариэ была уже далеко за заливом, когда услышала какое-то шуршание.
– Сыночек! – вскрикнула она со слезами в голосе, разглядев сквозь снег Хуоти, шедшего ей навстречу на лыжах.
– Мама? – встревоженно отозвался Хуоти. Он никак не ожидал встретить мать здесь, в лесу, поздней ночью, да еще в такую метель.
– А лошадь где? – всполошилась мать.
– Я ее оставил под деревом, верстах в пяти отсюда, – спокойно ответил Хуоти, утирая пот с лица.
– Пала?
– Нет, просто устала, – успокоил Хуоти мать. – Завтра схожу за ней.
Пурга застала Хуоти, когда он уже возвращался с тяжелым возом сена. Дорогу, проложенную им утром, замело совершенно. На лесных озерах местами из-подо льда выступила вода. До дому было еще далеко, когда на одном озерке обледеневшие полозья провалились глубоко в мягкий снег. Хуоти прошел на лыжах к берегу, наломал молодых сосенок и подложил под полозья. Мерин дернул, но воз даже не шелохнулся.
– Но, Руско! – сердито крикнул Хуоти.
Воз покачнулся и медленно пополз вперед, но через несколько шагов сани опять застряли в липком снегу. Мерин остановился, тяжело поводя боками. Хуоти хлестнул вожжами. Руско только повернул голову и жалобно посмотрел на Хуоти.
– Мольбами воз не сдвинешь, – рявкнул Хуоти и так дернул вожжи, что голова мерина стукнулась о дугу.
Конь сделал отчаянный рывок, и оглобля с треском переломилась.
– Этого еще не хватало! – выругался Хуоти. Пришлось делать из березового ствола временную оглоблю. Кое-как Хуоти переехал через озеро, но выбраться с возом на берег не удалось. Хуоти подбадривал коня и по-хорошему и по-плохому, но усталый мерин не смог одолеть подъем. Он совершенно обессилел. Когда лошадь выбивается из сил, она не может сделать больше ни шагу. Старый мерин Пульки-Поавилы стоял, свесив нижнюю губу, и смотрел перед собой большими мутными глазами. Хуоти стало жалко коня, он выпряг его, привязал к передку саней, накрыл своим кафтаном, а сам пошел на лыжах домой.
…Мать шла на лыжах впереди, Хуоти скользил следом. «Бедная мама, – думал он. – Как она постарела за последнее время». Тут ему почему-то вспомнилось, как дядя Федя несся через порог на одном бревне.
– Мама, – окликнул он мать, когда они спустились на залив.
– Что, сынок? – остановилась она.
– А когда-нибудь жизнь станет лучше, – сказал Хуоти, словно утешая ее.
Мать с изумлением оглянулась на него. Даже палка вылетела у нее из руки.
– Дядя Федя так сказал, – добавил Хуоти, подавая матери палку.
Дома, готовя скудный ужин, Доариэ слышала, как сын рассказывал гостю:
– ….С Ливоёки… Там у нас покос. Туда пятнадцать верст…
Хуоти вел разговор как равный с равным. Он заметно повзрослел за последнее время.
Когда в Пирттиярви мужчин одного за другим позабирали на войну, во многих домах их заменили мальчишки-подростки. В обычных условиях они еще долго оставались бы мальчишками, но теперь, оказавшись старшими из мужчин в доме, кормильцами семей, они быстро возмужали и почувствовали себя взрослыми.
Хуоти продолжал неторопливо расспрашивать гостя, кто он, откуда и куда направляется.
– Я из-под Каяни, – рассказывал тот, сшивая порвавшееся в пути лыжное крепление. – Вот иду на строительство железной дороги.
Когда началось строительство Мурманской железной дороги, немало мужиков, да и баб из пограничных карельских деревень подалось туда на заработки. Из Пирттиярви ушла на Мурманку Палага, дочь Охво Нийкканайнена. Вскоре известие о строительстве дороги дошло до Финляндии, и оттуда тоже люди отправились на лыжах за многие сотни верст в Беломорье искать работу.
– Тяжело, видать, живется и у вас, – заметил Хуоти.
– Да, хвалиться нечем, – согласился гость. – У кого денег вдоволь и прочее богатство имеется, тот живет и горя не знает, а наш брат, у кого только вот это, – и он показал свои мозолистые руки кузнеца, – добывает свой кусок хлеба там, где есть работа.
Рано утром Хуоти отправился на лесное озеро, на берегу которого оставил коня и сено. Гость пошел с ним. Они повалили воз набок, сбили с полозьев лед, потом сгрузили с саней часть сена, так что отдохнувший за ночь мерин сумел вытащить воз на косогор. Дальше он шел довольно бодро. К тому же и погода установилась. Впрочем, Хуоти одному, без помощи этого финна, вряд ли удалось бы добраться с сеном до дома, потому что за ночь дорогу сильно замело.
В тот же день финн встал на лыжи и отправился в путь к Белому морю, где, судя по рассказам, работы должно было еще хватить надолго. Доариэ поблагодарила его за помощь, дала еды на дорогу и попросила:
– Будешь в Кеми – отнеси поклон Поавиле.
Поклоны Поавиле она посылала с каждым, кто направлялся в Кемь, только не доходили до него ее поклоны и приветы.
Хотя Хуоти и чувствовал себя взрослым, все-таки при случае он был не прочь поиграть с мальчишками. Зимой пирттиярвские ребята любили играть в голик – пинали ногами выброшенный голик, стараясь попасть им в кого-то из игравших. В эту субботу мальчишки собрались на утоптанном дворе Хёкки-Хуотари. Хуоти был «бабой».
– Чур, за круг не выбегать, – крикнул он, заметив, что кое-кто из ребят отбегает слишком далеко.
Обледеневший голик задел колено Ханнеса, но тот оказался «жилой» и выбежал из круга. В таком случае водивший имел право взять голик в руку и кинуть им в нарушителя правил игры. Хуоти бросил, но не попал. Ханнес побежал от него, Хуоти бросился догонять. Снегу было почти по пояс. Хуоти кинул голиком снова и опять промазал. Но он решил не сдаваться и продолжал преследовать Ханнеса. Так они пробежали с полверсты по глубоким сугробам. Лишь на заливе. Хуоти догнал Ханнеса и, ударив его голиком, крикнул:
– Баба!
– Я больше не играю, – сдался запыхавшийся Ханнес. – Пойдем на беседки.
И раньше, до войны, деревенские девчата сходились по субботам на посиделки. Еще чаще стали они устраивать беседки теперь, когда их любимые были на войне, а зимние вечера казались бесконечно долгими и скучными. Когда Хуоти вместе с другими парнями пришел в избу Срамппы-Самппы, где обычно собиралась молодежь, там уже было полно девушек. Одни из них молча вязали чулки, другие варежки, а некоторые сидели просто так.
Хуоти взял с воронца старое кантеле и стал бренчать на нем.
– Дай сюда, – прохрипел Срамппа-Самппа. – Это тебе не в колокол звонить, кхе-кхе…
Самппа умел играть на кантеле старинные народные мелодии. Видимо, и звонарем часовни он стал из любви к музыке. Даже теперь, в старости, он нередко брал в руки инструмент.
Хуоти подал старику кантеле.
А почто ты, дева, плачешь,
ты о чем, краса, горюешь? —
тихо запел Самппа, перебирая струны.
Иро, уже не раз слышавшая эту песню, сразу ответила:
Как же бедной, мне не плакать,
как не горевать, несчастной,
коли брат в краю далеком,
на чужой земле воюет…
Приходили на посиделки и замужние женщины, носившие сороку. И сейчас среди девчат, также с вязаньем в руках, сидела жена учителя – дочь Самппы Анни, вышедшая замуж за учителя перед самой войной. Мужа ее тоже недавно взяли на войну, и с тех пор Анни стала чаще бывать в родительском доме.
– А кому же это Иро такие нарядные рукавицы вяжет? – спросила Анни, когда Самппа положил кантеле обратно на воронец.
В Пирттиярви был такой обычай – своему избраннику девушка вязала узорные рукавицы или шила кисет, украшенный разноцветными лоскутками. Сама Анни тоже в свое время подарила учителю рукавицы.
– Наверно, для Хуоти, – предположил Ханнес, примеряя связанную Иро рукавицу. Рукавица была в запястье просторная и двойной вязки.
Хуоти ничего не сказал. Иро покраснела и, вырвав у Ханнеса рукавицу, предложила сыграть в короля.
– Давайте, – обрадовались девушки и отложили в сторону свое рукоделье.
Девушки и парни уселись в круг лицом друг к другу и начали считаться. Хуоти оказался королем.
– А что я должен делать? – спросил он.
Черноглазая Наталия сняла с головы свой старенький цветастый платок и положила на плечо Хуоти.
– Неси любовь, – сказала она.
Хуоти стал ходить по избе, держась рукой за уголок платка.
– Что несешь? – спросил Ханнес.
– Любовь, – ответил Хуоти.
– Кому?
– Иро, – ответил Хуоти словно назло Ханнесу, расстелил платок на полу и опустился на колени на край его. Иро стала на колени на другой край платка. Как положено было по правилам игры, они обнялись.
Посиделки продолжались до поздней ночи. Когда все игры переиграли, Хуоти попросил Срамппу-Самппу рассказать какую-нибудь сказку.
– Уж вам я сейчас расскажу, такую сказку услышите, что… – прохрипел старик, собираясь лечь спать.
Все поняли, что пора по домам, и начали расходиться.
Черно-синее небо было усыпано звездами, но от их мерцания на деревенской улице не становилось светлей. Хуоти взял Иро под руку. Иро ничего не сказала. Так молча они дошли до избы Хёкки-Хуотари.
– Пойдем к вам, – предложил Хуоти.
Семья Хёкки-Хуотари морозила тараканов, и жили они сейчас у Крикку-Карппы. Хуоти и Иро осторожно вошли в темную избу и уселись рядышком на лавку. В избе было так же холодно, как и на дворе. Вдруг Иро, словно испугавшись чего-то, придвинулась к Хуоти и схватила его за руку. Хуоти словно обожгло.
– Иро, – шепнул он.
– Что? – спросила Иро.
Но он ничего не сказал.
Только что на посиделках Хуоти был разговорчивым и не робел нисколько, а тут у него словно язык отнялся. Он только крепко сжал горячую руку девушки.
– Хуоти-и-и! – послышался с улицы тревожный крик.
Хуоти встрепенулся.
– От Иво письмо, Хуоти-и-и, – кричала мать.
Хуоти крепко, по-настоящему, не так, как при игре в короля, обнял Иро и радостный побежал домой.
Поздно вечером с погоста пришла почта и привезла письмо в дом Пульки-Поавилы. Прежде в деревне особенно и не скучали по почте, но когда началась война, ее ждали с нетерпением. Письмо читали сразу же, как только оно приходило, а потом перечитывали несколько раз. Доариэ читать не умела, поэтому, получив письмо, она сразу же побежала искать Хуоти. Не застав его у Срамппы-Самппы, стала кричать и звать его.
Возле красного окна горела длинная лучина, вставленная в щель стены так, что угольки с обгоревшего конца ее падали на стол. Мать взяла лучину в руку, чтобы посветить Хуоти.
Письмо было написано по-русски.
«…Я не знаю вас, но хорошо знал вашего сына Ивана Павловича и считаю своим долгом сообщить… – читал Хуоти, уже чувствуя, что случилось что-то страшное… – Вашего сына больше нет…»
Лучина выпала из рук Доариэ.
– Сыночек мой! – истошно вскрикнула она и бессильно опустилась на лавку.
Хуоти поспешно подобрал лучину с пола, воткнул ее в щель.
Доариэ, бледная как полотно, вся дрожала, шевелила губами, что-то силясь сказать. Хуоти утешал ее, как умел, потом дочитал письмо:
«…Он погиб 14 числа февраля месяца 1915 года под Вильно… Снаряд попал…»
Письмо было подписано:
«Боевой товарищ вашего сына солдат С. Голыванов».
– Голыванов, – повторил про себя Хуоти, словно стараясь запомнить эту фамилию.
Мать судорожно притянула его к себе и, бормоча что-то невнятное, стала гладить его волосы, щеки…
XII
Ласточки, как всегда, вернулись весной в родные края и с беззаботным щебетом носились над деревней. Две пары их устроили свои гнезда под обветшалой стрехой избы Пульки-Поавилы.
Не замечая веселого чириканья птиц, Доариэ водила запряженного в соху мерина, который за зиму очень ослабел. Хуоти шел за сохой.
– Куда, куда ты? – сердито крикнул он, когда конь сошел с борозды.
Мать вздрогнула и молча вернула на борозду коня, которого она сама, задумавшись, повела в сторону. Исчезла та бодрость, что была у Доариэ раньше. В последнее время она стала молчаливой и такой забывчивой – посуда то и дело валится у нее из рук, а то возьмет и оставит гореть лучину, воткнутую в щель стены, а сама убежит куда-нибудь и займется другим делом. А временами начинает рассуждать о приближении конца света.
Через каждые полгода на стене мирской избы появлялись все новые приказы уездного военачальника, и каждый раз из Пирттиярви забирали на войну все новых мужиков и отправляли их, и молодых и пожилых, в путь-дорожку дальнюю, в неведомые края, откуда еще ни один не вернулся даже калекой увечным. А здесь, дома, поля позарастали камнями да сорной травой. Соха то и дело налетает на камни. Каждый раз, когда соха, ударившись о камень, выскакивала из земли, больно встряхивая худые плечи Хуоти, он проклинал про себя эту каменистую землю: «Когда же на ней будет хлеб расти?»
Доариэ опять погрузилась в свои размышления. Из задумчивости ее вывел испуганный крик Микки:
– Бабушка хрипит…
– Прибери, господи, призови к себе… – сказала мать, мысленно перекрестясь.
Сами собой сорвались с ее губ эти слова, которые произносили обычно при известии о чьей-нибудь смерти. Доариэ даже не думала, кого она имеет в виду – свекровь или кого-то вообще. Столько людей унесла война и нужда за последние два года… Доариэ уже привыкла к тому, что люди умирают. Она считала, что если кому суждено умереть, то никто ничего сделать все равно не сможет, равно как ничего нельзя сделать с этими каменистыми полями.
Хуоти быстро распряг коня и оставил пастись на краю поля. Когда он вошел в избу, бабушка еще дышала. Ее грудь высоко вздымалась, словно ей не хватало воздуха, потом резко опускалась. Она поднималась все реже и реже, потом вдруг опустилась, словно провалившись, и больше не поднялась.
Бабушка умерла в одночасье. Еще утром она была бодрой и разговорчивой, даже утешала невестку и, как всегда, перебирала четки. Доариэ, правда, заметила, что молится свекровь усердней, чем обычно. Но и в этом тоже ничего особенного не было, потому что, случалось, и прежде свекровь молилась подолгу и старательно. Тем более это казалось естественным теперь, когда на их дом одна за другой обрушилось столько бед. Но, обмывая и обряжая покойницу, Доариэ все же рассказала пришедшим помочь ей соседкам, что покойница уже с утра чувствовала свою смерть и приготовилась принять ее со словом божьим на устах.
Хуоти сделал простой гроб. Мать вложила в холодную сморщенную руку покойной восковую свечку и при тусклом свете лучины всю ночь просидела с Паро возле гроба, думая о жизни, которая шла по своим непостижимым законам. Время от времени тихо, словно боясь, что покойница услышит, она говорила:
– Все там будем в свой черед…
На следующий день бабушку хоронили. Много собралось народу, чтобы проводить в последний путь лучшую сказочницу и ворожею. Гроб с телом Мавры несли ее сыновья. Не было только Поавилы.
На кладбище, под тенью вековых елей, царил таинственный полумрак. С озера дул сильный северо-восточный ветер. Вершины елей с глухим шумом раскачивались под ветром.
Под одной из таких елей была вырыта могила бабушки. Справа покоился ее муж, слева – третий сын, который умер еще ребенком.
Дядя На́ума кинул на дно могилы истертую трехкопеечную монету, накрыл опущенный в могилу гроб кусками сосновой коры и бросил первую лопату земли…
Когда могилу зарыли, Доариэ положила на холмик разбитую кринку и деревянную ложку свекрови. Опустившись на колени возле креста, она беззвучно заплакала. Рядом с ней, словно оцепенев, стоял Хуоти с мокрыми от слез глазами. Он еще полностью не осознал всей тяжести потери, только чувствовал, что из его жизни невозвратимо ушло что-то очень близкое, родное. Сколько чудесных сказок рассказала ему бабушка! Вряд ли она сама понимала, как много в ее сказках было надежды и тоски по лучшей жизни. Тяжело было уходить от бабушкиной могилы.
На краю кладбища Хуоти остановился у большого муравейника, в середине которого росла старая, в обхват толщиной, береза. Давным-давно, еще в то время, когда это дерево было горделивой молодой березкой, в ствол врубили небольшую медную иконку. С тех пор прошло много десятков лет, береза, разрастаясь, почти совсем закрыла иконку. Словно смутное прошлое, разглядывал Хуоти эту покрывшуюся синеватой плесенью иконку, едва видневшуюся в узком отверстии. Неподалеку от березы был могильный холмик, осевший вровень с землей. Около него стояла на коленях жена Хёкки-Хуотари и молилась так, словно выпрашивала у кого-то прощение. В могиле лежал сухорукий Олексей. Прошлой осенью Олексей случайно услышал, как его отец спьяна рассказывал Крикку-Карппе какую-то таинственную историю, которая приключилась с ним в бытность его коробейником. Крикку-Карппа стал что-то говорить о руках Олексея и обвинять в его болезни Хёкку-Хуотари. Услышав все это, темной осенней ночью Олексей исчез из дома. Через неделю его нашли у берега залива между камнями. Даже самые старые жители деревни не могли припомнить случая, чтобы в Пирттиярви кто-то покончил с собой, да еще в такие молодые годы, как Олексей. Но и после смерти Олексею суждено было унижение: его, как наложившего на себя руки, похоронили не на кладбище, а в стороне от других могил, на краю его. Даже креста не поставили, просто воткнули кол, к которому привязали белый лоскуток от старой рубахи.
Чтобы не помешать матери Олексея молиться, Хуоти незаметно прошел мимо и в тягостном раздумье побрел по крутому склону кладбищенской горы.
Через несколько недель после смерти бабушки в деревню вернулся Крикку-Карппа. Он был на заработках на строительстве Мурманской железной дороги и, возвратившись, рассказал, что на стройке моста через реку Онду видел Пульку-Поавилу.
Доариэ не знала, верить или нет Крикку-Карппе, хотя тот и уверял, что Поавила обещал скоро прийти домой.
– И гостинцы нам принесет? – обрадовались младшие дети, когда мать сказала, что отец скоро вернется домой.
Крикку-Карппа принес большой каравай белого хлеба и в подарок жене разноцветный стеклянный шар с цветком внутри, купленный им у китайца-лотошника. Дети Пульки-Поавилы были в восторге от шара, удивлялись, каким образом ухитрились поместить внутрь шара цветок.
– Тятька нам тоже принесет гостинца, – хвастались они перед другими детьми.
Ожидая мужа со дня на день, Доариэ вымыла пол в избе и наносила дров в баню. Дрова несколько дней лежали в каменке, а Поавила все не шел. Микки и Насто целыми днями глаз не сводили с мельничьей горки, откуда должен был появиться отец. Наконец, однажды вечером на горку вышел человек. Шел он, тяжело ступая и сильно сгорбясь. Микки бросился в избу.
– Тятя идет!
Мать так оторопела, что не знала, что и делать.
– Иди, Хуоти, затопи баню, – сказала она, наконец, и принялась разжигать самовар.
Хуоти отложил в сторону материны опорки, которые он пытался подлатать, и вышел во двор. Поглядев на мельничью гору, он сразу узнал отца, хотя спина у того была согнута больше прежнего.
Микки побежал встречать отца. Но тут же вернулся в избу чуть не плача.
– Да это не тятька…
Из рук матери выпали угли, которые она насыпала в самовар.
– Господи, чего мелет-то…
И сама выбежала на улицу.
Пулька-Поавила открывал воротню.
– Долгожданный ты наш… – зарыдала Доариэ и бросилась на шею мужу… – А Иво уже не вернется…
Поавила молча гладил вздрагивающие от рыданий худые плечи жены.
В избе он снял заплечный мешок и, схватив дочь, высоко поднял ее на руках. Но когда он по карельскому обычаю попытался потереться носами, Насто испуганно отвернулась и заплакала.
– Отца не узнала, – вздохнула Доариэ, не сводя глаз с мужа.
Микки успел уже развязать котомку отца и вытащить из нее жестяную кружку и пару грязного белья.
– Вшей-то! – разочарованно сморщил он нос.
– Оставь, – прикрикнула на него мать, бросив грязное белье под лавку.
Без гостинцев вернулся домой Пулька-Поавила.
Заключенные, работавшие на строительстве моста через Онду, жили в битком набитых, холодных и сырых бараках, окруженных колючей проволокой.
Незадолго до окончания срока Поавила заболел цингой и попал в лазарет. Много недель провалялся он в этом лазарете, который и на больницу-то не был похож. Даже врачей не было – только фельдшера из военнопленных немцев и австрийцев. Люди мерли как мухи. Чуть оправившись, Поавила ушел из этого гнездовья смерти и нанялся землекопом на Онду. Но после болезни он так ослаб, что не мог заработать даже на хлеб. Вскоре он взял расчет и, забросив за плечи мешок, в котором была пара белья да помятая жестяная кружка, отправился домой. И вот, наконец, он дома…
Поспел самовар. Все сели за стол. Насто забралась на колени к отцу. Доариэ взяла кружку, которую принес Поавила.
– А получше кружки там не нашлось? – сказала она, рассматривая вмятины.
– Эта кружка дорога мне как память об одном человеке, – сказал Поавила, осторожно опустив дочь на пол.
Он взял в руки кружку и рассказал жене о прежнем ее владельце.
Вместе с ним в одной камере в кемской тюрьме сидел один русский, сосланный за что-то в Карелию. Фамилии своей он почему-то Поавиле не назвал, хотя они несколько недель пили кипяток из одного поржавевшего жестяного чайника.
– Зови меня Михаилом Андреевичем, – сказал русский Поавиле.
Сначала разговаривать им было трудно, потому что Поавила плохо знал русский, но потом научились довольно хорошо понимать друг друга.
Узнав, за что Поавила оказался в тюрьме, Михаил Андреевич сказал:
– Вашего Хилиппу надо было посадить, а не тебя. Ведь это он подбил тебя на взлом амбара. Все они такие, эти живодеры. Надо было выломать дверь амбара самого Хилиппы.
– Теперь уж не взломаешь, – вздохнул Поавила, сожалея, что не выломал тогда двери амбара Малахвиэнена.
– Ничего, еще не поздно, – утешал Михаил Андреевич. – Ох, Павел Кондратьевич. Понимать надо… Если бы ты взломал тогда дверь амбара Хилиппы, тебя бы, брат, годков на десять упекли бы в Сибирь. Царь-то за кого? За купцов, за хозяев лесопилок, за богатых… Так что впредь будь умнее и не позволяй всяким живодерам водить себя за нос. Скоро уж их время кончится!
Поавила с удивлением слушал рассуждения Михаила Андреевича.
– А все-таки, кто ты? – спросил он однажды со смешанным чувством уважения и робости. – Уж не судья ли?
– Угадал! – засмеялся Михаил Андреевич, потом с сердитым видом добавил: – Да, я судья всем нечестным судьям. – Помолчав, он показал свои мозолистые, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки: – Я всего лишь рабочий, если хочешь знать. Питерский рабочий, токарь.
Их беседу прервали: в железной двери камеры загремели тяжелые ключи. Михаила Андреевича увели, и в камеру он больше не вернулся. От часового Поавила потом узнал, что его отправили на фронт. Даже не верилось – из тюрьмы и на фронт! В камере осталась лишь жестяная кружка Михаила Андреевича. Поавила взял ее с собой, когда его отправили на строительство моста через Онду.
– Вот это был мужик что надо… – заключил Поавила свой рассказ.
Прибежал Хёкка-Хуотари, первый узнав о возвращении соседа. Ему не терпелось послушать новости.
– Ну что там, на Мурманке, слышно? – спросил он, поздоровавшись с Поавилой за руку, и тут же протянул свой кисет. Угощал он самосадом – настоящей махорки уже давно не было – с каким-то подобострастием, видимо чувствуя себя виноватым перед соседом в том, что он, Хуотари, тогда у амбара вовремя смылся.
– Да ничего особенного, – уклончиво ответил Поавила. – Но в скором времени будет слышно…
Хёкка-Хуотари открыл рот, собираясь что-то спросить, но Поавила продолжал, расправив согнутую спину:
– Всякие партии там появились. Одних называют буржуями, других – большевиками.
Крикку-Карппа тоже рассказывал Хёкке-Хуотари об этих партиях.
– А ты в какой партии? – спросил он, хитро прищурясь.
Пулька-Поавила стряхнул пепел с цигарки, подумал и потом твердо сказал:
– Кто на Мурманке хлеб свой добывает, тот знает, в какой партии ему быть…
