Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
– Кореляки с горя пьют, – сказал один из них с усмешкой. – Из их самостоятельности получился пшик.
Внутри у Теппаны закипело. Он не знал, о какой самостоятельности шла речь, но он знал, что кореляк – это презрительное прозвище карелов.
– Кореляки… – пробормотал он раздраженно. Потом, осушив одним глотком стакан до дна, гаркнул: – А кореляки тоже люди.
– Тише ты, – урезонивал его Ортьё.
– Надо и покричать, чтоб хмель впустую не пропал, – ответил Теппана уже более мирно.
Может быть, все бы и обошлось без всякого скандала, но тут к ним, как на грех, подошел половой и стал требовать с Теппаны платы.
– Да я уже уплатил, – заверял Теппана.
– Ничего ты не платил, – заметил из угла один из солдат.
– Эмяс!
Теппана вскочил. Ортьё пытался усадить его на место, но безуспешно. Солдат из-за соседнего столика тоже выскочил и бросился к Теппане.
– Ну, плати, ты, кореляк, – с угрозой потребовал он.
– Я тебе покажу кореляка, – прошипел Теппана и толкнул солдата в грудь так, что тот отлетел к стене.
Началась драка.
В этот момент в дверях трактира появился Хилиппа, но, заметив Теппану, шмыгнул обратно и, закрыв дверь, стал прислушиваться к тому, что происходило в трактире.
– Патруль! Позовите патруль! – завопил половой.
Тут же появились два вооруженных солдата. Услышав, что один из них говорит по-английски, Теппана схватил стул и, занеся его над головой, заорал!
– Ну, подходи, веригуд проклятый…
В зал выбежала Аннушка и заверещала:
– Он все перебьет… Берите его… Он большевик.
Ортьё выскочил на улицу и побежал на Лепостров за подмогой.
Отрядовцы занимались во дворе казармы строевой подготовкой. Завидев их, Ортьё издали закричал:
– Теппану арестовали в чайной.
– Какого Теппану?
– Теппану из Пирттиярви.
Строй тотчас рассыпался. Мужики окружили Ортьё.
– Надо сообщить Ховатте, – предложил кто-то.
Ховатта сидел с Иво Ахавой и еще несколькими офицерами в штабе. Ахава рассказывал им, чем окончилось собрание карелов: «Дали нам по уху. Все они одним миром мазаны, с малыми народами не считаются. Только большевики…»
Ахава не закончил – Ховатта прервал его:
– Подожди-ка.
Он подошел к окну.
– Что это ребята расшумелись?
Ховатта хотел было выйти и узнать, в чем там дело, но тут в штаб вбежал Ортьё.
– Ох уж этот Теппана… А когда он в Кеми появился? – спросил Ховатта, выслушав сбивчивый рассказ Ортьё о стычке в чайной.
А на дворе командир роты никак не мог успокоить своих солдат. Ропот все нарастал. Наконец, командир скомандовал:
– В две шеренги становись!
Но почти никто его не послушался.
– Пусть выпустят Теппану, – шумели мужики. – Если его не освободят, пусть берут свои винтовки. Нам они ни к чему. Руочей уже в Карелии нет…
Действительно! Они же выполнили обещание, взятое при вступлении в отряд – изгнали белофиннов из пограничных деревень. Так зачем же их держат здесь, в Кеми, да еще заставляют заниматься боевой подготовкой?
– Надо послать делегатов к начальству! – потребовали отрядовцы, когда Ховатта и другие офицеры вышли из штаба.
Ховатта прекрасно понимал настроение своих подчиненных. Да, Теппану нужно вызволить, он полностью согласен с ними. Только ему не хотелось, чтобы его избирали в эту делегацию. В качестве командира добровольческого отряда ему и так приходилось нести ответственность за все, что происходит в отряде.
Понимая щекотливое положение Ховатты, легионеры не стали выбирать его, а направили к Пронсону Иво Ахаву, Ортьё и еще одного унтер-офицера.
Когда делегация пришла к Пронсону, он ее принял не сразу: он беседовал с подполковником Дедовым. Ждать пришлось долго, и Ахава уже ворчал:
– Ну что они там…
Подполковник Дедов приехал из Сороки. Он рассказал Пронсону о попытке мятежа во втором полку Северной армии. Затем речь зашла о настроениях в Карельском легионе и о происшествии в чайной. Коснулись и странного распоряжения, поступившего совсем недавно, в котором предписывалось пропускать через линию фронта на сторону красных гражданских лиц, имеющих от канцелярии генерал-губернатора разрешение на переход.
– Что они там в Мурманске думают, или вообще не думают? – возмущался Дедов.
Целью этого либерального жеста было, по-видимому, избавиться от недовольных и заодно привлечь на свою сторону колеблющихся: мол, так гуманно мы относимся даже к тем, кто не скрывает своих симпатий к большевикам. В заявлении, подаваемом в канцелярию генерал-губернатора, следовало указать: поддерживает ли лицо, обратившееся за разрешением на переход, большевиков или не поддерживает.
– А ведь тот, кто переходит к красным, может погибнуть и на нейтральной полосе от шальной пули, – сказал Дедов с кривой усмешкой.
– Это ваше внутреннее дело, – заметил Пронсон, нахмурив брови.
Он не любил Дедова. Конечно, Дедову есть за что мстить, но все должно иметь границы. Излишняя жестокость может только повредить их общему делу.
Наконец, Дедов вышел из кабинета Пронсона. Проходя мимо Ахавы, он поздоровался кивком головы, задержав на мгновение взгляд на его лице, словно желая получше его запомнить.
– Я уже слышал, – сказал Пронсон, выслушав Ахаву. – Досадное недоразумение. Я отдам распоряжение освободить вашего товарища.
Вопреки ожиданиям делегации, приготовившейся действовать решительно, если полковник будет орать на них, Пронсон говорил спокойно, в примирительном тоне – не зря он считался фабианцем, привыкшим таскать каштаны из огня чужими руками.
– Зачем вам понадобилось являться целой депутацией? – недовольно поморщился полковник. – Совсем как в Красной гвардии. Ну все ясно, можете идти.
Когда делегация была уже в дверях, Пронсон окликнул Ахаву.
– Сэр лейтенант, задержитесь на минуту. Я хочу поговорить с вами. Пожалуйста, садитесь. Курите?
– Спасибо. Не курю.
Ахава пытался догадаться, чего ради Пронсон задержал его.
– Хочу поговорить с вами как офицер с офицером, – начал Пронсон доверительно. – Я не понимаю, что вас привлекает в большевиках. Они – враги культуры. Посмотрите, что они пишут о Чайковском.
Полковник достал из стола какую-то отпечатанную на серой бумаге газету и протянул ее Ахаве.
Ахава сперва подумал, что Пронсон имеет в виду бывшего главу правительства севера, недавно подавшего в отставку, но, заглянув в газету, увидел, что речь идет о всемирно известном композиторе Чайковском. В статье утверждалось, что Чайковский хоронит в человеке борца и воспевает тщетность сопротивления судьбе и поэтому его имя должно исчезнуть. Ахава удивился не столько статье, сколько тому, что Пронсону удалось каким-то образом достать этот номер «Олонецкой коммуны».
– Говорят, даже Максим Горький пришел в ужас, – продолжал полковник. – Вы слышали, наверное?
– Да, – ответил Ахава, все еще не понимая, к чему клонит Пронсон.
– Кстати, теперь имеется возможность перейти в Совдепию, – вдруг сказал полковник. – Знаете?
– Да. – И, подумав, Ахава добавил: – Я намерен воспользоваться этой возможностью.
– Я, между прочим, ожидал от вас чего-то в этом роде. – Пронсон зажег потухшую папиросу и продолжал: – А может быть, разумнее было бы остаться на постоянную службу в британской армии? Повышение в звании вам обеспечено. Ваши способности офицера и ваш опыт…
Ахава отрицательно мотнул головой.
– Жаль, жаль. А вы не думали вернуться к родителям? Это можно было бы устроить. Они, кажется, живут где-то в северной Финляндии. Говорят, отец ваш пользуется там большим уважением.
«Отец? Где он теперь? Жив ли вообще?»
Иво ничего не знал об отце с тех пор, как отправил его под конвоем в Петроград. Возвращаться в Финляндию Ахава не мог не только из-за отца.
Иво повторил, что он желает перейти на территорию, контролируемую Советской властью, поскольку имеется такая возможность.
– Но вы все же подумайте, прежде чем принять окончательное решение, – посоветовал Пронсон с таким видом, словно он от всего сердца пытался спасти Иво. – У вас имеется несколько возможностей… Да, чуть не забыл… – Полковник взял из ящика стола какую-то бумажку. – Взгляните-ка на это.
Это была отпечатанная на гектографе листовка.
«Братья, оглянитесь вокруг!..»
Ахава жадно вцепился глазами в листовку.
«Английские буржуи закабалили вас. Вас заставляют служить попам и банкирам. Вас заставляют убивать своих братьев-рабочих и крестьян-бедняков. Братья! Не соглашайтесь быть палачами трудового народа. Дезертируйте из белых войск, переходите на нашу сторону…»
Пронсон протянул руку за листовкой – хватит.
– А в вашем легионе подобное чтиво не попадалось? – спросил он, пытливо глядя в глаза собеседнику.
Ахава покрутил головой.
– Как видите, там вас уже ждут, – сказал Пронсон, убирая листовку в стол. – Но я советовал бы вам все же еще раз подумать, прежде чем решить окончательно.
Когда Ахава вернулся в штаб, Теппана был уже там и что-то горячо доказывал Ховатте:
– …Да мы же ведь из Пирттиярви…
По огромному синяку под глазом Теппаны Ахава сразу догадался, что это и есть тот самый буян.
– А вот это наш Иво Ахава, – представил Ховатта Иво, словно речь только что шла о нем.
– Слышал я о тебе еще в Пирттиярви, – обрадовался Теппана. – Ховатта о тебе рассказывал. Ты, говорят, по-настоящему за народ стоишь. Ховатта – тоже, только он трусоват. Хи-хи! Ну, я пошел. Надо лошадь покормить. Да и к Пекке зайти. От Наталии привет передать.
– Пекка, наверно, еще не приехал, – сказал Ховатта. – Он позавчера уехал в Сороку. Как узнал, что Палагу там арестовали, сразу и поехал.
– Арестовали? – Теппана сразу стал серьезным. – Ну, бывайте.
Он задал корму лошади и, заперев конюшню, пошагал к станционному поселку.
Пекки дома действительно не было, но у них сидел какой-то гость, мужчина с черной бородой. Фомич, как всегда, сапожничал. Матрена читала по слогам: «Братья, оглянитесь вокруг. Английские буржуи…» Заслышав в коридоре шаги Теппаны, она поспешно сунула листовки под матрац.
– Погодка! Сразу два ветра дуют. Один полы поднимает, другой снег под полы бросает, – сказал Теппана, войдя в комнату. – Мир дому сему.
Он пристально смотрел на чернобородого мужчину. Лицо показалось знакомым, но Теппана не сразу узнал этого человека. А, да они когда-то, много лет назад, были вместе на сплаве на Колханки. И один раз случайно встретились здесь, в Кеми, на уездном съезде Советов. Только теперь этот человек почему-то изменил свою внешность: одет он был как настоящий цыган да и борода у него была намного длиннее, чем раньше.
– Да никак Соболев?
– Он самый.
И чтобы предупредить любопытство Теппаны, бородач поспешил объяснить:
– Вот приехал поглядеть на шурина. Да и молодую невестку хотелось повидать.
Не было ничего странного в том, что Соболев приехал навестить родственников. Это обстоятельство Донов тоже учел, отправляя его в тыл противника.
– А Пекка не вернулся? – спросил Теппана. – Я слышал, он уехал в Сороку.
– Ждем сегодня. Поезд должен вот-вот прийти, – сказала Матрена.
Теппана достал из кармана аккуратные женские варежки и протянул их Матрене:
– Это от Наталии.
Какие, теплые! – обрадовалась Матрена, сразу примерив варежки. – Папа, гляди.
Фомич тоже был доволен подарком Наталии. Хорошо, что родственники у Матрены такие добрые. Такие же добрые, как и Пекка.
Матрена прислушалась, что делается у соседей. Ведь Маша одна, а ей вот-вот рожать. Нет, пока все тихо…
Зашел разговор об арестах. В последние месяцы в Кеми их было много. Забрали даже Батюшкова, того самого, что руководил обороной Кеми и под командованием которого белофинны были отбиты на подступах к городу. Не помогло даже то, что Батюшков был офицером царской армии. Он отказался вступить в белую армию, и теперь был на острове смерти, на Мудьюге. Рассказывали, что там связывают людей колючей проволокой по нескольку человек вместе и затем расстреливают… И Петя Кузовлев там. Его арестовали за участие в подпольной организации, действовавшей в депо. Бедная Маша…
Сквозь вой метели они за разговором не услышали, как подошел поезд.
– Господи! – всплеснула руками Матрена, когда в комнату ввалился Пекка с ребенком на руках. На голове у ребенка была большущая отцовская меховая шапка, из-под которой видны были только курносый нос и ярко-красные щеки.
– Сережка!
Соболев схватил ребенка, прижал к груди. Он не видел сына с тех пор, как ему пришлось уехать из Сороки. Палага с Сережкой остались там. Но вскоре пришли дедовские каратели и арестовали Палагу – за то, что она была женой «большевистского бандита» и еще за то, что поселилась в особняке владельца лесопильного завода Стюарта. Мальчика взяла к себе жена Тимохи, а Палага оказалась за колючей проволокой, в бараке, где жили заключенные, строившие аэродром.
– Как Палага? Худо? – спросил Соболев.
– Ясное дело. С утра до ночи таскают сырые доски, – ответил Пекка. – Надо бы ей как-то переправить сапоги. А то у нее старые совсем развалились. Проволокой да тряпками обмотала и ходит. Там и не надейся получить новые сапоги. Заключенные стали было просить какую-нибудь обутку, а начальник лагеря им и говорит: «Вот возьмем Питер, тогда и получите…»
– А Тимоха?
– Тимоха работает на лесопилке.
– Не взяли, значит…
– Тимоха рассказывал, – сообщил Пекка, – что в лесу неподалеку от Сороки позавчера расстреляли пять солдат второго северного полка. Говорят, не захотели пойти на фронт. Дедов самолично расстреливал…
Подполковник Дедов славился своей жестокостью. Все с ужасом говорили о Дедове. Поговаривали, будто он приходится зятем местному богатею Камбалину. Как оказалось, Дедов и был тот самый таинственный офицер, спрятавшийся перед приходом союзников на чердаке у Камбалина. Откуда он появился? Скорее всего, из Финляндии. Может быть, он был один из тех служивших в Финляндии русских офицеров, которых вербовал в Лиэксе бывший подпоручик царской армии Мавроев. Он переправлял завербованных через границу, на русскую сторону, где в деревне Лужме Ребольской волости их встречал волостной представитель Григорий Григорьев. О существовании этого «этапа» в Петрозаводске узнали из письма от жителей деревни Лужма. После этого тревожного сигнала из Петрозаводска в Лужму был послан отряд финских красногвардейцев…
– Ты, никак, дрался? – спросил Пекка, заметив под глазом у Теппаны огромный синяк.
Теппана махнул рукой: мол, бывает.
Вдруг все замолчали: из соседней комнаты послышались стоны, потом кто-то забарабанил в перегородку.
– Неужто у ней началось…
Матрена бросилась к соседям.
– Папа, сходи скорей за тетей… – через некоторое время крикнула она из-за перегородки.
– Ну и жизнь пошла нынче… – закряхтел Фомич. – Одних убивают, других на место рожают.
Когда он ушел, Пекка сказал Теппане:
– А тесть-то мой воевал вместе с Иво, сыном Пульки-Поавилы. На одной батарее служили. Даже хоронил Иво. Говорит, он и письмо послал родным. Как узнал, что я тоже из Пирттиярви, так и рассказал…
– Гляди-ка ты, – удивлялся Теппана. – Я передам Поавиле да Доариэ.
– А когда ты едешь?
– Завтра утром, – ответил Теппана. – Надо торопиться, пока под замок не посадили.
…Вечером он погрузил в сани полученное со склада продовольствие и рано утром отправился в путь.
Дорога была хорошая, метель, к счастью, прекратилась. Не зря старые люди говорят, что снегопады – к оттепели, морозы – к непогоде, а пурга перед морозом.
Хилиппу Теппана так и не встретил. Слышал только, что тот был в Кеми и вчера уехал. Ну и черт с ним…
Сзади послышался звон бубенцов. Кто же это так весело едет? Обернувшись, Теппана разглядел, что упряжка украшена разноцветными лентами. Цыгане! Сани вихрем промчались мимо и скрылись за поворотом.
Если бы они ехали медленней, Теппана, конечно, узнал бы в цыгане… опять же Соболева, а в молодой красавице, закутанной в черную шаль, он мог бы узнать жену бывшего секретаря Кемского Совета, убитого прошлым летом возле собора.
Где-то между Подужемьем и Паанаярви Соболев свернул налево. Леса и деревни западнее железной дороги считались ничейной землей. А цыгане, как известно, не признают никаких властей и границ.
III
Прошло уже несколько недель, как немногочисленный отряд Донова отошел от Сороки к реке Онде. Взорвав мост через Онду, отряд занял оборону на берегу реки. Осталась здесь и часть финских красногвардейцев из отряда Вастена. Сам Вастен поехал в Медвежью Гору набирать новых добровольцев. Из Медгоры и Петрозаводска начало прибывать подкрепление, но первое время питерским и финским красногвардейцам и железнодорожным рабочим из Сороки приходилось своими силами сдерживать продвижение противника.
Николай Лонин вместе с матерью поехал в Петрозаводск – надо было доставить эвакуированное из Сороки государственное имущество и предупредить о нависшей над городом опасности.
В те самые минуты, когда Лонин выехал со станции Сорока в поезде с эвакуированными, в Петрозаводске открылся чрезвычайный съезд Олонецкого губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов.
В Петрозаводске в это время положение было тяжелое.
В городе, помимо местных белогвардейцев, скрывалось немало агентов, засланных интервентами. На Сенной площади перешептывались спекулянты: «Плохи дела у Советов. Что? Вы не слышали? Не знаете, что англичане уже в Медвежьей Горе?»
Хлеба в городе выдавалось по четверти фунта на душу, да и то не каждый день. Всего неделю назад закрутка махорки на базаре стоила шестьдесят рублей, теперь за нее платили вдвое дороже. Обо всем этом шел откровенный разговор на дискуссии, которая велась в актовом зале бывшей канцелярии губернатора и которую полуголодные делегаты чрезвычайного съезда Советов продолжали в коридорах здания. Большинство делегатов составляли крестьяне, прибывшие из разных волостей, кто на своей лошади, кто пешком. Мужики внимательно слушали, что говорили представители различных партий, но не всегда они могли уяснить себе, кто же из них все-таки прав. А когда состоялось голосование, председателем губернского Совета оказался избран представитель левых эсеров.
Это случилось в тот день, когда в Петрозаводск прибыл последний эшелон с беженцами из Сороки. Эшелон отвели на запасный путь, где стояли и другие составы с эвакуированным с севера государственным имуществом и беженцами. На станции скопилось несколько сотен эвакуированного мирного населения – мужчин и женщин, стариков и детей. Часть их жила в теплушках, часть осталась в зале ожидания на станции, а часть ютилась, где придется.
Лонина назначили комендантом станции Петрозаводск.
Приступив к выполнению обязанностей коменданта станции, Лонин столкнулся с большими трудностями. Мурманская дорога со всем своим многочисленным аппаратом являлась как бы «государством в государстве», не допускавшим вмешательства в свои дела. У железнодорожников был даже свой совет – Совет депутатов Мурманской железной дороги. Среди служащих дороги было немало и таких, кто видел в интервентах освободителей и готов был саботировать мероприятия Советской власти. Эсерам они охотно предоставляли место в поезде, находя, в случае надобности, даже отдельный вагон; устраивая эсеров на работу, подыскивали им теплое местечко. Это они бросили Лонину обвинение в том, что он «предатель», так как приказал сжечь депо в Сороке, чтобы оно не досталось врагу. И хотя на собрании железнодорожников это обвинение не получило поддержки, с собрания Лонин ушел в тягостном раздумье.
Было довольно темно, и, занятый своими мыслями, Лонин не заметил, откуда вдруг рядом с ним появилась молодая, плохо одетая женщина с ребенком на руках.
– Бедный ребенок совсем голодненький, – заговорила она. – А у меня ничего нет… Нет ли у тебя хоть кусочка хлеба? Я рассчитаюсь… Пойдем вон в сарай… Никто не увидит…
Лонин смотрел на женщину, не понимая, чего она от него хочет. Потом достал из кармана хлебную «пайку», которую только что получил после собрания, и, отломив кусок, протянул его женщине.
Неподалеку от станции проходило шоссе, по обеим сторонам которого стояли длинные приземистые бараки с поленницами дров и сарайчиками для кур и коз. В одном из этих бараков жил теперь Лонин с матерью.
– Опять паек урезали? – спросила мать, когда Лонин отдал ей краюшку хлеба.
– Ешь, мама… Я уже перекусил в столовой, – ответил Лонин.
Мать недоверчиво поглядела на него и покачала головой.
Поздно вечером из города вернулся хозяин комнаты, в которой они жили. Весь запыхавшийся, возбужденный.
– В городе арестовано триста офицеров, – сказал он. – Позвали на собрание и всех разом – хоп!
То, что в Петрозаводск съехались сотни бывших царских офицеров, знали и в станционном поселке: жители бараков видели, как по железной дороге на станцию прибывали и группами и в одиночку бывшие офицеры. Губернский военный комиссариат предложил бывшим офицерам вступить в Красную Армию, но офицеры отказались. Большинство из них, видимо, ждали прихода своих товарищей по оружию, наступавших вместе с интервентами с севера. И, конечно, они не сидели сложа руки. На заседании большевистской фракции губсовета был обсужден вопрос об этих офицерах. Большевики решили прибегнуть к хитрости. В том самом зале, в котором несколько дней назад закончился чрезвычайный съезд Советов, было созвано общегородское собрание офицеров. Военком Арсений Дубровский, тоже бывший офицер, открыл собрание и предложил господам офицерам высказать свое отношение к новой армии. Из зала раздались выкрики: «Предатель!», «Присяге изменил!», «Долой комиссаров!». Часть офицеров бесновалась и кричала, другие сидели и зловеще молчали. Тогда на трибуну вышел начальник губчека.
– Тихо! – сказал он. – Зря шумите. Вы арестованы!
Кое-кто из офицеров полез в карман за револьвером, но было уже поздно – в дверях стояли вооруженные красноармейцы.
А утром, едва обитатели бараков и ютившиеся на вокзале беженцы открыли глаза, пронесся новый слух – что в городе арестованы все эсеры.
Как обычно, слух был преувеличен. Арестованы были не все эсеры, а лишь их руководители, в том числе только что избранный председатель губсовета. Все произошло ночью, без всякого шума. Положение было напряженное и требовало именно таких, решительных действий. Был организован ревгубисполком, заменивший исполком губсовета, и председателем его выбрали Петра Анохина, рабочего-печатника, прошедшего большую жизненную школу, кипучего революционера. На телефонных столбах появились воззвания на финском языке:
«Проживающие во всех деревнях, уездах и городах Олонецкой губернии финны-рабочие в возрасте от 18 до 45 лет обязаны явиться в помещение бывшего губернского дома для записи в Красную Армию России… Предлагается быть готовыми немедленно по получении распоряжения к направлению в одно из финских подразделений Красной Армии. Петрозаводская приемная комиссия военной организации Финляндской Коммунистической партии. Валлениус».
По городу проходил сбор одежды и перевязочных материалов для Красной Армии. Организовывались торжественные проводы уходящих на фронт частей.
В то же время продовольственное положение в городе настолько ухудшилось, что жены рабочих Онежского завода собрались у завода и, закрыв все ворота, заявили, что они не выпустят своих мужей с территории завода, пока у их детей не будет хлеба.
– Детишки дома сидят голодные! – кричали они.
В эти критические дни Лонин и был назначен политическим комиссаром этого крупнейшего в Карелии завода, бывшего Александровского, который в первую годовщину Октябрьской революции был переименован в Онежский.
Донов, задумавшись, сидел над схемой обороны. Больших боев, к счастью, еще не было… Только бесконечно так продолжаться не может… – размышлял он про себя.
Емельян не мешал своему начальнику думать. Сам он чистил винтовку. Почистить ее, конечно, следовало сразу же, как только он вернулся, не дожидаясь, пока Донов об этом напомнит. Но надо же было рассказать ребятам, что с ним случилось в той деревушке… ему пришлось там даже пострелять… О винтовке он, конечно, и сам бы потом вспомнил…
Наконец, Емельян протянул винтовку Донову.
– Глянь-ка.
Донов одним глазом взглянул в ствол.
– То-то, – сказал он. – Пример надо показывать новичкам.
Его подразделение уже считалось не красногвардейским отрядом и даже не батальоном железнодорожной охраны. Несмотря на свою немногочисленность, оно носило наименование полка. А раз полк, значит, и дисциплина должна быть военная. Поэтому Донов и требовал от своих старых, закаленных бойцов, чтобы они служили примером для свежего пополнения.
Емельян взглянул в окно.
– Едут!
На опушке леса появились сани.
Донов отложил в сторону схему обороны и тоже стал всматриваться в подъезжающих. В санях сидело трое: два незнакомых человека и разведчик из его отряда. Ехали не те, кого Донов ждал уже несколько дней. Соболев и Вера должны были давно вернуться. Неужели Соболев попался или, может, что-нибудь случилось с Верой?
– Тпру! – раздалось на улице, и минуту спустя в избу вошли два крестьянина в сопровождении вооруженного винтовкой красноармейца с пышными усами.
– Мимо нас проехали, – стал докладывать усач. – Мы им: стой! Черт их разбери, кто такие. К тебе, говорят, дело, мол, есть.
– Есть, есть, господин, то бишь товарищ начальник, – сбивчиво начал один из мужиков, засунув руку за пазуху. Покопавшись, он вытащил смятый конверт с сургучной печатью. – Вот. Пришлось доставить – заставили. А что было делать…
Донов вскрыл пакет и стал читать письмо, написанное ровным аккуратным почерком. Взглянул на подпись: «Командующий союзными войсками Сумского участка фронта Годсон». Донов усмехнулся. Опять встретились! Он-то помнил, как этот самый капитан Годсон арестовал его на станции Кемь, отобрал наган… Вряд ли он отпустил бы его теперь, попадись Донов к нему в лапы…
– Игнат! Отведи их в караулку, – велел Донов усачу.
– Ты что, заарестовать нас хочешь? – испугались мужики. – А ответ? Аглицкий генерал-то, он ведь…
– Не волнуйтесь. Будет ответ, – успокоил, их Донов. – Сперва его надо написать.
Когда мужики вышли в сени, он задержал Игната и сказал тому тихо, чтобы он глаз не спускал с этих мужиков. Чего не бывает… Потом начал читать письмо сначала.
– От кого? – распирало любопытство Емельяна.
– Потерпи – узнаешь, – буркнул Донов. – Сходи в первую роту. Скажи, чтобы все, кто не в наряде, шли на собрание. И ребят Харьюлы тоже позови.
Когда Емельян вошел в караулку, там шел оживленный разговор. Красноармейцы наперебой что-то доказывали крестьянам, которых Игнат только что привел сюда. Один из мужиков отмалчивался и слушал, понурив голову. Другой спорил, не соглашался.
– …То-то и оно. Вечером власть советская, а спать ложишься и не знаешь, чья власть будет утром, – опять заговорил мужичонка, щуря веселые глаза. – Вот поди и поддерживай ее. Нет, пока что ваша советская власть еще шатается, силенок у нее маловато…
Емельян послушал, послушал, потом вдруг подошел и, взяв мужичонку за ворот, приподнял со скамьи.
– Ну как? Маловато силенок у Советов?
– Отпусти, дьявол. Много у нее силы, много, – взмолился крестьянин.
В избе грянул дружный смех. Когда красноармейцы перестали смеяться, Емельян передал им приказание Донова и пошел объявлять о собрании в другие дома. Красноармейцы стали собираться: кто надел старую потрепанную шинель, кто ватник, а кое-кто крестьянскую свитку. Изба тотчас опустела. Остались только Игнат и крестьяне.
– А ты что же не идешь? – спросил мужичонка с хитрецой. Игнат смутился, не зная, что ответить.
– Я уже вдосталь намитинговался, – ответил он, помолчав.
Мужичонка взял шапку и сказал, что ему надо накормить лошадь.
Игнат вышел вместе с ним во двор.
Игнату очень хотелось сходить на собрание. «Наверное, из-за письма, которое привезли эти мужики, – думал он. – Черт бы их побрал. Торчи тут с ними…»
Просторную избу дома, в котором помещался штаб, заполнили красноармейцы. С обветренными, багровыми от мороза и вьюги лицами, кто в шапке, кто сняв шапку, они сидели по лавкам, тянувшимся вдоль стен. Те, кому не хватило места, остались стоять.
В избу вошла молодая женщина-санитарка в светло-зеленой фуфайке и такого же цвета юбке. Глаза у красноармейцев засветились, они заулыбались и стали наперебой приглашать санитарку сесть с ними рядом. Но женщина только улыбнулась в ответ на приглашения и села рядом со своим мужем, с Кюллес-Матти, с которым они проделали немалый путь по лесам, пробираясь от одной глухой деревушки до другой, прежде чем им удалось добраться до своих.
– Тихо, ребята…
Донов встал и постучал костяшками пальцев по столу.
– Я только что получил любопытное письмо от командующего белых на Сумском участке… Послушайте, что пишет нам капитан Годсон: «…В деревне Коркоярви наша разведка была встречена ружейным огнем. Один наш солдат погиб…»
– Да вроде не один там лег, – заметил Емельян, принимавший участие в этой стычке.
– «…Ваши люди первыми открыли огонь из окон и дверей домов, – читал Донов. – Это преступление будет наказано и два попавших в плен красноармейца понесут заслуженное наказание…»
– Они могут убить их… – сказал кто-то.
– Может быть уже и убили, – заметил Донов. – От них пощады нечего ждать. Годсон прямо говорит: «Предупреждаю – каждого, кто поднимет оружие на союзников, ожидает смерть…»
Красноармейцы и так знали, что их ожидает, если они попадут в плен. Но выслушивать такие неприкрытые угрозы они спокойно не могли. Они начали возбужденно перешептываться. Кое-кто полез в кисет за махоркой. Нет, черт побери, они тоже не лыком шиты!
– Пощады мы не просим и сами не дадим, – пробасил Харьюла, примостившийся возле печи.
– «…Союзники не признают вас регулярным воинским подразделением, а считают вас вооруженными бандитами…» – продолжал читать Донов.
– Сами они бандиты, – пробурчал Кюллес-Матти. – Пришли сюда грабить…
– Слушайте, что Годсон требует. – Донов опять постучал по столу. – «Я требую, чтобы вы сдали все имеющееся в вашем распоряжении оружие и все боеприпасы и доставили их ко мне на Сумостров…»
– Ишь чего захотел…
Послышался смех, посыпались соленые словечки в адрес Годсона.
– Это еще не все, – сказал Донов, когда шум в избе улегся. – Годсон ждет от нас ответа. «Я прошу послать ответ с нарочным. Если крестьяне, посланные к вам с письмом, не вернутся, наши аэропланы начнут бомбить все ваши укрепления вплоть до Петрозаводска». Как ответим, товарищи? Кто желает выступить?
Все заговорили одновременно.
– Да что здесь говорить-то. Пусть командир напишет ответ и скажет в нем, кто мы есть такие…
– Пусть лорды узнают, что мы умеем драться за революцию…
Донов знал, как его люди воспримут ультиматум Годсона, и набросал заранее ответ капитану.
– Я тут кое-что набросал, – сказал он и взял со стола лист. – Я зачитаю…
– Ну, читай!
– «Ваши угрозы не напугают нас. Мы – не бандиты. Мы – регулярная часть Красной Армии, которая с честью выполнит свой долг перед отечеством и революцией. Мы, со своей стороны, считаем вас бандой, нанятой капиталистами и буржуями. Какой бы военной силой вы ни располагали, я заявляю от имени своего подразделения, что о сдаче оружия не может быть и речи. Есть один ответ: я принимаю ваш вызов, и мы будем драться не на жизнь, а на смерть. Будьте прокляты вы, наймиты международного капитала!»
