Текст книги "Водораздел"

Автор книги: Николай Яккола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)

Взвод Соболева направлялся в Толвую, тоже небезызвестный в Карелии погост. Из села Романовское Толвуйской волости был родом Клим Соболев, вожак крестьянского восстания 1769—1771 гг. Восстание кончилось трагическим расстрелом возле Кижского собора… Младший сын Клима Соболева пытался было снова поднять народ, но ему пришлось бежать. Это о нем, о сыне Клима, Соболев рассказал Хуоти на реке Колханки. И вот теперь в Толвуе опять бунт, только этот бунт контрреволюционный, против Советской власти. И он, Соболев, идет подавлять его…

Путь в Толвую лежал через Романовское. Соболев зашел в Романовском в один дом. В избе был лишь старик, с белой бородой, старый-престарый, лет ста, не меньше.

– А ты чей будешь? – спросил старик, вглядываясь в Соболева. – Уж больно ты знакомым кажешься… Так я и думал. У нас чуть ли не все село Соболевы. Что? Говори громче. Нет, не помню. Помню, что отец мне рассказывал. Сбежал Климов сын да и пропал куда-то…

Соболев, словно зачарованный, слушал старика. Когда-то мальчишкой он любил слушать, как дед рассказывал ему легенду о беглом Иване и девушке Сантре. И сейчас он охотно бы послушал, да времени не было.

– А где мужики?

– Мужики-то? – переспросил старик. – На погост подались. В церкву… Что? Надо бы хлеб посеять, да как тут посеешь-то, ходите вы тут с винтовками… Ох, молодежь… И поля ждут.

Но мужики сошлись в Толвую не молиться в церкви. Подстрекаемые богатеями, собрались они во дворе совета и стали кричать: «Выходите!» Председатель вышел, спрашивает: «Товарищи, чего вы хотите? Для чего вы пришли в такой поздний час?» А время-то близилось к полночи. «Мы тебе не товарищи!» – ответили мужики, схватили председателя и еще четырех работников Совета, посадили в амбар под замок и у дверей часового поставили. Утром богатеи собрали сход и решили отменить монополию на кожу и продразверстку. Избрали новое волостное правление и послали делегатов в Медвежью Гору просить у англичан помощи. А над зданием совета подняли белый флаг.

Не успели закончить сход, как в волостное правление вбежал мужик и сообщил тревожную новость:

– Из Петрозаводска идут корабли… Сам видел.

Все бросились врассыпную. Инициаторы переворота и все, кто успел записаться в белый отряд, бежали из села. Только вновь избранный волостной старшина отказался бежать. Он выпустил из амбара председателя Совета и других арестованных. «Я никуда не пойду, делайте со мной что хотите», – сказал он им. На него махнули рукой и, прежде чем с подходивших военных судов открыли огонь, поспешили поднять над волостным Советом красный флаг.

Когда Соболев со своим взводом подоспел в Толвую, там уже были красные моряки. От них он узнал, что белофинны перешли границу и быстро продвигаются к Петрозаводску.

– Ну, ребята, теперь отступать нам больше некуда. Черт побери, – ругался Соболев.

IV

Весна в тот год пришла в Пирттиярви рано. Как только с ветвей деревьев стаял снег, началась заготовка дров в окрестных лесах. Дрова пилили, кололи, складывали в поленницы и оставляли на все лето сушиться в лесу. Вскоре вскрылись устья речек и начался лов щуки. А потом подошел и Егорий. В этот день деревенские мальчишки имели право, не спрашивая ни у кого разрешения, забираться на звонницу часовни и бить в колокола, сперва в большой, потом в меньший. А когда Егорий бухнет в колокол, то зазвенят и колокольчики, – гласила пословица. Хозяйки привязывали своим коровам на шею медный колокольчик и, перекрестив, выпускали их и другую скотину в лес.

Доариэ, расщепив ножом одноствольную рябинку, на которой почки еще не распустились, прислонила половинки рябины с двух сторон к двери хлева, перекрестила свою Мустикки и вывела ее на прогон. Все это она сделала так, чтобы никто не видел. Микки с хворостинкой в руке погнал корову в лес. По всей деревне слышалось разноголосое звяканье колокольчиков.

Пулька-Поавила отправился с Хуоти к Хёкке-Хуотари точить топоры.

– Что-то рановато ты, – удивился Хуотари. Оказывается, он еще не успел и позавтракать.

– Надо же, в конце-то концов, хоть нижние венцы срубить, – сказал Поавила. – Кто его знает, что еще будет, всякое поговаривают. Говорят, на Мурманке уже воюют.

Хуоти крутил точильный камень. Взглянув на жернов, он вдруг вспомнил, как он когда-то молол с Иро зерно, и заулыбался. Когда же Иро вернется домой? Она все еще была в Кеми. Хилиппа видел ее там. Говорит, совсем городской барышней стала.

Дома Поавила еще подточил топоры, чтобы они оставляли гладкий след на бревне, и, определив время по сделанным на подоконнике зарубкам, сказал Хуоти:

– Скоро семь. Нам пора.

Придя на берег залива, Поавила сразу заметил те три бревна, которые зимой привез ему Хилиппа, возвращая долг. Нет, они не годились для основания. Пулька-Поавила выбрал бревна для нижних венцов из тех, которые ему заготовил Вейкко Кивимяки, и начал обтесывать их. «Где же этот Вейкко сейчас? Хороший был работник».

– Теши поглубже, – учил он Хуоти. Обтесав бревна с двух сторон, они подняли их на каменный фундамент, сделанный еще осенью. И пошла работа. Небольшой перекур, и опять за топоры. Надо торопиться, ведь сев уже скоро начнется…

Но, как на грех, появился Крикку-Карппа. Сразу было видно, что он ходил на глухариный ток: за спиной туго набитый кошель, за поясом топор, через плечо на ремне висит ружье, которое Пекка Нийкканайнен прислал с Теппаной из Кеми.

– Слышу: топор стучит. Давай, думаю загляну… Закуривай.

Пулька-Поавила словно и не слышит, тешет себе.

– Торопясь, далеко не уедешь, – заметил Крикку-Карппа и сел на бревно.

«Нет, от этого черта не отвяжешься!» – выругался Поавила про себя, всадил топор в конец бревна и сел рядом с соседом.

– Тяжел! – сказал он, приподняв кошель Крикку-Карппы. – Два-то глухаря точно есть, а то и больше.

Теперь Крикку-Карппа, в свою очередь, сделал вид, что не слышит.

– Скоро можно начать и сеять, – заговорил он. – Земля уже оттаяла. Кто в шубе сеет, тот в рубахе жнет.

Когда Крикку-Карппа ушел, Поавила подумал о нем: «Ох уж этот Крикку-Карппа. Поди разберись в нем. Мол, заглянул, поглядеть пришел… Ишь, кто в шубе сеет… Будто без него не знаем…»

Но все же слова соседа засели в его сознании, и, срубив нижний венец и установив поверх него еще два, Поавила решил, что строительство они с Хуоти продолжат осенью, а сейчас есть более спешные дела. Он не хуже Крикку-Карппы знал, что если поле забросишь на один год, то оно тебя забудет на девять лет. И принялся возить навоз на поле.

Разбрасывать навоз вышли всей семьей. Микки тоже взяли. «Скот пасти уже не нужно, скотина сама домой приходит, а медведя еще бояться не надо, рано еще. Так что пусть парнишка помогает взрослым. Глядишь, и сам поймет, какого труда стоит кусок хлеба. А то все клянчит, все хлеба просит. Мало ему, потому что растет парень…» – думал Пулька-Поавила.

Как только разбросали навоз, Поавила стал пахать свой надел. А как отпахался да отбороновался, тут и сеять надо. Картошку сажать опять вышли всей семьей. Так что некогда было даже сходить, поглядеть, как там сруб.

Покончив с севом, Пулька-Поавила отвел свою лошадь в лес, оставил пастись на том же выгоне, где обычно летом пасся его мерин. Летом в деревне коню работы нет. Пусть отдохнет, наберется сил в лесу. А хозяевам лошадей было не до отдыха – подходил сенокос. После Петрова дня все уходили на покос на дальние лесные пожни.

Но прежде чем мужики отправились на покос, в Пирттиярви случилось событие, о котором говорила вся деревня. Виновницей его была дочь Хёкки-Хуотари Иро. Вернулась Иро из Кеми перед самым Петровым днем, и все увидели, что она тяжелая. Ясное дело, пересудов тут хватило.

– С приданым пришла, – говорили мужики.

– Штаны-то не помогли, хи-хи.

Иро вернулась из Кеми в короткой юбке и в панталонах, а такого в Пирттиярви еще не видали.

– Нет, не помогли штаны, – смеялись в деревне.

– А-вой-вой, а как же Иро со своим разговаривать-то будет? – тревожились бабы. – А вдруг он возьмет и залопочет по-английски или там по-русски? Ведь никто не знает, чей он…

Не надо объяснять, каково было в доме Хёкки-Хуотари.

– А-вой-вой! – причитала мать Иро. – Ну кому же ты теперь будешь нужна со своим пригулышем? А Ховатта, тоже хорош, за сестрой не мог приглядеть.

– Чего ты Ховатту тянешь, он-то при чем, – пытался Хёкка-Хуотари вступиться за сына.

Но жена тут же оборвала его:

– Вы все одинаковы. Ты тоже, когда помоложе был и ходил коробейником… Знаю я. А теперь что твой мерин.

Хуотари молчал, только ниже склонил голову.

Иро за все время не проронила ни слова.

– А ты чего сидишь, как воды набравши в рот, – заорала на нее мать. – Скажи хоть что-нибудь.

– От Ханнеса он… – проговорила Иро и положила ложку на край миски с кашей.

– От Ханнеса?! О, господи!

Для Паро это была словно соломинка, за которую хватается утопающий.

Доариэ она жаловалась:

– Если бедная красива, будет только несчастлива.

Пулька-Поавила с сыновьями спозаранку отправились на лесную пожню на Ливоёки.

Вела туда бог весть когда протоптанная тропинка. Те, кто прокладывал ее, старались обойти болотистые места, так что до покоса можно было дойти не промочив лаптей. Тропа петляла от суходола к суходолу, мимо двух лесных ламб, заросших белыми и желтыми кувшинками. Идти по этой тропе было интересно, нескучно. Да и день стоял погожий. «В такую погоду сено враз высыхает», – подумал Поавила, прибавляя шаг.

По этой самой тропе он много лет назад шел из Костамукши, ведя за собой нетель – приданое Доариэ. Сама Доариэ шла следом, погоняя прутиком свое приданое. Как изменилась жизнь с тех пор. Сплошные заботы теперь в ней. Нет, нельзя сказать, чтобы тогда забот совсем уж не было. Были, конечно, только не те, что теперь. Поавила оглянулся. Ничего, шагает себе и его младший, с кошелем за плечами, с граблями на плече.

Придя на Ливоёки, они увидели висящие под свесом крыши на стене избушки два кошеля. Видно, сосед с дочерью опередил их. Рановато что-то. Ни самого Хёкки-Хуотари, ни Иро у избушки не было. На покос поспешили, словно от людей бежали.

Отец велел Микки наломать березовых веток, – на них спать приятно. Микки был рад, что его взяли на покос, и сразу принялся за дело – работы он не боялся. Хуоти стал рубить смолистый пень на дрова. Поавила тем временем привел в порядок косы. Перекусив ячменной лепешкой и запив ее простоквашей, разведенной холодной родниковой водой, они тоже отправились на пожню.

Пулька-Поавила и Хуоти косили, Микки сгребал сено. Травы было мало, и пришлось даже залезть по колено в илистую воду, чтобы выкосить траву на берегу реки. И, конечно, тщательно выкосили траву вокруг кустов. Кустарника опять понаросло много. Надо бы как-нибудь собраться выкорчевать, иначе весь лужок зарастет. Кустарник на лугу, что камни на пашне – одно мученье. Вырвать надо с корнем, иначе от него не избавишься.

Легкое облачко ненадолго закрыло палящее солнце, потянул прохладный ветерок. Но вскоре тучка ушла и солнце опять стало припекать спину и шею. Хотелось сбросить с себя промокшую от пота рубаху, но попробуй, сними – заедят оводы. Откуда-то спереди время от времени доносился звон натачиваемой косы. Это, конечно, Хёкка-Хуотари. Его покос начинается сразу за покосом Пульки-Поавилы. Неужели он сам правит косу?

Удары бруска о лезвие косы перестали раздаваться, и вскоре из-за кустов появился Хёкка-Хуотари с косой на плече. За ним шла Иро, печальная и понурая.

– Бока-то не болят? – спросил Хуотари, подойдя к Поавиле. – Уж очень рьяно ты взялся.

– Косить – работа нетяжелая, – ответил Поавила. – Только маши косой да точи ее.

– От работы еще никто не разбогател, – сказал Хуотари. – Пойдем отдохнем, а то, гляди, грыжу наживешь.

Вид У Хуотари был пасмурный. Поавила понимал, почему Хуотари хмурится, но ничего не стал расспрашивать. Дело-то щепетильное.

Когда Пулька-Поавила с сыновьями пришел к избушке, Хуотари и Иро уже успели поесть. Хуотари торопился поужинать: ему не хотелось, чтобы сосед увидел, что они едят – у него в кошеле были еще харчи, привезенные Ховаттой из Кеми. А этот вопрос тоже был щепетильный…

– Ты косу мне не наточишь? – спросил Хуотари. – Я, черт, никак не научусь. – И он хихикнул.

– Ладно… наточу, – пообещал Поавила. Он облизал ложку и убрал ее в кошель.

– Ясная погода будет завтра… Сено будет сохнуть – только убирай, – говорил Хуотари, разглядывая вечернюю зарю. – Только бы ночью заморозок не пожаловал. Ячмень-то начинает наливаться.

Дым выгнал из избушки комаров и мошкару, воздух в ней сменился. Можно было ложиться спать. Птицы тоже замолчали, попрятались в гнезда.

Иро легла последней. Ей пришлось лечь рядом с Микки: больше места в избушке не было. Утомившийся за день мальчик сразу уснул. Вскоре захрапели и старики. Хуоти тоже сделал вид, что заснул. А Иро не спалось. Она протянула руку через Микки и осторожно дотронулась до Хуоти. Хуоти промычал что-то и повернулся на другой бок…

Косари проснулись раньше, чем защебетали птицы и, наскоро позавтракав, отправились на работу: по росе легче косить.

Солнце опять пекло вовсю. К полудню уже можно было убирать в сарай сено, скошенное накануне. Пока сносили первые копны в сарай, подошло время обедать.

В избушке косарей ожидал сюрприз. Кто-то побывал там, съел почти все их припасы, а на столе оставил загадочную записку. Хуоти прочитал ее вслух: «Спасибо за харчи. Не волнуйтесь, осенью рассчитаемся».

– Эмяс, – выругался Пулька-Поавила.

Он догадался, кто наведался в избушку. Крикку-Карппа рассказывал, что видел в лесу трех незнакомых мужчин. Шли они со стороны границы и направлялись в Вуоккиниеми. Эти гости тоже, конечно, держали путь на погост. Вдоль Ливоёки туда легко попасть: река впадает в озеро Куйтти неподалеку от села.

– Осенью обещают рассчитаться, – продолжал ворчать Поавила и на покосе. «Черти, что-то опять замышляют. Видно, новую избу и осенью не придется строить», – рассуждал он про себя.

Почему-то не работалось. Приходилось прямо-таки заставлять себя махать косой.

– Эмяс! – выругался Поавила, бросая косу. Сунув руку в штаны, он вытащил муравьишку. – И этот еще тут. Маленький, а… – заматерился он.

Хуоти отвернулся, с трудом сдерживая смех.

Вечером, после косьбы, он взял удочку и пошел на рыбалку. Может быть, удастся наловить хоть на уху. Неподалеку от избушки на излучине речки была быстрина, где прежде хорошо брал на мотыля хариус.

Иро тоже пришла на берег.

– Клюет?

– Нет, – ответил Хуоти, не поворачивая головы.

Иро села на кочку и вдруг, закрыв лицо руками, зарыдала.

– Не плачь, – сказал Хуоти. – Слезами тут не поможешь.

Иро вытерла слезы, тяжело поднялась и медленно пошла к избушке.

Рыбалка у Хуоти на сей раз была неудачная.

– Ну что ж, делать нечего, придется сходить за харчами, – сказал отец. И Хуоти отправился в деревню.

На следующий день к полудню он вернулся и принес в кошеле туес с творогом и мешочек ячменной муки.

– Старый Петри пропал куда-то, – сообщил он. – Еще позавчера. Пошел за лыком и не вернулся. Теппана ходил искать, но не нашел.

– Трудно в лесу человека найти, – сказал Хуотари задумчиво.

– Может быть, удар хватил, – предположил Поавила.

– Да, стар уж он был, – добавил Хуотари.

Больше они ничего не говорили о новости, принесенной Хуоти, но каждый про себя продолжал думать о судьбе Петри.

На обед Хуоти сварил болтушку из ячменной муки.

– Ешь кашу до дна, парень, а траву коси под корень, – учил Поавила за столом Микки.

Так они питались кашей да морошкой, которая к тому времени начала поспевать.

– Мы соберем маме на гостинцы? – спросили ребята, когда они возвращались с покоса домой.

– Ну соберите, – разрешил отец.

Сам он тоже не удержался и присоединился к ребятам – очень уж соблазнительная была морошка. Все болото у тропинки прямо желтое. Ягоды крупные, сочные.

Скоро туес был полон. И наелись они так, что язык стало щипать. Затем вернулись на дорогу, вскинули кошели на спину и отправились дальше. Отец шел впереди тяжелыми шагами, Хуоти за ним, а последним трусил Микки.

Дома косарей ожидала натопленная баня. Они хорошо напарились. Хуоти и Микки тоже на этот раз парились по-настоящему, потому что иначе искусанные мошкарой руки и ноги будут страшно зудеть. А похлестаться свежим душистым веником – одно удовольствие.

Когда вернулись из бани, на столе их ожидала морошка с молоком и ячменные лепешки.

– Ешьте, мальчики, – угощала мать. – Да, а вы знаете? Ведь старого Петри так и не нашли.

– Умер, наверное, – сказал Поавила. – Уж много дней-то прошло.

Так думали о Петри и в деревне, о нем говорили уже в прошедшем времени.

– Умер, как медведь, – рассуждал Крикку-Карппа. – Подохшего медведя еще никто в лесу не видел. Куда-то хоронятся умирать.

– А смерть-то хоть легкая ли была? – гадала Паро.

– Да ведь он ничего плохого людям не делал, – сказала Доариэ. – У нас в деревне был один человек, знахарем Теро его звали…

Доариэ редко что-либо рассказывала, но иногда, когда речь заходила о смерти, о какой-нибудь болезни или о несчастье, она тоже вступала в разговор. И теперь она стала вспоминать, как у них в Костамукше умер знахарь Теро. Теро считался хорошим знахарем. Его приглашали на все свадьбы, поили, кормили. Не позовешь – не будет счастья в новом доме. И вот однажды не позвали на свадьбу. И получилось так, что первый ребенок умер, второй родился и тоже умер. Потом пришла пора помирать и самому знахарю. А смерть его не хочет брать. Все мучает и мучает. «Выдерните вон те две доски из потолка», – наконец, взмолился измученный Теро. Доски выдернули. Только после этого смерть перестала терзать его. Вот такой случай был у них в Костамукше.

– Не надо никому желать зла, – заключила Доариэ. – А то умирать будешь, мучиться будешь.

Теппана упросил односельчан еще раз отправиться на поиски отца. Хотя и был сенокос и время спешное, все же грех оставить человека на съедение медведям. Может быть, еще найдется Петри. И мужики пошли. Пулька-Поавила тоже пошел. Заодно он решил поглядеть, как его конь там, на выгоне, набирается сил. Но лошади на выгоне не оказалось. Все остальные были, а его не было. Забыв о том, ради чего он отправился в лес, Поавила стал бегать по лесу, разыскивая коня.

– Ну как? Нашел? – спросил Хуотари, когда Поавила вернулся в деревню.

Поавила лишь безнадежно махнул рукой.

– Умер он, – решил Хуотари.

– Неужто леший его забрал? – сказал Поавила, думая все о коне.

Так и не нашли старого Петри, хотя ходили его искать еще и в воскресенье, опять всей деревней.

А лошадь Поавилы нашлась. Кто-то рассказывал, что видел ее в Вуоккиниеми.

Пулька-Поавила пошел за конем, но вернулся в тот же день вечером и без коня. Доариэ не стала ничего расспрашивать, она и так видела, что они опять остались без лошади.

– Короткой была эта история, как песня рябчика, – промолвил Поавила и устало бросил шапку на скамью.

Оказалось, что лошадь принадлежала вуоккиниемскому богатею Онтсу Рийко. Пасясь в лесу, она вспомнила дорогу к старому дому и вернулась к своему хозяину.

– Еще и конокрадом обозвал, – ворчал Поавила. – И пуникки.

Прошлой осенью никто бы не осмелился так обозвать отрядовца. А теперь осмеливаются. «Видно там, на погосте, дуют уже другие ветры», – думал Пулька-Поавила, и это тревожило его, пожалуй, больше, чем потеря лошади.

Звук незнакомых шагов в сенях прервал его раздумья. В избу вошел молодой парень из отряда с черным чемоданом, следом за ним – высокий человек в гражданской одежде.

– Здравствуйте, – поздоровался гость по-русски.

– Здорово, – ответил Поавила.

– Он русский, – объяснил парень.

– Да и так видно, – сказал Поавила.

– Говорят, генерал.

– Генерал?! – удивился Поавила и уголком глаза взглянул на усталого гостя. «Наверное, генерал. Похож, но почему же он в гражданском? И чего ему надо здесь, в их глухой деревне?»

Генерал сказал что-то своему проводнику.

– Спрашивает, есть ли посты на границе, – перевел тот.

– Какие там, к черту, посты, – ответил Поавила. – Кому есть досуг во время сенокоса ходить в караул? И толку что? Все равно летом следов не видно.

– Он идет в Финляндию, – сказал переводчик. – Спрашивает, можно ли переночевать у вас?

Поавила заколебался.

– У нас клопов много. Ведь они ему спать не дадут.

Переводчик перевел ответ Поавилы. Генерал усмехнулся.

– Да ведь у Хилиппы господа всегда на ночлег останавливаются, – вмешалась Доариэ. – У них и горница есть…

Незнакомец извинился и отправился к Хилиппе.

Поавила лег спать, но генерал все не выходил из головы.

«Наверное, какой-то большой начальник, даже человека нанял нести чемодан. В Финляндию едет. К чему бы все это?» – размышлял он.

Перед тем как отправиться в путь, генерал-майор Марушевский встретился с Пронсоном.

Хотя дела на фронте пока шли успешно и передовые части белых были всего в шестидесяти километрах от Петрозаводска, полковник Пронсон нервничал: тревогу вызывало положение в самой Кеми, где ему все труднее становилось сохранять контроль над событиями. Сначала пришло известие о мятеже французских моряков в Одессе. Французы отказались отправиться на фронт. Итальянцы последовали их примеру. Их тоже пришлось отправить на родину. Из оккупационных войск оставались только британские части, но на них тоже нельзя было полагаться. Среди солдат распространялись листовки, в которых их призывали:

«Британские солдаты! Рабочие на вашей родине требуют вашего возвращения домой. Почему вы не возвращаетесь домой? Ни у кого нет права задерживать вас. Требуйте немедленной отправки домой».

Рабочие Англии потребовали, чтобы их сыновья и братья были возвращены из России на родину. В Лондонском Гайд-парке появилась новая трибуна, с которой почти каждый день повторялось требование: «Руки прочь от Советской России!» Профсоюз транспортников угрожал объявить забастовку, если солдаты не будут немедленно возвращены домой. Норвежские докеры отказались грузить углем английское судно, направлявшееся с военным снаряжением в Мурманск.

Под влиянием всех этих событий британские солдаты в Кеми решили обратиться с письмом к парламенту своей страны. Они спрашивали, почему они все еще находятся на чужой земле? Так как на их обращение не последовало быстрого ответа, они тоже отказались отправиться на фронт. Это-то и тревожило больше всего полковника Пронсона. Что с ними делать? По законам военного времени подстрекателей надо расстрелять, но…

Пронсон наполнил рюмки вином и сказал Марушевскому:

– Боюсь, что вы вернетесь ни с чем, так же как пришлось вернуться Годсону.

Хотя Англия все еще не признавала независимости Финляндии, она уже стремилась к контактам с ней и старалась наладить сотрудничество. С этой целью капитан Годсон был направлен в Спасскую Губу для встречи с представителями Олонецкой экспедиции Герцена. Речь шла о Петрозаводске – кому он достанется, когда его займут. Белофинны были уже на самых подступах к Петрозаводску, но Годсон потребовал, чтобы они не занимали город, а уступили войскам Миллера. Белофинны не согласились на это, и переговоры зашли в тупик. Об этом и говорил полковник Пронсон.

– Давайте поднимем тост за то, чтобы ваша миссия удалась, – сказал он, подняв бокал.

– Никто не умеет устраиваться на фронте с такими удобствами, как вы, англичане, – сказал Марушевский, осушив бокал до дна. – В Мурманске я обедал с офицерами штаба генерала Мейнарда. Обед был прекрасен, вино отменное. Прислуга в белоснежных фраках.

– И все-таки Ленин прав, когда он говорит, что самой большой слабостью империалистов являются их внутренние противоречия, – сказал Пронсон, не обращая внимания на лесть Марушевского. – И он умеет пользоваться этой слабостью.

– К сожалению, это так, – подтвердил Марушевский. – Я слышал, Москва установила дипломатические отношения с Афганистаном.

– Маннергейм, может быть, и предпринял бы наступление на Петроград, если бы ваши признали независимость Финляндии, – рассуждал Пронсон. – Но Колчак не хочет признавать ее. И Деникин тоже.

– Может, знакомство поможет, – сказал Марушевский. – Я знаю Маннергейма с румынского фронта. Надо все-таки попытаться.

На следующий день генерал-майор Марушевский отправился на лодке в верховье Кеми. Через неделю он был в Пирттиярви. Ханнес и Наталия перевезли его через озеро, и генерал пешком направился к границе. В кармане у него лежало письмо премьер-министра правительства Северной области, которое он должен был вручить Маннергейму.

Проводив генерала, Ханнес и Наталия гребли вдвоем через озеро. Вдруг Наталия заметила, что Ханнес смотрит на нее как-то странно.

Она перестала грести и сказала:

– Не подходи. Или в воду брошусь.

Ханнес отвел взгляд и стал опять править лодкой.

– Иди к Иро, – сказала Наталия.

– Она не от меня… – сказал Ханнес. – Наверно, от Хуоти…

Наталия не поверила в то, что сказал Ханнес. Но все же его слова больно задели ее.

Наталии хотелось поговорить с Хуоти, спросить у него, но Хуоти с отцом и младшим братом был на покосе, теперь уже на лесной пожне у Хеттехъёки. Вернутся они только в субботу.

Пока они были на покосе, случилось то, чего больше всего опасался Пулька-Поавила: заморозок… Придя домой, он первым делом пошел поглядеть поля. Колосья ячменя сморщились. Вряд ли они уже оживут. Картофельная ботва тоже пожелтела. К счастью, картофель успел отцвести, так что, может быть, сколько-то картошки и уродится.

– Ну что ж, придется сходить за корой, – сказал Поавила, вернувшись в избу. – Заморозок погубил все.

– Да, делать нечего, придется, – покорно вздохнула Доариэ.

Было воскресенье, но они с утра пораньше ушли в лес за сосновым корьем. Заодно решили посмотреть сети.

Ребята остались дома.

День был жаркий, и Хуоти решил искупаться. Наталия увидела, что Хуоти пошел на берег и тоже пришла к озеру – посмотреть, не высохло ли белье, которое она утром выполоскала и развесила на кустах.

Хуоти был уже в воде. Только его голова чернела среди волн. Сделав вид, что не заметила его, Наталия стала ощупывать белье.

– Иди купаться, – крикнул Хуоти, поднимаясь на камень.

Наталия взглянула на него и отвернулась.

– Знаешь, вода какая теплая! – сказал Хуоти, подойдя к ней. – Ты почему плачешь?

– Да я не плачу, – сказала Наталия, потупясь.

– Что с тобой?

Хуоти притянул девушку к себе и прижал ее голову к своей груди.

– Ваши идут, – испугалась Наталия. В устье залива показалась лодка.

– Пойдем, – схватив девушку за руку, Хуоти потянул ее в кусты.

Из-за кустов они видели, как Пулька-Поавила вытянул лодку на берег и, забросив за плечи связку коры, пошагал вверх по крутому берегу. Следом шла Доариэ, неся корзину с рыбой.

Поавила уселся на крыльце и стал снимать с коры верхний слой.

– Ну чем не жизнь, когда в амбаре кора есть, – ворчал он про себя… – Эмяс…

Человек всегда живет как бы в двух мирах. В мире действительном и в мире своих надежд и представлений, в мире, в котором ему хотелось бы жить. Ховатта сидел задумавшись, перенесясь мысленно в родную деревню. С тех пор как они с Иво, сыном Пульки-Поавилы, отправились на войну, ему лишь один раз удалось побывать дома. Съездить бы в Пирттиярви, помочь отцу в уборке урожая. Если, конечно, есть что убирать. Говорят, заморозки опять были. Да и о женитьбе пора думать. Да, жениться… Но что впереди? Прошел слух, что убит Иво Ахава, что красные застрелили его, когда он пытался перейти на их сторону. Со стороны начальства давали понять, что карельский добровольческий отряд должен отправиться на фронт. Поговаривали, что в Кемь скоро приедет генерал Миллер. А вдруг и в самом деле это тот генерал, которого он совсем недавно конвоировал в Петроград? Как бы не попасть впросак. Хорошо бы к этому времени уехать домой, но отправляться без разрешения было бы рискованно… Ведь они обязались выполнять устав британской армии. И Ховатта решил сходить переговорить со своим непосредственным начальником полковником Пронсоном.

Полковник изучал карту. Он только что получил известие о высадке красного десанта в Лижме. «Где же эта Лижма? Ага, вот здесь, на берегу Онежского озера, в глубоком тылу. Просто уму непостижимо! До Петрозаводска оставалось всего несколько часов пути и вот, пожалуйста, оказались в окружении! Как же это стало возможным? Чем объяснить отчаянное сопротивление большевиков и их готовность идти на любые жертвы? Голодные, в лаптях…»

– Пусть войдет, – сказал полковник адъютанту, доложившему, что пришел командир карельского отряда.

Пронсон встретил Ховатту с официальной вежливостью:

– Хэлло, майор Лесоефф. Садитесь, пожалуйста.

Ховатта изложил свое дело. Он хотел было сказать, что отец серьезно заболел, уже при смерти, но язык не повернулся сказать такое. Да и зачем врать? Ведь есть же у него законное право на отпуск, в отряде без него обойдутся какое-то время. Все равно делать сейчас им нечего, они охраняют склады да занимаются военной подготовкой.

– Надолго? – спросил Пронсон.

– Недели на три, – ответил Ховатта. – Надо дома недельку побыть. Помочь убрать урожай.

Пронсон улыбнулся. Ему стало смешно и в то же время чем-то понравилось это намерение майора помочь своим родным убрать урожай. Нет, он не против того, чтобы майор поехал в отпуск…

– Это внутреннее дело вашего легиона, – ответил он как-то уклончиво.

Возможно, уступчивость Пронсона объяснялась тем, что британские войска вскоре должны были вернуться домой – об этом уже пришла секретная депеша. А может быть тем, что у Англии имелись в отношении Финляндии новые планы, о которых Ховатта не знал. Как бы то ни было, Ховатта выехал домой.

Спустя два дня после его отъезда расквартированный на Лепострове карельский отряд был поднят по тревоге и выстроен во дворе казармы. Объявили, что перед карельскими добровольцами выступит генерал Миллер.

Миллер все-таки прибыл в Кемь. И что удивительно, он был тем самым Миллером, с которым Ховатта не хотел бы встретиться. До войны Миллер был начальником кавалерийского училища, а во время войны стал начальником штаба 5-й армии, действовавшей на Карпатах. Военного трибунала он избежал. Вместо того, чтобы посадить генерала в тюрьму, Временное правительство послало его военным атташе в Италию. Из Италии он на английском крейсере прибыл в Архангельск и вот уже полгода являлся главой белого правительства Северной области и главнокомандующим белых войск и делал все, что было в его силах для восстановления монархии в России. До сих пор, слава богу, все шло хорошо, но теперь, когда последние части союзников собирались уйти, положение становилось угрожающим. Поэтому генералу пришлось в поисках подкреплений приехать в карельский отряд.

– К сожалению, я должен признать, что находятся еще люди, которые настолько глупы, – иначе про них не скажешь, – что принимают всерьез заверения большевиков, – начал Миллер свою речь.