Текст книги "Водораздел"

Автор книги: Николай Яккола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

Водораздел

НА БЕРЕГАХ ПИРТТИЯРВИ
Книга первая

I

Верстах в трех от деревни есть небольшое илистое озерко, со всех сторон окруженное болотами и лесом. Называется оно Вехкалампи. Рыбой озерко не особенно богато. А если сравнивать его с другими карельскими озерами и ламбами, то можно, пожалуй, назвать и бедным. Но при удаче и на Вехкалампи можно наудить окуней и плотвы на добрую уху. Другой рыбы здесь не водится.

Хуоти часто ходил удить на Вехкалампи. Вот и теперь он стоит на берегу, в тени чахлой сосенки, любуется желтыми кувшинками и внимательно следит за плоским поплавком, выструганным из сосновой коры. Вокруг черной тучей вьется мошкара, назойливо пищат комары. Мошкара мелкая, глазом едва различишь, а комары большие, длинноногие и злые. Хуоти то и дело отгоняет их рукой, отмахивается ивовой веточкой, но проклятого комарья так много, что нет-нет да какой-нибудь и вопьется в шею или под рубаху залезет, а то усядется на щеку или на самый кончик носа. Иногда Хуоти дает комару насосаться, а когда тот раздуется и станет красным, прихлопнет ладошкой, и на щеке остается алое пятнышко, которое на солнце быстро высыхает и становится маленькой черной корочкой.

Неподалеку от Хуоти, на кочке у самой воды, стоит с удочкой в руках Ханнес. Он тоже не спускает глаз со своего поплавка. Поплавок у Ханнеса настоящий, продолговатый, наполовину белый, наполовину красный. Такой поплавок хорошо заметен на воде при любой погоде. Отец Ханнеса привез его из Каяни. Ни у кого из мальчишек нет такого поплавка, и Ханнес очень гордится им.

Хуоти и Ханнес – ровесники, обоим идет двенадцатый год. Роста они одинакового, но Ханнес в плечах пошире, покоренастее, и лицо у него со здоровым румянцем. Зато – конопатое. Года три назад Ханнес переболел оспой. Страшное поветрие прошло тогда по деревне, словно бог решил покарать ее жителей. Много народу унесла тогда оспа. У Хуоти тоже умерла сестра. Сам Хуоти каким-то чудом не заболел, да и вообще он почти не хворал. А если он выглядит слабым и хилым, то только потому, что живут в их доме бедно. Приличной одежонки и той у них нет. На Хуоти заношенная до дыр рубаха из серого домотканого холста и тоже серые, с залатанными коленками портки, сшитые из грубого сукна. Штанины закатаны до колен. А на поясе в больших ножнах висит самодельный нож, выкованный из обломка косы. На ногах ничего нет… если не считать «вороньих ботинок» – так называют у них в деревне цыпки. Их Хуоти приобретает каждой весной.

Как только стает снег, до поздней осени Хуоти ходит босиком. Конечно, удобней шагать по лесу в обуви, но раз ее нет… У Ханнеса в доме обутка, правда, была, но он тоже предпочитал бегать босиком – легче. Не беда, что хворост колет – ноги мальчиков привыкли, хотя кожа на подошвах у них не такая продубленная, как у старого Петри. И неудивительно – Петри пошел уже девятый десяток, а за свою жизнь, говорят, он износил всего лишь три пары сапог. А уж Петри-то домоседом не назовешь. Сколько верст он исходил по глухим лесам, где и тропинок-то нет – не сосчитаешь. Разве Хуоти и Ханнес прошли столько – и сравнивать нечего…

– Клюет? – спросил Хуоти у Ханнеса, который вытащил удочку из воды и стал менять наживку.

– Нет, – ответил тот, даже не взглянув на Хуоти.

– У меня тоже, – крикнул Хуоти и забросил удочку в другое место, ближе к торчавшей из воды коряге.

Позавчера на этом самом месте, у коряги, он за короткое время натаскал целую связку окуней и плотичек. А сегодня не клюет, хоть реви. И погода хорошая, а клева настоящего нет. Правда, на пруту у Хуоти болтается десяток окушков, да все с вершок – не больше. Он уж испробовал все наживки: то насадит на крючок жирного извивающегося червя, то глаз окуня, то достанет из спичечного коробка тучную гусеницу. И каждый раз сперва плюнет на наживку, потом закинет как можно дальше и бормочет:

 
Попадись на удочку,
проглоти крючок.
У меня на крючке
сладкий червячок.
 

Этими словами дед Хуоти уговаривал водяного расщедриться и послать ему удачу в рыбалке. Теперь вот Хуоти уговаривает, только водяной будто и не слышит.

«Дремлет, – подумал Хуоти и легонько дернул удочку, чтобы поплавок чуть-чуть качнулся. – Погода слишком тихая».

И в самом деле, день выдался на редкость тихий и теплый. Солнце так и пекло с безоблачного неба. Водяного, конечно, разморило. Забрался он в ил, на самое дно, где попрохладнее, и улегся. Лежит себе, прохлаждается, глаза закрыл и не слышит, как просит его Хуоти подогнать окуней к крючку.

Вода в ламбе ясная, прозрачная. Только изредка с другого берега, со стороны большого болота, налетит ветерок и быстрая рябь черной полосой побежит по глади, но не дойдя до середины замирает, словно обессилев. И снова на спокойной, ясной поверхности озерка, как в зеркале, отражается крутой косогор противоположного берега и тихо покачивающиеся на его гребне высокие ели, а под елями, повисшими в воде вниз макушками, голубеет небо. Хуоти смотрит на это небо, и ему становится страшно. Вехкалампи кажется таким глубоким и бездонным, что даже голова кружится. Хуоти отводит взгляд от этой страшной бездонной глубины и смотрит вверх, на настоящее небо, где не видно ни одного облачка. Он знает, что лучше всего окунь клюет в такую погоду, когда чуть-чуть дует ветерок и особенно если моросит теплый дождик. «Хоть бы пошел», – думает он, но тут же вспоминает, что отец и старший брат Иво ушли на покос на Ливоёки. «Нет, не надо дождя, пусть скорее с косьбой управятся». Хуоти очень хотелось тоже пойти на Ливоёки, но отец не взял его. «Успеешь еще. Не так уж там хорошо, как тебе кажется», – сказал он.

Пришлось Хуоти остаться дома, помогать матери по хозяйству. Целый день он занимается то одним, то другим, ни от какой работы не отказывается. А мало ли дел в доме в летнюю пору! На Ливоёки, пожалуй, было бы легче и веселее, чем дома. У косарей и хлеб настоящий, из чистой ржаной муки, а дома хлеб пекут с примесью сосновой коры. Но что поделаешь, если отец не взял с собой. Впрочем, если разобраться, Хуоти и дома не так уж плохо. Справившись со своими делами по хозяйству, он собирает в лесу грибы и ягоды, заготовляет на зиму веники овцам, да еще успевает наловить и рыбы на уху. На рыбалку он обычно ходит один или с соседским Олексеем, сыном Хёкки-Хуотари. С Ханнесом – реже. Очень уж коварный этот Ханнес: каждый раз, когда они борются, непременно сделает подножку, не успеешь оглянуться – и ты уже на лопатках. Но обида у Хуоти быстро проходит, и он ходит на рыбалку иногда и с Ханнесом. Конечно, интереснее всего удить одному. Тогда и окунь лучше клюет. Во всяком случае так кажется Хуоти. Вот позавчера он ходил на рыбалку один. Ну и наловил же он окуней и плотиц! А сегодня – не клюет. Хуоти совершенно уверен, что окунь не берет сегодня только потому, что у Ханнеса дурной глаз. Хуоти искоса взглянул на Ханнеса и в душе остался доволен – у Ханнеса тоже не клевало, не помогал и его красно-белый поплавок.

Хуоти надел на крючок свежую гусеницу, плюнул на нее и, широко размахнувшись, забросил удочку, насколько хватило лески. Может быть, там, среди кувшинок, клюнет?

С другого берега озерка донеслось звяканье колокольчиков. Деревенское стадо поднялось с послеобеденного отдыха и опять принялось за свою траву. Сколько бы в доме ни было коров, колокольчик привязывали только одной. Колокольчиков в стаде было ровно столько, сколько домов в деревне – двадцать шесть. Конечно, когда одновременно в лесу позвякивают двадцать шесть колокольчиков, то нелегко сразу различить в их разноголосице свой колокольчик. Но Хуоти мог безошибочно узнать издали звук медного колокольца своей Юоникки. Его знакомый звук здесь, в лесу, казался каким-то особенно родным.

Вдруг Хуоти увидел, как его поплавок качнулся, встал торчком и быстро пошел под воду. Хуоти не торопился вытаскивать удочку. Пусть заберет поглубже, тогда уж точно не сорвется. Поплавок не всплывал. Хуоти начал тянуть леску не рывком, а ровно и уверенно, как его учил дед. Сначала леска не поддавалась, и он уже подумал, что крючок зацепился за кувшинку или за корягу, но потом пошла и некоторое время шла так легко, словно на крючке ничего не было. Но вдруг леска опять натянулась, удилище задрожало и согнулось – и из воды показался большой окунь. Отчаянно трепыхаясь, он описал в воздухе дугу и, оборвав своей тяжестью леску, отлетел далеко в кусты. Хуоти бросился за окунем и ловко схватил его под жабры. Да, такие крупные окуни не так уж часто попадались на удочку на Вехкалампи, и Хуоти не удержался, чтобы не похвастаться. «Глянь-ка!» – крикнул он Ханнесу, показывая бившегося в руке огромного окуня.

Торопливо отцепив крючок, Хуоти связал оборванную леску и снова закинул удочку на то же место. Может, еще такой же клюнет?

Ханнес тоже забросил свою удочку возле коряги, только с другой стороны, и сразу же вытащил здоровенного окуня. Хуоти даже зло взяло. Но он ничего не стал говорить. Тем более, что у него снова клюнуло. И такой клев начался, что только успевай вытаскивать. За какие-нибудь полчаса Хуоти поймал больше десятка окуней и с десяток плотичек. А потом вдруг перестало клевать, как отрезало.

– Пойдем домой, – предложил Хуоти.

Ханнесу не хотелось уходить: на прутке у него висело меньше рыбы, чем у Хуоти. Но ждать уже было нечего, и он тоже стал сматывать удочку.

Хуоти забросил за спину прут с рыбой и начал продираться сквозь густые заросли к тропе, протоптанной скотом неподалеку от Вехкалампи. Ханнес шел следом.

Пройдя полверсты, ребята вышли к ручейку, за которым начиналась густая чаща. В темном и мрачном ельнике Хуоти невольно пошел быстрее. Каждый раз, когда он пересекал эту поросшую глухим лесом лощину, его охватывал непонятный страх. Но он не хотел показывать его перед Ханнесом.

– Тебе не страшно? – спросил Ханнес, стараясь не отстать от Хуоти.

– Нет… А чего бояться? – ответил Хуоти, словно не понимая.

– Лешего, – ответил Ханнес шепотом, чтобы леший не услышал, что его вспоминают.

– Да ведь никакого лешего нет, – возразил Хуоти не слишком уверенно.

– Как нет? А кто забрал корову Крикку-Карппы? Помнишь?

Позапрошлым летом в лесу потерялась корова Крикку-Карппы. Ее искали всей деревней чуть ли не две недели, но так и не нашли. Люди по-разному объясняли исчезновение коровы. Одни говорили, что это бог покарал Карппу за то, что он нарушил великий пост: дескать, впредь будет знать и не станет есть в пост молоко и масло. Так рассуждала и мать Хуоти. А старые люди полагали, что лес «упрятал» корову Карппы, то есть леший заманил ее к себе и съел. Отец же Хуоти объяснял все просто: корову, говорил он, задрал медведь или же она увязла где-нибудь в болоте в таком месте, что ее трудно найти. Объяснение отца показалось убедительным, и вера в лешего у Хуоти несколько поколебалась. Дома о лешем он вообще не думал. Но стоило ему оказаться в лесной чаще, ему начинало мерещиться какое-то черное двуногое страшилище с блестящими глазами, и он невольно прибавлял шаг. В лиственном лесу, где светло, и на открытых, поросших вереском местах Хуоти никогда не испытывал этого страха. Наоборот, белые стволы берез, гроздья рябины, сухой белесый мох, приятный запах можжевельника, щебетание птиц – все это наполняло душу какой-то легкостью и светом. Хотелось бегать по лесу, лазать на деревья, прятаться в кустах, кувыркаться на траве. А в корбе, в мрачном ельнике, совсем не то… Даже в самую ясную погоду в нем холодно и сыро, таинственно-темно. Огромные, покрытые лишаями вековые ели, темный, всегда сырой и топкий мох, гниющий валежник, от которого пахнет тленом и смертью… От всего этого на душе становится тяжело и тревожно, в памяти оживают рассказы о привидениях и злых духах.

Вот водяного Хуоти не боится. Чего его бояться? «Водяной в портках просторных…» В хорошую погоду он подгоняет окуней к крючку. А леший… И хотя Хуоти не очень-то верит в его существование, но все равно боится. Даже холодный пот на лбу выступил, когда Ханнес заговорил про него. «А если он есть, то наверняка живет в этой корбе», – подумал Хуоти и стал боязливо озираться. Но вокруг никого не было видно, ничего не слышно.

Хуоти пошел медленнее и ответил уверенным голосом:

– Нет никакого лешего. Это медведь съел корову Крикку-Карппы.

Ельник наконец кончился, и Ханнес замедлил шаг, облегченно перевел дыхание. Впереди светлел лиственный лес.

Мальчики вышли на небольшое болотце, усыпанное ярко-желтой морошкой. Хуоти и Ханнес на ходу срывали наиболее спелые ягоды. Они были такие сочно-сладкие, что даже губы слипались. От болота было уже рукой подать до берега залива, где юных рыболовов ждала лодка.

Чем ближе к деревне, тем реже становился лес, тем больше пней попадалось по обе стороны тропинки. Оказавшись в таком, тронутом человеческой рукой лесу, даже пришелец из чужих краев поймет, что до деревни осталось совсем недалеко, и ему сразу станет легче идти.

Сквозь редкий молодой ельник проглянули первые избы, а когда лес кончился, глазам открылся узкий залив лесного озера с деревней на противоположном берегу.

Это – родная деревня Хуоти, Пирттиярви.

Старинное селение Пирттиярви. Даже бабушка Хуоти, Кондраттова Мавра, самая древняя старуха в деревне, не помнила, кто и когда срубил первую избу на берегу озера Пирттиярви. Много лет прошло с той поры. Времена тогда были беспокойные. Не раз из-за рубежа приходили вороги, сжигали деревни и угоняли жителей. Однажды полонили Татьяну, красавицу карелку. Семь лет прожила Татьяна во дворце шведского короля. Любил и холил ее король, да не мила была Татьяне королевская ласка. Тосковала она по родным краям, по просторным водам и привольным ягодникам своей Карелии. А как до нее добраться? Однажды ночью, когда король пришел к Татьяне, была она так мила, так ласкала его, что король заснул. Тогда достала Татьяна спрятанный на груди острый нож и заколола его. Потом, забрав троих сыновей своих, которых родила от короля, убежала из дворца. Долго шли они по дремучим лесам, пока, наконец, не добрались до озера Пирттиярви, где и остались жить. Так рассказывало предание о возникновении деревни Пирттиярви.

Это предание бабушка слышала от своего покойного отца. Она знала много интересного о прошлом родной деревни, но кое-что уже успела и позабыть. Она даже не могла точно сказать, сколько ей лет. Когда ее спрашивали, она отвечала: «За сотню перевалило, а уж сколько – не помню».

Бабушка Мавра была человеком старого поколения. Верила в бога и усердно молилась ему, но в то же время почитала разных духов – лешего, водяного, домового; она знала все церковные праздники и соблюдала посты, но это не мешало ей помнить всякие заговоры и заклинания. А предания и руны, слышанные ею от покойного отца, она могла рассказывать без конца. Хуоти готов был слушать ее хоть весь вечер напролет. Бабушке это, конечно, нравилось, и поэтому Хуоти она любила больше всех из своих внуков.

Дедушка Хуоти, Кондратта Онтронен, умер позапрошлой осенью. Тягостным воспоминанием осталась в душе Хуоти смерть деда. Недели за две до своей кончины дедушка потерял рассудок: он ничего не ел, все лежал на печи, иногда приподнимался, садился и пытался исхудалой рукой ловить пробегающих по стене тараканов. В последние дни он стал что-то бормотать про себя и размахивать трясущимися руками, словно отгоняя кого-то от себя. «Беса отгоняет!» – шепнула бабушка и стала усердно креститься. Но и это не помогло. Тогда она рассердилась, схватила метлу, распахнула дверь в подполье и крикнула: «Сгиньте, проклятые твари подпольные, ваш отец под полом сам дух испускает!» Хуоти забился в дальний угол и дрожал от страха. Этот страх возвращался к нему каждый раз, как он вспоминал лихорадочно блестевшие глаза деда, отгонявшего бесов. Эти глаза вспоминались ему вечером в темной избе или когда он оказывался в таком месте, где случалось что-то особенное, связанное с именем дедушки. Одним из таких мест была так называемая Маврина могила – омут возле мыса Кивиниеми. Это было самое глубокое место на Пирттиярви. Осенью, а иногда и летом в холодную погоду, там ловили сетью окуней. Хуоти с отцом не раз ездил проверять сети, поставленные на этом омуте. Однажды отец рассказал ему, почему омут называют Мавриной могилой.

Давно это было. Дедушка и бабушка Хуоти были тогда еще молодые. Однажды они ставили сети на озере и дед из-за чего-то так рассердился на бабушку, что схватил ее за волосы и выбросил из лодки на самом глубоком месте. Закричал он при этом таким громким голосом, что даже те, кто ловил рыбу далеко от них, услышали: «Да тебя, змею разэтакую, утоплю, здесь могилу свою найдешь». Бабушку дед не утопил, домой они вернулись помирившиеся, но после этого случая место прозвали Мавриной могилой. Так было или не так, отец не знал, потому что сам он этого не видел и не слышал, но народ так рассказывал. Хуоти несколько раз порывался спросить у бабушки, но боялся, что она обидится и не станет рассказывать ему сказки. Сама бабушка никогда ничего не говорила об этом случае. И мужа своего покойного вспоминала всегда с уважением и большой теплотой.

«Что тогда было не жить, когда мой старик был молод и в силе, – говорила она, вспоминая прошлое. – Выйдет за околицу, глядишь, уже несет глухаря или оленя. Да, оленей тогда полно было. Бывало, у самых ворот резвились. А рыбы всякой – и окуня, и плотвы, и щуки, и ряпушки – Пирттиярви просто кишмя-кишело. А-вой-вой, страшно много ее было. Бывало тянешь сеть, а поднять сил нет – битком набита. Рыбой да мясом и питался народ. Да и жита хватало. Его тоже в лесу добывали. Пожогу жгли и в золу ячмень сеяли. Хорошо хлеб рос, и заморозки его не губили, не так, как теперь. Поля теперь вспаханные, бороны железные, а хлеба даже до рождества не хватает. В Кемь да в Каяни приходится ездить за хлебом, все оттуда надо везти – и стекла для окон оттуда, и спички. А раньше-то огонь огнивом высекали да из трута искру раздували. Окошки – те из слюды были. Откуда добро, оттуда и зло. Раньше никто не курил и водку не пил. А теперь? Грешным народ стал, что руочи[1]1
  Руочи – здесь бранное: финны.


[Закрыть]-нехристи. Люди между собой ссорятся и дерутся. Сын с отцом не уживается, отец с сыном не ладит, вот и делятся, каждый свою избу ставит, а родителей и в гости звать не хотят. Даже рыба такого греха стыдится, под камень прячется. Птица тоже улетает все дальше в леса. Раньше не так было. Три рода, три больших избы было прежде в Пирттиярви. Род Онтроненов, род Малахвиэненов и род Васкелайненов. Самым большим был род Онтроненов. Тридцать пять душ под одной крышей жило. Вот где было едоков. Тут маленьким столом да маленьким котлом не обойдешься. Зато было кому и работать. А теперь что? У меня тоже было шестнадцать сыновей, все молодцы как на подбор. Одиннадцать господь прибрал, пятеро в живых остались, да и те, что птицы, разлетелись в разные стороны, свои гнезда понастроили. На́ума на Весанниеми поселился, Юрки на Юрюнкангасе, Ахава на Вялиахо, Васселей на Васунвааре. Один Поавила остался в отчем доме, чтобы мать родную на старости лет кормить, на кладбище проводить да земле предать… Ох-ох-ох.

Так рассказывала бабушка о прошлом маленькой деревушки, на которую сейчас смотрели мальчики. С отлогого склона, поросшего молодыми сосенками и вереском, стоя на большом камне, Хуоти любовался родной деревней.

Деревню пересекал прогон, по которому летом каждое утро выгоняли скот на выпас в лес и по которому каждый вечер перед заходом солнца стадо возвращалось домой. По обе стороны прогона лежали ячменные и картофельные поля, вразброс стояли избы, риги и бани, одни ближе к дороге, другие поодаль. На отшибе, словно отделившись от остальной деревни, стояло несколько изб. В северном конце деревни виднелся дом Хуоти. Серая, неказистая избушка, но такая родная…

Неподалеку от берега озера – кладбище. Вековой, темно-зеленый мрачный ельник, подобно островку возвышающийся среди возделанных полей, словно напоминает нынешним поколениям, что там, где теперь стоят избы, колосятся хлеба и цветут травы, некогда шумел дремучий лес. Возле кладбища желтеет часовенка, единственное крашеное строение во всем Пирттиярви. Неподалеку от часовни, чуть правее от нее, стоит красивый новый дом – школа. Стены ее еще не успели потемнеть и поэтому школа кажется более светлой и радостной, чем деревенские избы.

Озеро Пирттиярви и лесные ламбы в окрестностях деревни, лес, где полно грибных мест и ягодников – вот и весь мир Хуоти. Соседние деревни далеко. Ближайшая деревня Латваярви за десять верст, село Вуоккиниеми – за тридцать. Как живут в других деревнях, Хуоти не знает. И сравнивать свою деревню с другими не может, потому что нигде еще не бывал. Но ему кажется, что нет на свете роднее места, чем деревня, что лежит перед ним на другом берегу залива и словно зовет его к себе.

На кустах и молодых березках, растущих на том берегу почти у самой воды, сушится белье. Кажется, там мама…

Хуоти соскочил с камня и бегом спустился по крутому берегу к воде. Ханнес уже ждал его. Они вместе столкнули на воду стоявшую в кустах лодку. Ханнес взял кормовое весло и сел править. Хуоти стал грести.

Залив напоминал небрежно откинутую, чуть согнутую в локте человеческую руку. На месте сгиба находился мыс Весанниеми, с которого налево и направо открывался простор озера Пирттиярви. Напротив мыса возвышался небольшой островок, который настолько сливался с прибрежным лесом, что издали его трудно было и заметить.

В том месте, где переправлялись мальчики, залив был совсем узкий. Хуоти легко переплывал его туда и обратно, а на лодке пересечь его – минутное дело. Несколько сильных гребков – и лодка влетела под навес, построенный над причалом. Таких крытых лодочных причалов в деревне всего два. Один из них принадлежит отцу Ханнеса Хилиппе Малахвиэнену. У Хилиппы две лодки. Одна – для ловли неводом, другая – полегче – для уженья. На этой легкой лодке Хуоти с Ханнесом и ездили на рыбалку. У родителей Хуоти тоже есть лодка, но она старая и тяжелая. Вытянутая на берег, она лежала между камнями.

Рядом с причалом стирала мать Хуоти. В черном, треснувшем по краю чугуне кипятилось белье. Маленькая Насто сидела на траве и играла собранными на берегу круглыми камешками. Во рту ее торчала соска, сделанная из коровьего соска.

Отдав рыбу подбежавшему Микки, своему младшему брату, Хуоти пошел собирать хворост.

Тут же на берегу стирала белье и жена Хёкки-Хуотари с дочкой Иро. Она была чуть старше Хуоти. Собирая за кустами хворост, Хуоти тайком поглядывал на Иро, которая, стоя в воде, полоскала белье. То ли девочка почувствовала, что за ней следят, а может, просто ей было неудобно стоять на каменистом дне, но она вошла в воду подальше, так что подол ее почти касался воды.

На камне, рядом с Иро, Микки устроился потрошить рыбу.

– Мама, погляди!

Микки показывал матери огромного окуня, того самого, с которого начался клев.

Мать тоже была довольна, что Хуоти поймал такого крупного окуня.

– Из него получится рыбник, – сказала она и стала подкладывать под котел принесенный Хуоти хворост.

Когда рыба была очищена, Хуоти и Микки отправились домой. Тропинка вела через ячменное поле Хилиппы Малахвиэнена. Проходя краем поля, Микки поймал пеструю бабочку, но тут же отпустил ее. Отлетев в сторону, бабочка опустилась на цветок клевера. Микки кинулся за ней.

– Бесово отродье, чего траву топчешь? – раздался злой окрик из-за риги. Микки не заметил стоявшего с косой в руках Хилиппу. Хуоти тоже испугался.

– Идем скорей, – крикнул он Микки и побежал к дому.

При появлении ребят на дворе черный пес, лежавший в тенистой крапиве под изгородью, лениво поднялся и, виляя пушистым хвостом, долго потягивался, а хозяйничавшие на подворье воробьи испуганно вспорхнули, кто под стреху, где у них были гнезда, кто на край обветшалой крыши, и оттуда, вертя головками, поглядывали черными бусинками глаз, ожидая, когда ребята войдут в избу, а пес снова уляжется под изгородью.

На крыльце с подгнившими, покосившимися ступеньками к широкой низкой двери было прислонено коромысло, в знак того, что в доме нет никого, кто бы мог открыть гостю дверь.

Солнце уже начало склоняться, когда мать вернулась с реки.

Мать Хуоти была родом из другой деревни. Из далекой Костамукши, из бедного дома Игнатты Проххорайнена взял себе жену Кондраттов Поавила, или Пулька-Поавила, как его прозвали в деревне после одного случая. Привел он ее в дом старинного рода Онтроненов, чтобы была она невесткой не ленивой, хозяйкой хлопотливой, расторопной работницей. Сорок верст прошла она пешком в сопровождении жениха и сватов по глухой тайге, по узкой тропе, повязав низко, чуть ли не на глаза шелковый голубой платок, последний платок своего девичества, и были в ее сердце непонятный страх и желание большого счастья. Поавила вел за собой бурую нетель – приданое молодой жены… Сколько же лет прошло с той поры?

В девушках ее звали Игнаттова Доариэ, но Хуоти до сих пор не знал, как зовут его мать – так редко звучит ее имя. Такой уж обычай: как только женщина покинет родной дом и переступит порог дома своего мужа, ее избегают называть по имени. Правда, Поавила в первое время называл ее Доариэ, но потом, когда пошли дети, стал звать просто «женушкой». Свекровь и родственники мужа называли ее невесткой, а в деревне звали женой Поавилы. Но самой ей больше по душе, когда дети и даже муж называют ее мамой. Мама! От этого слова на душе у нее становится теплее, улыбка трогает губы, а иногда и слезы навертываются на глаза.

Девять детей выносила мать Хуоти. Шестеро из них осталось в живых. Две дочери уже замужем. Третья дочь и двое сыновей умерли маленькими. В молодости Доариэ при родах обходилась без посторонней помощи. Сама, бывало, перекусит пуповину, сама вымоет новорожденного, сама принесет из хлева в избу, а вечером еще и корову сама подоит. Старшего, Иво, она родила на покосе у Паюпуро, в шести верстах от дома. Но однажды она, беременная, помогала мужу поднимать бревна, и у нее случился выкидыш. Правда, дети рождались и после этого, но уже в страшных муках. Так появился на свет Хуоти.

…Схватки начались утром, а днем Доариэ жгло как огнем. «Люди добрые, помогите!» – кричала она, мечась на прошлогодней соломе и сжимая в отчаянии кулаки. Свекровь стояла рядом и поила ее холодной родниковой водой, в которую было примешано сердце живой щуки, мужской пот и металлическая пыльца, наскобленная кончиком ножа с медной монеты. Но боль становилась все невыносимей. «Умру, умру, господи…» – несся душераздирающий крик из хлева. Свекровь сердито грозила кому-то палкой и читала про себя заклинание:

 
Ой, Укко, бог верховный,
ой ты наш отец небесный,
вырони из печи камень,
мальчика из чрева девы,
из лона женщины ребенка…
 

Потом боль вдруг кончилась… А вечером третий сын сосал грудь бледной утомленной Доариэ.

Через несколько дней послали за попом в Латваярви. Посредине избы на скамью поставили ушат с водой, на ушках с двух сторон зажгли по тонкой восковой свече, и старый седобородый батюшка Гавриил, поддерживая своей широченной ладонью головку младенца, осторожно окунул его раза два в купели и осенил крестом, провозгласив:

– Храни, господи, Павлова сына Федора.

А по-карельски мальчика стали звать Хуоти.

Может быть потому, что появление на свет Хуоти было связано с бо́льшими муками, чем рождение других детей, мать испытывала к нему особое чувство. Хотя Хуоти шел уже двенадцатый год, частенько, когда никто не видел, она обнимала его, подолгу смотрела ему в глаза и гладила по голове.

В девичестве у Доариэ были густые темные волосы. Когда по праздникам она надевала свой ярко-желтый шелковый платок, из-под него свисала крепкая коса. Перед свадьбой подруги распустили ей волосы, заплели в две косы, которые уложили вокруг головы, и надели расшитую золотом и украшенную бисером парчовую сороку[2]2
  Со́рока – женский головной убор.


[Закрыть]. С тех пор ее волосы не видели света, за исключением тех случаев, когда жена Хёкки-Хуотари приходила поискать в голове. Только сорока износилась, потеряла свой блеск и спрятанные под ней волосы поблекли и поредели. От забот в них уже стала пробиваться и седина. Ведь долгие годы, когда Поавила скитался коробейником по Финляндии и под Петербургом, ей приходилось одной тянуть на себе все хозяйство. От темна до темна все в работе: поле вспахать и ячмень посеять, а потом убрать и зерно на ручном жернове смолоть, коров покормить и подоить, овец остричь, и за огородом ухаживать, и с неводом на озеро съездить, и воду из колодца наносить, и детей накормить и одеть… Так что самой даже поесть по-человечески некогда было. Потом Поавила, видя, что от его коробейничества дом богаче не становится, бросил это дело. Последние пять лет он дома и делит с женой все заботы и тяготы. Но работы его жене по-прежнему хватает, потому что она одна женщина в доме. Насто, младшенькая, еще за люльку держится, ходить только учится. Свекровь старая, дряхлая, за ней самой нужен уход. Так что не удивительно, если Доариэ выглядит старше своих лет и ее щеки, когда-то румяные и пухлые, впали и побледнели. И все-таки Хуоти ни разу не приходилось слышать, чтобы мать сетовала на свою судьбу. В ней была какая-то покорность, готовность безропотно подчиняться всему – и власти мужа, и воле свекрови, и своей участи. Когда в дом приходила какая-нибудь беда – заморозок ли случался, смерть ли, болезнь ли – мать только замыкалась в себе, полностью отдаваясь работе. Труд давал утешение, вселял в сердце искорку надежды. Хуоти видел в голубых глазах матери усталость от тяжелой жизни, и ему становилось жалко ее.