Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
Вдали за болотом еще раздавались одиночные выстрелы. Противник бежал. Михаил Андреевич со своим отрядом начал преследование отступавших белофиннов. Солнце светило уже по-весеннему, снег сверкал ослепительно…
IX
Весеннее солнце сияло и над Пирттиярви. Снег днем подтаивал под его лучами, но за ночь его так схватывало морозом, что рано утром можно было ехать хоть с возом сосновых бревен. По весеннему насту сани и лыжи шли чуть ли не сами собой.
Едва проснувшись и натянув штаны, Микки схватил лыжи и побежал кататься. Он стоял на вершине кладбищенской горки, готовясь спуститься вниз по склону на залив, как вдруг услышал позади себя скрип снега. Оглянувшись, Микки увидел Иро. Она шла на лыжах и, по-видимому, направлялась в лес заготовлять дрова, потому что в одной руке у нее была лыжная палка, а в другой – пила. Заметив Микки, Иро подошла к нему и спросила, дома ли Хуоти. В последнее время она каждый раз, как увидит Микки, обязательно что-нибудь спросит о Хуоти: «Что Хуоти делает?», «Приходила к Хуоти Наталия?». Микки уже надоели эти вопросы, и поэтому он сердито буркнул:
– Тебя ждет… на повети.
И, с силой оттолкнувшись палками, понесся под гору.
Микки, конечно, знал, что Хуоти еще затемно ушел с отцом и матерью в лес за Вехкалампи, чтобы привезти бревна для нового дома. Возить лес приходилось на себе, потому что их мерин охромел. Сразу же, как только белофинны ушли из деревни, отец вытащил гвоздь из копыта лошади, но гвоздь, видимо, попался ржавый. Рана загноилась, а лечить было нечем.«Прикладывали, правда, тряпку с мочой, но она не помогала. А время не ждало. «Апрель землю обнажает, а май умывает», – говорили в деревне старые люди. Земля, правда, еще не обнажилась даже на южных склонах, однако время самых сильных метелей уже прошло и солнце все чаще выглядывало из-за туч. На подтаивающей дороге из-под снега выступили оброненные клочки сена и соломы. Временами с крыш уже капало, и в редколесье с сучьев потоньше с шумом падал снег.
– Ну, давайте поехали, пока наст держит, – сказал Пулька-Поавила, опять берясь за оглоблю. Хуоти взялся за другую, Доариэ толкала воз сзади.
Поначалу сани шли хорошо, и воз казался легким, но чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось тащить. Вены на висках Поавилы набухли, со лба катился пот. Сани все чаще останавливались, а деревни еще даже не было видно.
– Передохнём-ка опять малость, – предложил запыхавшийся Поавила и вытер шапкой пот с лица.
Он присел на бревно, свернул цигарку и жадно затянулся. Но, не выкурив и половины, швырнул цигарку в снег и, поморщив лоб, опять взялся за оглоблю.
– Поехали.
Но полозья примерзли к насту, и воз не двигался с места.
– Ну что за черт, никак не трогается, – чертыхался Поавила. – А ну, дернем все разом. Ра-аз, два…
Вскоре в просвете между деревьями показалась излучина залива, а затем и деревня. Оставалось каких-нибудь полверсты. Но наст начал сдавать. На краю небольшого болота один из полозьев осел глубоко в снег.
– Толкай, толкай! – орал Поавила жене, согнувшись так, что чуть не касался носом снега.
Доариэ с перекошенным от невероятного напряжения лицом толкала изо всех сил. Под ложечкой покалывало, в глазах то и дело темнело, подступала тошнота. Еще на прошлой неделе Доариэ заметила, что с нею творится что-то неладное, но мужу не решилась сказать.
– Заснула, что ли, ты там? – услышала она окрик мужа.
Доариэ толкала что есть мочи, но полоз уходил все глубже в снег, а потом провалился и второй полоз.
Поавила обернулся и, почесывая за мокрым от пота ухом, с минуту молча глядел на воз. Потом сбросил бревно с саней, процедив сквозь зубы:
– Лежи тут, покуда мерин не поправится.
Вернувшись домой, Поавила первым делом пошел проведать мерина. Лошадь стояла, низко свесив голову, и даже не шевельнулась, когда в конюшню пришел хозяин. Охапка клевера, брошенная Поавилой утром в кормушку, оставалась нетронутой. Нога вздулась и была такой горячей, что даже руку жгло при прикосновении к ней. Глаза мерина гноились. Поавиле показалось, что лошадь плачет. Проклиная про себя белофиннов и посылая на их головы всяческие кары, Поавила вернулся в избу.
– Рукой не прикроешь, – услышал он, входя, голос Доариэ, жаловавшейся на что-то жене Хёкки-Хуотари.
– Да, конечно, – соглашалась Паро.
Женщины, понизив голос, продолжали о чем-то перешептываться, но Поавила, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания. Даже не сняв шапки, он сидел под иконой в красном углу и угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом решительно встал, взял топор и пошел куда-то.
– За какие грехи нас бог так наказывает? – вздохнула Доариэ. – В такие-то годы. Да и время еще такое…
– Да, конечно, – согласилась Паро и добавила с явным сожалением: – А мой-то уже на такое не способен.
– Оно и лучше, – заметила Доариэ.
Но жена Хёкки-Хуотари, кажется, была не очень довольна этим.
– Что-то у Иро и Хуоти случилось. Даже не разговаривают, – начала Паро, но тут же замолчала, увидев в дверях Хуоти.
Следом за Хуоти в избу вбежал Микки, весь в снегу, с разодранной штаниной.
– Где-то ты весь так извозился? – заохала мать. – А-вой-вой! Штаны опять порвал. Не успеешь починить, опять рваные. Сам будешь теперь чинить. Одно горе с этими мальчишками. Был бы отец дома, так дал бы он тебе ремня. Хуоти, ты не видел, куда отец ушел?
– Чего-то к риге пошел, – ответил Хуоти, всовывая в печь принесенный с собой березовый брус, чтобы, распарив, сделать из него полоз для санок.
– К риге? – удивилась мать. – А что ему зимой там понадобилось?
В окошко светило апрельское солнце и толстый лед, наросший за зиму на стеклах, начал понемногу таять. С подоконника на скамью капала черная от копоти вода.
– Иро скоро перейдет спать в горницу, – вдруг сказала Паро, взглянув на Хуоти.
– Да холодно еще, – заметила Доариэ, стаскивая с Микки порванные штаны.
– А я тоже, девушкой, бывало, с середины великого поста спала в горнице. Под овчиной не холодно, – сказала Паро и вдруг заметила за окном жену Хилиппы. – Вот чудо-то! Оксениэ к вам бежит…
Доариэ тоже удивилась. Жена Хилиппы, хотя и была большой охотницей посудить да посплетничать, редко заходила к своим соседкам – не к лицу это было ей, она же хозяйка самого богатого дома, да и грех это. Что же заставило ее теперь побежать в дом Пульки-Поавилы, да еще сломя голову?
– Твой-то совсем рехнулся! – закричала Оксениэ уже с порога.
У Доариэ даже руки опустились.
– Ригу ломает, – плаксивым голосом причитала Оксениэ.
– Господи!
Доариэ бросилась к окну и увидела, как Поавила, стоя на крыше их общей с Малахвиэненом риги, отрывает доски с крыши и бросает их в снег.
– Греха не боится! – бормотала Оксениэ.
Заметив Паро, она подошла к ней и, наклонившись к самому уху, стала нашептывать что-то с таинственным видом. Хуоти расслышал только отдельные слова. «Иро… вечером… с Ханнесом… повети…» Ему вспомнились слова покойной бабушки: «Кто шепчет, тот клевещет», но на душе у него почему-то стало неприятно.
Выглянув в окно, Оксениэ опять со страдальческим видом обратилась к Доариэ:
– Сходи-ка ты уйми его.
В ответ Доариэ только вздохнула. Да разве жена может поделать что-то с мужем! Оксениэ и сама понимала это. Поглядев на Доариэ жалостливым взглядом, она направилась к дверям, бормоча под нос: «Был бы Хилиппа дома, так…»
Хуоти из окна долго наблюдал за отцом. С крышей отец уже разделался. Вот вниз полетело и первое бревно. Только снег облаком взметнулся вверх, когда оно упало на землю.
– А весело они шмякаются, – усмехнулся Хуоти и, взяв из-под лавки топор, пошел помогать отцу.
К вечеру они вернулись домой усталые, но в приподнятом настроении, разговаривая о новой избе, которую теперь они уж точно построят. Но этой радости Поавиле хватило ненадолго. Наведавшись в конюшню, он вернулся и сказал дрожащим голосом:
– Придется, видно, прикончить.
Доариэ сразу поняла, о чем говорит муж.
– А как же тогда… Ведь и навоз еще не вывезли…
– У меня рука не поднимется, – хмуро продолжал Поавила. – Хуоти, сходи за Хуотари.
Хёкка-Хуотари чинил невод, когда Хуоти вошел в избу.
– Отец просит тебя прийти… – с трудом выдавил из себя Хуоти. – Мерина надо прикончить.
– Надо же было додуматься, – проворчал Хуотари. – Взял и забил гвоздь в копыто своему коню.
Он отложил в сторону челнок, прицепил к поясу длинный острый нож и пошел к соседу. Хуоти направился было следом, но Иро тихо окликнула его:
– Посидел бы…
Поавила не пошел смотреть, как снимали шкуру с его мерина. Он угрюмо сидел у камелька и беспрерывно курил. Доариэ собиралась поговорить о риге, но… До риги ли теперь, когда такая беда на них свалилась.
Наконец, вернулся Хёкка-Хуотари.
– Получай! – буркнул он, швырнув шкуру мерина на пол у дверей. – За чем пошел, то и нашел.
Поавила молчал. Как же так у него получается? Все время он делает что-то такое, что и сам потом не может в толк взять. Вот, скажем, взломал общинный амбар. Сейчас-то он знает, что надо было делать. А теперь вот с мерином… Да еще соседи посмеиваются.
– Из нее неплохие пьексы получатся, – сказал Хёкка-Хуотари, моя руки под рукомойником. – Надеюсь, не откажешь мне на подошвы?
В избу с какой-то странной ухмылкой вошел Крикку-Карппа. Возвращаясь с погоста, он видел, как Пулька-Поавила рушил ригу, и решил зайти и узнать, что стряслось с Поавилой.
– Видел я, как ты на риге трудился, – с усмешкой сказал он и, обнажив лысую голову, сел рядом с Поавилой у камелька. – Бревна-то не переломались? Небось гнилые уже…
– А зря ты… – Хуотари осуждающе смотрел на Поавилу. – Ни к чему все это. Когда две собаки дерутся из-за кости, она достается третьей.
Поавиле нечего было сказать в свое оправдание и он растерянно молчал. Потом, чтобы прекратить весь этот разговор о риге, спросил у Крикку-Карппы:
– А что там на погосте говорят о руочах?
– Да ходят слухи, будто всыпали им здорово где-то между Подужемьем и Кемью. Откуда-то с моря, из Соловецкого монастыря, что ли, стреляли из пушек.
– Значит, Теппана успел вовремя, – с довольным видом заметил Поавила. – Ну, а об учителе ничего не слыхал?
Судьба учителя тревожила всю деревню. Никто не знал, что с ним стало. Хилиппе, может быть, что-то и было известно, но он уехал по торговым делам в Каяни. Жена учителя ходила на погост. Вернулась она оттуда в слезах: Степана Николаевича там никто не видел. Карппа тоже ничего не слышал о нем.
– Кто знает, что они с ним сделали, – нахмурился Поавила. В избе наступила гнетущая тишина.
Все долго молчали. Наконец, Поавила нарушил молчание, попросив соседей помочь ему погрузить тушу лошади на сани.
– Надо отвезти куда-нибудь… Хоть на самих себе.
– Ну ты брось это. Ишь какой гордый! – сказал Хёкка-Хуотари. – Хуоти, наверно, еще у нас. Микки, сбегай скажи ему, чтобы запряг нашу Лийну и приехал сюда.
Солнце уже зашло, когда Поавила вернулся из леса, куда он отвез тушу своего мерина. Конину в Пирттиярви не ели даже в самые голодные годы. Хуоти отвел Лийну домой. Иро ждала его у ворот конюшни. Видимо, услышала звон колокольчика и побежала встречать…
Ночью Поавила долго не мог заснуть. Заметив, что Доариэ тоже не спит, он тихо сказал ей:
– А избу мы с Хуоти построим, что бы там ни было.
Доариэ вдруг схватила мужа за жилистую руку и прижалась лицом к его плечу.
– Ты плачешь? – повернулся к ней Поавила и стал утешать: – Брось. Будет у нас еще конь, если только бог здоровья даст.
– Тяжелая я, – с трудом выдавила Доариэ.
Поавила долгое время не мог сказать ни слова.
– Этого лишь не хватало, – наконец, буркнул он таким тоном, словно жена была виновата. – Хуоти уже взрослый.
– Только бы не родился с зубом во рту, – вздохнула Доариэ. Она вспомнила, как покойная свекровь рассказывала о рождении Поавилы: «Под Кемью я его родила. Мы с мужем моим ходили просить милостыню. Заморозки тогда большие были по всей Карелии, весь хлеб вымерз. И родился он с зубом… А кто появится на свет с зубом… да еще в дороге, тому век суждено горе мыкать». Доариэ искренне верила в эту примету, ведь ей самой суждено страдать и мучиться вместе с Поавилой до самой смерти. Хотя бы дети оказались счастливее.
Хуоти тоже не спал и слышал все. Ему было как-то неловко. «В такие-то годы…» И в то же время было жалко отца и мать. Ведь они сами переживают.
Поавила был просто убит признанием жены. Прежде, в молодые годы, когда жизнь еще шла как по накатанной лыжне, он только улыбался про себя, ожидая рождения очередного ребенка. Теперь ему было не до улыбок. Он был так расстроен, что даже толком работать не мог, хотя все время вроде был чем-то занят. Он вспоминал прошлое. В памяти вставали то ленсман, отобравший у него короб с товарами, то сухорукий сын Хёкки-Хуотари Олексей, утопившийся в озере, то магистр Канерва… Но свою часть риги он все же успел разобрать до возвращения Хилиппы из Каяни. Бревна он свез к месту строительства новой избы.
Хилиппа привез из Каяни почту для белофиннов, адресованную на Кемь. Вместе с ним приехали какой-то ученый, направленный финским литературным обществом изучать религиозные обряды карел, и представители компании «В. Гутцайт», прибывшие для ознакомления с лесными богатствами, которыми славились эти края, и сплавными реками, текущими с водораздела в сторону Финляндии.
В тот же вечер Хилиппа пришел к Пульке-Поавиле.
– Ты что, другого теперь и делать не умеешь, как только ломать? – начал он с порога, – Общинный амбар взломал, теперь нашу общую ригу порушил! Когда ты ума-разума наберешься, а?
Поавила молчал.
– И что я тебе сделал плохого? – уже спокойнее продолжал Хилиппа. – Когда тебе что нужно было, я всегда давал в долг. И семена, и соль… Да ты даже не знаешь, сколько добра я сделал тебе. Руочи-то собирались тебя… К-хе… Ну ладно… – он поперхнулся. – Не надо было тебе ломать ригу. Я бы тебе дал лошадь, чтобы бревна привезти из лесу. А им я сказал, что ты, конечно, человек со странностями, но честный. Если бы не я, они тебя бы арестовали. Тебе бы спасибо сказать мне, а не…
– Вон! – рявкнул Поавила не своим голосом, шаря дрожащей рукой под лавкой. – Вон, пока цел!
– Боже милосердный! – испугалась Доариэ и закрыла лицо руками.
Насто заплакала. Микки спрятался за голбец.
– Сумасшедший! – Хилиппа схватился за ручку двери. Его левое веко нервно задергалось. – Ну, погоди, вернутся финны. Они знают, кто у нас совет нищих создавал. Они уж как пить дать…
Поавила выхватил из-под лавки топор. Хилиппа успел выскочить из избы. Топор с такой силой ударился о дверь, что она распахнулась.
– Не плачь, – стал утешать Поавила перепугавшуюся дочь. – Ну, что ты?
Доариэ подняла топор и молча положила его на место.
– Половина риги наша, – тяжело дыша, сказал Поавила. – А со своим добром я могу делать все, что захочу. Вот.
Нахлобучив шапку, он вышел из избы.
После той ночи, когда Хуоти случайно подслушал разговор отца и матери, у него появилось какое-то новое чувство, придававшее ему силы и заставлявшее работать с утра до вечера словно за двоих. Он сделал санки, навозил на них на поля навоз, окорил часть бревен и начал их обтесывать. В одной рубашке, без рукавиц, Он усердно махал топором и не слышал, как подошел отец.
– Зря, пожалуй, стараешься, – услышал он голос отца.
Хуоти выпрямился и недоуменно уставился на него.
– Мне-то, наверное, уже не жить в новой избе, – вздохнул отец, думая об угрозе Хилиппы.
Хуоти опустил топор в ноздреватый мокрый снег рядом с бревном и внимательно посмотрел в потемневшее, изрезанное глубокими морщинами лицо отца.
– Как-нибудь прокормим мы… – начал он смущенно. Ему еще никогда не приходилось говорить с отцом о таких вещах.
– Ты о чем? – не понял отец.
– Пусть он появится на свет, раз уж так получилось, – уже яснее сказал Хуоти.
Теперь Поавила, в свою очередь, недоуменно уставился на сына, потом смешно оттопырил губы и медленно пошагал к дому.
На кладбищенской горе он остановился, увидев длинную вереницу саней, приближающихся к деревне со стороны погоста. Обоз ехал тихо и медленно, словно похоронная процессия. Не было слышно даже понукания. Поавила поспешил в избу и стал наблюдать из окна. На первых санях ехал сын купца Канервы. На некоторых санях везли что-то накрытое попонами.
Прибежал Микки и, захлебываясь, стал рассказывать:
– …а в санях – мертвые. Я сам видел…
Несколько саней завернули во двор Пульки-Поавилы, и в избу ввалились белофинны. Это были уже не те бравые и кичливые парни, что три недели назад прошли через деревню, направляясь к Кеми. Мрачные, промерзшие, раненые… Шепотом между собой ругают офицеров. Клянут соплеменников, которые встретили их отнюдь не радушно. Кое-кто вслух жалеет, что связался с этой авантюрой. Но у некоторых еще белеют на рукавах повязки «За Карелию». Кто-то успел сбегать к Хилиппе и принести оттуда газеты недельной давности и письма из Финляндии. Все жадно читали письма.
– Ребята, – оживился кто-то. Красных вышибли из Выборга. – Восемьдесят тысяч красных взято в плен…
– Ничего, в земле места хватит всем этим дьяволам! Вот брат пишет, что у нас в Ориматтила каждому пятому красному пулю пустили в лоб. Эх, жаль, что меня там не было!
Письмо получил и похожий на простого крестьянина возчик, с которым Доариэ обменялась несколькими словами на дворе три недели назад. Обратно он возвращался без лошади. Остался его конь там, на краю болота, между Подужемьем и Кемью. Наморщив лоб, возчик сидел на конце лавки у самого входа и медленно читал письмо от жены.
«Дорогой мой муж Матти. С тех пор, как вы уехали и оставили нас в печали, от вас не было никаких вестей. Я очень боюсь за тебя. Как бы там с тобой не случилось чего-нибудь. Молю бога, чтобы он сохранил нас от беды. Как я буду тогда жить с бедными детьми? Хельви каждый день спрашивает: «Папа скоро вернется? А гостинцы он привезет?» Недавно пришел домой Кусти Перттиля. Он привез с собой хорошего коня. Он рассказывал, что тоже был где-то там в Карелии, только севернее… Слава богу, здесь у нас наконец-то кончилась эта ужасная война. Во многих наших семьях сейчас льются слезы. Батрака Перттиля шюцкоровцы живым бросили в прорубь. Я никогда не поверила бы, что финны могут быть такими жестокими. И что из этого в конце концов будет? Бог все видит и он все припомнит…»
Узнав о возвращении в деревню экспедиции, жена учителя прибежала в избу Пульки-Поавилы и со слезами на глазах стала умолять солдат рассказать, где ее муж и что с ним.
– А мы его в глаза не видели. Нет, с нами он не ехал, – пожимали плечами солдаты. – Может быть, наш летописец что-то знает. Он вон в той соседней избе.
Медлительный возчик, читавший письмо от жены возле дверей, поднял голову и хотел было рассказать Анни, что он слышал от товарищей, но Анни уже выскочила из избы и побежала в дом Хилиппы.
Магистр сидел за столом и листал свои записи.
– Где мой муж? – бросилась к нему Анни. – Что вы с ним сделали? – задыхаясь и чуть не плача, спросила она.
Магистр вылупил свои и без того выпученные глаза, не зная, что сказать.
– Он остался на Мурманке, – помедлив, ответил магистр, уставившись в свои записи. – У своих…
– Вы убили его?
Жена Хилиппы стала успокаивать Анни:
– Как ты можешь такое подумать? Финны ведь образованные. А Степан Николаевич твой вернется, вот увидишь. Это бог хочет испытать тебя, но он тебя не накажет, – говорила Оксениэ с благочестивым видом.
Когда Анни, подавленная тяжелым предчувствием, ушла, Хилиппа подошел к магистру и тоже поинтересовался, не довелось ли господину магистру слышать что-нибудь о его сыне.
– Он еще до вас отправился в Кемь, – сказал Хилиппа. – По каким-то вашим делам.
Канерва растерялся. Он, действительно, слышал кое-что о судьбе Тимо. Но как сказать об этом отцу?
– К сожалению, ничего не слышал, – сказал он и опять углубился в свои записи.
У Хилиппы задрожало левое веко. Охваченный тревожными мыслями о судьбе сына, он даже забыл о том, что собирался рассказать магистру, как Поавила бросил в него топором.
Магистр задумчиво перелистывал клеенчатую тетрадь, в которой вел летопись похода.
«…В волостном правлении Вуоккиниеми мы провели собрание соплеменников. В селе нашлось несколько наших друзей. Однако и здесь большинство «крещеных» смотрело на нас косо. Один крестьянин, вернувшийся с германской войны, заявил: «Мы устали воевать». Лейтенант Сиппола тут же дал достойный ответ: «А мы еще не устали!» Вперед, скорее вперед!.. Сергеев остался в Ухте организовывать местный отряд шюцкора… Некоторые из участников экспедиции по дороге занимаются воровством, крадут у местных карелов и даже у своих товарищей… В Паанаярви встретили роту капитана Куйсмы, прибывшую через Реболы. По первоначальному плану рота должна была следовать через Ругозеро, но они не рискнули зайти туда, узнав, что там имеются вооруженные карельские большевики, и пошли в обход. Теперь у нас свыше 500 человек. С такими силами можно дойти и до Петрограда…» (читая эти строки, магистр поморщился). «…В Войярви перед нашим приходом побывала разведка красных. …В Подужемье вступили 7 апреля 1918 года. Там мы захватили четырех разведчиков, присланных из Кеми. Они оказались красными финнами. У одного из них нашли записную книжку. Была в ней такая запись: «Десять лахтареи я отправил на тот свет, и рука не дрогнет, если еще встречусь с ними». Сперва хотели расстрелять этих красных, но потом решили не тратить патронов и бросили их живыми в порог Ужму.
…В ночь на 8-е Сиппола со своим взводом совершил вылазку к югу от станции Кемь. Они ворвались в какой-то барак, населенный железнодорожниками. По словам солдат, Сиппола подобно Юхо Вейсанену носился с топором в руке, разбил там швейную машину на куски, а потом поджег барак… В следующую ночь километрах в шести-семи от Кеми на большом болоте разгорелся ожесточенный бой… «Ребята, где пулеметы? Какого черта они молчат?..» Рота Сипполы была отброшена от железнодорожного моста и понесла большие потери. Малм носился с револьвером в руке, но навести порядок ему не удалось. Русские перешли в яростную контратаку, наши этого не ожидали и боевой порядок полностью расстроился… «Отходите! Фельдфебель обоза, мобилизуйте в Подужемье всех кляч! Кто откажется ехать – тому пулю в лоб!» Но подужемские крестьяне, видимо, чуя недоброе, заблаговременно уехали на лошадях в лес. За сеном, мол… О, двуличная Карелия! На обратном пути темп марша был намного быстрее, чем при наступлении. К счастью, русские не стали преследовать. Видимо, испугались распутицы.
Если бы они бросились в погоню, то для нас это могло кончиться печально. Без передышки отступали от Подужемья до Ухты, где остатки экспедиции решили закрепиться. Во всяком случае, эта часть восточной Карелии уже входит в состав Великой Финляндии!..»
Этим восклицательным знаком и кончались записи. Магистр открыл вечное перо и продолжал:
«Я возвращаюсь домой, в Каяни. Только что ко мне приходила жена учителя деревни Пирттиярви. Я не решился причинять ей боль и не сказал, что тело ее мужа лежит под снегом где-то между Пирттиярви и Вуоккиниеми… Утром мы будем уже на финской земле. До свидания, неблагодарная Карелия! До лета…»
Рано утром магистр вместе с обозом выехал в Финляндию, а прибывшие с Хилиппой исследователь религиозных обрядов и инженер компании «В. Гутцайт» направились в сторону Ухты.
В Пирттиярви опять наступила тишина. Тяжелая, гнетущая. Хилиппа торопился вывезти из леса бревна, чтобы до осени привести ригу в порядок. Мысли о судьбе Тимо не давали ему покоя, и он старался держаться в стороне от односельчан, словно чувствуя угрызения совести. Хёкка-Хуотари помогал иногда Хилиппе вывозить бревна, потому что шла весна и зимники вот-вот могли рухнуть. Большую часть своего времени Хуотари проводил дома, занимаясь своим хозяйством. Его тоже беспокоили мысли о сыне: Ховатта все еще не вернулся с войны. А старики, вроде Петри и Срамппы-Самппы, уже потихоньку готовили сети да с тоской вздыхали, вспоминая старые времена, когда все было не так, как в нынешние. Крикку-Карппа и Пулька-Поавила частенько заходили друг к другу покурить да потолковать. Иногда засиживались допоздна, ломая голову, что же им теперь делать.
– Оно и верно, что всякий раз, как шел враг, лес давал карелу укрытие, – рассуждал Поавила. – Ну, а что есть-то там будешь? Лучше всего, конечно, было бы податься на Мурманку. Но надо же было Доариэ – будь оно неладно – затяжелеть ко всему прочему…
– Да, дела, брат, – соглашался Карппа. – Да и не доберешься туда в такую пору.
Начиналась весенняя распутица…
