Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)
– Хорошо, хорошо! – закричали в избе.
– Увидите: скоро они как волки бросятся на нас, – говорили красноармейцы, выходя с собрания.
Донов не торопился отправлять ответ. Не к спеху. Он считал необходимым познакомить с текстом письма всех красноармейцев полка, даже те подразделения, которые несли оборону на флангах. Кроме того, нужно было получить санкцию от чрезвычайного комиссара Северного фронта. Перед тем, как подписать письмо, Донов приписал еще одну фразу: «Командиры частей Красной Армии в плен не сдаются – они умеют умирать, сражаясь против бандитских наемников». После этого он вызвал крестьян, доставивших письмо, и отправил их с ответом капитану.
– Черт возьми, да с тобой мы хоть в огонь, хоть в воду! – говорил Донову Емельян, повторяя то, что говорили ребята в полку.
Донов сделал вид, что не расслышал слов вестового. Лишь усмехнулся и опять углубился в газету. Поезда пока еще ходили до Надвоиц и доставляли, правда нерегулярно, газеты. И хотя забот у Донова становилось тем больше, чем напряженнее было положение на фронте, он не упускал возможности взглянуть, что пишут газеты. Вот и теперь при свете керосиновой лампы он изучал, что же творится в мире. Сообщения были разные. Патриарх Тихон оказался замешанным в антисоветском заговоре. Ишь ты!.. В Петрограде расстреляли пятьсот заложников. Ну, эти-то точно покушений больше не устроят… Авдеевская волость Пудожского уезда решила признать Советскую власть. Наконец-то! Хах-ха! Долго, долго мужики чесались, пока надумали… Петрозаводский городской Совет постановил: ввести трудповинность и отправить на оборонные работы всех, живших чужим трудом, а именно бывших купцов, попов, адвокатов, профессоров… Гм, даже профессоров? А есть ли таковые вообще в Петрозаводске?.. Онежский металлургический и машиностроительный заводы начали ремонт паровозов. Николай Лонин назначен комиссаром завода… Николай Епифанович? Значит, он там. Вот сделали бы они бронепоезд… Емельян, кажется, уже заснул. Да, бронепоезд…
…Донов стал клевать носом. «Олонецкая коммуна» выпала у него из рук. Он увидел… Соню… на даче в Пскове… они с Соней в березовой роще… Где-то близко гудит паровоз…
От этого гудка Донов и проснулся.
Но это был не гудок. Это был голос часового на дворе:
– Стой! Пароль!
Емельян тоже проснулся от крика.
– Кого черти несут в такой поздний час? – заговорил он, протирая глаза.
Через минуту часовой вбежал в избу и радостно объявил:
– Приехали!
Донов встретил гостей в дверях.
– Наконец-то!
Он обнял Соболева, поздоровался с Верой за руку.
– Раздевайтесь! Вы совсем замерзли.
Емельян бросился помогать Вере. Он заметил, как обрадовался его командир появлению ночных гостей, особенно Верочке.
– Емельян, будь добр, организуй чайку, – велел Донов. – Я уже боялся, не беда ли какая с вами приключилась по дороге.
– Всякое было, – ответил Соболев. – Чуть не попались в одной деревне… У цыган-то паспортов нет, да, к счастью, Вера умеет гадать и карты у нее были. Вот и выкрутились.
Напоив гостей горячим чаем, Донов решил, что Вере, пожалуй, лучше всего переночевать в санчасти.
– Это совсем рядом. Там у нас женщины. А утром решим, как быть дальше. Может, останешься с нами? Иди поедешь в Петроград к родным?
– Я останусь здесь, – сказала Верочка решительно. – Буду сестрой милосердия.
– Сестра милосердия, – задумчиво повторил Донов. – Мне нравится это название. Напрасно у нас стали называть сестер милосердия санитарками.
– А офицеров – командирами, – заметил Емельян.
– Это разные вещи, – ответил Донов на язвительное замечание своего вестового. – Итак, завтра все решим. Емельян, проводи…
Емельян пошел провожать Веру в санчасть, а Соболев начал докладывать Донову обо всем, что видел и слышал во время своей поездки в тыл противника.
На улице стоял трескучий мороз. Щипало щеки. Емельян шагал рядом с Верочкой, не зная, с чего начать разговор. Ему хотелось напомнить ей о том, что они уже однажды встречались. Если бы рядом шла другая женщина, он бы знал, с чего начать. А это – Верочка. Судя по всему, Михаил Андреевич влюблен в нее…
– Пардон, – сказал, наконец, Емельян. – А ведь мы с вами встречались. Помните?
– Помню, помню. На станции в Кеми. Вы по ошибке открыли дверь телеграфной и сказали тоже: «Пардон».
– Я тогда был стеснительным, – смутился Емельян.
– А теперь?
– И теперь тоже, – засмеялся Емельян. – Хорошо, что удалось вырваться оттуда. Скажи спасибо за то Михаилу Андреевичу. А он ведь… хи-хи… даже во сне говорит о тебе. Вот это человек! Он даже сам не представляет, какой он герой! Вот как-то раз мы…
И Емельян принялся расхваливать своего командира.
Санчасть помещалась в избе, стоявшей на самом краю небольшого поселка. Раненых сейчас не было: двух тяжелораненых отправили в Петрозаводск, а получившие легкие ранения после перевязки вернулись в строй. «Людей и так мало осталось», – заявили они, отказываясь от госпитализации.
Татьяна, задумчиво глядя перед собой, спросила:
– Доктор, а можно предсказать, кто родится – мальчик или девочка?
Врач внимательно посмотрел на нее.
– Вы ждете ребенка?
– Нет, – смешалась Татьяна. – Я просто так…
Тут она смутилась совсем, потому что в дверях появился Емельян и с ним молодая незнакомая женщина.
– Эх и мороз! Того и гляди, язык во рту отмерзнет, – пропыхтел Емельян, растирая руки. – Вот вам помощницу привел. Сестра милосердия.
Врач удивленно и пристально смотрел на незнакомку.
– Если не ошибаюсь… Верочка?
– Гавриил Викторович!
Гавриила Викторовича не было в Кеми, когда произошла расправа у собора. О расстреле он услышал в поезде, возвращаясь из Петрограда в Кемь. Это известие и побудило его остаться у красных и стать военным врачом – в Кемь возвращаться ему не было смысла.
– Верочка, я сделаю из тебя настоящую сестру милосердия, – пообещал Гавриил Викторович. И шутливым голосом начал: – Если пациент, не переводя дыхания, может сосчитать до семидесяти, то можно, не исследуя грудную клетку, сказать, что легкие в порядке. Дьяконы могут единым духом до ста раз пропеть свое «господи помилуй…»
Вера сняла с головы платок, скинула шубку.
– Я не думала встретить вас здесь.
– В наше время случается столько неожиданного, – ответил Гаврил Викторович. – Как обычно бывает, когда впервые отправляются в путь…
Емельян не слушал, о чем говорили Верочка и доктор – его внимание привлекла незнакомая девушка в военной форме, сидевшая в избе и за все время не проронившая ни слова.
– Она из финского батальона. Санитарка, – пояснила Татьяна. – Сегодня вечером пришла. Хотела повидать Харьюлу…
При упоминании имени Харьюлы девушка подняла голову.
– Харьюла в разведке, – сказал Емельян девушке. – Утром должен вернуться… «Если ничего не случится», – подумал он про себя.
Емельян сам не раз ходил в разведку и знал, что в разведке бывает всякое.
– Не понимай, – сказала девушка и покрутила головой.
…Утром в медпункт пришли Игнат и Кюллес-Матти. Они привели с собой молодого бойца. Красноармеец весь трясся и испуганно озирался вокруг, словно не понимая, где он находится.
– Только спустились на лед, этот парень как заорет, точно сумасшедший, – рассказал Игнат. – Мы, конечно, зажали ему рот. Да поздно было. С другой стороны нас уже заметили и давай палить…
– Харьюла ехал впереди на коне, – добавил Кюллес-Матти. – Он был совсем близко от другого берега. Я видел, как он слетел с коня… Черт побери, ни за что пропал парень…
Молодая санитарка из финского батальона, пришедшая повидать Харьюлу, словно оцепенела. Казалось, слезы вот-вот хлынут из ее глаз, но она не заплакала.
Яллу! Как ей хотелось встретиться с ним. Яллу танцевал с ней и провожал с танцев до калитки. И это все, что между ними было… Ведь из-за Яллу она пошла на Вилппулский фронт ухаживать за ранеными. В надежде встретиться с Яллу она вместе с десятками тысяч беженцев покинула родину и ушла в Россию. А теперь ее Яллу лежит где-то на озере, может, уже неживой. Нет, она должна найти его…
…Харьюла полз по глубокому снегу, сжимая в руке гранату. «Попробуйте только подойти», – скрежетал он зубами. Его даже не ранило. Он только вывихнул ногу, спрыгивая с коня. Когда позади закричали диким голосом, конь поднялся на дыбы и, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, понесся как шальной. Харьюла кубарем скатился с коня в снег. При падении он выронил карабин. Но у него оставалась ручная граната, и, переждав, пока стрельба немного утихла, Харьюла стал отползать, зажав в руке гранату. Он не знал, сколько времени он полз. Время от времени раздавались одиночные выстрелы и посвистывали пули, иногда совсем рядом взметая снег. Тогда Харьюла замирал и лежал неподвижно, выжидая, когда перестанут стрелять. Наконец, ему удалось доползти до леса, откуда он выбрался на дорогу. Только выйдя на дорогу, он заметил, что окоченевшие пальцы свело и они примерзли к гранате. Так с гранатой в замерзшей руке он и пришел на разъезд и, хромая, направился в санчасть.
– Сперва надо снегом оттереть, – велел врач Татьяне.
– А не взорвется? – испуганно спросила Татьяна.
– Не бойся, – успокоил ее Харьюла. – Я же кольцо не снял.
– А теперь спиртом, – сказал Гавриил Викторович, когда пальцы разжались и гранату вынули из руки.
– Ради дьявола, не губите такое добро, – взмолился Харьюла.
– Не волнуйтесь, молодой человек, – сказал врач и стал готовить для Харьюлы пунш.
– Хилья приходила, – сообщила Харьюле Татьяна, растирая его пальцы спиртом.
– Какая Хилья?
– Санитарка. Такая невысокая. Говорит, тебя хорошо знает.
– Жива! – обрадовался Харьюла.
– Всего с полчаса назад ушла. Она в батальоне Вастена. Говорит – пришла тебя повидать, а тут ей рассказали, что тебя, мол, убили. Так в слезах и ушла…
В расположенной на левом фланге деревушке, куда направлялся Харьюла со своими разведчиками, еще день назад не было противника. Теперь она оказалась занятой. Не оставалось сомнений, что Годсон пытается окружить подразделение красных. Но о переходе в контрнаступление не могло быть и речи. Людей было маловато, и вообще это было бы безрассудством. Поэтому Донов отдал приказ отойти к Уросозеру.
Поезд стоял наготове под парами. Ночью под покровом темноты, без всякого шума красноармейцы погрузились в теплушки, и поезд без свистка двинулся к югу.
На станции осталась только группа саперов. Саперы имели задание разрушить пути. Многим из них довелось работать на строительстве этой дороги, а теперь приходилось разрушать построенное собственными руками. Паровоз с одной платформой отходил от станции по мере того, как саперы разбирали путь и укладывали рельсы на платформу. Саперы действовали спокойно и слаженно, словно выполняли привычную работу.
Но вскоре с фланга по ним открыли огонь. Те, кто был поближе к поезду, вскочили на платформу, и поезд пошел. Остальные залегли у насыпи и стали отстреливаться.
– Сдавайтесь, – кричали им из леса. – Вы окружены!
Саперы отстреливались до последнего патрона, а потом встали в полный рост и подняли руки. Подпустив вражеских солдат совсем вплотную, они выхватили гранаты и бросили их под ноги белым…
Тем временем их товарищи успели отъехать довольно далеко. За пыхтением паровоза и за грохотом колес саперы не расслышали взрывов позади. Не услышали они и стрельбы, которая шла впереди, и только на станции Сегежа они, к удивлению, заметили, что находятся в самой гуще боя. Оказалось, что белые обошли их и ворвались на станцию.
Паровоз остановился. Машинист выглянул из паровоза, пытаясь разглядеть сквозь метель, кто на станции – свои или белые. Неподалеку он увидел двух убитых, лежавших на снегу с раскинутыми руками. Станция горела. Где-то рядом грохнула шрапнель.
– Сюда, сюда! – закричал кто-то и в паровоз влез человек в штатском. Один из саперов узнал его – они встречались на подступах к Кеми, вместе отбивали нападение белофиннов.
– Лонин!
Но Лонин не обратил внимания на его удивленный возглас.
– Скорей, скорей! – торопил он красноармейцев, помогая им втаскивать на паровоз тяжелый пулемет.
Вряд ли Лонин, выезжая из Петрозаводска, предполагал, что попадет в такую переделку.
Ветку со станции Голиковка на Онежский завод успели закончить до того, как выпал снег. По ветке на завод стали поступать паровозы на ремонт. Первый отремонтированный паровоз повел на фронт агитпоезд имени Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Лонин повез с этим поездом собранные петрозаводчанами для фронта теплые вещи, бумагу для писем, махорку. Агитпоезд остался в Медвежьей Горе, где находился штаб первой бригады. Там же остались участники самодеятельности клуба железнодорожников. Лонин выехал в Сегежу. Но едва он успел прибыть туда, как противник пошел в наступление. Станцию оборонял небольшой отряд прикрытия под командованием Соболева и сформированный из местных железнодорожников добровольческий отряд численностью около 30 человек. Ряды защитников станции уже заметно поредели, и патроны были на исходе.
Лонин взглянул в сторону пакгауза. Около него оборону держала всего горстка красноармейцев. Вот они начали перебежками отходить к лесу. Может быть, им удастся по лесам добраться до Линдозера, оттуда – к своим…
– Полный вперед! – скомандовал Лонин, когда бойцы установили один пулемет на тендере, а другой на платформе, прикрепленной к паровозу.
Набирая скорость, паровоз понесся к югу.
У водокачки опять попали под обстрел. Пулемет с тендера стал огрызаться короткими очередями. С платформы тоже открыли огонь, но вскоре пулемет там замолчал… Паровоз несся на полной скорости. Стрельба на минуту прекратилась, но у моста через Сегежу вспыхнула с новой силой. Путь на юг был перегорожен поваленной на рельсы огромной сосной. Стреляли спереди и с флангов, из пулеметов и винтовок.
– Назад!
Паровоз помчался обратно на север. Удачно проскочили станцию Сегежу, но версты через две опять попали под огонь. Пробило котел…
Лонин выпрыгнул на ходу и побрел по снегу к деревьям. Паровоз прошел еще немного и остановился. Красноармейцы пытались укрыться в лесу, но пули настигали их – кого у самого паровоза, кого в нескольких шагах от полотна. Лонину удалось доползти до леса. Укрывшись за густой елью, он выстрелил один раз и двинулся в глубь леса. Вдруг он почувствовал, словно чем-то горячим хлестнуло по спине. Он упал навзничь. Падая, он увидел перед собой лицо матери… «Бедная мама…» – успел он еще подумать.
Снежинки медленно падали на его лицо. Сперва они таяли, потом перестали таять…
Прибыв со своим штабом на станцию Уросозеро, Донов первым делом связался с Сегежей – узнать, как там обстоят дела. Соболев ответил, что противник жмет и спереди и сзади и что без подкреп… Тут связь оборвалась. Донов немедленно собрал всех бойцов, бывших в его распоряжении – набралось человек 20 – и на паровозе поспешил на помощь. Но на 247-й версте паровоз чуть было не сошел с рельсов. Хорошо, что шел медленно. Белые успели развести пути. Увидев паровоз, белые выбежали из барака, где они как раз обедали, и открыли беспорядочную стрельбу. Машинист дал задний ход, и паровоз, набирая скорость, пошел обратно.
Когда Соболев, а за ним один за другим бойцы из отряда прикрытия, все вконец усталые, озябшие, ввалились в барак, Емельян собирался попить чаю.
– В самый раз пришли, – обрадовались бойцы, увидев в руках у Емельяна чайник с кипятком.
Донов немедленно послал в Медвежью Гору телефонограмму:
«Командир взвода Ф. Соболев и вместе с ним 13 бойцов из прикрытия, оставленного на станции Сегежа, отошли сегодня, 20 февраля, на 20-й разъезд. Белые окружили их, однако они вырвались из окружения и лесами вышли к 20-му разъезду. По их рассказам, Сегежа занята отрядом белых численностью около трехсот штыков. Шлите подкрепление. Переходим в контрнаступление…»
В то, что подкрепление из Медвежьей Горы прибудет, Донов не особенно верил. На Медвежьегорском участке противник тоже оказывал сильное давление, наступал с флангов, чтобы развернуть наступление затем на Медвежью Гору. Поэтому Донов был поражен, когда на следующий день прибыл лыжный взвод, состоявший из финнов и карелов, с приданными ему двумя орудийными расчетами. Теперь Донов располагал уже достаточными силами для контрудара.
Донов поднялся в будку паровоза, и паровоз, повернутый тендером вперед, с двумя пулеметами, установленными на тендере на дровах и направленными по ходу движения поезда, тронулся в путь. Уже на 247-й версте пришлось открыть огонь. Закрепив разведенные рельсы, двинулись дальше.
За деревьями открылась белая гладь Сегозера. Путь шел вдоль извилистого берега залива.
Временами путь подходил к самому озеру, потом снова уходил в лес. Показался мост через реку Сегежу, Поезд шел совсем медленно. Как только он остановился и красноармейцы спрыгнули с платформ, с другого берега по ним открыли стрельбу. Паровоз запыхтел и пятясь, скрылся за поворотом. Под прикрытием леса артиллеристы скатили орудия с платформ. Тем временем перестрелка у моста разгорелась, оттуда доносился уже треск пулеметных очередей.
– Огонь!
Одно орудие выстрелило, другое дало осечку. Видимо, в нем была какая-то неисправность. Огонь пришлось вести одним орудием, и вскоре, ободренные его стрельбой, красноармейцы бросились в атаку. Им удалось перейти через реку и захватить расположенные на другом берегу бараки. Оправившись от замешательства, белые открыли огонь из пулеметов. Откуда-то издали стали бить шрапнелью. Красноармейцам пришлось отойти обратно на южный берег и занять оборону.
– Вот черти, никак в атаку собираются, – проговорил Донов, внимательно следивший за противником. – Пусть подойдут поближе… А ну давай, ребята!
Белым пришлось отступить, но с наступлением темноты они предприняли новую атаку, уже большей силой.
– Да ты же ранен!.. – воскликнул вдруг Емельян, увидев, как рядом с командиром по снегу расходится красное пятно.
Увлеченный боем, Донов даже не почувствовал боли.
– Давай перевяжу.
– Я сам… – ответил Донов, закатав рукав: – Ты стреляй. Вон туда. Видишь?
Белые понесли большие потери и отошли. Зато на правом фланге огонь усилился – видимо, противник хотел обойти их. Воспользовавшись передышкой, Донов приказал красноармейцам незаметно отойти к поезду. Под прикрытием темноты погрузили орудия на платформы, и поезд пошел к 20-му разъезду. Сегежа осталась за белыми. С такими силами нечего было и думать о том, чтобы отбить станцию.
Оставив на разъезде небольшое прикрытие, Донов с ранеными направился на станцию Уросозеро.
Когда он добрался до перевязочного пункта, находившегося в одном бараке со штабом, Верочка бросилась к нему.
– Вы же ранены!
Гавриил Викторович осмотрел рану и сказал:
– К счастью, кость цела.
Вера обработала рану йодом и стала перевязывать ее, то и дело спрашивая, не больно ли. Донов не отрываясь смотрел на Верочку и не отвечал.
– Почему вы так смотрите на меня? – смутилась Вера.
– Сестра милосердия, – с нежностью сказал Донов. Вернувшись из соседней комнаты, где лежали тяжелораненые, Гавриил Викторович сказал, что Донову придется поехать вместе с другими ранеными в Петрозаводск.
– Лучше в Петроград, – сказал Донов.
Ему хотелось побывать в Петрограде. Он не был там больше года, с тех пор как уехал. Там он сможет повидать тещу. Может быть, ему удастся получить бронепоезд, подкрепление…
– Хорошо. Верочка поедет с вами, – сказал Гавриил Викторович.
Передав командование новому командиру полка, прибывшему из Медвежьей Горы, Донов с Верочкой и двумя тяжелоранеными красноармейцами выехал поездом.
Вернулся он через три недели.
– Как рука? – первым делом спросил Гавриил Викторович.
Вместо ответа Донов согнул руку в локте и предложил доктору померяться силами.
– Я же говорил, – Гавриил Викторович был доволен. – А если бы остались здесь, вряд ли рана зажила так быстро. А Верочка?
– Осталась в Петрограде. Пошла на курсы медсестер. Кончит – приедет на фронт.
В Петрограде Верочка почти каждый день навещала Донова. Теща тоже раза два приходила. Постарела, сдала. И не удивительно, времена теперь тяжелые. Слухи всякие ходят, от которых на душе становится еще мрачнее. После встречи с матерью Сони у Донова настроение было тоже тяжелое. Правда, в Питере ему пообещали бронепоезд. Разведчики говорят – у белых два бронепоезда. В бой их они еще не посылали, не могут – дорога разрушена. И пока что дальше Сегежи не идут. Или, может, замышляют что-то? Но до сих пор на этом участке фронта относительно спокойно. Можно даже иной раз предаваться воспоминаниям.
Донов тихо поднялся и зажег коптилку.
«Дорогая Верочка, – начал он писать. – Сейчас ночь, но мне не спится, я все время думаю о тебе…»
Емельян, стараясь не шуметь, сел на постели, но Донов услышал.
– Почему не спишь?
– Ты тоже не спишь, – ответил Емельян и стал готовить чай.
«Можешь поздравить нас, – писал Донов. – Сегодня получили телеграмму с приятной вестью. ВЦИК наградил наш полк орденом Красного Знамени…»
– Приказ строчишь? – спросил Емельян.
– Что? – Донов очнулся от своих мыслей.
Емельян стал разливать чай по кружкам.
– Не понимаю я тебя, Михаил Андреевич, – говорил он. – Вернулся ты из Питера такой, точно что-то забыл там. Все думаешь, думаешь. Садись. Чай стынет.
Донов сел за стол.
– Масло? Откуда? – удивился он.
Уж не добыл ли Емельян его путем «контрибуции»? От него всего можно ожидать. Тем более в их положении.
– Хозяюшки что угодно дадут, если сумеешь к ним подъехать, – ответил Емельян уклончиво.
На следующий день предположение Донова подтвердилось, он успел забыть о масле, как неожиданно ему раскрылась тайна его появления. Красноармейцы собрались в барак отметить награждение полка орденом. Настроение у всех было радостное. Донов выступил с речью, потом заиграла гармонь, и каждый показывал, кто что умел.
В разгар веселья в бараке появилась старушка и, плача и ругаясь, набросилась на Емельяна.
– Безбожники окаянные… Вот он где. Церкву разорили. Ай-ай! Маслица им захотелось…
Так вот откуда это масло!
Неподалеку от станции на берегу озера стояла деревушка, которая тоже называлась Уросозеро. В деревне была церковь с колокольней, с которой хорошо просматривались окрестности. На колокольне устроили наблюдательный пункт, и красноармейцы посменно вели оттуда наблюдение за белыми. Кому-то из бойцов и пришла мысль реквизировать церковную утварь и обменять на молоко и масло. Емельян был одним из участников этой операции. Бабы возмутились: перед этим интендант красных взял у них сено, а теперь…
– Только что говорили о спекулянтах и ворах… Расстрел на месте и точка… Емельян, Емельян! Что мне теперь с тобой делать? – спросил Донов.
– Расстреляй, – сказал Емельян.
– И расстреляю.
Когда до революции Донов думал о будущем, все казалось понятным и простым. Как-то на подпольном собрании он говорил о необходимости отмены смертной казни… А теперь все оказалось таким сложным. И он сам должен вынести смертный приговор. Когда в Кеми они решали, как быть с Алышевым, расстрелять его или нет, он тоже колебался… Как же быть, черт побери?
– Пошли!
Емельян послушно пошел.
– Ведь я… для тебя хотел…
– Ах, для меня!
Через несколько шагов Емельян опять сказал:
– Я не у крестьян… Сам же ты говорил, что религия – это опиум.
– Опиум и есть. – Донов остановился. – Слышишь, как бабы галдят?
Из деревни доносились возбужденные крики. Бабы, действительно, разошлись вовсю. Их не надо было гнать на собрание. Сами сбежались и стариков своих привели.
– Подумать только – церковь ограбили! Богохульники! Нехристи!
– Мы люди темные. Что с нами считаться…
– Неужто она такая, эта новая власть?
Все замолчали, когда Донов с вестовым вошли в избу.
– Здравствуйте, крещеные!
На приветствие Донова никто не ответил. Донов задумался. С чего начать? Начал он с сена, но один из стариков, с окладистой бородой, перебил его:
– Чего там… Сена у нас хватит.
Но кто-то из баб дернул его за рукав.
– Пусть говорит. Скотину нечем кормить, а ты… Давай говори.
– Красная Армия у бедных не берет, – успел сказать Донов, как бородач опять вмешался.
– Нонче мы все одинаково бедные.
Крестьяне уже усвоили одну истину: времена настали такие, что лучше быть бедным, чем богатым.
– …Завтра с вами рассчитаются, – пообещал Донов. – Придет интендант полка и заплатит новыми деньгами.
– А на кой ляд они нам. Подтираться, что ли… – раздался смешок.
– Тише вы, – зашумели бабы.
– Что касается того, что некоторые красноармейцы по своей несознательности взяли церковное имущество, то… – Донов взглянул на Емельяна… – то боец Емельян Петров пришел просить от имени этих красноармейцев у вас прощения…
В избе перестали смеяться. Просить прощения? Такого раньше не бывало. Бабы и мужики оторопели. Емельян тоже растерялся. Он до того оцепенел, что не мог и слова выдавить.
– Ну говори, – толкнул его Донов.
– Напрасно это вы, бабы, – начал Емельян сладким голосом. – Зря вы… Мы кровь проливаем… за вас… голодные воюем. Командир верно говорил… несознательные мы еще… Но погодите. Вот как разгромим империалистов всего мира, то мы…
– Ишь обхаживает. Что кот вокруг горячей каши.
– Ш-ш…
– …а потом советская власть научит баб грамоте, – разглагольствовал Емельян.
– Неужто?!
– …и вы узнаете, как земля летает вокруг солнца…
– Земля-то! – всплеснула руками старушка, которая приходила жаловаться на Емельяна. – Это что, вокруг солнышка-то летает? Который десяток на земле живу, а солнышко все из-за нашего поля поднимается. А мне, слава богу, уже восьмой десяток пошел… Кому ты голову морочишь? Ишь, вокруг солнца… Ай-ай-ай…
Тут в избу влетели ребятишки и наперебой закричали:
– Аэроплан летит!
Все выбежали на улицу.
Самолет летел низко. С колокольни церкви и со станции захлопали винтовочные выстрелы, но самолет улетел дальше, в сторону Медвежьей Горы. Через минуту послышался грохот орудий.
– А-вой-вой! Начинается! – завыли бабы, разбегаясь.
Донов поспешно зашагал на станцию. Емельян трусил за ним.
– Снег-то, гляди, какой… – говорил Емельян. – Дело к весне идет.
Вряд ли Донов расслышал, что ему говорил Емельян: он с тревогой вслушивался в артиллерийскую канонаду, с каждой минутой приближавшуюся к Уросозеру. Неужели белым удалось прорваться?
Рота, державшая оборону на правом фланге, у Восмосалми, понесла большие потери, осталась без командира и не смогла удержать противника, рвавшегося к Повенцу. На левом фланге, на Паданском направлении, белые тоже напирали все с большей силой, и положение стало угрожающим, но стоявший там второй батальон финского полка оборонялся пока успешно. Харьюла ходил туда выяснять обстановку…
Орудия грохотали уже совсем близко… В штаб вбежал запыхавшийся Соболев.
– У них бронепоезд… Ребята Вастена на прошлой неделе взорвали мост… Каким-то образом они его восстановили.
Белые восстановили мост и теперь их бронепоезд подходил к Уросозеру. Однако дойти до станции ему не удалось – пути оказались разрушенными во многих местах. Воспользовавшись передышкой, Донов решил отойти на более выгодные позиции. Остатки его изрядно потрепанного полка отступили на станцию Масельгскую. Туда же к тому времени прибыл построенный рабочими Путиловского завода бронепоезд. Но силы все равно были неравные, и после тяжелых боев Масельгскую пришлось оставить.
Кюллес-Матти и Харьюла шли к 17-му разъезду. Оттуда доносилась стрельба, и надо было выяснить, что там происходит. По дороге Матти рассказал о гибели Игната.
…Игнат вез боеприпасы. Лошадь у него совсем выбилась из сил, едва ноги переставляла. Белые догоняли его, слышны были их голоса. Лошадь остановилась. Игнат хлестнул ее раз-другой, но тащить она больше не могла. А белые уже совсем близко. Игнат взял одну гранату и сел на ящик с боеприпасами. Когда белые подошли к возу, он вырвал чеку…
– Леметти тоже живым не сдался, – сказал Харьюла. – Его ранило в спину. Тогда он привязал бинт к спусковому крючку, приставил ствол под подбородок и бахнул… Антикайнен рассказывал. Он у них комиссаром был.
Они подошли к какой-то деревеньке. Навстречу ехал пожилой крестьянин – вез навоз на поле.
– Гляди… Сеять собирается! – удивился Кюллес-Матти.
Крестьянин остановил лошадь и стал с подозрением вглядываться в Матти и Харьюлу.
– Белые у вас не появлялись? – спросил Харьюла.
– Утром были. Обратно ушли, вон туда…
И мужик показал в сторону разъезда.
До 17-го разъезда от деревеньки было версты две. Неужели там опять белые? Разъезд несколько раз переходил из рук в руки, вчера его отбили у белых… Теперь опять там стреляли. Неужели белые вернулись?
С винтовками в руках, готовые в любой момент открыть огонь, Харьюла и Кюллес-Матти приближались к разъезду.
До насыпи было рукой подать.
– Гляди, убитый, – вдруг остановился Харьюла.
Убитый был в мундире английского офицера.
– Иво Ахава!
Перед Кюллес-Матти лежал его бывший командир по красному финскому легиону.
Харьюла снял с головы шапку.
– В спину выстрелили… Бежать, мол, хотел…
Подполковник Дедов исполнил свою угрозу. Ахаву постигла та же судьба, что и многих других, кому белые позволили перейти в «совдепию», как они называли Советскую Россию.
Глядя на убитого Ахаву, Харьюла вдруг вспомнил, как в Куусамо он работал у отца Иво, у купца Пааво Ахавы. Пришлось ему там попотеть…
Со стороны разъезда донеслись громкие голоса. Где-то рядом грохнул выстрел, другой… Белые!..
Весна в этот год пришла рано и круто. Склоны поросших редким сосняком сопок под Медвежьей Горой уже совсем оголились от снега, когда остатки Уросозерского полка и второго финского батальона окопались на них и заняли позиции, готовясь отразить англичан, наступавших со стороны Повенца. Говорили, что на английских броневиках было написано: «За великую и неделимую Русь!»
В самый разгар боев за Медвежью Гору пришло тревожное известие о контрреволюционном мятеже в Заонежье. Донов, командовавший этим участком фронта, немедленно послал Соболева с его взводом в Заонежье. Пусть выяснит положение, поговорит с мужиками. Родом Соболев из Карелии, ему легче договориться. Ну, а если слова не помогут, пусть применит оружие. Мятеж надо подавить…
Заонежье расположено на широком отлогом Шуньгском полуострове, который, раскинувшись от Медвежьей Горы до острова Кижи, выдается далеко в Онежское озеро. По заселенности и по зажиточности Заонежье занимало второе место в Карелии после Олонецкой равнины. Шуньга, куда Соболев теперь направлялся, с давних пор была широко известна. Некогда там проводились самые большие в северной России торги. Вторгшиеся в 1614 году в Россию польско-литовские захватчики не случайно пытались овладеть Шуньгским погостом, однако его жители были начеку и, обнеся погост деревянной стеной, превратили его в крепость, которую врагам так и не удалось взять. После трех недель неудачной осады поляки отступили в южную Карелию, где, соединившись со шведами, сделали попытку взять Олонецкий погост. С той поры много поколений жителей Заонежья жили в мире, трудились на своих, хоть и каменистых, но все же довольно плодородных землях, ловили сига да лосося в Онеге, били медведя и лисиц, рябчиков и глухарей, жгли древесный уголь для Петровского пушечного завода, добывали мрамор для строительства Исакия. В Шуньгу каждый год на масленицу съезжались на торги купцы со всех сторон: с Соловков, из Каргополя, Архангельска, Петербурга. Приезжали купцы из-за границы – из Норвегии и Финляндии – за хлебом, солью, воском, кожей, косами… В 30-е годы прошлого века оборот на этих торгах превышал миллион рублей. На ярмарке устраивались народные представления, известные сказители из рода Рябининых пели свои былины…
