Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
VII
Вот уже и середина марта. Весна того и гляди начнется, а бревна, заготовленные Кивимяки, все еще не вывезены из лесу. В последние дни было не до них: сено оказалось на исходе и пришлось съездить за новым на дальнюю пожню, потом дровишек для школы заготовить. А тут еще и в Кемь надо ехать на съезд Советов. Что делать? Придется, раз выбрали. Коли хочешь в новую избу осенью переехать, давай поторапливайся. С этими мыслями Поавила поднялся чуть свет, запряг мерина и поехал за Вехкалампи. За ночь наезженную колею прихватило морозом, и окованные сани катились чуть ли не сами собой. На спусках мерину приходилось замедлять ход, чтобы раскатившиеся сани не ударили по ногам.
Хуоти не слышал, как уехал отец. Не слышал он, как, вернувшись из хлева, мать процедила молоко, осторожно прикрыв за собой дверь, побежала помогать жене Хилиппы. Хуоти спал и видел сон. Ему приснилось, будто идет он по какому-то мысу через березняк. Лес красивый, на диво чистый – нигде ни хворостинки. Под березами трава по самое колено. «Откуда в лесу такая трава?» – дивится Хуоти. А неподалеку пасутся ягнята. Сперва их немного, а потом становится все больше, больше, скоро весь мыс заполнен ими, они бегают, играют, а один маленький, черненький, стоит в стороне и жалобно блеет. Хуоти смотрит на него и видит – Иро склонилась над ягненком и гладит его, а у самой по плечам рассыпались светлые волосы. Такой красивой Хуоти ее еще никогда не видел. Иро поглядывает на него, лукаво улыбается, зовет к себе. И только Хуоти направился к ней, как вдруг за сопкой что-то как зашумит, затрещит, словно кто-то пробирается через валежник. Треск все ближе, ближе и вот уже, разрывая мох, появляются две мохнатые лапы, а за ними, нюхая воздух, показывается медвежья голова. Ягнята мечутся в испуге. Хуоти тоже хочет бежать, но ноги не слушаются.
– Вставай, сынок, – слышит он сквозь сон голос матери.
…Вдруг Хуоти видит вблизи лыжи, прислоненные к березе. Лыжи эти волшебные. Если он успеет встать на них, они помчат его быстрее перелетной птицы, стремительней буйного ветра, резвее горячего скакуна. Но только он собрался вскочить на лыжи, как медвежья лапа опустилась на его плечо.
– Слышишь? В школу пора, – трясет его за плечо мать.
Хуоти открыл глаза и увидел, что его рука лежит на загривке растянувшейся рядом с ним на полу собаки.
– Мусти, это ты?
– Сон тебе, что ли, снился? – спросила мать. – Чего-то метался во сне.
Хуоти рассказал матери свой сон. Только про Иро умолчал.
– Днем разных страхов наслушаешься, вот и снится ночью всякое, – сказала мать и начала убирать постель. – Наталии-то все еще плохо, даже бредит, бедненькая…
Когда Наталия вернулась с собрания, где выступал учитель, Хилиппа устроил ей такую взбучку, что у бедной девушки случилось нервное потрясение и она тяжело заболела. Вот почему Оксениэ просила Доариэ помочь ей в мытье полов. Хилиппа ожидал каких-то важных гостей.
Догадавшись, что мать опять ходила в дом Хилиппы, Хуоти с упреком сказал ей:
– Тятя ведь не велел тебе ходить к ним.
– Не велел… – сердилась мать. – Жить-то как-то надо.
– Микки! – донеслось с улицы. Мальчишки бежали в школу. Микки схватил отцовскую шапку, перекинул через плечо школьную сумку, сшитую из сарафана покойной бабушки, взял свои лыжи и выбежал на улицу.
Мать сходила в чулан и вернулась оттуда с туеском в руке.
– Занеси заодно молоко учительше, – сказала она Хуоти, тоже собравшемуся в школу.
До школы не было и полверсты. Ее большие, с белыми рамами окна виднелись за часовней. Некрашеное здание школы снаружи заметно потемнело, но внутри бревенчатые стены еще отливают чистой желтизной. В классной комнате стоит большой шкаф, на нем – глобус. Портрет царя уже не висит на стене, он засунут за шкаф. В другой половине здания – квартира учителя, состоящая из двух комнат и кухоньки. Слышно, как в комнате учителя бьют стенные часы. Девять ударов! Через минуту дверь класса открывается и входит Степан Николаевич. Он в зеленой военной гимнастерке.
– Здравствуйте, ребята!
Подождав, когда ученики рассядутся, учитель берет разрезную азбуку и начинает учить первоклассников, Хуоти азбуку знает, и от нечего делать он смотрит в окно. Возле школы, в низине, бьет незамерзающий даже зимой родник. Над ним сооружен сруб и называют его деревенским колодцем. Из этого общего колодца хозяйки берут питьевую воду. Вот и сейчас у колодца Иро с матерью набирают воду в большой ушат. Хуоти следит за ними из окна. Иро, конечно, его не видит. И вообще в последнее время она старается не замечать его. За что она сердится? Словно уж с другими девчонками и поговорить нельзя…
Вдруг на часовне тревожно зазвонил большой колокол. Хуоти вздрогнул.
– Пожар!
Кто-то забрался на звонницу и ударил в набат. Что за беда в деревне? Иро и ее мать опустили наземь ушат с водой, и обе смотрели в сторону озера. Хуоти перевел взгляд на озеро.
– Какие-то люди идут! – крикнул он и недоуменно уставился на учителя.
На озере было черным-черно от шедших к деревне людей.
Пулька-Поавила в это время возвращался из леса, Сидя на возу бревен, он размышлял о своих делах, о том, что прежде чем отправиться в Кемь, надо бы просмолить лыжи, о том, что на поле следует вывезти еще навоза, о том, что семена… Ох уж эти семена! Маловато их. Да и у других в деревне тоже семян небогато. Общинный амбар стоит пустым с тех пор, как он взломал его дверь. Зато у Хилиппы в амбаре семян хватит. Не пора ли исправить ошибку, которую он сделал перед войной? Теперь-то его не посадят за это дело в тюрьму, власть теперь бедняцкая. Надо потолковать об этом с учителем и Теппаной, посоветоваться…
– Но-о, пошевеливайся… Под гору едем, – подгонял Поавила мерина.
Спускаясь по берегу к заливу, Поавила вдруг увидел на льду озера какое-то странное шествие. Со стороны границы в сторону деревни бесконечной вереницей шли люди на лыжах.
– Вот черти, все-таки лезут, – выругался Поавила и стал настегивать мерина.
Поавила вошел в избу, молча повесил на гвоздь сбрую и устало сел на лавку. Будь что будет. Доариэ крестилась перед иконой.
– Отец небесный, спаси нас от беды, коли можешь, А-вой-вой. Что же теперь будет-то?
В избу влетел запыхавшийся Хуоти.
– Они уже у школы!
А с улицы доносились громкие голоса, скрип лыж и саней, бряцание оружия.
– Ну вот, первую деревню взяли. Так, глядишь, скоро и Великая Финляндия образуется, – крикнул кто-то по-фински.
– Второй взвод, сюда!
– А избушка-то вот-вот набок свалится. Покосилась, как церковь в Пирккала.
В избу с шумом ввалились молодые парни в серых мундирах из грубого сукна. На рукавах у них белели повязки с надписью «За Карелию». В избе запахло потом.
– Добрый день! – развязно поздоровался один из пришельцев.
Поавила исподлобья взглянул на финна, сперва на его красное лицо, потом на гранаты, висевшие на поясе, и буркнул в ответ:
– День-то добрый, а вот каковы гости?
Он сразу увидел, что это за гости. Бесцеремонно, не спрашивая разрешения хозяев, пришельцы сбрасывали с себя лишнее снаряжение, расхаживали по избе, заглядывая во все углы.
– Ребята, а здесь у них боженька имеется, – крикнул один из парней, по внешнему виду похожий на бандита с большой дороги, разглядывая висевшую в красном углу икону. – У кого совесть нечиста, можете замолить свои грехи. – И он заржал, вытирая нос рукавом.
У Доариэ задрожали губы. Поавила, хмурясь, наблюдал за гостями.
– Что это хозяин у нас невеселый? – продолжал финн, только что глумившийся над иконой. Повесив свою винтовку на гвоздь поверх сбруи, он спросил: – Может, гости не по душе?
Поавила притянул к себе Насто, в испуге жавшуюся к коленям отца, и молчал. Хуоти тоже молчал.
В избу вбежал Микки и зашептал Хуоти на ухо:
– К Хилиппе пришел тот самый финн в очках, который тогда и к нам заходил. Помнишь… Ну, у меня еще чирей был!..
– Когда?
– Да когда бабушка еще жила. Помнишь? Она тогда рассердилась на него и не стала рассказывать сказки. И тот тоже приехал, который осенью в школе говорил…
Доариэ вышла во двор. Около избы трое финнов, с виду простые крестьяне, распрягали лошадей.
– За чем это вы, ребятушки, к нам пожаловали? – набравшись храбрости, спросила у них Доариэ.
– Мы и сами не знаем, – ответил один из них, пытаясь рассупонить хомут. – Мы всего лишь возчики. Фу, черт, как затянул…
В избе было шумно и оживленно.
– Вестовой главнокомандующего сказал сейчас мне, что немцы взяли Петроград, – сообщил моложавый на вид, но совершенно лысый солдат.
– Ох, ребята, мочи нет, руки так и чешутся. Скорей бы добраться до Кеми и всыпать этим рюссям, – воскликнул, потирая ладони, юнец, похожий на гимназиста. – А потом – фьють – в Питер и оттуда домой!
– Боюсь, что до самого Урала рюссей нам в глаза не видать, да и те на веревочке будут болтаться, – пошутил тот самый весельчак, который первым ввалился в избу.
Из хлева вернулась Доариэ.
– Все сено забрали, – чуть не плача, пожаловалась она.
Поавила угрюмо молчал.
В дверях появился молоденький солдат и звонким, мальчишеским голосом крикнул с порога:
– Сиппола, к главнокомандующему!
Финн лет двадцати пяти, одетый в серо-зеленую форму егеря, оправил мундир, сдвинул гранаты на поясе и поспешил вслед за вестовым.
Главнокомандующим финны называли командира экспедиции подполковника Малма, который со своим штабом расположился в просторном доме Хилиппы. Глазам явившегося по вызову Сипполы предстала совершенно иная картина, чем в избе Пульки-Поавилы. Хозяйка хлопотала у печи, готовя гостям кофе. Лопоухий юнец лет шестнадцати, видимо, сын хозяина, сидел на лавке около одного из финнов, примеряя белую шапку с голубой кокардой. Сам хозяин сидел с гостями в горнице за накрытым столом и, с довольной усмешкой покручивая щетинистые усы, увлеченно рассказывал что-то гостям.
– Лейтенант Сиппола прибыл по вашему приказанию, – отдав честь, доложил Сиппола Малму, который сидел развалившись в кресле-качалке, сложив пухлые руки на груди.
– Садитесь.
Подполковник кивком головы показал на свободный стул у стола.
Не прошло еще и месяца с того дня, когда Малма неожиданно вызвали к Маннергейму и он точно так же, как и этот лейтенант, доложил о своем прибытии. Тогда он был еще в звании ротмистра.
– Мне доложили, что вы недовольны полковником Акимовым? – спросил Маннергейм и пристально посмотрел Малму в глаза.
Полковник Акимов был одним из тех царских офицеров, которые в ожидании скорого падения большевиков перешли на службу в белую финскую армию. Маннергейм назначил его командующим фронтом на участке Лахти. Егеря и шюцкоровцы, кичившиеся тем, что они-де являются истинными финнами, были недовольны, что им в командиры назначили какого-то «рюссю», выполняли его приказания неохотно и даже грозились убить, если Маннергейм не отстранит его от занимаемой должности. Малм слышал об этих угрозах, но сам никакого отношения к ним не имел.
– Может быть, будет лучше, если вы подадите в отставку, – продолжал Маннергейм, не дожидаясь ответа.
Длинное лицо Малма вытянулось еще больше. Как же так? Ведь он только что отличился, освободив от красных Куопио. А теперь ему предлагают покинуть армию! Почему? Он пытался стоять, вытянувшись в струнку, но ему это плохо удавалось: с годами он все больше начинал сутулиться.
Маннергейм кашлянул и тихо сказал:
– Так надо, господин подполковник. Садитесь.
– Подполковник?
– Да, я повышаю вас в звании. Вы пойдете освобождать наших восточнокарельских соплеменников. Но делать это будете не от имени правительства и армии, а по собственной инициативе. Поэтому я и увольняю вас из армии, но не освобождаю от военной службы. Ясно?
Малм кивнул головой.
– Вам, господин подполковник, я поручаю командование на самом важном направлении этого исторического боевого похода.
Маннергейм подошел к карте и провел цветным карандашом жирную стрелу от Куопио до границы и оттуда через Пирттиярви к побережью Белого моря.
Да, не прошло и месяца – и вот Малм уже в Пирттиярви и сидит в избе Хилиппы Малахвиэнена, раскачиваясь в его кресле-качалке.
– Окс… – Хилиппа хотел окликнуть жену, но старомодное имя ее застряло в горле, и он сам встал и пошел на другую половину избы за чашкой для Сипполы.
Кроме Малма, в горнице сидели старые знакомые хозяина: купец Сергеев, начальник разведки экспедиции лейтенант Саарио и «летописец» исторического похода магистр Канерва, тот самый господин в пенсне, который еще перед войной побывал в этих краях, собирая руны и заодно внося уточнения в карты восточной Карелии. Магистр сидел в сторонке и заносил в дневник первые впечатления о походе.
«…16 марта 1918 года – знаменательная дата в истории Финляндии, – с явным удовольствием выводил он, краем уха прислушиваясь к разговору за столом. – В этот день экспедиция Малма выступила в поход. Парадным маршем, с оркестром и развевающимися знаменами участники похода в полном вооружении прошли через город, направляясь на станцию Куопио. Экспедиция захватила с собой 2000 винтовок для раздачи карелам. Мы, финны, должны будем занять командные должности в этой восточнокарельской армии… В обозе Курвинена имеется и спиртное. Ребята в пути выпили и, разгорячившись, стали палить в воздух. Около Хюрюнсалми один из участников экспедиции нечаянно выстрелил другому в живот. На границе ребята прибили к дереву направленный на восток указатель с надписью: «Отсюда начинается Великая Финляндия». Некоторые участники нашей экспедиции одеты в егерскую форму, и в Пирттиярви один из бывших фронтовиков принял нас за немцев. «Немцы идут», – крикнул он…»
– Ну, кто еще у вас входит в Совет? – спросил Малм, когда Хилиппа вернулся с чашкой для Сип-полы.
– Павел Реттиев, или Пулька-Поавила, как его зовут в деревне, – подобострастно выкладывал Хилиппа.
– Это не тот, что перед войной ограбил семенной амбар? – спросил Сергеев.
– Тот самый. Потом в тюрьме сидел… С учителем все время якшается, на днях дрова для его школы привез… А когда коробейником ходил, в Финляндии ленсмана избил. Самый что ни на есть красный. Прихвостень русский…
Из избы донесся громкий стон Наталии.
– Простудилась, бедняжка, – проговорил Хилиппа. Он плотнее закрыл дверь горницы и добавил, понизив голос до шепота: – Неплохо бы и его… Всю деревню баламутит…
– Не стоит. Это может вызвать озлобление среди карельского населения, – возразил Малм и, оттолкнувшись носком сапога, привел в движение качалку. – Учитель – другое дело. Он русский. – И, повернувшись к Саарио, добавил: – Мы возьмем его с собой. Понимаете?
Саарио кивнул.
– Я заходил сейчас в школу, – сказал он. – Мне показалось, что где-то я видел этого учителя. Не тот ли это прапорщик, который был переводчиком, когда меня допрашивали на фронте под Ригой? Давайте возьмем его якобы в переводчики.
Канерва закрыл тетрадь и, сунув ее во внутренний карман пиджака, поднялся с места. Он – «летописец», и какое ему дело до того, что нужно или не нужно… И, сказав, что ему надо навестить одну знакомую старушку-сказительницу, он ушел.
…Увидев магистра, Пулька-Поавила сразу вспомнил о ста марках, которые он остался должен в Финляндии отцу этого господина в пенсне. «Может быть, сын о них и не знает», – пытался успокоить себя Поавила.
Войдя в избу, Канерва взглянул сперва в бабий угол, потом на печь.
– А что, Мавры нет в живых?
– Давно уже в земле покоится, – вздохнула Доариэ. – Вечная ей память.
– Так, так, – заморгал воспаленными глазами магистр. – Ба! – вдруг воскликнул он, вглядевшись в сидевшего на лавке сумрачного хозяина. – А я-то вас сначала и не узнал. Неужели не помните меня? Что ж, не удивительно. Сколько времени прошло с тех пор, как вы так неожиданно ушли от нас и пропали. Не забыли, надеюсь?
Поавила засопел. Разве ему забыть, как он таскал тяжелый короб, торгуя вразнос товарами купца Канервы. У него горб рос, а у купца мошна. Одних процентов содрал с него не одну сотню марок, а, выходит, он еще и должен остался!
– Нехорошо вы поступили, – продолжал магистр. – Честный финн так бы не сделал… Впрочем, вы же можете рассчитаться… У вас лошадь есть?
На душе у Поавилы закипело. Ах, лошадь тебе! Неизвестно, каких слов он бы наговорил этому незваному гостю, но в дверях опять появился вестовой:
– На собрание в школу.
Чтобы поскорее отвязаться от магистра, Поавила нахлобучил шапку и не спеша пошагал к школе. Шел он туда не ради собрания, а чтобы повидать односельчан, потолковать с ними. На улице было полно солдат, они о чем-то шумно переговаривались, но Поавила не вслушивался в разговоры. Он шел, уставясь в землю, и думал, что если бы мужики были сейчас не на войне, то… Впрочем, что они могли поделать без оружия с этакой оравой… Да, видно, заберут они мерина…
Собрание уже шло. Из классной комнаты доносился голос военного пастора.
– …И объявил господь сынам израилевым, что будет конец их пленению на земле египетской и что возвратятся они на свою землю. Вы также молили господа об освобождении, и услышал он молитвы ваши…
Поавила огляделся. Народу на собрание пришло немного. Степана Николаевича тоже не было. Почувствовав недоброе, Поавила решил навестить учителя и вышел в коридор, но тут же вернулся обратно – у двери учительской стояла охрана.
– …Этот поход благословлен господом богом, – продолжал пастор. – Но господь не пошлет победы оружию антихриста, если даже кто-нибудь и станет молить его об этом…
После проповеди пастора выступил Сиппола. Глотка у лейтенанта была здоровая, и, видимо, именно поэтому Малм поручил ему произнести на собрании зажигательную речь, дабы пробудить в жителях Пирттиярви соплеменные чувства.
– Ну и ноздри у него. Хоть на лошади въезжай, – шепнул Теппана Поавиле, разглядывая оратора.
Сиппола с жаром распинался о братстве народов-соплеменников.
– Свояк-свояком, а дело делом, – пробурчал под нос Поавила.
Свою воинственную речь Сиппола закончил призывом к карельским мужикам отправиться вместе с ними освобождать Беломорье от большевистской тирании. Женщины, стоявшие у дверей, сразу зашумели:
– Довольное нас войны… Наши мужики еще и с германской не вернулись.
В класс влетела разъяренная Паро.
– До сих пор наши амбары без замков обходились, – не успев перевести дыхание, завопила она. – Неужто теперь ко всем дверям запоры приделывать?
Хёкка-Хуотари дергал ее за рукав.
– Чего дергаешь! – Паро вырвала руку. – Все мясо из клети утащили. Осенью корову закололи… А-вой-вой. Грабители проклятые!
Сергеев морщил лоб.
– Успокойтесь, успокойтесь! – заговорил он. – Виновные будут наказаны… Ущерб вам возместит экспедиция. Финляндское правительство обещало Карелии заем в четыре миллиона марок. Дорогие соотечественники! Из Финляндии идет в Карелию цивилизация…
– Задом наперед она идет к нам, – крикнула Паро и пошла к дверям. Но тут же круто повернулась, вернулась обратно и, приподняв подол сарафана, шлепнула себя рукой по заду: – Вот вам цивилизация!
Мужики зажали ладонью рты. Потом грянул дружный хохот. Хёкка-Хуотари тоже засмеялся, но заметив нахмуренные лица офицеров, испуганно замолчал.
– У карельских женщин такой обычай, – объяснил Сергеев финнам, пытаясь обернуть все в шутку.
Собрание провалилось. Мужики стали расходиться по домам, со смехом обсуждая выходку Паро.
– Ну и баба у Хуотари! – посмеивался Поавила.
Рядом с ним шагал Теппана. Навстречу то и дело попадались финские солдаты. Поэтому разговаривать приходилось осторожно. Оказалось, и Поавилу и Теппану тревожит одно и то же – как бы сообщить в Кемь о вторжении белых.
– Я пойду, – решил Теппана. – Вчера лыжи просмолил. Будто знал…
– Отправляйся сразу же, как только стемнеет, – советовал Поавила. – Из деревни постарайся выйти так, чтобы никто не видел. Кто знает, может, они дозоры выставили вокруг деревни.
– Что мне дозоры, – похвастался Теппана. – Знаем мы, как их обходить. У немцев, бывало, под самым носом проскакивал…
Когда Поавила пришел домой, финны уже расположились на ночлег – на лавках, на полу лежали солдаты, одни уже храпели, другие курили. Всюду валялись окурки. Поавила незаметно сунул в карман гвоздь и вышел. На дворе стояло несколько саней с каким-то грузом. Видимо, груз был ценный. Может быть, в них было оружие, предназначенное для раздачи карелам: около саней ходил часовой с винтовкой.
– Стой! – крикнул он. – Кто идет?
– Мерину сена надо дать, – ответил Поавила и пробурчал под нос: – Уже в своем доме ходить свободно нельзя.
В конюшне было темно, но мерин сразу узнал хозяина. Поавила потрепал его по гриве.
– Ну что, старина? Да, старые мы с тобой, совсем уже старые…
Мерин был куплен еще при жизни отца. Купили они его вместе с братом у заезжего цыгана. Жили они тогда с Наумой под одной крышей. Пулька-Поавила хорошо помнил те времена. И не забыл он, как при дележе хозяйства из-за этого самого мерина чуть было не хватил брата поленом по голове.
– Да, чуть было не ввел ты меня в грех, – вспоминал Поавила, гладя коня.
И вдруг ему стало до боли жаль и себя, и коня. Сколько лет они вместе, обливаясь потом, трудились на каменистых полях, сколько раз ездили на лесные пожни за сеном, в лес за дровами. Еще сегодня утром ездили за бревнами к Вехкалампи. А кажется, целая вечность прошла с тех пор… Работать бы им вместе и дальше, да…
– Будет тебе, будет! – уговаривал Поавила мерина, который тыкался мордой в его бок.
Да, тяжело, конечно… А что делать? Нечего! Поавила пошарил в темноте, нащупал, наконец, топор, стоявший возле чурки, на которой рубили хвою… Руки дрожали, потом словно совсем отнялись… В висках застучало. Совладев с собой, Поавила левой рукой осторожно поднял ногу мерина, прижал к своему колену, правой одним ударом вогнал гвоздь в копыто…
Всю ночь Поавила не сомкнул глаз.
Среди ночи на окраине деревни ударил выстрел. Оказалось, часовому померещилось, будто кто-то пробирается на лыжах из деревни в лес, и он выстрелил в воздух. Поавила с облегчением вздохнул. «Теппана теперь уж далеко…»
Утром деревня проснулась от шума, криков и ругани.
– На лыжи, ребята!
– А мне уже кемские девочки снятся…
В избу Пульки-Поавилы примчался вестовой Малма.
– Запрягай лошадь! Живо!
– Я и сам собирался выехать за бревнами, да, видно, не придется, – не двигаясь с места, сказал Поавила.
Вестовой схватил с гвоздя сбрую и выскочил из избы. Поавила не торопясь пошел следом.
– Но-о! – кричал вестовой в конюшне, – что с твоей клячей?
– Хромает, – пояснил Поавила.
Вестовой, словно не понимая, уставился на Поавилу, потом, бросив мерина в воротах конюшни, побежал к дому Хилиппы.
На дворе избы Хилиппы причитала жена учителя.
– Только вернулся, и опять… Они убьют его…
– Ничего с ним не случится, – успокаивал ее Хилиппа. – Они же берут его переводчиком.
«Переводчиком? – Что-то в душе Пульки-Поавилы дрогнуло, и он почувствовал себя каким-то образом виноватым. – Лошадь-то я уберег, а вот человека…»
Лыжники и подводы, одна за другой, выезжали на дорогу. Казалось, им конца не будет. Наконец, последний финн в белом маскировочном халате исчез из виду. И вдруг наступила такая тишина, словно в деревне не осталось ни единой живой души…
