Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)
Разведвзвод Теппаны также был разбит на две группы. Сам он решил во главе одного из полувзводов идти со второй ротой, потому что вторая рота должна была первой войти в соприкосновение с противником.
В Паанаярви в отряд вступил еще один человек. Это был хайкольский парень, пришедший в село на праздник. Михкали, как его звали, в свое время сумел избежать отправки на фронт. Зачем ему проливать кровь за государя-императора? Когда его вместе с другими призывниками отправили в Кемь, он не явился там к уездному военачальнику, а с одним парнем, тоже из их деревни, сбежал на строительство Мурманской железной дороги. Им повезло: прорабом на участке оказался инженер-немец. Он не выдал их, а взял к себе на работу. Так Михкали всю войну спокойно проработал плотником. А когда произошла революция, инженер вызвал их, выплатил жалованье за месяц вперед и сказал: «Теперь, ребята, можете идти куда хотите». Михкали вернулся домой. Он, конечно, ничуть не жалел, что не попал на войну, но когда Теппана завел с ним речь о вступлении в их отряд, Михкали сразу согласился: воевать за родную землю – другое дело. Ему выдали обмундирование, винтовку, и Михкали стал бойцом отряда.
После отдыха в Паанаярви разведчики первыми отправились в путь.
– Реже гребешь, быстрей плывешь, – сказал Теппана, садясь в лодку.
Они отправились в путь вечером, чтобы успеть до рассвета в Куренполви, где находился дозор белофиннов. По словам Михкали, обычно в дозоре было два солдата. Но могло быть и больше: точно никто не знал. Дозор нужно было захватить врасплох.
Теппана внимательно оглядывал берега. Кто знает, может, руочи уже пронюхали об их приближении? Но пока все было тихо. И мужики даже шутили, подтрунивая над Ортьё.
– Ну, как спалось? – спрашивали они.
– Известное дело, как, – ответил за Ортьё пожилой легионер. – У васоварского Кавро тоже спросили после свадебной ночи – как, мол, брат. Так он ответил: мол, до того хорошо было, что не хотелось никак вставать с постели, да есть захотелось, вот и пришлось подняться…
Ортьё улыбнулся и тут же посерьезнел. На миг встретился со своей молодкой и расстался опять. Кто знает, когда он теперь вернется и вернется ли вообще…
На берегу показались штабеля почерневших бревен. Михкали сказал, разглядывая их:
– Да, а картаковские бревна так и гниют себе.
Эти бревна надо было сбросить в реку еще в 1912 году и сплавить на Попов-остров, но сплавщики потребовали повышения расценок. Начальник сплава Картаков не согласился повысить оплату, и древесина так и осталась гнить в штабелях на берегу. Это была первая забастовка на реке Кемь. Михкали тоже участвовал в ней, хотя и был тогда еще совсем парнишкой.
Чем дальше они продвигались, тем настороженнее становился Теппана. Его глаза словно высматривали добычу. Ему опять вспомнилось, как он был в разведке в Ухте, как погиб его напарник. Потом он подумал об учителе, которого руочи зверски убили в родной деревне, о трагической гибели Еххими Витсаниеми, о которой ему рассказывал Пулька-Поавила. Так что у него есть основания искать встречи с врагом – за многое он должен с ними рассчитаться.
– Уж больно серьезен стал наш Теппана, – заметили мужики. – Точно лыко дерет с березы.
Ночи уже были не светлые, и деревья на берегу сливались, образуя одну сплошную стену. Но Михкали столько раз приходилось проходить на лодке по этой реке и вниз и вверх, что он и в полной темноте смог бы определить, где они находятся.
– Скоро будем в Куренполви, – сказал он шепотом. – Версты две осталось.
Теперь надо было говорить тише и грести как можно осторожнее, чтобы не выдать свое приближение плеском воды или громким словом: звуки в ночной тишине разносились далеко.
Чуть-чуть начал брезжить рассвет.
– Давай-ка высадимся здесь, – предложил Теппана, повернув лодку к берегу.
Выйдя из лодок, разведчики стали осторожно продвигаться вперед, к сторожке, где должен был находиться дозор неприятеля. Сперва шли гуськом вдоль берега. Когда Михкали сообщил, что до избушки остается меньше полверсты, Теппана разделил взвод. Одним он велел идти к тропе, что вела в Хайколу, и устроить на ней засаду, сам с остальными стал подкрадываться к сторожке.
– Чтобы ни одного не упустить…
Он говорил повелительным полушепотом. Все почувствовали, что теперь, действительно, настал серьезный момент.
Старались ступать осторожно. Когда порой под ногой ломались сучья, казалось, что их треск слышен за версту. К счастью, не попалось ни одной птицы – стоило вспугнуть в кустах хоть одну, как она, взлетев, своим шумом могла бы насторожить белофиннов.
Но видимо, солдат, стоявший в карауле, все же услышал какой-то подозрительный шорох, и стал вдруг беспокойно оглядываться. Только вряд ли этот молодой долговязый руочи подозревал, что противник уже совсем рядом, за деревьями, и следит за ним, держа палец на спусковом крючке.
– Руки вверх! – приказал Теппана, понизив голос, чтобы спавшие в избушке белофинны не проснулись.
Часовой обомлел от страха. Потом бросился бежать по тропе, крикнув кому-то:
– Калле, выходи…
Но тот, кому кричали, не услышал. Теппана рывком открыл дверь избушки и крикнул:
– Калле, вставай пить кофе.
Финн вскочил. В это время с тропы донеслось два выстрела.
– Готово, – ухмыльнулся Теппана и с довольным видом убрал маузер в кобуру. – Как блоху – раз и к ногтю.
Финн задрожал от страха. В ужас его привели не столько выстрелы, сколько зловещая ухмылка Теппаны.
А Теппана продолжал, посмеиваясь:
– Везет тебе, Ортьё. Опять, глядишь, со своей молодкой повидаешься.
Отправив Ортьё и еще одного бойца сопровождать пленного в Паанаярви, а оттуда дальше в Кемь, Теппана с остальными разведчиками поспешил к Хайколе.
До Хайколы оставалось верст десять с гаком. По словам Михкали, белофиннов там было человек шестнадцать. Но их застать врасплох не удалось.
Белофинн, стоявший в карауле на острове Хайкола, услышал рано утром два выстрела откуда-то со стороны Куренполви. «Наверно, наши ребята подстрелили себе на завтрак рябчиков», – предположил часовой. Но командир гарнизона лейтенант Сиппола все же решил на всякий случай принять меры предосторожности и приказал двум солдатам патрулировать по деревне.
Деревня Хайкола находилась на исключительно богатом рыбой озере. Собственно на берегу стояло всего три дома и эта часть деревни называлась Вяря. А сама деревня была расположена на длинном, растянувшемся на целый километр, острове. Старожилы деревни рассказывали, что в давние времена откуда-то с озера Шомба пришел человек недюжинной силы по имени Йовхко, пропахал борозду с одного конца острова до другого и сказал, что он будет здесь жить. Стал он жить на острове, возделал поля, ловил рыбу и плодил потомство. Сперва деревня и звалась Йовхкола. А потом ее стали звать Хайкола. Так и жили себе многочисленные потомки Йовхко в мире и спокойствии, вдали от больших дорог. На острове не было даже своего попа. Чтобы обвенчаться, надо было идти в Ухту за сорок верст.
Когда разведчики Теппаны вышли на берег пролива, они увидели патрульных солдат и деревенских баб в пестрых одеждах, жавших ячмень на поле сразу за деревней.
Рядом с Теппаной, скрываясь за огромной сосной, стоял Михкали. Он родился и вырос в этой деревне, здесь он прожил всю свою пока еще недолгую жизнь. А теперь по острову расхаживали чужие солдаты с винтовками в руках, внимательно оглядывая поле, где жали бабы, и берега пролива. А вон в той избе, крытой дранкой, – показал Михкали Теппане, – у белофиннов «казарма».
Бабы одна за другой выпрямляли затекшие спины и направлялись к деревне. Михкали увидел среди жниц свою мать, а потом и невесту.
– Обедать пошли, – шепнул Михкали.
Патрульные пошли следом за одной из женщин, направлявшейся в другой конец деревни. Михкали узнал женщину: это была Йоаккова баба, как ее звали в деревне, и изба, в которую вошли вместе с ней патрульные, называлась Йоакковым домом.
– Наверное, пошли попить молока, – предположил Михкали.
Когда финны вошли в избу, Теппана махнул рукой:
– Ребята, пошли.
Разведчики вскочили в лодки, стоявшие у берега, и быстро переправились через пролив. Они высадились у старой, вековечной сосны. Из деревни, скрытой за пригорком, их не было видно. Да и они сами видели только крыши домов, и то не всех. Скрываясь за прибрежным ивняком и валунами, перебежками стали подбираться к Йоакковой избе.
Но один из разведчиков не смог заставить себя заколоть человека штыком и – выстрелил.
Лейтенант Сиппола, бывший в это время на дворе «казармы», услышал выстрелы. Быстро поднявшись на небольшую скалу, что была неподалеку от избы, он увидел бежавших к казарме вооруженных людей.
– Чертовы пуникки!
Сиппола выхватил маузер.
Двое из атакующих упали, но и сам лейтенант тут же получил меткую пулю. Остальные белофинны заперлись в избе и начали отстреливаться. Кто-то из разведчиков поджег избу, и оборонявшиеся стали выскакивать из окон. Многих пуля застигла прямо в окне, другие остались лежать под окнами. Убежать из горящего дома удалось только одному: он выскочил из окна, выходившего на озеро, и, укрываясь за банями, побежал к берегу. Когда началась стрельба, жители деревни попрятались и никто не видел, куда исчез Калле – имени сбежавшего, конечно, никто не знал, но после Куренполви всех финнов в отряде стали называть Калле. Легионеры обшарили весь берег, все кусты и овины, искали на кладбище, но белофинна так и не нашли.
Вечером на караул заступили Михкали и еще один боец, тоже вроде Михкали, не нюхавший пороха на настоящей войне. Стемнело, начал накрапывать дождик, и Михкали с напарником зашли в чью-то ригу покурить. Тем временем спасшийся из казармы белофинн слез с ели, на которой он отсиживался, взял лодку и, переправившись через пролив, скрылся в лесу. Обнаружив утром, что на берегу не хватает одной лодки, Теппана долго матерился.
– Теперь в Ухту надо идти да глядеть в оба, – сказал он.
Двух ребят, павших при взятии Хайколы, похоронили под густыми елями деревенского кладбища. Это были первые потери карельского отряда. Прогремел прощальный салют. Поклявшись над могилой отомстить за погибших товарищей, разведчики сели в лодки. Переплыв узкий и мелкий пролив Хирсисалми, они по лесной тропе пошли к Ухте.
VОбнаружив, что мужики не вернулись с охоты, белофинны стали принимать меры предосторожности. Фельдфебель Остедт заставлял теперь своих солдат нести караул не только около школы, но и патрулировать ночью по деревне. Солдаты были очень недовольны этим нововведением, и чтобы добиться выполнения своих распоряжений, фельдфебелю пришлось сослаться на то, что такой приказ поступил от нового командира отряда капитана Куйсмы.
Кляня про себя фельдфебеля – «Ости, длинношеий черт, выдумал тоже», – патрульный шел по спящей деревне. Он завернул на чей-то огород, надергал репы и, очистив ножом, стал грызть ее. Вокруг стояла такая тишина, что становилось страшно. Не слышно было даже позвякивания коровьих колокольчиков: время шло к осени, ночи стали темные и скот, ночевавший летом в загонах у дымокуров, теперь загоняли на ночь в хлев.
Только когда рассвело и хозяйки, подоив коров, стали выпускать их из хлевов, то тут, то там послышалось позвякивание колокольчиков. Но это был не тот дружный перезвон, с которым стадо идет по деревне весной и в начале лета. Веселая разноголосица колокольчиков вносит оживление в однообразную деревенскую жизнь, от нее даже на душе становится как-то радостнее. Но сегодня коровы шли в лес лениво, неохотно, словно опасаясь чего-то. То ли потому, что медведь недавно напугал стадо, то ли просто сказывалось наступление осени. Колокольчики позвякивали сдержанно, настороженно, и в их голосе патрульному вдруг послышалось что-то зловещее, похожее на погребальный звон колоколов. На душе у него стало тоскливо. Он смотрел, как просыпается деревня, как хозяйки спозаранку принимаются за работу, и подумал о своей матери, которая сейчас тоже, наверное, вот так же с серпом в руке спешит в поле…
– У-у, чертовы дети, опять репу воровали, – ворчала жена Хилиппы, проходя через огород на поле.
Там уже были Наталия и Ханнес. Наталия, низко пригнувшись, жала рожь, Ханнес отвозил на лошади снопы к овину. Самого Хилиппы на поле не было, он доделывал крышу риги. Ему осталось уложить всего несколько досок. Вряд ли удалось бы так быстро починить ригу, если бы Пулька-Поавила был дома. Тот бы им ни одного бревна не дал, такой уж он дьявол, а вот Доариэ дала целых три.
В молодости, в девушках, Оксениэ не нужно было портить руки на жатве. Да и теперь она могла бы не утомлять себя на поле: ведь можно было нанять людей и убрать рожь чужими руками. Но Оксениэ в последнее время не могла оставаться одна в избе. Ей надо было что-то делать, чтобы хоть ненадолго прогнать тяжелые мысли, не дававшие ей покоя с тех пор, как в деревню неожиданно вернулась Евкениэ. Дочь все-таки родная, что ни говори, а живет побираясь. Оксениэ распрямила спину, чтобы дать ей отдохнуть, и посмотрела в сторону риги, над крышей которой трудился ее муж. Конечно, в том, что случилось с Евкениэ, Хилиппа виноват… да и она сама виновата. Не надо было тогда, в Ильин день, бросать золу вслед сватам Евкениэ…
Вдруг Оксениэ сунула серп в суслон и, сказав Наталии, что идет готовить обед, поспешила к дому. Наталия сперва удивилась: до обеда еще было далеко. Но потом, увидев, что на дворе Пульки-Поавилы играют Насто и сын Евкениэ, поняла, в чем дело. Она уже и раньше замечала, что стоит хозяйке увидеть внука, как она сразу с лица меняется.
Оксениэ торопилась к дому, боязливо оглядываясь. Не дай бог, Хилиппа заметит…
– Ховатта, пойдем к нам.
Своего сына Евкениэ назвала Ховаттой в память о своей первой любви.
– Ну чего ты боишься, – сказала Оксениэ ласковым голосом маленькому Ховатте, который удивленно смотрел на нее, не двигаясь с места. – Я тебе дам шанежку. Пойдем и ты, Насто.
Ховатта пошел потому, что пошла Насто. Приведя детей к себе, Оксениэ взяла с полки две картофельные шаньги.
– Бери, внучек. Ешь и ты, Насто.
Пока дети ели, Оксениэ то и дело поглядывала в окно. «Только бы Хилиппа не пришел в избу», – думала она.
– А мама твоя где? – спросила она, когда Ховатта доел шаньгу.
– С Настиной мамой ячмень жнет, – ответил мальчик. – А почему ты плачешь?
Оксениэ взяла мальчика на руки и прижала к груди. Малыш растерялся и не знал, вырываться ему или нет. Насто тоже смотрела расширенными от удивления глазами.
Оксениэ увидела, что муж слезает с риги, и поспешила выпроводить детей.
– Ну идите, поиграйте. Потом снова придете.
Дети пошли, ничего не понимая. Только на дворе они почувствовали себя свободнее и вприпрыжку помчались домой. Ховатта тоже бежал домой: дом Насто был теперь и его домом.
Дома никого не было. Микки ушел пасти скот. Доариэ с Хуоти жали ячмень, мать Ховатты тоже пошла в поле. Хотя разум у Евкениэ помутился, все же бывали в ее безрадостной жизни моменты, когда она понимала почти все и могла работать. «Надо и дурочке потрудиться, а то к столу не позовут», – говорила она, отправляясь на работу. И работала она в такие минуты просветления весьма усердно. Сейчас на жнивье она тоже не отставала от Доариэ и Хуоти. Порой она отрывалась от работы, чтобы отогнать ворон, которые подлетали совсем близко и склевывали зерна со снопов. Вороны лениво поднимались в воздух и с карканьем летели к кладбищу. Рассевшись на высоких, шумящих на осеннем ветру елях, они с нетерпением поглядывали, выжидая, когда жнецы уйдут с поля. Но жнецы не уходили. Порой Евкениэ прерывала работу и, уставясь куда-то вдаль, начинала что-то высматривать, потом, засмеявшись чему-то, опять нагибалась и принималась за жатву. Доариэ уже привыкла и не тревожила Евкениэ, когда та удалялась в какой-то свой мир; она продолжала жать, занятая своими мыслями. Живот у Доариэ был уже большой и мешал нагибаться. Но не только о новой человеческой жизни, зревшей в ее чреве, думала жена Поавилы. Думала она и о своей нелегкой бабьей доле. Нет, она не сетовала, не проклинала ее, а только молила про себя, чтобы отец небесный не оставил их в беде. Доариэ так ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от испуга, когда жена Хёкки-Хуотари окликнула ее из-за изгороди.
– Бог в помощь!
Доариэ не заметила, когда Паро с дочерью появились на своем поле. Хуоти, правда, видел, но сделал вид, что не замечает Иро. Девушка то и дело бросала с другой стороны, изгороди на него взгляды, стараясь обратить внимание на себя. «Какие они разные, Иро и Наталия», – подумал Хуоти. Наталия никогда в глаза не посмотрит, все стесняется, а Иро так та и при людях все на него глядит.
Паро подошла к изгороди и стала рассказывать новости.
– Говорят, она уже в Вуоккиниеми, – сообщила она с озабоченным видом.
Неведомая, страшная болезнь шла к ним из Кеми.
Хотя в их краях деревня от деревни находились за десятки верст и чтобы попасть из одной в другую, надо было проделать немалый путь по тайге или на лодке по озерам и рекам, все же вести о различных событиях неведомо каким образом распространялись удивительно быстро. Сперва в Пирттиярви долетел слух, что какая-то новая болезнь появилась в Паанаярви. Потом узнали, что она уже в Юшкозере. Как ниспосланное богом проклятие, поветрие неумолимо приближалось, и никто ничего не мог поделать. Теперь вот жена Хуотари откуда-то узнала, что в погосте умерло двое детей.
– Если бы свекровь моя была жива, – вздохнула Доариэ.
Они стали вспоминать, как покойная Мавра в свое время пыталась остановить оспу. Может, и эту болезнь удалось бы приостановить тем же способом?
В тот же вечер Доариэ нашла разбитый горшок и, наложив в него старой обуви и всякого прочего рванья, пошла с ним одна, тайком, за мельничный мост. На другой стороне реки она подожгла рваную обувь и прочитала над горшком заклинание, чтобы зараза не прошла через мост. Но тут на дороге со стороны погоста показался какой-то белофинн, и Доариэ не удалось довести дело до конца. Ей пришлось бросить все и вернуться домой через лес, чтобы никто не видел.
Рано утром она с Хуоти и Евкениэ снова пошла на жатву. Работать ей становилось все труднее, все чаще приходилось распрямлять затекшую спину.
В полдень на поле пришли меньшие. Ховатта бежал впереди, Насто шла сзади, с трудом переставляя ноги.
– Что с тобой, доченька? – заохала Доариэ. Лицо у девочки горело прямо огнем, как при большом жаре.
– Не знаю, – устало ответила Насто и заплакала.
– А-вой-вой! Вот и пришла… – запричитала мать.
Она ничуть не сомневалась, что это пришла к ним болезнь, о которой они только вчера говорили с Паро. Болезнь казалась тем страшнее, что не знали даже, как она называется. Знали только, что народу от нее погибло намного больше, чем на германской войне. И вот она пришла в Пирттиярви.
– Где у тебя болит? – спросила Доариэ, пряча серп в суслон.
– Плохо мне, – ответила Насто.
– А-вой-вой! – завойкала мать, взяв дочь за руку. – Ты же вся горишь. Пошли домой.
У Насто уже не было сил идти, и Хуоти понес ее на руках.
Укладывая больную дочь в постель, Доариэ думала, что вчера вечером она, видимо, сделала не так, как надо, было: то ли что-то не положила в горшок, то ли заклинание прочитала не так, как читала свекровь. Да и этот проклятый руочи появился так некстати… Это они, руочи, принесли с собой болезнь. Они же то и дело бегают на погост. Из деревенских вроде никто за последнее время не ходил туда…
А финн, который вчера помешал Доариэ, рассказывал в школе другим солдатам, как он отсиживался на хайкольском кладбище.
– Да, конечно, – издевался Рёнттю с нарочито серьезным видом, – поспешишь – людей насмешишь.
– Перкеле! – рассердился солдат. – Тебя бы тоже там понос пробрал.
Звали этого финна Большой Юсси. По внешнему виду он совсем не соответствовал своему прозвищу, зато на словах он был большим человеком. Даже самого Маннергейма он запросто называл Кусти и считал, что главнокомандующий недостаточно патриотичен. Будь он по духу настоящим финном, он бы не принял на службу в белую армию Финляндии русских офицеров. Из-за них-то он, Большой Юсси, и пострадал: как-то пообещал прикончить своего начальника-рюссю и совсем не добровольно оказался здесь, в дебрях карельских лесов. По духу Большой Юсси был такой же авантюрист, как и остальные, но храбрости у него теперь заметно поубавилось.
– Ругались и говорили они по-карельски, но это самые настоящие п-п-пуникки, – сказал он, нажимая на букву «п».
Во время гражданской войны в Финляндии, вернее после нее, когда началось массовое истребление участников восстания, белые стали распределять красногвардейцев, или пуникки, как они их прозвали, так сказать, на три «сорта»: на обычных пуникки – через одно «п», «паха пуникки», т. е. «плохой пуникки» – «п-пуникки» через два «п» и, наконец, на «пирун паха пуникки», т. е. «чертовски плохой пуникки» – «п-п-пуникки» через три «п».
То, что из Кеми идут красные, конечно, не обрадовало белофиннов. Еще более удручающе на них подействовало сообщение, что эти красные – карелы. Вот тебе и на! Они-то отправились сюда, чтобы избавить братьев-соплеменников от русского ига, а тут, оказывается, карелы взялись за оружие и идут, чтобы изгнать их, своих освободителей, из родных деревень. Впрочем, с тех пор, как мужики ушли на охоту и не вернулись, мысль, что так и случится, многим из солдат не раз приходила в голову. Так что новость, сообщенная Большим Юсси, не была для них полной неожиданностью. Но она заставила их вновь задуматься, зачем они пришли сюда и есть ли смысл оставаться им здесь.
– Саатана! – повторял Большой Юсси, рассказывая чуть ли не со слезами на глазах, как экспедиционный отряд оставлял Ухту. – Я своими глазами видел, как застрелился один студент, когда спускали флаг над штабом.
– Какой болван! – заметил один из солдат. – Стоило ли из-за такой ерунды.
– Наше полотенце тоже можно снять, хватит, пополоскалось там наверху, – подхватил Рёнттю, показывая пальцем вверх. Он говорил о флаге, все еще висевшем над школой.
– Ребята, ради дьявола, не надо, а то я тоже застрелюсь, – подал голос с нар еще один солдат, который во время разговора то и дело похрапывал, но, оказывается, слышал сквозь сон, о чем говорили.
Грянул смех.
– Д-д-д… – силился сказать что-то Остедт, но Рёнттю опередил его, обратившись к лежавшему на нарах:
– А ты, Эмели, еще не совсем лентяй, раз умеешь лежать целый день без устали.
– Лентяем можно прослыть и ничего не делая, – отпарировал Эмели, протирая заспанные глаза.
– Д-д-договоримся, – заговорил опять фельдфебель, – в д-д-деревне об этом ни слова.
Но несмотря на предупреждение фельдфебеля, весть о том, что случилось в Куренполви и Хайколе, распространилась по деревне, вызвала в людях напряженное ожидание. Наконец-то! Только Хилиппа Малахвиэнен выглядел озабоченным. Его, пожалуй, больше, чем белофиннов, встревожило то, что отряд, наступавший из Кеми, состоял из карелов.
– Что ты ее напяливаешь, брось! – буркнул Хилиппа, увидев, что Ханнес, собираясь идти на улицу, сиял с гвоздя шюцкоровское кепи.
А жене он сказал:
– Пусть Евкениэ придет домой.
Услышав это, Оксениэ мысленно перекрестилась и сразу же пошла на ячменное поле Пульки-Поавилы. Дочь была там, носила вместе с Хуоти снопы на прясло.
– Отец велел придти домой, – молящим голосом начала мать. – Насовсем.
– А кто будет снопы носить? – ответила Евкениэ и, не останавливаясь, прошла мимо.
– Бедная! Даже мать свою не узнает.
На глаза Оксениэ навернулись слезы.
Тут ей пришла мысль, каким образом вернуть дочь домой. На поле маленького Ховатты не было, значит, он в избе. Оксениэ поспешила к дому Пульки-Поавилы. То, что в доме соседей болели заразной болезнью, нисколько ее не смущало. В их краях не только никогда не боялись входить в дом, где могли заразиться, а, наоборот, нарочно шли, чтобы задобрить болезнь. «Оспица Ивановна, милости просим, приходи к нам в гости», – говорили, переступив порог дома, где кто-то болел оспой. Думали, что это поможет. Смерть после таких приглашений действительно заглядывала во все новые избы, но страшный обычай все еще жил в деревне.
Войдя в избу, Оксениэ перекрестилась и тихо поздоровалась. Хозяйка также тихо ответила на приветствие. Оксениэ не стала расспрашивать о здоровье Насто. Все и так было ясно. Девочка лежала с закрытыми глазами, грудь ее чуть-чуть колыхалась. Щеки, которые всего несколько дней тому назад были румяными, круглыми, впали и побледнели, глаза провалились.
– Только заснула, – шепотом сказала Доариэ.
Маленький Ховатта сидел у шестка и мастерил из лучинок дом. Оксениэ подошла к внуку.
– Пойдем домой.
Мальчик ничего не ответил, только мотнул головой. С тех пор, как Насто заболела, Ховатта не покидал ее. Он ухаживал за больной. Попросит – подает воды; пожалуется, что ей холодно, накроет чем-нибудь.
– Я тебе шанежки дам опять, – уговаривала Оксениэ. – Пойдем, а?
Ховатта молча продолжал строить свой домик из лучинок. Он был весь сосредоточен, видимо, представлял, какой это будет дом, когда он достроит его. Как настоящий – с окнами, скамьями, печью.
Оксениэ так и ушла ни с чем, подавленная и растерянная.
Насто становилось все хуже. Вечером она начала стонать, пыталась плакать, но слезы уже не шли. Это был верный признак того, что девочка скоро покинет этот свет. Но Доариэ никому ничего не сказала. Даже Хуоти. Велела только всем пораньше лечь спать. Мальчики заснули, а она лежала в темноте с открытыми глазами, слушая неровное дыхание дочери.
– Мама, – слабым голосом позвала Насто.
– Что, доченька?
Мать наклонилась над девочкой – кончик носа был уже холодный.
Насто уже не могла говорить.
Спустя несколько минут мать разбудила Хуоти.
– Насто…
Больше она ничего не могла сказать.
Утром вместо обычных дел Хуоти ждала печальная работа – делать гробик для сестры. Это был уже второй гроб, который ему пришлось изготовить. Первый он сделал для бабушки. Отца тогда не было дома, и Насто он тоже не проводит в последний путь…
– Хоронить-то придется без попа, – посетовала мать, глядя тусклыми глазами на доски гроба, которые Хуоти уже сколачивал ржавыми гвоздями.
Раньше, чтобы отпеть усопших, ходили за священником в Латваярви. Приглашали попа не для каждого покойника, а раза два в год, чтобы сразу отпеть всех умерших за это время: так было дешевле да и удобнее. Батюшка Кавро ушел на пенсию, вместо него из Архангельска прислали нового попа, помоложе. Нового попа ни разу не видели пьяным, как частенько случалось с его предшественником. Когда латваярвского учителя взяли на войну, новый батюшка стал исполнять заодно и его обязанности. Но потом пришел отряд Малма и руочи пригрозили попу, что убьют его: мол, он хочет обрусить карелов. В деревне узнали об этих угрозах, народ собрался и потребовал, чтобы отца Петра оставили в покое, он никому никакого зла не делал. Говорят, отец Петр поблагодарил народ, а сам, забрав семью, уехал в Финляндию искать защиты у епископа Выборгской православной епархии. Так в Латваярви остались без попа и, кто знает, когда он вернется: времена-то такие смутные. Доариэ боялась, что дочь ее останется вообще неотпетой.
– И отец твой не знает, не ведает, – вздыхала она, укладывая девочку в гробик.
Провожали дочь Пульки-Поавилы на вечный покой только мать, братья, Евкениэ с сыном и Наталия. Когда гробик опустили в могилу, Хуоти покрыл его сосновой корой. Мать привязала к кресту полоску белой ткани, положила на холмик разбитую кринку – на случай, если Насто там понадобится посуда, – и, встав на колени, прочитала молитву.
Неподалеку от них копал могилу Срамппа-Самппа. У него тоже прошлой ночью умер внук. От той же самой болезни, что и Насто. Могилу для внука Самппа копал рядом с могилой учителя – отца мальчика. «Учителевой жене теперь легче будет, с одним ребенком», – подумала Доариэ.
Наталия прошла к могиле своих родителей, постояла над холмиком, покрытым осыпавшейся хвоей и высохшими шишками, побродила по кладбищу.
В деревню возвращались молча. Озеро было уже по-осеннему темно-синее и беспокойное. Дул порывистый холодный ветер.
– Пойдем к нам чай пить, – позвала Доариэ Наталию, когда та хотела свернуть к дому Хилиппы.
Все также молча они попили чай, заваренный из черничных листьев.
– Я помою посуду, – предложила Наталия.
Доариэ только кивнула головой.
– Насто уже могла мыть посуду, – вздохнула она потом. – Сложи их вон на ту полку.
А жизнь, какой бы она ни казалась невыносимой, текла своим чередом. За бессонной ночью наступило опять утро, а вместе с ним начались повседневные заботы.
Хуоти отправился проверить шкуру мерина, не пора ли поднять ее из дубильного чана. Микки пошел по унаследованному от брата путику ставить силки. Мать – в хлев доить корову. Все было как обычно. Только на висках у матери за эти дни заметно прибавилось седых волос.
Вернувшись из хлева, где стоял дубильный чан с кожей, Хуоти ушел жать ячмень. Он пробыл на поле весь день, но работа не спорилась. А под вечер прибежал Микки и рассказал, что, возвращаясь из леса, он видел, как в деревню привезли двух отрядовцев, попавших в плен к финнам где-то под погостом. Работать совсем расхотелось.
– Их сторожат два руочи, – рассказывал Микки.
Хуоти постоял с серпом в руке. Ему хотелось пойти посмотреть пленных, но… Поколебавшись, он все же решил пойти: финнам сейчас не до капрала, других забот у них хватает.
Пленные сидели на лужайке возле школы в наброшенных на плечи шинелях. Часовой никого не подпускал к ним близко, но пленные нарочно громко переговаривались, чтобы в деревне узнали, кто идет их освобождать от захватчиков.
Кто-то дернул Хуоти сзади за рукав. Он оглянулся – Ханнес. Где же его шюцкоровское кепи?
– Гляди, шинели-то у них какие! – шепотом сказал Ханнес.
Сам Хилиппа тоже пришел поглядеть на пленных. Он тоже хотел убедиться, что они действительно карелы. Да, карелы! Одного из них Хилиппа даже немного знал, но когда этот пленный взглянул на него, Хилиппа поспешно отвел глаза, сделав вид, что не узнает его.
– У вас уже все снопы свезены на прясла? – спросил Хилиппа, заметив Хуоти.
– Нет, не все еще.
– Приходи… Я дам тебе лошадь, чтобы не на руках носить их, – сказал Хилиппа и пошагал к дому. Он шел и думал о Тимо. Может быть, и он вернется домой вот в таком зелено-желтом мундире? Хилиппа так ничего и не знал о судьбе старшего сына.
Едва успели отправить пленных за границу, как в деревню прискакал гонец. Торопливо соскочив с седла и привязав взмыленного коня, он влетел в школу, где солдаты как раз обедали, и, не переводя дыхания, объявил, что капитан Куйсма приказал всем немедленно отправиться в Вуоккиниеми. Там в любую минуту можно ожидать решающего боя, в котором финский солдат может показать свою доблесть.
