Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)
VI
Зимник, накатанный через реку ниже порога Ужмы, изо дня в день становился все темнее и по мере того, как снег около него таял и оседал, поднимался все выше. Вешки, установленные вдоль дороги, уже свалились.
Харьюла стоял в раздумье на берегу. Не знающий покоя ни летом, ни зимой порог шумел точно так же, как и два года назад, когда они с Доновым стояли у этого же лодочного причала и, пробуя каблуком прочность льда, так же разглядывали дорогу, начинавшуюся на другой стороне заводи. Тогда он был настроен так воинственно, что готов был гнать белофиннов до самой границы и даже перейти ее. Но в тот раз ничего не вышло. Теперь тоже начиналась распутица, но надо было выступать в поход. Побережье Белого моря и весь север вплоть до Мурманска были освобождены от интервентов и белогвардейцев. Осталось освободить только Ухту и ее округу.
На берег с двумя ведрами легкой походкой прошла Степанида и зачерпнула воды из проруби.
– Давай я помогу, – предложил Харьюла.
– Да я сама, – сказала Степанида и взялась за дужки. – Отстань, ну отстань! Всю воду расплещешь. Ты что, сумасшедший?
Но сопротивлялась она больше для виду.
– А что твоя муччой скажет, если увидит? – спросила Степанида, лукаво взглянув на Харьюлу, отобравшего у нее ведра с водой.
– Муччой, – повторил Харьюла, улыбнувшись.
Ему понравилось это карельское слово. Нравилась ему и девушка, которую Степанида назвала его женой. Степанида говорила о Хилье, которая тоже была в Подужемье. Видимо, наметанным женским глазом Степанида заметила, что Харьюлу и Хилью связывает нечто большее, чем просто фронтовая дружба. Но Харьюлу влекло и к Степаниде. Поэтому он со своим взводом и остановился в ее избе.
– Поглядите, Яллу-то, – прошептал один из красноармейцев, увидев, как Харьюла поднимается вверх по косогору, помогая Степаниде нести ведра.
В Подужемье никогда не было так много военных, как теперь. Они стояли почти в каждой избе.
– Нет ли у хозяюшки ниток и иголки? – спросил у Степаниды молодой красноармеец-карел, как только они с Харьюлой вошли в избу.
Накануне состоялось партийное собрание полка, затем провели собрания во всех ротах. Речь шла о починке одежды. На собраниях было зачитано полученное из политотдела дивизии обращение Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:
«Товарищи красноармейцы! Не забывайте, какого труда стоило для вас добыть одежду и обувь. Не забывайте, что вы имеете одежду и обувь, которой нет у рабочих и у крестьян, потому что они уступили ее вам. Берегите свою одежду и обувь. Если вы будете время от времени чистить шинель и гимнастерку, чинить их, если вы будете регулярно чистить сапоги, они прослужат вам в два раза дольше. Этим вы окажете большую услугу республике».
За последнее время красноармейцы действительно порядком обносились. Сейчас многие сидели кто с сапогом, зажатым между колен, кто с рубашкой, кто с брюками в руках.
– Дай-ка сюда портки, – сказала Степанида молодому красноармейцу. Съежившись на скамье, парень остался сидеть в кальсонах. Он и так смущался, а тут еще ребята стали подначивать. Степанида, не обращая внимания на зубоскальство красноармейцев, латала его брюки.
– А вот и твоя муччой идет, – сказала она Харьюле нарочито громко.
Харьюла взглянул в окошко. Мимо избы шла Хилья с санитарной сумкой через плечо. Но к ним не зашла.
Залатав брюки молодого красноармейца, Степанида поставила самовар. Вскоре пришел и Кюллес-Матти.
– Они опять бражку лакают, – сообщил он, снимая со спины рюкзак. Матти отвечал за питание во взводе и ходил за продовольствием для ребят.
– То-то сахар опять такой сырой, – рассуждали красноармейцы, получив каждый свой паек.
– За стол, мужики!
Но Харьюла не сел пить чай. Он решил сходить к интенданту полка. Об этом интенданте говорили всякое. Интендант у них был новый, в полку появился недавно, и мало кто его знал. Поговаривали даже, что этот интендант ведет такие речи, что руководители, мол, предали революцию и тому подобное. Харьюла решил выяснить, чем же он все-таки занимается.
Интендантская служба со всеми складами помещалась в избушке рыжего Онуфрия. Избенка стояла на самом краю села, и там можно было спокойно варить брагу. Сам Онуфрий ничего не имел против, даже наоборот. Ведь кое-что перепадало и ему. Да и детей было чем накормить.
– А хорошие люди эти красноармейцы. Бедных они не обижают, – говорил он жене.
Его постояльцы были уже в таком состоянии, когда человек, как говорится, не чувствовал себя ни больным, ни бедным.
– А нынешние господа тоже правды не любят, – говорил один из них, ругая комиссара полка. – Скажешь правду в глаза, так сердятся.
– Я ехал в одном поезде с настоящими господами, – хвастался другой. – А начальство тоже бывает разное. Вот, например, наш командир. Он о ребятах так же заботится, как и Попов.
Он говорил о Попове, молодом матросе Балтийского флота, который в дни гражданской войны в Финляндии своими зажигательными речами агитировал этих молодых финнов отправиться из Хельсинки в Россию защищать революцию. В финскую Красную гвардию ребят не приняли, потому что они не были членами профсоюза. Вот они и вступили в отряд Попова и приехали с ним в Москву. Попов действительно умел заботиться о своих бойцах. Бог весть каким образом он в это голодное время обеспечивал их всем необходимым. Может быть, ему помогал кто-то, занимавший влиятельный пост. Но когда левые эсеры подняли в Москве мятеж, Попов заявил молодым финнам, что Совет Народных Комиссаров предал революцию, и велел направить стволы пушек на Кремль.
– Языка-то мы не знали, нас легко было за нос провести, – рассуждал красноармеец, сидевший в сторонке и занятый чисткой сапог. – Чуть не погубил нас этот анархист проклятый.
Из Москвы этих ребят послали подавлять восстание чехословаков, вспыхнувшее в Поволжье, но там они попали в часть какого-то полковника Муравьева, который тоже оказался предателем. Затем они служили в финской роте батальона Пермского ЧК и очищали прифронтовую полосу от бандитов. Узнав о том, что в Медвежьей Горе формируется финский полк, они приехали в Карелию и с тех пор сражались в рядах 6-го финского полка. Этим молодым финнам уже не раз приходилось смотреть смерти в глаза, и они на деле показали, чего они стоят, но во многих из них еще сохранилась какая-то мальчишеская беспечность и бесшабашность.
Что мне делать со счастьем моим,
Уж очень оно жестоко… —
запел парень, только что хваставшийся, что ехал в одном поезде с господами. Но пение его было прервано приходом Харьюлы.
– Отведай-ка нашей бражки, – предложил ему парень.
– Где ваш командир? – спросил Харьюла, не замечая протянутой ему кружки.
– Пошел за санитарками ухаживать, – сказал красноармеец, ругавший комиссара. – Когда нам выступать? Я еще не успел валенки подшить.
Многие из красноармейцев оставались еще в зимнем обмундировании и были, конечно, недовольны. Неужели придется отправиться в поход в тяжелых валенках? Да и стоит ли тащиться десятки километров по мокрому глубокому снегу? Не лучше ли переждать неделю-другую, пока не вскроется река Кемь, и затем отправиться на лодках? У начальства свои планы. Им-то что! У них новые сапоги и обмундирование суконное. И вряд ли все пойдут, кое-кто останется здесь, в Подужемье, – рассуждали ребята.
Харьюле тоже не надо было чинить своего обмундирования, оно у него было новенькое. Он получил его недавно, недели две назад, когда закончил курсы командиров при Интернациональной военной школе в Петрограде. В новых сапогах, в зеленом суконном мундире вид у него был важный. Да и вообще за последнее время он сильно переменился.
– Стал что таракан, который сидит в щели камина в богатом доме и тоже мнит себя господином, – издевались ребята из интендантского взвода над Харьюлой, когда он ушел. – Вынюхивать пришел, сволочь…
Харьюла хотел заглянуть и к санитаркам, но, подумав, направился прямо в штаб полка.
Через три дня в Подужемье приехала комиссия из политотдела дивизии. Факты, которые сообщил в своем рапорте комиссар полка, подтвердились. Комиссия установила, что командир интендантской службы полка занимался не только хищением продуктов питания, но и прямым подстрекательством. Оказалось, он агитировал красноармейцев отказаться от выступления: «Разве можно отправляться в путь в распутицу, да еще в таком рванье?» – говорил он. А сам не ударил пальцем о палец, чтобы доставить из дивизии новое обмундирование. Интенданта взяли под стражу и отправили в военный трибунал. Больше в полку он не появлялся. А через несколько дней из Кеми начало поступать продовольствие и целое, хотя и бывшее в употреблении, обмундирование.
Подходил Первомай, но оставаться на праздник в Подужемье они не могли. Шли последние приготовления. В рюкзак надо было уложить продовольствие на две недели, 250 патронов и все остальное, что необходимо бойцу во время дальнего рейса.
Лед на реке стал таким ненадежным, что не стоило даже пытаться переехать через реку на лошади. Пришлось оставить обоз и мобилизовать в Подужемье женщин нести грузы. Степаниду тоже мобилизовали.
– Ох и бестолковый же ты! – бросила Степанида Харьюле, складывая в кошель пулеметные ленты и части пулемета.
– Почему? – спросил Харьюла в недоумении, потом понял, на что намекала Степанида: дескать, он, Харьюла, должен был бы заступиться за нее, сказать, что она не может пойти, сослаться на что-нибудь…
– А прошлый раз ты был другой, – вздохнула Степанида, завязав кошель. – Помоги поднять на спину.
Рано утром первая группа спустилась на рыхлый лед реки. Растянувшись длинной цепочкой, красноармейцы один за другим исчезали в лесу на том берегу. Не в первый раз они отправлялись в дорогу с винтовкой и тяжелым рюкзаком за плечами, не зная, вернутся ли обратно живыми. Но, пожалуй, впервые им пришлось выступить в поход в такую распутицу, да еще пешком. И хотя было не до песен, Харьюла стал вполголоса напевать:
На дворе у Юрвалы, с ровною вершиной,
Хух-хах-хей, выросла сосна…
Он знал, как важно было сейчас своим личным примером подбодрить ребят, быть самому веселым и бодрым. Одним своим видом он может больше поднять дух, чем длинными речами.
В начале пути, по скованному ночным морозом насту, шагалось легко. Но затем снег стал подтаивать. И чем глубже проваливались ноги, тем длиннее казались версты.
Хилье натерло плечо. Она остановилась, с трудом переводя дыхание.
– Устала? – спросила, подходя, Степанида.
Рядом со Степанидой Хилья выглядела хрупкой и беспомощной. Хилья не была неженкой, с юных лет ей пришлось самой зарабатывать себе на жизнь на текстильной фабрике, но работа ткачихи все-таки не шла ни в какое сравнение с крестьянским трудом, которым приходилось заниматься Степаниде. Оставшись вдовой, она сама и навоз возила, и пахала, и косила.
– Давай сюда сумку, – сказала Степанида повелительно.
Но Хилья, превозмогая жгучую боль, потащилась дальше.
Почти в самом конце колонны шел Кюллес-Матти. Он катился как колобок на своих с детства кривых йогах. Поравнявшись с женщинами, он спросил у Хильи:
– Ты что, плачешь? По мамочке соскучилась? Давай-ка, девка, сюда твою сумку.
В густых ельниках лежал еще толстый снег, но лесные ручьи местами уже разлились.
За ночь снег еще подмерзал, и в лес утром можно было бы съездить на лошади, но Пулька-Поавила боялся, что может не выдержать лед на заливе. Поэтому он и не стал просить у соседей лошади, а впрягся в сани вместе с сыновьями, и они отправились в лес за остатками сена. Поавила надеялся, что сможет там, в весеннем лесу, хоть на время избавиться от тревожных мыслей, которые не давали ему покоя с тех пор, как он вернулся из Ухты. До пожни было верст пять, и Поавила рассчитывал, что они успеют вернуться до того, как наст размякнет. Пожалуй, они успели бы, не затокуй на обратном пути около Вехкалампи у самой дороги глухарь.
– Подождите здесь, – сказал Поавила сыновьям и взял с воза винтовку.
Токование раздавалось где-то совсем близко, в ельнике. Поавила старался ступать как можно осторожнее, чтобы скрипом снега не выдать себя. Впереди показалась прогалина и… Пулька-Поавила не мог не застыть в восхищении… Какие красавцы! Но что поделаешь! Подобравшись еще ближе, он прижался щекой к прикладу, прицелился и выстрелил. «Нет, этой штукой много не поохотишься», – подумал он, разглядывая подстреленного глухаря. Но все-таки он был доволен тем, что захватил с собой винтовку.
– Ого! – сказали ребята, когда отец дал им подержать тяжелого глухаря.
– Есть что положить в чугунок, – с довольным видом сказал Поавила, укладывая винтовку на сено. Потом они опять впряглись в сани.
Сани еще не проваливались, но ноги начали увязать с каждым шагом все глубже. Однако Пулька-Поавила упорно тащил воз вперед: в хлеву стояла голодная корова и ждала сена, а дотянуть до лета они могли лишь благодаря буренке.
До деревни было недалеко. Вон она виднеется там, за заливом, сквозь заиндевелые ветви берез и кустарника. Под гору сани съехали легко, но на заливе второй полоз сразу же провалился и из-под снега брызнула вода.
Доариэ стояла на дворе и ждала уехавших за сеном. Пора бы им уже вернуться! Заметив, что муж и сыновья уже на заливе, она поспешила навстречу. И так они потащили воз всей семьей. Увязая в мокром снегу, насквозь промочив ноги, они дотащили сани до берега. Но поднять их на косогор уже не хватило сил.
– Оставим здесь, – предложила Доариэ. – Отсюда можно перетаскать и на руках.
Забрав охапку сена, она пошла вверх по косогору. Муж и сыновья последовали ее примеру.
– Смотрите у меня, не трусите сено, – строго предупредила она мужчин, оборачиваясь.
Пока мать давала корове сено, Микки успел выпотрошить глухаря. Вернувшись из хлева, Доариэ стала резать глухаря на куски.
– Пока нам сена хватит, а там глядишь и снег растает, – говорила она.
Прошло несколько дней, и снег начал быстро таять. Старые люди говорят, что если появилась проталина величиной с коровью шкуру, значит, скот уже не пропадет от голода. Оттаявшей земли в лесу было намного больше. Так что о скотине уже можно было не беспокоиться. Зато настали другие заботы. Пульке-Поавиле было над чем поломать голову. Скоро начнутся полевые работы, а лошади нет, да и семян тоже, и неизвестно, где их взять. И новую избу надо бы строить.
Поавила решил начать с избы. Хоть бы подвести ее под конек.
Чем выше поднимался сруб, тем труднее становилось поднимать бревна. Пулька-Поавила и Хуоти сидели верхом на срубе и тянули на веревках вверх бревно. Проходивший мимо Срамппа-Самппа подошел к ним и стал помогать, подпирая бревно шестом, сначала с одного, затем с другого конца. От натуги старик чуть не задохнулся и никак не мог отдышаться.
– Не знаю, что с моей грудью, совсем замучила… – прохрипел он, когда бревно, наконец, уложили на место и Пулька-Поавила с Хуоти спустились вниз перекурить.
– Доведет эта хворь тебя до могилы, – сказал Пулька-Поавила Самппе.
– Скрипучее дерево долго живет, – ответил старик. – Я еще доживу до твоего новоселья, чтобы прийти пожелать тебе хорошей жизни в новой избе – ржаного хлебца вдосталь поесть да березовых дровишек вдоволь пожечь.
К ним подошел Хёкка-Хуотари.
– Боюсь, тебе, Поавила, не достроить избы, времена лихие настают… – заметил он.
– Да, пожалуй, – согласился Поавила и посмотрел выжидающе на соседа: с какой тревожной новостью Хуотари опять пришел?
– Помнишь, я тебе говорил: не торопись, пусть хоть немного прояснится, – продолжал Хёкка-Хуотари. – Живешь и не знаешь, что завтра будет.
Они поговорили о событиях последних дней, порассуждали о том, чего можно ожидать, посетовали, что им, простым необразованным крестьянам, трудно уразуметь все, что теперь творится на белом свете.
– Если бы бык знал свою силу и крестьянин свое право, то их бы никто не одолел, – сказал Самппа.
– А где же Ховатта? – спросил Поавила.
– Пошел к Теппане, – ответил Хёкка-Хуотари. – Все у них тайны какие-то.
Хёкка-Хуотари заметил на поле Доариэ и Микки. Они накладывали навоз из кучи на носилки и разносили его по полю. Поглядев, как они разбрасывают навоз, Хуотари сказал:
– Пусть Хуоти зайдет за лошадью, чтобы не таскать на руках…
Он дал Пульке-Поавиле свою лошадь и позднее, чтобы сосед смог вспахать и забороновать свой надел. Семена Поавиле одолжил Крикку-Карппа; у него оказались еще прошлогодние, они же живут вдвоем с бабой. И то хорошо, что не пришлось ходить кланяться Хилиппе.
Так что и этой весной, худо ли, хорошо ли, а поле свое Поавила засеял. Осталось посеять лишь репу. Ну, а эта работа не особенно трудная, от нее плечи не ломит: поплюешь – и репа вырастет.
Пулька-Поавила уже досевал репище, когда его окликнул Ховатта.
– Бог в помощь.
– Теппана не пришел? – спросил Поавила.
– Ночью вернулся, – ответил Ховатта. – Дошел только до Хайколы…
Как только сошел снег и вскрылись озера, Теппана отправился в Кемь за помощью. Но до Кеми он не дошел: около Хайколы ему встретился передовой отряд 6-го финского полка. В этом отряде оказался даже один его старый знакомый.
– А где Хуоти? – спросил Ховатта.
– Вон на дворе, дрова колет, – махнул рукой Поавила.
– Надо бы сходить в Латваярви, – сказал Ховатта. – Не смог бы он пойти?
Поавила подозвал сына. Ховатта достал из кармана какую-то записку и передал ее Хуоти.
– Отнесешь в Латваярви, отдашь Пекке, сыну Большого Ийваны. Из деревни выходи так, чтобы телефонисты не заметили.
Телефонистами Ховатта называл трех молодых карелов-связистов, за день до этого пришедших в Пирттиярви с погоста. Все трое были с оружием. Говорили, что один из них – сын ухтинского купца Сергеева. Остановились пришельцы у Хилиппы. Там был и телефон. Появление этих связистов и заставило Ховатту поторопиться с осуществлением своих планов.
Вечером мужики помоложе, словно сговорившись, стали куда-то собираться. Одни говорили, что идут на рыбалку, другие – на охоту. Поодиночке они уходили из деревни.
Хуоти не вернулся к ночи домой.
– Что же с ним случилось? – встревожилась Доариэ.
– Не волнуйся, – успокаивал ее Поавила. Он догадывался, что должно произойти в деревне, но жене ничего говорить не стал.
Получив записку Ховатты, сын Большого Ийваны сразу же дал знать о ней тем из латваярвских мужиков, кому он доверял. Он велел им немедля достать полученное еще в отряде оружие и собраться в назначенном месте. Мужики были давно готовы, только ждали сигнала. Собравшись, они ночью отправились в путь. Хуоти пошел с ними. К утру подошли к Пирттиярви, но в деревню не вошли, а направились к сопке Илвесваара.
Неподалеку от той одинокой и старой ели, под которой белофинны убили учителя, была развилка и стоял вкопанный в землю покосившийся деревянный крест. Тропинка, проходившая мимо креста, вела на погост. Тропа налево вела на Илвесваару. До нее было версты три. Когда латваярвцы подошли к сопке, там был уже десяток мужиков из Пирттиярви. Все тоже с винтовками.
Без долгих споров решили, что командовать отрядом должен Ховатта. Ховатта сперва отказывался, но потом согласился. Он объяснил обстановку. Разъяснил, какую встречу они должны устроить войскам Ухтинского правительства, когда те будут отступать к границе. Отступать они будут, конечно, по этой дороге. Поэтому здесь и появились связисты. Но телефонную связь с Вуоккиниеми надо прервать. Есть ли желающие? Желающих оказалось больше, чем требовалось. Ховатта отобрал нескольких человек и назначил их командиром Теппану.
Выбрав удобное место, Теппана оборвал провод, переброшенный от одной ели к другой.
– Здесь мы устроим засаду.
Партизаны залегли за кустами можжевельника и взяли дорогу на мушку.
– Сейчас придут, – уверял Теппана, настороженно прислушиваясь к лесной тишине.
Вскоре со стороны деревни послышались голоса.
– Тс-с, – прошипел Теппана и снял затвор винтовки с предохранителя.
Из-за деревьев показался сын купца Сергеева, за ним – другой телефонист, тоже ухтинский парень, третьего не было видно. Телефонисты шли, спокойно переговариваясь.
– Обрыв. – Сын Сергеева испуганно оглянулся.
Вокруг было тихо. Ничего не заметив, он стал соединять провода. Но соединить их он не успел – из-за кустов грохнул выстрел, другой…
Поавила и Доариэ возвращались с озера. Вечерело. Солнце стояло еще довольно высоко над лесом, но лучи его совсем почти не грели. Озеро было спокойно. В такую погоду звуки доносятся далеко.
– А-вой-вой! – Испугалась Доариэ и перестала грести. – Что это?
– Кажется, стреляют, – сказал Поавила, тоже настороженно прислушиваясь.
– Однако, опять война будет? – встревожилась Доариэ и, опустив весла в воду, стала грести быстрыми рывками, словно хотела от кого-то убежать. – Ведь и Хуоти где-то там.
Выстрелов больше не доносилось, и Поавила тоже забеспокоился. Подгребая кормовым веслом, он все прислушивался, ожидая новых выстрелов.
Дома запыхавшийся Микки рассказал им о том, что узнал в деревне. Телефонисты хотели позвонить на погост, но связи не было, тогда они пошли выяснять на линию, в чем дело. А потом из-за реки послышалась стрельба.
– И Хуоти тоже там, – опять заохала Доариэ. – А-вой-вой, зачем он пошел…
– А третий дал деру, – с сожалением сказал Теппана, осмотрев тропинку у места засады. – В Вуоккиниеми, должно быть, побежал…
Была уже ночь, когда они вернулись на Илвесваару. К тому времени туда подошел отряд партизан из Войницы, человек двадцать. С ними был зять Пульки-Поавилы Хуму-Хуоти. Своего шурина он сперва не узнал.
– Да неужели Хуоти? – удивился он.
– Да, я, – ответил Хуоти.
Поговорить с мужем Анни Хуоти не успел: командир войницких партизан послал Хуму-Хуоти в караул.
Круглолицему темноволосому юноше, командовавшему войницким отрядом, не было, пожалуй, и двадцати лет. На боку у него висел маузер, выданный ему на бухгалтерских курсах. Когда Ухтинское правительство открыло курсы, этот парень тоже поехал в Ухту, но как только их начали обучать стрельбе, он убежал в родную деревню и организовал там партизанский отряд. Теперь они с Ховаттой совещались, где лучше устроить засаду, у развилки или же у сопки Пахкомиенваары. Спускаясь с сопки, дорога, ведущая в деревню, проходила через перешеек между двумя небольшими озерками. На этом узком перешейке партизаны и решили встретить отступающих.
Они залегли неподалеку от дороги в молодом ельнике. Под утро они заметили движение на проходившей через сопку дороге. Вскоре на перешеек стали спускаться вооруженные люди.
Защелкали затворы винтовок.
– Не стрелять! – предупредил Ховатта, увидев среди отступающих детей и женщин. Он узнал многих из отступавших. Вот идет Ханнес… А это кто? Кажется, тот мужик из Вуоккиниеми, что служил у него в отряде переводчиком. Точно, он! Люди бежали вместе с семьями.
– Не стрелять! – повторил Ховатта. – Разве не видите – бабы там, дети.
Отступающие торопились. Они, видимо, уже знали, что вечером где-то здесь стреляли, и испуганно оглядывались. От развилки, увидев убитых телефонистов, они бросились чуть ли не бегом и в деревню влетели запыхавшиеся, перепуганные, словно смерть гналась за ними. В деревне уже просыпались.
– А-вой-вой! – заголосили женщины, угоняя в лес скотину, чтобы она не пострадала от выстрелов.
От шума проснулись и дети.
– А что они там ищут? – спросил Микки.
Из окна он увидел, что прибежавшие в деревню люди что-то копают лопатами на краю поля за скотным двором Хилиппы. Пулька-Поавила тоже смотрел в окно.
– Наверное, окопы роют.
– Да лезь ты скорее в подполье, – заворчала Доариэ на сына.
Сама она тоже спустилась в подполье. Поавила залез последним. В подполье не страшно, не надо бояться, что залетит какая-нибудь пуля, если в деревне начнется стрельба. Все жители деревни торопились укрыться. Теперь было совсем не то, что тогда, когда через Пирттиярви отступали к границе остатки белофинской экспедиции. Теперь война будет настоящая…
Иро не стала прятаться.
– Куда ты? – переполошилась мать, увидев, что дочь взяла ребенка и пошла во двор.
Иро не хотела ребенка. Чего она только не делала – и дрова колола, выбирая чурбаны потолще, и тяжелые камни убирала с поля, но ничто не помогло. «Да пусть он будет, коли уж так суждено было случиться, – уговаривала ее мать. – Что же с ним поделаешь?» Перед покровом Иро родила сына. И бабы в один голос решили, что ребенок – вылитый Ханнес. Узнав о возвращении Ханнеса, Иро взяла ребенка и отправилась к нему.
– Дура, не ходи, – кричала мать вслед.
Иро даже не оглянулась. Ей теперь нечего бояться. Убьют, так убьют…
Ханнес стоял во дворе своего дома с маузером в руке, время от времени отдавая какие-то распоряжения своим подчиненным, видимо указывая, где им рыть окопы, и в то же время внимательно вглядываясь в сторону реки. Он даже не заметил, как Иро подошла к нему.
– На тебя похож, – сказала Иро.
Ханнес растерялся.
– Иро? – наконец выдавил он.
– На тебя похож, – повторила Иро, показывая ребенка.
– На меня? – Ханнес пожал плечами. – Ты же его из Кеми принесла.
– А ты забыл, как мы с тобой… там… на сеновале? – спросила Иро.
– Да ведь ты же сама хотела, – сказал Ханнес со смешком.
– Так я же хотела, чтоб тебе хорошо было, – тихо сказала Иро.
– Мне сейчас некогда. Видишь, что творится, – нетерпеливо сказал Ханнес. – Иди куда-нибудь, спрячься. Сейчас начнется стрельба.
Иро никуда не пошла. Она стояла, с трудом удерживая слезы. Она и сама не понимала, что с ней происходит. Ее охватило отчаяние. Увидев, что ее мать направляется к ним, она вдруг выхватила из руки Ханнеса маузер и направила на него дуло.
– Ты что, рехнулась? Ты что? – испуганно повторял Ханнес, вырывая маузер из рук Иро.
– Доченька, пойдем, – сказала мать и взяла у Иро ребенка.
Ханнес промычал что-то невнятное, махнул рукой и пошел к окопам.
Окопы докопать они не успели: пришел приказ отступить из деревни. Ханнес так торопился, что даже не зашел в дом попрощаться с родными, укрывшимися в подполье.
В деревне стало тихо, как на кладбище. Через некоторое время люди начали вылезать из укрытий, выглядывать из дверей. Первыми на улицу выбежали мальчишки.
– Ушли!! – кричали они радостно.
Но тут же перепугались: из леса появились люди с винтовками наперевес и с криком «ура!» побежали к деревне. Их было так много, что все поле казалось черным. Впереди бежал парень, размахивая маузером.
В деревне парень сунул маузер в деревянную кобуру, сел на камень у избы Хёкки-Хуотари и достал из внутреннего кармана тетрадку. Положив тетрадку на колени, он стал что-то рисовать в ней. Мальчишки подошли поближе.
– Карту рисует, – шепнул Микки.
Подошел Ховатта, и парень с маузером сказал:
– Надо бы соединить провода, чтобы позвонить на погост…
Когда связь была восстановлена, командир войницких партизан пошел к Хилиппе и позвонил оттуда в Вуоккиниеми.
– Парвиайнен у телефона, – ответил голос в трубке.
Парвиайнен, учитель по профессии, тоже был один из тех финнов, которые осенью тайком пришли в пограничную Карелию, «пробуждать» братьев-соплеменников. На бухгалтерских курсах в Ухте он преподавал географию. Теперь он являлся главнокомандующим ухтинской «освободительной» армии. Так, значит, белые еще в Вуоккиниеми. А может быть, они и в Ухте?
– Здравствуй, ла́хтари, – приветствовал командир партизан своего бывшего учителя.
– Ах, чертов пуникки, ты уже там? – удивился Парвиайнен и выругался.
– Да, мы здесь. Если вы немедленно не уберетесь из Вуоккиниеми, то окажетесь на кладбище, когда мы придем туда…
Среди партизан Микки заметил своег браота Хуоти. Он разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Потом они оба направились к ним. Микки пошел следом. Когда он вошел в избу, мать говорила, утирая слезы, своему зятю:
– Да и угостить-то нечем. Сети не смотрели. Съездили бы вы, ребята, посмотрели. А как там Анни-то? Здорова ли? Подожди, я хоть самовар поставлю.. Говоришь, не в гости пришли. А давно в гостях не были. Когда ж это в последний раз-то были? Да еще до войны. После и носа не казали, точно и тещи не существует. Ну да, дети, от них, конечно, никуда не денешься. А сколько их у вас? Четверо уже, а-вой-вой, время-то идет. Ну и как они? Не болеют?
Через час Хуоти и Микки вернулись с озера. Доариэ выбрала окуня покрупнее и сварила уху.
– Садись, зять, за стол, окунь-то совсем свежий. А хлеб у нас горький. Заморозок, видишь, прихватил ячмень. А был ли у вас заморозок?
Хуму-Хуоти не успел и пообедать, как пришел кто-то из партизан и сказал, что они выступают.
– Опять? – всполошилась Доариэ.
Прощаясь с зятем на дворе, она сказала:
– Приходите с Анни погостить и ребятишек возьмите, чтобы увидеть, а то кто его знает…
Латваярвские партизаны тоже ушли, но они пошли не на погост, а домой. Надо было готовиться к сенокосу, скоро им предстояло отправиться на лесные пожни. В Пирттиярви оставались только свои, и тут вдруг обнаружилось, что куда-то пропал Хёкка-Хуотари. Рано утром он повел лошадь в лес и в деревню не вернулся. Неужели с ним что-то случилось?
Летняя белая ночь. Солнце едва успеет скрыться за горизонт, как снова начинает медленно подниматься. И на озере тихо-тихо, вода только чуть-чуть вздрагивает там, где рыба охотится за насекомыми. Кто бы ни оказался на лоне природы в такую ночь, – залюбуется ее красотой.
– Ребята, смотрите! – сказал Харьюла. – Красота-то какая! Совсем как у нас на Сайме.
До Ухты они дошли, не встречая сопротивления. Единственным препятствием были слякоть и холодная вода, по которой пришлось шагать по колено, пока не добрались до села Паанаярви. После Паанаярви стало легче, лед на реке Кемь растаял, и они плыли на лодках. А так как на веслах сидели опытные гребцы – карельские женщины, привыкшие проделывать на веслах многокилометровые переходы, – продвигались быстро.
В Ухте они тоже не встретили сопротивления: оказалось, что Ухтинское правительство вместе со своей «армией» погрузилось в лодки за два дня до их прихода и покинуло село. Вскоре к Ухте подошли и те роты, что шли на лодках через Юшкозеро и Лусалми.
Но в Ухте им пришлось задержаться и пробыть более недели. Во-первых, потребовалось время, чтобы раздобыть нужное количество лодок для наступления на Энонсу и Ювялахти – туда можно было добраться только по воде: Но самым большим препятствием была нехватка продовольствия. Пришлось ожидать, пока карелки съездят в Паанаярви, куда перебрался штаб полка со складами, и доставят продовольствие в Ухту.
В Ухте Харьюла стал выяснять, нет ли в селе кого-либо из родственников Иво Ахавы. Родственники нашлись. В живых оказалась и бабушка Иво, совсем дряхлая старушка. Харьюла рассказал им, что белые убили Иво. Бабушка утирала уголком платка слезящиеся глаза, а остальные родственники слушали и отмалчивались. Харьюлу удивило это. Он не знал, что молодой хозяин дома был белым и ушел вместе с ухтинской «освободительной армией».
