Текст книги "Водораздел"

Автор книги: Николай Яккола

О хлебе финны не говорили. У них был целый мешок сухарей. Они привезли его из Буя. Глотая слюнки, Хуоти думал, что, наверно, где-то там и находится настоящая Россия, где хватает хлеба. Уборщица, видимо, заметила, что Хуоти голоден, и дала ему сухарь.

Перекусив, рабочие отправились опять на работу. Уборщица повязала косынку на голову и тоже ушла.

Хуоти остался один. Один-одинешенек в большой классной комнате. Его охватила такая тоска по дому, что он чуть не заплакал. Директор обещал придумать что-то, и, дожидаясь, когда директор исполнит свое обещание, Хуоти пошел помогать уборщице убирать помещение. Он надеялся, что уборщица опять даст ему сухарь. И он не обманулся в своих надеждах.

– Ну и холодина здесь, как в подвале, – сказала ему уборщица утром. – Нашел бы ты где-нибудь дровишек.

Сама она отправилась на бойню, чтобы достать чего-нибудь на обед.

На улице дул холодный порывистый ветер, небо было сплошь в серых тучах. На дворе Хуоти не увидел ни одного полена. Большую поленницу дров Хуоти заметил возле школы первой ступени.

– Ах ты, дрова воровать вздумал. А ну-ка, положь на место! – закричала какая-то женщина, заметив, что Хуоти стал набирать дрова из поленницы.

Пришлось вернуть поленья на место. С виноватым видом Хуоти пошагал вдоль речки к лесу. Может быть, удастся набрать хворосту. Речка была узкая и мелкая, через нее можно было перебраться по камням. На другом берегу росли молодые ивы и ольха, но на дрова они не годились. Хуоти дошел до железнодорожной насыпи. За насыпью начинался лес, вернее не лес, а то, что осталось от него после того, как его срубили на дрова и на строительные нужды. Подальше, на склоне горы, сохранились большие ели и сосны. Хуоти пошел туда.

Вокруг кустов можжевельника краснела брусника. Хуоти стал собирать ягоды, то и дело оглядываясь, чтобы не заблудиться. Со склона горы весь город был как на ладони. Насколько хватало глаз – дома, дома, крыша к крыше. «Сколько же надо дров, чтобы натопить все эти дома?» – подумал Хуоти. Вдали за городом синело озеро. Полюбовавшись городом и озером и налакомившись брусникой, Хуоти пошел обратно. На обратном пути он набрал охапку сухих сучьев.

Уборщица успела вернуться с бойни. Ей удалось выменять на сухари немного костей, из которых получился вкусный суп. Хуоти тоже досталась тарелка супа.

Дальше стало хуже: уборщица и финны-рабочие куда-то ушли, и Хуоти их больше не видел, а директору все не удавалось ничего придумать. Директор нервничал, говорил что-то о бюрократизме и успокаивал: скоро все устроится, надо лишь набраться терпения и ждать.

Хуоти ждал. А что еще он мог делать? Зато у него было время сходить и повидать Хёкку-Хуотари. Он решил разыскать психиатрическую лечебницу и заодно поглядеть город.

За рекой дорога сворачивала налево. С одной стороны дороги, на пологом склоне горы, стояли небольшие бревенчатые избы, с другой домов не было, впереди виднелась какая-то высокая белая стена. Только заметив часового, стоявшего на углу стены под грибочком, он догадался, что это такое. «Видимо там, за тюремной стеной, сидит и тот человек, которого красноармейцы везли в поезде», – подумал Хуоти.

Дорога превратилась в улицу, прямую и длинную, доходившую почти до самого озера. По обе стороны улицы стояли дома, были и двухэтажные, построенные из толстых бревен, некоторые обшиты досками и покрашены. Это был настоящий город. Но почему на улицах так пустынно и тихо, словно жизнь в городе вымерла? Хуоти в раздумье свернул направо и вышел на площадь, по обе стороны которой стояли полукругом два желтых двухэтажных каменных здания. По-видимому, это были-какие-то административные здания. У главного подъезда одного из них Хуоти увидел чугунных львов, казалось, поставленных по обе стороны каменной лестницы для того, чтобы посетители не досаждали чиновникам. С площади начиналась прямая и широкая улица. Хуоти встретилось несколько пешеходов, но никто не обращал на него никакого внимания.

Хуоти заметил объявление на стене здания и направился к нему, чтобы прочитать, что там написано, но вдруг откуда-то появилась коза и, сорвав афишу, начала жевать ее. На земле валялась еще какая-то бумажка, которую коза тоже попробовала, но есть не стала, Хуоти поднял бумажку. Тысяча рублей! Может быть, он сможет что-нибудь купить на эти деньги. Оглянувшись, Хуоти быстро сунул ассигнацию в карман и перешел через мощенную булыжником улицу на другую сторону, где проходила аллея. Там он остановился и стал рассматривать завод, находившийся за речкой в лощине. Интересно, как там, на заводе, работают? Хуоти не доводилось бывать даже в кузнице, и поэтому он не мог представить, как работают в заводских цехах. Потом он заметил, что из фабричных труб не поднимается дым. Почему?

Откуда-то спереди послышались крики и шум.

В конце аллеи оказалась широкая площадь. С этой площади и доносились громкие голоса и шум. Вся площадь была заполнена женщинами. Их было, наверно, несколько сот. Казалось, все женщины города собрались на площади. «Потому-то на улицах так тихо и пустынно», – мелькнуло у Хуоти.

– Уже и отруби не продают, – услышал он возбужденный женский голос. – Детишки пухнут с голоду.

– Коммунисты поделили между собой всю муку, – верещала другая женщина.

Из разговора женщин Хуоти понял, что они обошли все магазины и проверили даже склады, но нигде ничего не нашли и теперь требовали объяснения, куда подевалась мука. На какое-то возвышение поднялась голосистая женщина и закричала:

– Бабы, тихо! Выслушаем: что он скажет. Пусть говорит. Если что не так скажет, уши оторвем.

Женщина спрыгнула с возвышения, и на ее место поднялся какой-то интеллигентного вида мужчина. Он поднял руку, пытаясь успокоить толпу. Наконец, толпа затихла, и он смог говорить. Хуоти стоял далеко и почти не слышал, о чем говорит этот человек. Доносились лишь отдельные слова о блокаде, о каких-то четырнадцати империалистических державах.

– Ты дело говори! – кричали из толпы.

– Долой комиссаров голода! – выкрикнул кто-то. – Бей его!

Оратор вдруг куда-то пропал, точно провалился. Видимо, его стянули с возвышения, с которого он говорил. Хуоти не увидел, удалось ли этому человеку убежать, или его стали бить. Вокруг поднялся такой шум, что в нем потонули милицейские свистки.

Возбужденная толпа стала расходиться, и перед Хуоти открылась вся площадь. На другой стороне ее был гостиный двор, возле которого на тротуаре стояло несколько возбужденных женщин, о чем-то говоривших между собой громкими голосами.

Хуоти подошел к ним.

– Где здесь психиатрическая лечебница? – спросил он.

Женщины посмотрели на него. Потом одна сказала:

– Скоро тут все сойдут с ума. Там она где-то, иди вон туда.

Хуоти отправился в указанном направлении. Он вспомнил поговорку, которую часто приходилось слышать дома: голодный говорит о хлебе. Это была правда. Правдива была и другая поговорка – о том, что брюхо никогда не обманывает. Но всегда ли оно бывает право? Об этом Хуоти не мог думать, потому что на уме у него был тоже только хлеб. Тем более, что откуда-то пахнуло свежеиспеченным хлебом. На двери одного из домов он заметил вывеску «Булочная Рейнемана». Отсюда и пахло так вкусно. Хуоти попытался открыть дверь, но она была заперта. На двери было наклеено бог весть когда написанное от руки пожелтевшее объявление, в котором говорилось, что сегодня хлеб выдаваться не будет.

Неподалеку от булочной Хуоти увидел народную столовую, она оказалась открытой. Войдя в столовую, Хуоти долго стоял у дверей, пока, наконец, осмелился сесть за свободный столик. Людей в столовой было мало. Официантов, видимо, вовсе не было, потому что посетители подходили поочередно к окошку и получали свои порции. Хуоти тоже подошел к окошку.

– А талон? – спросила раздатчица. – А талон у тебя есть?

Хуоти достал из кармана тысячерублевую бумажку.

– Надо талон, – повторила женщина и отошла.

Хуоти не уходил. Ему стало так обидно, что губы его задергались. Видимо, заметив это, женщина вернулась к окошечку.

– На, ешь.

И она подала Хуоти тарелку супа. Хлеба ему не дали. Не было хлеба и у остальных посетителей. По похлебке трудно было понять, из чего она сварена, из мяса или из рыбы, но Хуоти был так голоден, что тарелка его вмиг опустела.

Психиатрическую лечебницу оказалось нелегко найти. Некоторые из встречных не знали, где она находится, другие почему-то пугались, когда Хуоти спрашивал их, как пройти в эту больницу. Ему и самому было немножко страшновато идти туда. Но он должен был передать поклон Хёкке-Хуотари, и поэтому продолжал поиски.

Наконец, он вышел на широкую улицу, посредине которой росли большие лиственные деревья, каких в Пирттиярви Хуоти не видел. Это был Левашовский бульвар, заложенный еще в конце прошлого века. Теперь бульвар был переименован в бульвар имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, но горожане называли его прежним именем.

Аллея привела Хуоти на берег озера.

– Вон там она… – показали ему на боковую улочку.

На улице было несколько больничных зданий, но лишь одно из них, расположенное в устье реки Неглинки, окружал высокий дощатый забор. В заборе была дверь с окошечком.

– Посещение больных разрешено только по воскресеньям, – ответил мужской голос из окошечка, когда Хуоти попытался открыть дверь. – Есть у нас такой… Но он еще в таком состоянии, что тебя не узнает. Ох уж эти белофинны. До чего довели человека.

Уже вечерело, когда Хуоти вернулся из города.

– Я-то думал, что с тобой что-нибудь случилось, – сказал директор курсов. – Наконец-то мне удалось устроить тебе хлебную карточку. Завтра сходишь за ней в совнархоз.

Обрадованный Хуоти пошел утром в совнархоз.

– А что ты, молодой человек, умеешь делать? – спросил служащий совнархоза, перебирая бумаги на столе. – Кто не работает, тот не ест. Таков у нас теперь порядок. Значит, ты никакой профессии не имеешь? Так и запишем.

В тот же день Хуоти пришлось вместе со многими нуждающимися в хлебных карточках поехать в Суну, восстанавливать лесопильный завод. Они выехали поездом, который был так переполнен, что пришлось все полтора часа пути простоять между вагонами на буферах. «Откуда столько людей? – удивлялся Хуоти. – И куда они все едут? Наверно, туда, где, думают, легче будет жить и где у них будет хлеб». Он тоже ехал из-за хлеба. Но в Суне их ждало разочарование. На лесопилке они застали только бородача-сторожа. Старик стал говорить о каких-то «спецах»: «Все они одним миром мазаны, саботажники сплошные. Когда белые были на Киваче, так они их дождаться не могли». Не было и признаков того, что лесопилку собираются восстанавливать. Сторож беспомощно разводил руками, точно также разводили руками и «спецы» в конторе завода. Так Хуоти и его спутникам пришлось вернуться ни с чем обратно в Петрозаводск.

Работа нашлась в городе: потребовались рабочие для уборки капусты и брюквы на общественных огородах.

Новые веяния подсказали жителям города искать выход из тяжелого продовольственного положения общими силами, в общем труде. В Петрозаводске было несколько общественных огородов.

В конце улицы Гоголя в архиерейской роще находился огород сельскохозяйственной коммуны, организованной бойцами Коммунистического полка. К ним присоединились рабочие Онегзавода, не имевшие своего огорода. У учителей также была своя сельскохозяйственная коммуна. Ее основатели даже выработали устав коммуны. В нем говорилось, что сельхозкоммуна организуется «для того, чтобы: а) учителя имели возможность разнообразить свой труд, переходя от утомительного умственного труда к освежающему физическому; б) чтобы члены коммуны имели возможность быть ближе к природе, которая доставляет человеку эстетическое удовольствие; в) чтобы семьи членов коммуны были обеспечены необходимым продовольствием». О детях в этом уставе говорилось, что они должны «привыкнуть не к подневольному, а к свободному, посильному общественному труду».

Общегородской огород раскинулся за Неглинским кладбищем. Когда Хуоти вместе с директором курсов и его женой пришел на этот огород, там уже вовсю кипела работа. Десятки людей срезали кочаны капусты и складывали их в большие кучи. Хуоти никогда не видел, чтобы на поле работало столько народу, да и такое огромное поле тоже видел впервые. И оттого, что людей было так много, работалось веселее. Общее воодушевление захватило и Хуоти. Правда, были на поле и такие, кто больше рассказывал анекдоты и глазел по сторонам, лакомясь капустными листьями. Хуоти тоже не утерпел, потому что был голоден. С хрустом жуя сочные капустные листья, он думал, какая на этом поле черная, жирная земля, совсем без камней. Такую почву не надо удобрять, на ней и так хорошо вырастет все, что ни посади. Вот если бы у них в Пирттиярви были такие поля, то народ жил бы богато.

Город начинался от густого сосняка, в котором находилось кладбище. После субботника Хуоти решил побывать на нем. Кладбище было совсем не такое, как в Пирттиярви: здесь было много каменных надгробий. Возле одного из памятников Хуоти остановился. «Александр Михайлович Кузьмин, активный участник революционного движения, казнен по приговору царского суда 11.IX.1908», – прочитал он на плите, прикрепленной к памятнику. Активный? А что это значит?

Подошли еще двое мужчин.

– Ему не было еще и девятнадцати, – тихо сказал один из них своему товарищу. – Его повесили во дворе тюрьмы…

По дороге домой Хуоти думал только о юноше, погибшем за революцию. Значит, ему не было и девятнадцати. Проходя мимо тюремной стены, он вдруг подумал; «Значит, вот здесь… Но теперь-то, наверно, не вешают…»

Когда директор курсов вернулся с субботника, Хуоти спросил у него, что значит быть активным революционером?

– Активным революционером? Ну как тебе объяснить… Это значит много делать для революции, не щадить себя. Такими должны стать и вы. Вот только бы начать курсы…

Открытия курсов долго ждать не пришлось. Каждый день прибывали все новые юноши и девушки, карелы и финны. Из вновь прибывших Хуоти была знакома только одна девушка, которую он видел в Пирттиярви. Тогда она была в военной форме.

– Так, значит, и ты здесь?! – удивилась Хилья. Она тоже узнала Хуоти.

Наконец, 14 ноября 1920 года первые учительские курсы на финском языке были объявлены открытыми. Актовый зал бывшей учительской семинарии заполнили учащиеся курсов и гости. Среди гостей были и представители скандинавских коммунистических партий. Из выступления директора курсов Хуоти запомнил несколько фраз:

– Человек, который не умеет ни писать, ни читать, подобен слепому или глухому. Вы должны превратить Карелию в прекрасный и просвещенный край. Надо учиться быть также и классовыми борцами… Да поднимется социалистическое общество на карельской земле….

После приветственных речей был концерт.

 
Я рабочей рукою выкован
Под железной пятой,
начиненный силой великою
России святой, —
 

призывно гремел со сцены чей-то бас, словно перекатываясь с волны на волну.

 
…и вот
море ревет,
и я мчусь вперед…
 

Потом был спектакль.

На сцене стоял человек в красной форме венгерского офицера, наставив пистолет на молодого парня в изорванной рубахе, с избитым лицом.

– Ты можешь спасти свою жизнь…

Молодой революционер молчал.

– Я заставлю тебя заговорить, – пригрозил офицер и махнул кому-то. Подталкивая в спину, солдаты вывели, старую женщину.

– Ференц, сыночек, пожалей меня, свою старую мать, – умоляла женщина, опустившись на колени перед сыном.

Парень молчал.

Офицер направил пистолет на женщину.

– Заговоришь?

Затаив дыхание, Хуоти ожидал, что ответит молодой революционер.

Парень молчал.

Грохнул выстрел. Настоящий выстрел. Хуоти содрогнулся.

– Если ты не пожалел свою мать, то, может быть, пожалеешь свою невесту? – сказал офицер с презрительным смешком и опять махнул рукой.

Хилья! Хуоти сразу узнал невесту, когда солдаты вывели ее на сцену.

– Любимый! – шепнула Хилья дрогнувшим голосом и, опустившись на колени, обвила руками ноги своего жениха. Она смотрела на него с восхищением: – Отважный мой орел…

Опять грохнул выстрел. Хилья упала к ногам жениха, рядом с телом его матери…

Хуоти охватила такая жалость, что он уже не мог слушать, что говорилось на сцене. Молодой революционер по-прежнему молчал. Хуоти зажал уши руками, чтобы не слышать последнего выстрела.

Утром началась учеба. Начали с алфавита. Оказалось, что были и такие, кто не знал даже всех букв. Из таких образовали группу «б». Хуоти умел читать и попал в группу «а».

– …Не бог создал человека, а природа и труд. Каменные топоры… Первобытный коммунизм… Вера в сверхъестественность сил природы… Многие столетия назад совершались жертвоприношения…

Многие столетия назад? Хуоти вспомнил, как в Ильин день он сам ел жертвенного барана. Но раздумывать не было времени, ему стоило труда запомнить все то, чему его учили.

– …Трудовая школа строится на принципе самовоспитания. Учитель не школьный надзиратель, а старший товарищ. Надо вовлекать учащихся в школьное самоуправление… По новой методике преподавания домашние занятия отменяются… уборщицы не нужны, учащиеся сами должны убирать классные помещения…

Этому не только учили на уроках, но все это претворялось в жизнь. Учащиеся учительских курсов сами убирали жилые и классные помещения. Сами добывали дрова, сами пилили и кололи их. В нижнем этаже здания открылась столовая, и они поочередно дежурили на кухне, помогая поварам чистить картофель. На обед обычно варили чечевичную похлебку или кислые щи. После такого обеда всегда хотелось есть. Кое-кто не выдержал, бросил учебу и уехал домой. Но большинство осталось. Они верили в будущее…

По вечерам шли диспуты и споры. Свободного времени было много, потому что домашние задания не задавали. Те, кому довелось повидать свет и поскитаться по миру, рассказывали об увиденном и услышанном. Один из ребят-финнов был приговорен к смертной казни, но его не расстреляли, потому что он был несовершеннолетний. Он своими глазами видел, как шюцкоровцы расстреливали его товарищей-красногвардейцев. Присутствовавший при казни врач крикнул: «В голову не стреляйте. Головы надо укладывать в ящики и отправлять в Хельсинки». А другой парень хвастался, что видел верблюда, ел апельсины. Хуоти с завистью слушал рассказы ребят, которые повидали много такого, о чем он даже и не подозревал. А то начинали состязаться, кто умеет лучше шевелить ушами или говорить какие-нибудь странные скороговорки. Так проводили досуг.

А на улице уже трещал мороз. По городу прошел слух, что к рождеству надо ожидать шестидесятиградусного мороза. Дескать, идет волна холодов из Петрограда, из Пулковской обсерватории получена такая телеграмма.

С такими новостями возвращались из города те учащиеся, кто имел теплую одежду и мог ходить в город. У Хуоти не было ни зимней шапки, ни пальто. Таким, как он, нечего было и думать о прогулках, потому что зима выдалась действительно жестокая. Из-за этого он уже давно не был и в бане: до бани железнодорожников, единственной тогда общей бани в Петрозаводске, было далеко, и Хуоти боялся по дороге оттуда простудиться и заболеть. При бывшей учительской семинарии, правда, имелась кирпичная прачечная, где был сооружен и полок. Но не было дров, чтобы истопить баню. Наконец, удалось раздобыть достаточно дров, чтобы устроить банный день. Воду носили прямо, из Неглинки. В предвкушении будущего удовольствия ребята вспоминали деревенскую баню, подшучивали друг над другом. Но когда баня истопилась, радости было мало: на полке было жарко, а цементный пол остался таким холодным, что жгло подошвы.

Уже в бане Хуоти почувствовал себя плохо. Он кое-как ополоснулся горячей водой, оделся и ушел. Поднимаясь в гору, он вдруг почувствовал, что ноги становятся словно ватными и в глазах темнеет. Очнулся он у себя на постели, устроенной на топчане. Оказывается, ребята подобрали его в сугробе, принесли домой и долго оттирали снегом обмороженные пальцы и лицо.

– Ну, как ты? – беспокоились они утром. – Ночью ты бредил, говорил о какой-то Наталии.

Хотя голова и болела, Хуоти все же решил пойти на занятия. Но в конце уроков он, к своему ужасу, заметил, что плохо слышит учителя. Потом перестал слышать совсем. В ушах началась такая боль, что он не спал всю ночь.

– Иди к врачу, – настаивали товарищи.

Один из товарищей предложил ему свое рваное пальто. Другой отдал свою папаху.

Хуоти надел подаренные Наталией теплые варежки, надел чужое пальто и, надвинув на уши одолженную ему папаху, отправился к врачу.

Уже после первого визита к врачу Хуоти почувствовал облегчение. Потом боль исчезла и слух постепенно стал восстанавливаться. Сначала слова доносились как бы издали, но потом час от часу он стал слышать лучше.

Однажды в воскресенье после ужина созвали собрание. Приглашали всех тех, кто хотел вступить в комсомол.

 
Вставай, проклятьем заклейменный, —
 

гремел актовый зал, когда Хуоти вошел туда.

– Садись сюда! – позвала его Хилья, приглашая сесть рядом с ней.

Сперва выступал какой-то черноволосый молодой человек. Он говорил по-русски. Затем на трибуну поднялся парень, лицо которого показалось Хуоти очень знакомым.

– Слово предоставляется товарищу Богданову…

Хуоти не хотел верить своим глазам. Да, это действительно был он, тот самый парень из Войницы, который, размахивая маузером, бежал впереди партизан, когда они брали Пирттиярви.

После того, как изгнали белых из Пирттиярви, Богданов со своим отрядом воевал у Пистоярви и был тяжело ранен. Его отправили в госпиталь в Петрозаводск, и он здесь остался.

Богданов говорил будущим красным учителям о задачах, которые им предстояло решать как первым организаторам и вдохновителям карельской молодежи.

Хуоти слушал выступление своего земляка и чувствовал, что теперь он должен принять самостоятельное решение, совершить в жизни решающий шаг.

– Становись к нам, сюда, – схватила Хилья Хуоти за руку, когда началась запись в союз молодежи. Желающих вступить в комсомол оказалось так много, что образовалась очередь, и у этой очереди была, видимо, какая-то загадочная сила притяжения, потому что в нее встали и те, кто сначала колебался или опасался вступать в комсомол.

На курсах уже стало традицией, что после каждого собрания была художественная часть. На сцене опять исполнялись песни, играли на мандолине и скрипке, читали отрывок из «Калевалы».

 
…Так в последний раз запел он.
Пеньем медный челн он сделал,
в медь окованную лодку.
На корме челна уселся,
в море выехал на лодке,
и сказал он при отъезде,
так промолвил на прощанье:
«Вот исчезнет это время,
дни пройдут и дни настанут,
и опять здесь нужен буду,
ждать, искать меня здесь будут,
чтоб я вновь построил Сампо,
сделал короб многострунный,
вновь пустил на небо месяц,
солнцу снова дал свободу…»
 

Хуоти заслушался и не заметил, когда Хилья вышла из зала. Обнаружил, что ее нет рядом с ним только тогда, когда она вместе с другими девушками появилась на сцене. Они танцевали финский народный танец. В национальном костюме Хилья выглядела еще более красивой и привлекательной. Хуоти видел только ее. Он и сам не знал, почему не может оторвать от нее глаз, может потому, что Хилья из всех девушек была ему наиболее знакома, а может быть, в его душе зарождалось что-то, чего он и сам еще не осознал… Видимо, Хилья заметила, что Хуоти не сводит с нее глаз. Вернувшись в зал, она предложила:

– Пойдем к нам, я дам тебе книгу, о которой говорила.

Хуоти не приходилось бывать в комнате девушек. Он робел перед этими городскими девушками. Они казались ему слишком нескромными, некоторые даже развязными. Мелькнула мысль о Наталии… Но, поколебавшись, Хуоти пошел за Хильей.

Сразу было видно, что в комнате живут девушки: на окнах – белые занавески, на столе – белая скатерть. Откуда они все это достали? Девушки есть девушки.

– Что же это случилось? Хуоти осмелился прийти к девушкам! – удивилась подруга Хильи.

– Наверное, влюбился, – сказала другая, с короткой прической, и добавила, усмехнувшись: – А ведь любви-то никакой нет. Так теперь считают… А есть только… хи-хи…

Она поджала губы, словно стояла перед фотографом. И, рассмеявшись, девушки ушли на танцы, оставив Хуоти и Хилью вдвоем.

– Вот пустосмешки, – сказала Хилья.

На столе Хуоти увидел учебник арифметики, «Азбуку коммунизма» и «Песню об огненно-красном цветке». Этот роман Линнанкоски Хилья и обещала дать почитать. На столе лежал еще альбом в черном переплете. Хуоти перелистал его и прочитал несколько написанных разными почерками стихов.

– Напиши и ты что-нибудь на память, – предложила Хилья.

Хуоти не знал никаких стихов.

– Тогда я напишу тебе, давай тетрадь, – сказала Хилья.

У Хуоти была толстая тетрадь в клеенчатой обложке. Ему подарил ее тот самый парень, который был приговорен к расстрелу. Бумага в тетради была белая, гладкая, и Хуоти не решался сам писать в ней: он боялся, что не сумеет написать таким красивым почерком, каким следует писать на такой бумаге, а больше всего он боялся поставить кляксу. Так и хранилась у него тетрадь неначатой. Хилья начала писать:

 
Синеглазка-незабудка
На лужайке выросла.
Она твоею, Хуоти, будет,
Если вспомнишь ты меня.
 

Она хотела написать и второе четверостишье, но в дверь постучали, и в комнату вошел мужчина в военной форме. Хилья вся вспыхнула. Хуоти тоже растерялся. Харьюла! Хуоти даже в голову не могло прийти, что вдруг войдет Харьюла и застанет его наедине с Хильей.

– А ты помнишь его? – спросила Хилья у Харьюлы.

– Конечно, помню, – сказал Харьюла и обратился к Хуоти: – Можешь послать поклон своим родным. Я еду в ваши края.

– Уезжаешь? – встревожилась Хилья.

– Посылают таможенником на границу, – объяснил Харьюла.

Хуоти еще в Пирттиярви заметил, что Хилью и Харьюлу связывает какая-то близость. Не случайно Хилья сейчас так забеспокоилась. Харьюла, правда, сделал вид, что ничего не заметил, но Хуоти почувствовал себя лишним. Ни Харьюла, ни Хилья не стали его упрашивать остаться.

Наконец из-за туч выглянуло солнышко. Зима начала отступать. Солнце с каждым днем пригревало все сильнее и вскоре можно было уже выходить в город и без пальто.

Хуоти отправился в город. Когда он дошел до моста через Неглинку, со стороны города донеслась громкая песня. Навстречу шла колонна вооруженных людей.

 
Слушай, товарищ,
война началася,
бросай свое дело,
в поход собирайся.
Смело мы в бой пойдем
за власть Советов
И, как один, умрем
в борьбе за это.
 

Колонна направлялась к вокзалу.

Вот она уже скрылась из виду, а песня все еще звучала в ушах Хуоти.

Вернувшись из города, Хуоти открыл свою толстую тетрадь в клеенчатой обложке, в которой он теперь записывал то, что ему запоминалось на лекциях, а также свои раздумья, впечатления. Описав встречу с колонной, отправлявшейся на фронт, он попытался передать чувство, которое вызвала в нем та суровая, мужественная песня. «Я почувствовал в своей душе призыв отдать все во имя людей», – написал он.

Он так увлекся, что не услышал, как кто-то вошел и окликнул его по имени. Оглянувшись, Хуоти испугался.

– Не бойся, я уже поправился, – успокоил его Хёкка-Хуотари.

Оказалось, Хёкку-Хуотари выписали из больницы, и он, узнав, что Хуоти в городе, решил навестить его.

А Хуоти все было как-то не по себе. Перед глазами стояла картина, виденная им летом: Хёкка-Хуотари стоит на изгороди и зовет с кладбища свою мать. Не верилось, что Хёкка-Хуотари поправился, и Хуоти все еще смотрел на него с подозрением.

Он проводил Хёкку-Хуотари до станции.

– Ну, что передать матери и отцу?

– Передай им, что я здоров и велел кланяться, – сказал Хуоти.

После встречи с Хёккой-Хуотари родная деревня все чаще вспоминалась Хуоти. Он все сильнее тосковал по ней. Скоро там вскроются ручьи, потом растает озеро и будут ставить сети. Но пока и здесь, на юге, все еще лежал толстый снег и Онежское озеро было сковано льдом.

Среди курсантов прошел слух, что их выпустят досрочно. Слух вскоре подтвердился. Надо было открывать школы и показать карельскому народу на деле, что предоставленная ему Советской властью автономия – это не только красивое обещание, как утверждали финляндские газеты и бежавшие за границу основатели Ухтинской «республики», а действительность. Кроме того, приближалась пора весенней распутицы, когда до многих деревень невозможно добраться. Поэтому и решили сократить время обучения учителей.

Вскоре наиболее способные курсанты получили выпускные удостоверения и направления на работу. Они разъезжались по разным деревням Карелии. И вот – выпускной вечер, прощание с оставшимися товарищами, пожелания счастливого пути… Закинув за спину вещевой мешок или кошель, в котором было два кирпичика хлеба и тяжелый пакет отпечатанных на серой шероховатой бумаге «Азбук» и«Арифметик» Микко Химми, они отправились на станцию.

Красные учителя уезжали в международном вагоне, просто роскошном по сравнению с тем, в котором Хуоти приехал в Петрозаводск. Здесь были и мягкие диваны и занавески на окнах. Отодвинув занавески, Хуоти сел у окна. Чем дальше отъезжали от Петрозаводска, тем больше было в лесу и на болотах снега, хотя и было заметно, что он вовсю тает. За Медвежьей Горой возле большого болота вагон вдруг начало трясти и поезд остановился так неожиданно, что Хуоти ударился спиной о стенку. Кто-то высказал предположение, что паровоз сошел с рельсов. Поезд долго не отправляли. Решили сходить посмотреть, что случилось. Оказалось, что паровоз действительно сошел с пути и стянул за собой с рельсов первый вагон.

– Могло быть и хуже, – переговаривались между собой встревоженные пассажиры.

Мурманская железная дорога была в эксплуатации всего несколько лет и при таянии снегов каждый год размывало насыпь. Так распутица напомнила о себе даже в поезде. В Кемь прибыли с опозданием на целые сутки.

Хуоти со своими спутниками пешком дошел по раскисшей дороге от Кеми до Подужемья. В Подужемье председатель сельского Совета велел снарядить для них лошадь и довезти до следующей деревни. Но мужики заупрямились. «Дороги-то сейчас какие… Лошадей жалко, – сказали они. – Да и навоз еще не вывезен на поля».

Подужемцам в течение зимы пришлось возить немало всяких командированных. Порой приходилось бросать все дела и отправляться в путь. Они уже устали от всего этого.

Вряд ли кто-нибудь согласился бы везти учителей, если бы не три чекиста, которые тоже ехали на границу. У чекистов были такие документы, что они подействовали даже на несговорчивых подужемцев. Вместе с чекистами уехали спутники Хуоти. А Хуоти уехать не удалось.

– Лошадь и так едва тянет, – буркнул возница, который должен был везти Хуоти, и, не пустив его в сани, дернул за вожжи.

Хуоти в горьких раздумьях смотрел, как лошадь выехала на лед реки и лениво потащила сани в сторону Паанаярви.