Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)
ВОДОРАЗДЕЛ
Книга вторая
I
– А-вой-вой, – причитала Доариэ, прильнув к окошку, выходившему на озеро. – Отец небесный, подсоби веслу, помоги гребцу.
На открытом озере беспомощно, как щепка, качалась лодка, то взлетая на пенистом гребне высокой волны, то надолго исчезая из виду. Тяжелые черные тучи плыли низко над водой. Иссиня-черный простор озера был сплошь покрыт пеной. Утром, когда Поавила и Хуоти поехали за озерной глиной для потрескавшегося пода печи, по озеру ходили лишь легкие волны, теперь же оно шумело и кипело, словно озябший водяной вдруг разбушевался и взбаламутил его до самого дна.
Торопливо одевшись, Доариэ побежала на лодочный берег. «Все это его гордыня…» – бранила она мужа.
Когда Доариэ спустилась к причалам, лодки нигде не было видно. Минуту-другую она всматривалась в озеро, ожидая, что лодка вот-вот появится. Но лодка не появлялась… В страхе Доариэ бросилась бежать к Весанниеми, ветки ив хлестали по лицу, в ушах гудел прибой, ветер рвал с головы цветастый платок. Выбежав на мыс, она облегченно вздохнула: Поавила и Хуоти пристали на другой стороне мыса и тянули лодку на берег на пустовавшем уже давно учителевом причале.
– Лужица так себе, а как разойдется, так и портки промочит, – говорил Поавила сыну.
Запыхавшаяся Доариэ подбежала к ним, без конца повторяя:
– Слава тебе, господи… Слава тебе, господи…
– Ишь, как на водоразделе плещет… – продолжал Поавила, мрачно глядя на волны, которые только что едва не поглотили их.
Хуоти, насквозь промокший и посиневший от холода, тоже смотрел на разбушевавшееся озеро. Ему представлялось, что водораздел находится где-то высоко над остальной землей. А ведь озеро на самом гребне водораздела. Поэтому здесь и ветер всегда такой сильный, и если бы не было впереди леса, то, наверно, отсюда было бы видно очень далеко, весь мир был бы как на ладони.
Ветер не затих и к ночи.
Прогнившие углы и крыша старой избушки Пульки-Поавилы зловеще потрескивали. Доариэ проснулась от этого треска и стала слушать, как шумят на кладбище старые ели, как ветер завывает все сильнее и все грознее. Днем этот шум и вой не казался таким страшным, как в ночную пору, когда все живое спало или тревожно прислушивалось к ветру, который, казалось, единственный властвовал в мире. На душе Доариэ было тревожно.
– Ты спишь? – шепотом спросила она мужа.
Поавила всхрапнул и что-то пробормотал сквозь сон.
Ветер на мгновение затих, потом опять налетел и еще яростнее стал рвать крышу. Вдруг что-то загремело, затрещало, словно потолок обвалился. Доариэ в страхе прижалась к мужу.
– Доариэ, ты что? – проснулся Поавила.
С потолка сыпался песок и древесная труха.
– Да, совсем гнилая наша избушка. Пора ее на ольховый плот поставить и вниз по речке сплавить, – проговорил Поавила, протирая глаза и смахивая с лица песок.
– Не надо было… – начала жена.
– Чего не надо было? – перебил ее Поавила, угадав, что она опять хочет сказать о царском портрете. Еще в начале войны сотский прикрепил этот портрет в углу избы, и он долго висел там, покрываясь копотью и пылью. Когда в деревню пришла весть о свержении царя, Поавила выразил свое отношение к этому событию тем, что сорвал портрет и бросил его в печь. Доариэ тогда перепугалась. Этот страх все еще не покидал ее. Ей казалось, что такое кощунство Поавиле даром не пройдет и обязательно из-за его гордыни с ними случится какая-нибудь беда.
– Всех мужику кормить приходится… от клопов до царя, – проворчал Поавила, поймав на шее клопа.
До рассвета было еще много времени, но Поавила не смог больше заснуть. Уставившись в черный потолок, на котором даже в темноте были заметны провисшие доски, он подумал вслух:
– Да, придется, видно, новую избу построить.
Доариэ глубоко вздохнула. О постройке новой избы Поавила говорил еще тогда, когда пришел свататься, только до сих пор дальше разговоров дело не двинулось. Где же ему теперь за постройку браться… Годы уже не те, да и время-то какое… Но Поавила думал иначе. Он еще до войны собирался поставить новую избу, да все проклятая бедность мешала, все приходилось откладывать. Последний раз его планы рухнули, когда он взломал дверь семенного амбара и по доносу Хилиппы попал в тюрьму. С той поры Поавила уже не думал о новой избе, да и сейчас вряд ли заговорил бы о ней, если бы на его голову не посыпались с потолка песок и труха.
Виски у Поавилы уже серебрились и горбился он все сильнее, но еще чувствовал себя крепким и верил, что хватит у него сил поставить новую избу. Самое время сейчас приниматься за постройку. Хуоти уже почти взрослый. Недоимок платить не надо. Правда, времена еще беспокойные, и что будет завтра – не ясно, но ведь он уже не тот, что был. Он и в кемской тюрьме побывал и на Мурманке работал. Поавила верил, что теперь и дышать будет легче и жизнь станет лучше. Поглощенный своими мыслями, он машинально начал свертывать цигарку, хотя ночью, как правило, не курил.
– Что с тобой? – спросила Доариэ.
– Да вот паразиты проклятые… видно, придется из-за них ставить новую избу, – проворчал Поавила, почесывая заросший затылок. – Иначе от этих тварей не избавишься.
– Кто знает, что еще будет, – заметила Доариэ.
Жена Хилиппы вчера говорила ей, что теперь настали времена, когда бес вселяется в людей и брат идет на брата и кровь людская польется рекой.
– Придет ли когда-нибудь конец страданиям человеческим? – вздохнула Доариэ.
Поавила не верил в эту бабью болтовню, но спорить с женой не стал. Зачем обижать ее, да еще ночью? Ей и так нелегко. Он лишь мягко заметил:
– Не надо вечно стонать. Ну какой толк от жалоб? В надежде-то легче жить.
Доариэ давно утратила веру в лучшее будущее. Сколько раз в жизни надежды на то, что будет легче, оказывались напрасными…
Поавила привлек жену к себе и крепко обнял, чего уже давно не бывало. У Доариэ даже слезы выступили на глазах – так ей было хорошо, грустно и хорошо…
Все утро Поавила продолжал обдумывать мысль, пришедшую в голову ночью. Он словно только теперь заметил, что изба прямо-таки разваливается: пол с одного конца осел, печь вот-вот провалится в подполье, дверь так перекосилась, что с трудом закрывается. Да и неудивительно, ведь лет избушке уже немало: покойный отец еще был холостяком, когда срубил ее. В те времена в Пирттиярви и пилы еще не знали, все в избе одним топором вырублено – от стен до оконных рам. А теперь, слава богу, всякий инструмент имеется: и пилы, и рубанки… Так что смело можно браться за дело, строить есть чем.
Строительство нового дома считалось делом чуть ли не священным. С самого начала все надо было делать обдуманно. Большое значение имел правильный выбор места для новой избы. Не полагаясь в этом трудном деле на собственные познания, Поавила решил посоветоваться со Срамппой-Самппой, самым старым жителем деревни. Он уже собрался было пойти к нему, как отворилась дверь и в избу вошла дочь Самппы Анни в накинутой на плечи широкой шали с кистями.
Доариэ еще сидела за столом и пила чай.
– Милости просим, садись чай пить, – встретила она гостью.
– Спасибо. Пила уже, – отказалась Анни. Она говорила всегда несколько торжественно, отчетливо выговаривая каждое слово. – Вот зашла передать привет Поавиле. От учителя пришло письмо. Хёкка-Хуотари вечером принес с погоста.
Анни, как и все жители деревни, называла своего мужа учителем. Впрочем она, хоть и была замужем за учителем, ничем не отличалась от деревенских женщин, была такой же работящей и скромной.
– Какой-то Михаил Андреевич… начальник учителя… тебе поклон просил передать, – сказала Анни Поавиле.
– Михаил Андреевич?!
– Да, учитель пишет, что ты знаешь его.
– Если он тот самый, то знаю, – обрадовался Поавила и взял со стола жестяную кружку, из которой только что пил чай. – Вот из нее Михаил Андреевич пил. Это его кружка. Мы вместе в тюрьме сидели. В Кеми. Вот это человек… Как же они с учителем вместе оказались?
– А Иво-то наш поклона уже не пришлет, – с печальным вздохом сказала Доариэ.
– Может, и он вернется, – попыталась утешить Анни. – И такое случается. Про Теппану тоже болтали, что убит.
– Нет, Иво не вернется, – покачала головой Доариэ и со слезами на глазах посмотрела на Хуоти: она боялась, что Хуоти тоже могут забрать на войну.
– Хоть бы война скорее кончилась! – сказала Анни.
– А учитель ничего насчет этого не пишет? – спросил Поавила.
– Половина письма зачеркнута. – Анни достала из-за пазухи письмо и подала Поавиле.
Поавила не умел читать. Он удивленно разглядывал письмо, в котором добрая половина текста была вымарана военной цензурой.
– Да, видать, там тоже дела неважные, коли о них нельзя писать даже родным, – решил он.
Привет от бывшего товарища по камере обрадовал Поавилу, но письмо учителя наводило на невеселые мысли. Завтрашний день, который и без того вызывал тревогу, мог оказаться еще более мрачным.
– Отец дома? – помолчав, спросил Поавила у Анни.
– Наверно. Куда же он в такую погоду пойдет? – неопределенно ответила Анни. Она жила с детьми не у родителей, а в школе, в квартире учителя.
Самппа в самом деле оказался дома. Выслушав просьбу Поавилы, старик начал поучать:
– Когда-то руочи убили в Пирттиярви много народу. Так что, куда ни ткнись, почти везде кости человеческие лежат. А на том месте, где кто-нибудь похоронен, земля дом не примет…
Поавила знал это народное поверье. Но сейчас его совсем не волновало, будет ли изба стоять на чьих-либо костях, потому что он уже облюбовал место под дом. За заброшенным полем была небольшая поляна. Когда-то давно на этом месте рос ельник. Земля там хорошая; конечно, потрудиться придется, хоть лес корчевать и не надо, но все же… Да и залив там совсем рядом. Можно прямо на берегу поставить баню. Старая-то совсем развалилась и в землю ушла.
– Ну, что ты скажешь об этой полянке? – спросил Поавила старика, когда они пришли к облюбованному месту.
Срамппа-Самппа обошел полянку, осмотрел ее, вывернул с места большой камень и даже заглянул под него. Потом прохрипел:
– Дай монетку, кх-кх.
Поавила знал, для чего старику нужна монетка, но прикинулся удивленным.
– На что она тебе?
– Давай, давай, кх-кх.
Старик и так был небольшого роста, а когда кашлял, то казался рядом с Поавилой совсем маленьким и скрюченным. Поавила порылся в карманах и вытащил смятую ассигнацию. Такие бумажные деньги, выпущенные Керенским, дошли уже до Пирттиярви. Срамппа-Самппа придирчиво осмотрел керенку со всех сторон.
– Нет, эта почтовая марка не годится, – затряс он своей желтоватой колючей бородкой. – У нее, вишь, силы не будет. До чего дошли, деньги всякую власть потеряли. А настоящих денег у тебя нет?
Поавила достал из кармана трехкопеечный медяк и подбросил его на широкой ладони.
– Алтын годится, – обрадовался старик. – И орел есть и все как полагается. Его надо положить под угол сруба, орлом вверх.
– Нет, тоже не гожа, – решил Поавила и сунул монету обратно в карман. – Орла-то двуглавого на Руси больше нет.
Других денег у Поавилы не было. Однако, обычай требовал, чтобы под избу было положено что-то ценное. Самппа отыскал на поле колосок ячменя, вылущил из него зерна на свою сморщенную ладонь и, сняв шапку, посеял их на месте будущего дома, приговаривая:
– Что посеяно под дом, то пускай и будет в нем.
– Думаешь, от зерен прок будет? – сомневался Поавила.
– Раньше дедовские обычаи имели большую силу, – заверил старик, но на всякий случай добавил: – А как нынче – не знаю. Времена-то переменились, кх-кх. – Помолчав, пожаловался: – Настоящего курева и того не стало. Неужели придется обходиться без махорки?
– Почему? – спросил Поавила.
– Да вот Хилиппа вчера говорил, что надо бы нам с теми соседями одним хозяйством жить. – Старик кивнул в сторону границы и так закашлялся, что казалось, конца его кашлю не будет. Откашлявшись, сказал: – Да, придется курить мох, кх-кх.
Совсем замучила бедного Самппу его болезнь. В последнее время он спать мог только в полусидячем положении, опираясь спиной на сапожную доску, приставленную наискось к лавке. Обострение болезни старик объяснял тем, что не стало махорки.
– Пошли ко мне, – предложил Поавила. – У меня еще найдется немножко махорки.
Самппа поднимался в гору, опираясь на свой березовый батожок. Он весь запыхался. Поавила шел, как всегда, грузными, твердыми шагами, размышляя о том, что говорил Хилиппа своим односельчанам. Хилиппа давно вел такие разговоры, но раньше все же больше намеками, не так открыто, как в последнее время, когда в деревне стало известно о больших переменах, происшедших в России.
– Это все сергеевские затеи, – заключил Поавила, когда они подошли к избе Малахвиэнена.
– Ты о чем? – спросил старик.
– Да о том, что Хилиппа на деревне болтает.
Их деревушка была, как говорится, у черта на куличках, так что большие события, потрясшие весь мир, пока еще никак не сказались на жизни Пирттиярви. Жизнь шла так же, как и раньше: как всегда осенью, по окончании полевых работ, ходили на охоту, ловили рыбу, по-прежнему верили во всевозможных духов и в разные приметы. Новым, пожалуй, было лишь то, что мужики чаще обычного стали по вечерам собираться друг у друга, курили и гадали, как же повернутся события в большом мире и как они отразятся на их жизни.
В последнее время через Пирттиярви все чаще стали проходить какие-то подозрительные личности, одни – из-за границы, другие – к границе. На прошлой неделе тоже из Кеми пришел какой-то горбоносый человек, с большим акцентом говоривший по-русски. Он зашел в деревню, перекусил и тут же поспешил дальше, словно боялся, что его могут задержать. По деревне сразу пошли слухи. Одни говорили, что это пленный немец, сбежавший с Мурманки. Другие утверждали, что это какой-то крупный чиновник, бежавший из Петрограда. А Хилиппа рассказал, что у горбоносого с собой был полный чемодан денег и что из-за этих денег он и удрал из столицы, так как большевики, мол, отбирают деньги у всех, у кого они имеются. Спустя два дня, как горбоносый ушел за границу, с той стороны, из Каяни, пожаловал купец Сергеев и остановился, разумеется, у Хилиппы, своего старого знакомого и единомышленника. Сергеев уже много лет не бывал в родных краях. Что его теперь заставило отправиться в Ухту? Знал об этом, конечно, только Хилиппа, которому Сергеев за чашкой кофе раскрыл цель своей поездки. После того как Сергеев уехал, Хилиппа стал чаще крутить свой ус и всячески поносить Россию, в которой нет никакого порядка. Поэтому Поавила и связывал все эти разговоры Хилиппы с приездом купца Сергеева. Он знал, что Сергеев давно носится с такими идеями.
– Знаем мы, в каком месте сапог жмет, – продолжал Поавила, открывая воротню. – Мы не такие уж дураки, как думает Хилиппа. Поживем – увидим, куда приведет эта его политика.
Слово «политика» было одним из новых слов, которое мужики Пирттиярви начали в последнее время употреблять к месту и не к месту, толкуя о мировых событиях или о поступках своих односельчан.
– Да, увидим, – с угрозой в голосе повторил Поавила, входя в избу.
Дома был один Хуоти. Он сидел на чурбане перед шестком и строгал топорище. Доариэ ушла в ригу молотить зерно Хилиппы и захватила с собой Насто и Микки.
– Молотьба – дело хлебное, – заметил Срамппа-Самппа.
– Не такое уж хлебное, когда долги приходится отмолачивать, – возразил Поавила, доставая с воронца кисет. – Набей-ка свою трубку, авось легче дышать будет.
Самппа сел на скамейку у камелька и, довольный, стал набивать свою носогрейку, столь же старую, доживающую свой век, как и он сам. Поавила приоткрыл вьюшку и тоже присел на дрова, лежавшие у печки. Хотя старой Мавры уже давно не было в живых и некому было ворчать из-за курения, все же Поавила каждый раз, когда сворачивал цигарку, вспоминал недовольное ворчание матери и шел курить к шестку.
– Кх-кх! – поперхнулся Самппа с первой затяжки. – Крепкая, стерва. Видно, что… кх-кх… настоящий русский табак. Такую махорку мне, бывало, зять привозил из Архангельска. Помнишь?
– Помню, помню, – отозвался Поавила, размышляя о своем. Хёкка-Хуотари приехал вчера с погоста. С какими новостями он вернулся? Есть ли там вообще какая власть?
– Анни письмо пришло, – продолжал Самппа.
– Слышал. Она заходила к нам, – ответил Поавила, поднимая с пола топор с переломленным топорищем.
– Когда думаешь начать возить бревна? – спросил старик.
– С первым снегом думаю, – Поавила провел пальцем по лезвию топора. – Если, конечно, ничего не случится… Или как, Хуоти?
Срамппа-Самппа взял из рук Хуоти топорище.
– По топорищу мужчину узнают, – сказал он, с видом знатока разглядывая топорище. – Вот здесь еще надо с ноготок снять. А из тебя, парень, плотник, наверно, получится. Когда избу закончите, так уж я приду и по старому карельскому обычаю пожелаю счастья в новом дому, чтобы добро в нем гостило, чтобы хлебушка вдоволь было.
Холодный осенний дождь моросил вперемешку со снегом и дул такой порывистый ветер, что у Поавилы чуть не унесло шапку, когда они с Хуоти шли к Хёкке-Хуотари точить топоры.
Хёкку-Хуотари они застали лежащим на лавке с треухом под головой. Он пожаловался, что простыл во время поездки на погост. Хозяйки в избе не было, она пошла в хлев кормить коров. Иро сидела на дверной лавке и штопала чулки. Она чуть покраснела, увидев, что Хуоти сел на конец скамейки, где в первую зиму войны они однажды сидели рядышком, прижавшись друг к другу в темноте. Тогда они были еще совсем детьми. И все, что тогда было между ними, было просто детской забавой. А теперь над верхней губой Хуоти уже пробивались черные усики.
– Что, сосед, точить пришел? – спросил Хуотари, увидев под мышкой у Поавилы топор.
– В такую погоду только точило и крутить, – ответил Поавила. – Собираюсь вот валить лес для избы.
Хуотари уже слышал, что Поавила собирается ставить новый дом, но почему-то ему решение соседа казалось пустой затеей. Правда, Поавиле он ничего не сказал.
– Поди-ка, Иро, налей воды в точило, – велел он дочери.
– Да я сам схожу за водой, – сказал Хуоти, но Иро уже схватила ведро и выскочила в сени.
В родовом доме Хёкки-Хуотари, построенном еще по-старинному, жилое помещение и хозяйственные пристройки находились под одной крышей. Из сеней дверь налево вела в избу, двери направо – на крытый двор и оттуда в хлев. Прямо из сеней можно было попасть и на поветь, где зимой хранились сено и солома, а также грабли, косовища и прочий инвентарь. На повети стояли жернов и точило, которое Хуотари привез из Кеми, когда ездил в последний раз за товаром для Хилиппы.
Хуоти начал крутить точило. Вода в корытце забурлила. Отец сидел на козлах, прижимая лезвие топора наискось к точильному камню. Углубления, в которых вращалась ось точила, рассохлись и противно скрипели. Хуоти побрызгал на них водой. Оглянувшись на скрипнувшую дверь, он стал крутить ручку быстрее.
– Не торопись, – буркнул отец.
На поветь с решетом в руках пришла Иро. Вскоре из угла послышалось скрежетание жернова.
Хуоти все время чувствовал близость Иро и то и дело поглядывал в темный угол, где в такт работе жернова колыхалась полосатая юбка девушки, то поднимаясь чуть-чуть, то опускаясь. Хуоти показалось, что Иро нарочно пришла молоть зерно именно теперь.
Внизу, на дворе, фыркнула лошадь. Хёкка-Хуотари повел поить ее.
– Иро, сбрось-ка сена для Лийну! – крикнул он дочери.
Иро схватила охапку сена. Ветер, проникавший через щели в крыше, разнес по повети аромат сена. Через отверстие в перекрытии Иро сбросила охапку прямо в ясли.
– Как закончишь, заходи ко мне. Покурим, поговорим, – крикнул снизу Хуотари.
– Ладно, зайду, – откликнулся Поавила.
Снова заскрипело точило, закружился жернов.
– Ну, чего ты ушами прядешь? – разговаривал внизу с лошадью Хёкка-Хуотари. – Или сено не нравится?
Поавила помочил лезвие в воде, тщательно обтер его с двух сторон рукавом. Лезвие блестело. Он провел большим пальцем по острию.
– Ну, думаю, сосну срубить им можно, – заключил он и, сунув топор под мышку, пошел в избу покурить и заодно послушать, что за новость сосед привез из волости.
Хуоти остался на повети. Как только отец вышел, он подошел к Иро и стал крутить вместе с ней жернов. Жернов начал вращаться быстро и легко. Иро едва успевала засыпать зерно. Она то и дело задевала Хуоти то локтем, то бедром, а когда она нагибалась, чтобы засыпать зерно в жернов, ворот ее просторной кофты открывался и Хуоти мельком видел ее округлые тугие груди. Хуоти старался стать так, чтобы Иро чаще касалась его. Вдруг она резко повернула голову, белокурые волосы упали ей на глаза.
Внизу послышались шаги.
– Мама, – шепнула Иро, отпрянув.
Она не ошиблась, снизу послышался голос матери:
– Иро, иди сюда.
– Ну, что там случилось? – спросила Иро недовольным голосом.
– Твоя овечка ягнилась.
Иро прыснула, смущенно потупилась и начала сметать муку в берестяную корзинку. Она почему-то вдруг застеснялась. Хуоти тоже стоял смущенный, словно то, что овечка Иро оягнилась, каким-то образом касалось и его.
– А-вой-вой, ты весь в муке, – засмеялась Иро и провела крылом по щеке Хуоти.
Хуоти тоже рассмеялся, вытер щеку рукавом и схватил Иро за горячие руки. Девушка вырвалась и отбежала в другой угол, за кучу соломы. Хуоти бросился следом.
– С кем ты там хихикаешь? – послышался снизу сердитый голос матери. – Скоро ты там?
– Иду, иду, – ответила Иро, отталкивая от себя Хуоти. – Пусти.
Когда Хуоти отпустил ее, Иро шепнула:
– Спасибо, что помог. Приходи еще…
На улице по-прежнему шел мокрый снег. Холодный ветер бил в лицо, но Хуоти его не замечал. Щеки его горели и странное тепло наполняло грудь. В ушах еще звучали слова Иро: «Приходи еще…»
Хуоти в раздумье шел мимо риги Хилиппы. Вдруг где-то рядом раздались крики и плач. Из риги выбежала в слезах Наталия. После того, как ее сестра Палага ушла на заработки, девочка батрачила у Хилиппы. Хуоти решил, что в риге что-то случилось, может, пожар вспыхнул, и одним прыжком перемахнув через изгородь, побежал к риге.
Увидев Хуоти, Наталия бросилась к нему. Она вся дрожала и не могла вымолвить ни слова.
– Лентяйка! – кричала из риги ей вслед скрипучим голосом жена Хилиппы. – Потаскуха!
Наталия зажала уши руками.
Увидев Хуоти, жена Хилиппы швырнула кочергу в ригу и, что-то сердито бормоча, пошла к своей избе.
– Утонуть бы ей в Калполампи, провалиться ей в болото, – шепнула Наталия, провожая брезгливым взглядом свою хозяйку. – Задремала я в риге, глаза так и слипались. Ох, Хуоти, Хуоти! Видно, катала меня мать в несчастливой люльке, под бесталанным воронцом.
Наталия смотрела на Хуоти печальными черными глазами. Уже второй раз Хуоти пришел ей на помощь. О первом случае напоминал чуть заметный шрам на нижней губе девочки. Хотя лицо ее и было покрыто серой пылью, Хуоти разглядел этот шрамик на губе. Черные, блестящие волосы Наталии тоже были в пыли и казались серыми. Усталый и удрученный вид девушки, напоминавший сейчас беспомощную старушку, вызывал жалость, и Хуоти захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, но он не находил слов.
– Помнишь сказку о жернове? – неожиданно для себя спросил он. – Ну, ту, которую бабушка рассказывала? Жернов сам собой крутится и пироги так и сыплются в руки пастушки и…
– Так это же сказка, – вздохнула Наталия.
Но на душе стало все-таки чуточку легче. Ведь Наталия чувствовала себя счастливой лишь в те минуты, когда забывалась и жила в мире сказок.
– Где ты был? – вдруг засмеялась она, увидев, что лицо Хуоти в муке.
Хуоти провел ладонью по щеке и усмехнулся. Он не стал рассказывать, где он был. Наталия опять погрустнела.
– Ведь ты не веришь тому, что Хилиппиха кричала? – прошептала она, словно умоляя простить ее за что-то. – Не веришь? Нет?
Хуоти опять посмотрел на шрамик на губе Наталии и глядя ей прямо в глаза, тихо ответил:
– Нет.
На своем дворе появился Ханнес.
– Мне пора, – шепнула Наталия, заметив Ханнеса, и скрылась в риге.
Хуоти остался стоять у риги. Он смотрел, как Ханнес, подбирая с земли камешки, бросает ими в воробьев.
– А ты чего здесь? – услышал Хуоти за собой голос матери. – Ты что, не ходил топоры точить?
Мать шла в ригу Хилиппы. Собственно говоря, рига была не только Хилиппы: в свое время родители Хилиппы и Поавилы, не будучи в состоянии поставить себе по риге, построили одну общую. Семья Пульки-Поавилы тоже пользовалась этой ригой и молотила в ней свой небогатый урожай. Но сейчас Доариэ шла молотить хлеб Хилиппы. Поэтому Хуоти, не отвечая на вопрос матери, сказал ей:
– Не ходи туда.
– Что ты, сыночек? Мы ведь должны Хилиппе, – вздохнула мать.
– Отец ведь не велел. Даже недоимки за царское время теперь не нужно платить, – начал доказывать Хуоти.
Но мать не стала слушать его рассуждений. «Мелет бог знает что… А зима не за горами. И хлеб, чей бы он ни был, надо обмолотить до снега», – думала она.
– Картошка в печке, – сказала она сыну и вошла в ригу. Вскоре оттуда послышался перестук двух цепов.
Хуоти пошагал к дому. Ему еще предстояло на болоте заготавливать торф.
Отца дома не оказалось – наверно, еще не вернулся от Хёкки-Хуотари.
Поавила действительно все еще сидел у соседа. Дымя цигаркой, он играл с хозяином в шашки. За их игрой наблюдали Крикку-Карппа и старый Петри, тоже зашедшие к Хёкке-Хуотари послушать, с какими новостями он вернулся из волости. Хуотари ездил на погост вроде как от всей деревни узнавать, есть ли вообще какая-нибудь власть в волости.
– Так, значит, Юрки уехал на рыбалку, – продолжал начатый разговор Поавила, не отрывая взгляда от шашечной доски.
Хуотари не застал на погосте никого из прежнего начальства. Урядник уже неделю назад сбежал куда-то. Юрки Липкин, который после свержения царя по-прежнему выполнял обязанности волостного старшины, уехал на осеннюю путину. Волостное правление было на замке. Из начальства на месте оказался лишь священник, но к нему Хуотари не пошел. Зато он навестил своего свояка, который недавно вернулся с Мурманки и привез оттуда свежие новости.
– Да, на рыбалку. Так мне свояк сказал, – ответил Хуотари и добавил нетерпеливо: – Что-то ты долго свой ход обдумываешь.
Поавила играл в шашки слабее своего соперника и поэтому над каждым ходом подолгу размышлял.
– А если я так схожу… – проговорил он, пощипывая густую черную бородку.
– А мы ей устроим нужник! – засмеялся Хуотари, довольный тем, что запер шашку противника в углу, а сам провел свою пешку в дамки.
– Дамка! – удивился Поавила.
Хуотари понюхал шашку противника, затем вернул ее на место и сверху сложил четыре других шашки, «съеденных» им у Поавилы. Крикку-Карппа захихикал. Петри молчал.
– А я ни дам, ни господ не признаю, – продолжал Поавила.
– А куда ты от них денешься? – со злорадством спросил Крикку-Карппа, поглаживая свою лысину.
Крикку-Карппа каждый вечер перед сном тщательно причесывался, надеясь увидеть во сне высокое начальство или своих прежних зазнобушек. И дочесался он таким образом до того, что стал лысым, за что в деревне его считали мудрым.
– Как говорится, та из собак и голос подает, в которую палка попадет, – заметил Поавила, уголком глаза взглянув на Крикку-Карппу. – Пора бы и тебе снять свою бляху.
– Лесники при любой власти нужны, – возразил Крикку-Карппа, поигрывая своей висевшей на груди бляхой лесника. – И к тому же я не господ охранял, а лес…
Пока Поавила и Карппа препирались, будут ли господа и впредь или их вообще не будет, Петри думал о Ховатте, сыне Хёкки-Хуотари, который, как говорили, был произведен в офицеры.
– Твой-то Ховатта тоже в господах ходит, – сказал он Хуотари.
– Да, писал он об этом в последнем письме, – подтвердил Хуотари. То ли он был не очень обрадован этим известием, то ли просто к слову пришлось, но он тут же добавил: – В старину так говорили: что с парня возьмешь, если он лишь в господа гож. Верно, и с Ховаттой так получилось. Погоди, погоди… – оторопел он, увидев, что Поавила «съел» у него подряд три шашки и выиграл партию.
Крикку-Карппа опять захихикал, правда, не так громко, как при проигрыше Поавилы.
– Не велика беда: не все же выигрывать, – со смешком сказал Хуотари, морща свой хрящеватый нос. – А вот кто при этом в нужнике останется, того зло берет. Говорят, свою игру так проиграл и Кер…
Хуотари замолк на полуслове, увидев на пороге жену с бадейкой в руке.
– У добрых людей уже хвоя привезена, а наша скотина в навозе тонет, – заговорила Паро, бросив на мужа сердитый взгляд. – А он вместо того, чтоб работать, все политикует да в волость бегает. Будто без него там не обойдутся…
По-разному воспринимали жители Пирттиярви доходившие до них слухи о больших переменах в мире. На Хёкку-Хуотари они почему-то действовали удручающе. Как бедно он ни жил, все же он был доволен тем, что имел. Он боялся, что может лишиться и этого. Поэтому в последние дни у него все буквально из рук валилось, он все чего-то выжидал да раздумывал. О хвое он вообще забыл.
– В такую погоду хороший хозяин даже собаку на двор не выгонит, – вступился за Хуотари Крикку-Карппа.
– На небесах, видно, тоже революция случилась. Всю осень одни дожди да ветры, – сказал Поавила.
Хёкка-Хуотари, потирая свой впалый живот, стал охать и жаловаться.
– Знаю я твою хворь, – прикрикнула на него из бабьего угла жена, успевшая уже сесть за прялку.
Вся деревня знала, что в доме Хёкки-Хуотари верховодит его жена. Впрочем, Хуотари сам был виноват, что оказался у нее под каблуком. Началось с того, что он не умел точить косу. Как он ни старался, коса только хуже становилась. Так что летом в косовицу Паро самой приходилось править все косы. А после смерти Олексея, видимо, чувствуя себя виноватым в смерти сына, Хуотари все чаще стал уступать жене, пока полностью не оказался под ее властью. Поавила, решив отомстить Хуотари за его бахвальство при игре, спросил у того:
– У вас бабья власть, что ли, в доме?
– Да, от этой власти уж не избавишься, – сокрушенно заметил Хуотари. – Тут и революция, пожалуй, не поможет. В девках все бабы хороши, а вот откуда злые жены берутся?
Паро остановила прялку и, взглянув на ухмыляющихся мужиков, бросила:
– А бабы злы из-за таких вот мужиков!
Хёкка-Хуотари смущенно пощипывал редкую, похожую на болотный мох бороденку.
Чтобы переменить разговор, Поавила спросил:
– Ты вроде что-то собирался сказать давеча?
– Совсем из головы вылетело. – Хуотари сердито покосился на жену. – Ах, да, вспомнил. Зря ты избу задумал строить…
– Почему? – нахмурился Поавила.
– Так, говорят, Керенский тоже продулся. – Только теперь Хуотари выложил самое главное. – Да тоже в нужнике оказался… Свояк говорил…
Петри неопределенно кашлянул. Он толком не знал, кто такой Керенский? С тех пор как Петри вернулся с турецкой войны, он ни разу не покидал родных мест. Он даже не ходил коробейником. Все рыбные места на родных озерах и даже самые отдаленные глухариные токовища он знал превосходно, а о событиях большого мира мог судить лишь по тому, что люди говорили. Петри был старый солдат и законными правителями считал только царей. Так что Керенского он не признавал, и поэтому заметил с презрительной усмешкой:
