Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)
VI
Наконец Федор Никанорович Соболев получил настоящую квартиру. Владелец сорокского лесозавода Стюарт, испугавшись, что рабочие действительно на тачке вывезут его на пристань и сбросят в море, куда-то сбежал. Может, в Ковду, где у него также имелся завод, а может быть, махнул к себе на родину, в Англию. Дом его пустовал, и в него поселили Соболева с семьей. Обстановка осталась прежней, вся мебель – диваны, комод, венские стулья – все стояло на старом месте, с собой новые жильцы принесли только люльку. Тихонько напевая старую карельскую колыбельную, Палага укачивала в люльке ребенка.
– Скоро тятя придет, – сказала она нараспев. – Он за крестным пошел. Баю-бай…
Покинув родную деревню, Палага некоторое время работала поварихой в артели сплавщиков на Кеми. Вместе со сплавщиками она пришла в Кемь, работала на Мурманке, потом перебралась в Сороку. Здесь она стирала людям белье, ходила убирать и топить бывшее волостное правление, в котором теперь помещался революционный комитет рабочего поселка. И вот у нее теперь свой дом, ребенок…
– Баю-бай… Дядя Пекка тебе лыжи делает…
«Вот и дядей стал…» – улыбнулся Пекка. Пристроившись у печки, он строгал полозья для стульчика-ходунка, при помощи которого племянник быстрее научится ходить.
– Вчера на станции в Кеми встретил Тимо, – рассказывал Пекка. – Говорит, на железную дорогу поступает работать. И зачем ему-то было идти на заработки? Будто дома жить не на что…
Палага делала вид, что не слышит. Ей ли не знать, сколько добра у Хилиппы в амбаре. Столько лет на них спину гнула. А Тимо она тоже знает. Да еще как… Бывало, наденет галоши и в сухую погоду разгуливает по деревне, хвастается. А ей он проходу не давал, не раз пытался… Да еще всякие пакости о ней говорил другим парням, подбивая тех попытать счастья. Поэтому Палага и продолжала напевать, словно не расслышав, что говорил Пекка.
Не быть тебе попом, сынок,
и дьяконом тебе не стать…
С крыльца послышались голоса, скрип промерзших половиц. В комнату вошли Федор Никанорович и Николай Епифанович, оба в черных валенках. Поздоровавшись, Лонин подошел к люльке и осторожно приподнял край одеяльца.
– Черноволосый, весь в мать, – улыбнулся он. – Хотя, впрочем, вы оба что цыгане…
– Цвет волос может измениться, – Палага взяла на руки младенца, который удивленно таращил круглые глазенки. – У Пекки волосы были белые-белые, а теперь вон какие черные…
Палага передала ребенка отцу и пошла ставить самовар. Ей было приятно, что председатель ревкома запросто зашел к ним.
– А как тебя зовут? – спросил Лонин и пощекотал ребенка под подбородком.
– Еще не крестили, – отозвалась из кухни Палага.
– Не крестили и не будем, – улыбнулся Федор Никанорович, качая ребенка на руках. – Мы попов не признаем, верно, сынок?
– Да как же без попа-то крестить? – встревоженно спросила Палага.
– Тимоха без попа крестил свою дочь, – засмеялся Федор Никанорович. – Мы тоже обойдемся без него. Николая Епифановича попросим в крестные…
Лонин, улыбаясь, кивнул головой и подумал, что если и дальше так пойдет, то скоро ему и делами некогда будет заниматься из-за этих крестин. Вот уже второй раз за короткое время его просят стать крестным отцом, а в дальнейшем, видимо, желающих крестить без попа будет все больше и больше – дети-то рождаются всегда, даже во время революции.
– Сереженькой мы его зовем, – сказала Палага. В душе она твердо решила, что рано или поздно своего ребенка она все равно окрестит.
А Сережа, ничуть не печалясь о том, будут его крестить или нет, размахивал ручонками, лежа на коленях у отца.
Палага внесла самовар и начала разливать чай.
– Николай Епифанович, а у тебя дети есть? – вдруг спросила она. – Ты никогда не рассказываешь о них.
Николай Епифанович расстегнул ворот косоворотки, словно ему вдруг стало душно. Дети? Есть ли у него дети?
– У крестного отца всегда есть дети, – улыбнулся он, слегка нажав пальцем на маленький носик Сережи, и обратился к Пекке: – Не слышал, как там Машев? Не поправился?
В Кеми было покушение: стреляли в Машева.
– Говорят, уже дома.
– Стрелявшего, конечно, не поймали?
– Не слышал.
– Да вряд ли услышишь, пока асессор Алышев будет сидеть в ревкоме, – усмехнулся Лонин, нахмурив сросшиеся на переносице седеющие брови.
Все молчали.
Палага взяла ребенка и начала кормить его грудью.
– Видно, еще долго нам в ревкоме дрожать от холода, – пошутил Лонин.
– Ничего. Скоро мы с Сереженькой придем, крестному натопим контору, – говорила Палага. – Мы работы не боимся, нам любая работа нипочем.
Взглянув на часы, Лонин встал.
– Нам пора. Народ, наверно, уже собирается. Ты говорил с людьми насчет субботника?
– Говорил. Только боюсь, мало кто придет, – поморщился Соболев. – Надо бы еще раз обойти.
– Ну, Сереженька, расти большой.
Лонин попрощался и ушел.
Когда он вышел, Палага сказала мужу:
– Любит он детей, а своих нет. Ты заметил, он даже в лице переменился, когда я спросила. Что-то у него неладно на душе.
Соболев взял с вешалки полушубок и тоже ушел. Сказал, что на станцию. Палага убрала со стола и начала гладить белье Пекки, которое уже успела выстирать и высушить. Пекка стал опять мастерить стульчик. Оба работали молча. Только изредка Палага что-то спрашивала и Пекка односложно отвечал. Потом Палага накормила брата обедом, и Пекка, захватив завернутое в газету чистое белье, отправился на станцию.
До поезда оставался еще целый час, но на перроне было полно людей. В глаза бросались продрогшие, одетые в лохмотья беспризорники-мальчишки, воровато озирающиеся мешочники… Были на станции и какие-то хорошо одетые праздные зеваки.
– А им плевать, пусть дорога хоть совсем останется без топлива, – ворчал какой-то чиновник в железнодорожной фуражке с кокардой, поглядывая на дровяной склад, где рабочие лесозавода грузили в вагоны двухметровые круглые чурки. – Все топливо в красный Петроград отправят.
– Это все Лонин, – заметил красномордый, пропахший рыбой здоровяк.
– Уже и по воскресеньям людям не дает отдохнуть, тоже мне комиссар…
– А в Питере комиссары, говорят, всех на физическую работу погнали. Даже попов.
– Неужели и попов?
Пекка решил сбегать к Соболеву. Он нашел Федора Никаноровича на складе.
Рабочий, кативший мимо них толстенную обледенелую чурку, крикнул Соболеву:
– Эй, директор! Подсоби!
Соболева недавно выбрали председателем завкома лесозавода. После того как Стюарт сбежал, завком стал заправлять всеми делами на заводе. Поэтому Соболева и прозвали директором.
Из-за леса донесся гудок паровоза. Пекка попрощался с Соболевым и побежал на станцию.
Войдя в вагон, Пекка в удивлении остановился: кто-то напевал по-фински:
Едем в гору и под гору,
нам дороги эти в пору.
В одном из купе ехала группа финнов. Они о чем-то громко переговаривались между собой, упоминая названия местностей, которые Пекке никогда не приходилось слышать.
– …Боюсь я, ребята, как бы нашим, это самое, не пришлось и Тампере сдать лахтарям, – говорил пожилой финн в меховой шапке, размачивая сухой хлебец в кружке с кипятком. – Пожалуй, зря мы поехали. Как ты полагаешь, Харьюла?
– Ты же сам напросился ехать с нами, – ответил молодой финн в черной тужурке с патронташем на поясе. – Или ты затем и поехал, чтобы не быть на фронте?
– Что?! – вскинулся пожилой и даже перестал грызть свой хлебец. – За кого ты меня принимаешь? Нет, брат, плоховато ты знаешь Русканена. Я ведь, это самое, на передовой с того дня, как мы белых выкурили с фабрики Пиэтинена. Я, брат, от пуль не прятался…
Русканен недаром упомянул фабрику Пиэтинена. На этой мебельной фабрике в Выборге произошла первая вооруженная схватка между финскими рабочими и шюцкоровцами. Белые намеревались захватить Выборг, этот своего рода «замок Финляндии», и таким образом отрезать пути к революционному Петрограду. Готовясь к выступлению, отряд вооруженных шюцкоровцев укрылся на фабрике Пиэтинена. Однако красногвардейцам стало известно об этом, и они решили проверить фабрику. По дороге к группе красногвардейцев, отправившихся на фабрику, присоединилось несколько русских солдат, возвращавшихся с караула. Шюцкоровцы встретили красногвардейцев огнем. Один из рабочих был убит, но лахтарей с фабрики красногвардейцы вышибли и захватили при этом находившийся там тайный склад оружия. Через неделю после этой первой стычки, 27 января 1918 года на башне Рабочего дома в Хельсинки был зажжен красный огонь в знак того, что пролетариат Финляндии поднялся на вооруженную борьбу против своих угнетателей.
– А в бою под Антреа, – рассказывал Русканен, – я своими глазами видел, как двое, это самое, отправились на тот свет… Так что в кустах я не отсиживался. А сказать я хотел, это самое, что не слишком ли поздно мы в путь отправились.
– Приказ есть приказ, – отрезал Харьюла. – Начальству лучше знать, что и когда делать.
– То-то и оно, что начальство не всегда знает. Вот, скажем, в дни всеобщей, в ноябре. Будь у нас руководство порасторопнее, как у русских рабочих, дела в Финляндии обстояли бы иначе. Надо было тогда брать власть. А мы что? Позволили буржуям спокойненько собирать свои отряды, обзаводиться оружием из Германии и Швеции. Да и этот вот наш, маневр, что ли, надо было предпринять гораздо раньше, когда лахтари были еще севернее Вилппулы. Спроси-ка у того паренька, скоро ли будет Кемь? – попросил Русканен Харьюлу, знавшего немного русский язык.
– Через одну остановку, – ответил Пекка, не дожидаясь, когда Харьюла переведет ему вопрос Русканена.
Финны удивленно переглянулись.
– А куда молодой человек едет? – спросил Харьюла.
– В Кемь.
– А там много финнов?
– Сам-то я карел, – уточнил Пекка. – Но в Кеми есть финны. Особенно за последнее время много появилось… Работают на железной дороге. Вы тоже работать едете?
– Разве по нашей амуниции не видно, куда мы едем? – сказал Харьюла, держась за патронташ.
Когда в Финляндии началась гражданская война и северная часть страны оказалась под властью белых, сотни финнов бежали из этих районов на территорию Советской Карелии, чтобы добраться окружным путем по Мурманской железной дороге к своим, в южную Финляндию. Некоторым это удалось, и они теперь сражались где-нибудь под Тампере или несли караульную службу на юге Финляндии. Большинство же по той или иной причине осело в Беломорье и олонецкой Карелии. Кому-то в штабе финской Красной гвардии пришла мысль сформировать из этих беженцев воинские подразделения, вооружить их и ударить через беломорскую Карелию лахтарям с тыла. С этой целью были посланы люди в Олонец, Кандалакшу и другие места, где находились беженцы из Финляндии. Финны, с которыми Пекка встретился в поезде, и должны были участвовать в этом обходном маневре.
– Давай-ка поедем с нами бить лахтарей, – полушутя-полусерьезно предложил Харьюла Пекке. – Дело-то общее.
От неожиданности Пекка растерялся.
– А сколько тебе лет? – спросил Русканен, протягивая Пекке папиросу. – Куришь?
– Семнадцать, – смущенно ответил Пекка, но папиросу взял.
– Ничего. У нас в Красной гвардии немало ребят и помоложе… А дерутся они, это самое, не хуже взрослых.
В Кеми Пекка проводил своих попутчиков в барак, где обитали финны, работавшие на железной дороге, а также прибывшие в последнее время из Финляндии беженцы.
– Черт побери, Вейкко! – воскликнул Русканен, узнав в одном из обитателей барака своего старого товарища, с которым они немало побродили в свое время по Финляндии в поисках работы. Потом Вейкко решил податься на Мурманку, а Русканен поступил на оборонные работы под Выборгом. – Эй, Кивимяки, не узнаешь?
– Русканен? Да ты ли это? Дьявол тебя побери! – удивился Кивимяки.
Посыпались вопросы:
– Что нового на родине?
– Откуда и куда вы?
– Как тут в Кеми со жратвой?
– А как с оружием?
– Ну, ребята, кто с нами бить лахтарей?
– Эй, Харьюла! – Русканен горел желанием действовать. – Чего тянуть, потопали в Совет. Узнаем насчет оружия.
– Успеем, – ответил Харьюла и стал снимать пояс с патронташем. – Утром сходим. Может, и ты пойдешь с нами? – предложил он Пекке. – Будешь переводчиком, если я не справлюсь.
Когда Харьюла и его товарищи пришли утром в ревком, председателя на месте не оказалось. Им долго пришлось его ждать.
– Он должен вот-вот прийти, – растерянно говорила секретарша.
Мария Федоровна знала, почему Алышев запаздывает.
Вечером Алышев был у них в гостях. Тизенхаузен только вернулся из Мурманска и привез оттуда американское виски. Он пригласил распробовать виски нескольких своих хороших знакомых, чтобы заодно поговорить с ними о «судьбе отечества». Шторы на окнах были опущены, а на дворе спустили с цепи собаку.
– Я не признаю никакой власти, ни земной, ни небесной, – разглагольствовал бывший письмоводитель уездного суда, пощипывая длинными тонкими пальцами свои короткие усики, двумя черными пучками торчавшие под носом. – Долой всякую диктатуру! Давайте выпьем за свободу личности. Да здравствует американское виски!
– Я органически не переношу крови и выстрелов, – размахивая пухлыми руками, словно отгоняя от себя мух, сказал Алышев. – Вы же знаете, господа, что я не признаю Совета Народных Комиссаров. Боже упаси! Но я терпеть не могу, когда стреляют. У меня от выстрелов уши болят, – жаловался он, глядя на бывшего письмоводителя. – Не надо было стрелять. Надо было найти более подходящее средство, ну, например, что-то медицинское… Но, впрочем, это уже нас не спасет. Нас спасет крестьянин. Нет, не какие-то лентяи и разгильдяи. А хозяйственный мужик. Если мужик не даст хлеба, то… ха-ха… В Петрограде, господа, хлеба осталось всего на два дня. Господа, подумайте об этом! Не надо ни стрелять, ни крови проливать…
– Крестьянин, говорите… – прервал его Тизенхаузен и поморщился. – Нет, мужик есть мужик. Куда поведут, туда он и пойдет. Вы не забывайте, что большевики обещали мужику помещичью землю. Нет, на крестьян полагаться мы не можем… Правде надо смотреть в глаза, – повысил голос Тизенхаузен. – Большевизм довел Россию до такого состояния, что без посторонней помощи ей уже не выкарабкаться из создавшегося положения. Во всяком случае я не вижу такой силы, которая без помощи извне была бы в состоянии восстановить в России твердую власть и порядок. Деньги не имеют цены, оружие в руках солдат, одураченных большевиками. Единственное спасение – союзники.
– Союзники? – переспросил Алышев.
Тизенхаузен чувствовал себя не очень уверенно. Общество собралось довольно пестрое: один мечтает об анархии, другой возлагает надежды на голод в стране, третий… Разве с ними добьешься чего-нибудь. Алышев – баран. Он не опасен, правда, но и пользы от него тоже мало. А вот Юрьев – это фигура. У него даже в кабинете пахло дорогими духами и заграничным табаком. В Мурманске чувствуешь себя уверенно, словно стоишь на скале, а здесь под ногами…
– Я служил в «дикой дивизии» генерала Корнилова, – продолжал Тизенхаузен, расхаживая по комнате. – Я присягал бороться за единую и неделимую Россию, я офицер… Союзники придут к нам не как разрушители России, а как ее спасители. В Мурманске они поклялись своей честью, и они сдержат свое слово. Гарантией тому служат их исторические традиции и демократическая культура. А немцы… Немцы сами стоят на краю гибели, потому они и ведут торг с большевиками. И они теперь столь же опасны, как большевики…
На дворе залаяла собака. Все испуганно переглянулись.
…Ямщик, не гони лошадей, —
запела Мария Федоровна.
– Спокойно, господа! – поднял руку Тизенхаузен. Он посмотрел на Алышева и улыбнулся. – Мы отмечаем день рождения товарища председателя…
Тревога оказалась напрасной. Собака лаяла на прохожих. Гости Тизенхаузена тихо-мирно разошлись.
Возвратившись домой, Алышев долго не мог заснуть. Задремал он лишь под утро. Поэтому он и пришел на работу с опозданием. Сбросив с себя соболью шубу, он уселся в свое кресло, вытер губы красным носовым платком и выжидающе посмотрел на странных посетителей, прошедших вслед за ним в кабинет.
– Вы, вероятно, слышали, что в Финляндии идет гражданская война? – на ломаном русском языке спросил Харьюла.
– Да, слышал. Но что из этого?
– Пролетарии Финляндии ведут борьбу против буржуев и помещиков, которые хотят лишить трудовой народ всех прав, – старательно выговаривая каждое слово, продолжал Харьюла, словно произнося заранее приготовленную речь. – Положение тяжелое. Опасность грозит не только финским рабочим, но также и карельским рабочим и крестьянам. Главнокомандующий белыми войсками публично заявил о своем намерении захватить восточную Карелию…
– Что же вы от нас хотите? – спросил Алышев, нервно перебирая бумаги.
– Оружие, боеприпасы, продовольствие…
– Оружие? – Алышев захохотал. – А пушки вам не нужны?
Харьюла опешил. Такого «содействия» он не ожидал. Правда, у него был еще один козырь, который он и выложил. Он протянул Алышеву предписание, которым его снабдили в Петрограде. В документе говорилось, что местные советские власти обязаны оказывать предъявителям его всяческое содействие.
– Я не признаю петроградские власти, – ответил Алышев, взглянув на предписание. – Кроме того, документик-то липовый.
– Сам ты липовый, – буркнул Харьюла.
– Осторожнее, то-ва-рищ, – язвительно протянул Алышев, поправляя пенсне. – Вы не у себя на родине, где можете… В вашей бумажке-с не имеется даже исходящего номера. Мне бы следовало задержать вас, но… Но успокойтесь. Я не желаю-с иметь никаких дел с вашей революцией. Упаси боже! У нас вполне достаточно дел со своей…
Харьюла махнул рукой, засунул предписание в карман тужурки и пошагал к выходу.
– Я знаю одного человека, который поможет, – сказал Пекка, когда они вышли на улицу. – Пошли на станцию.
И тут Пекка увидел идущего им навстречу Тимо Малахвиэнена. Заметив Пекку, Тимо почему-то перешел на другую сторону улицы. Пекка несколько раз оглянулся и успел заметить, что Тимо свернул к трактиру Анны Пахомовой.
Когда Пекка и Харьюла пришли на станцию, на перроне стояла толпа, дожидаясь прибытия поезда с юга. Среди ожидающих Пекка увидел и того человека, который, по его мнению, обязательно должен был помочь финнам.
– Вот он! – обрадованно воскликнул Пекка и показал на мужчину в форме железнодорожника. Это был Закис, председатель профсоюза рабочих депо.
Закис разговаривал с молодой женщиной в нарядном сером пальто в полоску и изящных ботиках из белого фетра. Пекка не был знаком с собеседницей Закиса, но знал, что она работает телеграфисткой на станции. Знал он также, почему у нее такое расстроенное лицо: на ее мужа, Пантелеймона Машева, недавно было совершено покушение.
– Изо дня в день наглеют все больше, – сказал Закис с сильным акцентом. По национальности он был латыш, и хотя уже давно, с тех пор как его сослали на север, жил среди русских, русское произношение он так и не усвоил. После свержения царя он имел возможность вернуться на родину, однако не поехал. В Кеми его знали как умелого оратора и убежденного революционера, и недавно рабочие депо выбрали его председателем своего профсоюза.
– Твой отец, наверно, еще ничего не знает, – проговорил Закис. – Когда он должен приехать? Ты не его ждешь?
– Да, – ответила собеседница, и они оба молча стали смотреть в сторону железнодорожного моста, откуда скоро должен был показаться поезд.
Пекка и Харьюла подошли к Закису.
– Товарищ Закис! Вчера к нам приехали финские красногвардейцы, – начал Пекка.
– Да, я слышал…
– Надо им помочь.
Харьюла рассказал, в какой помощи они нуждаются. Закис внимательно вглядывался в него. Выслушав, сказал:
– Поесть вы сможете в железнодорожной столовой. Я дам записку… Думаю, вам лучше всего вступить в отряд железнодорожной охраны. Вас слишком мало и с такими силами вы все равно не выступите. Из Кандалакши, правда, ваши пошли к границе, но их отряд насчитывал несколько сот человек…
Закис ездил в Кандалакшу проводить выборы делегатов на уездный съезд Советов. Он слышал, что финские красногвардейцы направились к границе, но не знал, что уже в районе Алакуртти и Куолаярви, на советской территории, им пришлось вступить в бой с перешедшими границу белофиннами. Да вряд ли в Кеми кто-либо знал об этом.
Поезд должен был вот-вот подойти. Дежурный по станции, важного вида мужчина в фуражке с красным верхом и черным околышем, вышел на перрон и ударил в большой колокол, висевший у дверей вокзала. Через минуту прибыл поезд. Среди пассажиров, вышедших из вагона, был и отец молодой телеграфистки.
– Верочка!
– Наконец-то! – бросилась она к отцу.
– Ну что ты плачешь, чудачка? – улыбнулся отец, поцеловав дочь.
– Александр Алексеевич! – Закис подошел к приехавшему и крепко пожал руку. – С приездом.
Закис взял чемодан и грузной, чуть развалистой походкой, выдававшей в нем бывшего моряка, пошел следом за Александром Алексеевичем и Верой, разговаривавших о своих делах.
– От Надюши тебе большой привет, – говорил Александр Алексеевич. – Представь себе, твоя кукла у нее еще цела.
Вере было девять лет, когда ее отца, Александра Алексеевича Кремнева, за одну из статей в «Рабочей правде» отправили в ссылку в Карелию. Верочка с матерью вскоре переехали к нему. Уезжая из Петербурга, Верочка подарила одну из своих кукол дочке учителя реального училища, у которого они снимали комнату. Александр Алексеевич думал, что напоминание о подарке, который до сих пор так бережно хранили, будет приятно для дочери, но Верочка ничего не сказала, даже не улыбнулась.
– Что-нибудь случилось? – встревожился отец.
– Пантелеймона ранили, – сообщила Вера.
– Ранили? Тяжело?
– Из-за угла стреляли, сволочи, – сказал Закис.
– Понятно, понятно… – проговорил Кремнев, нахмурившись.
В последнее время почти все большевики города были в разъезде. Кто поехал в карельские деревни устанавливать Советскую власть, кто в поморские села проводить выборы в уездный Совет. Сам Кремнев только что вернулся из Петрограда. Все руководство партийной работой легло на плечи Машева. И, конечно, контрреволюционеры решили воспользоваться моментом и нанести удар по организации.
Кремнев жил на окраине города в одноэтажном домике, одна половина которого была выкрашена в желтый цвет, другая оставалась некрашеной. Крашеной половиной дома владел какой-то приказчик, а на другой раньше жил становой. Теперь квартиру станового занимал Кремнев, а на другой половине по-прежнему жила с семьей вдова приказчика, убитого на войне, преждевременно выцветшая, вечно чем-то напуганная женщина.
– А почему ты опять сидишь? – упрекнула Вера мужа. – Доктор сказал, что тебе нельзя подниматься.
Она взбила подушки и пыталась заставить лечь сидевшего в постели Пантелеймона, но тот ее не слушался.
– Как же это произошло? – спросил Кремнев.
– Я был на Попов-острове. Проводил собрание, – начал рассказывать Пантелеймон. – Там все прошло хорошо. Возвращаюсь домой. Было темно. И вдруг около трактира… Хорошо еще, что в руку…
– Стрелявшего задержали?
Пантелеймон махнул здоровой рукой.
Кремнев в раздумье пощипывал короткую бородку.
– Но это еще не все, – сказал Пантелеймон и достал из-под подушки какую-то бумажку. – Вот только что через соседку послали…
Кремнев взял записку.
«Благодари бога, что остался жив. У нас хватит пороху попробовать еще раз. До скорой встречи», – прочитал он вслух.
– Какой ужас! – Вера побледнела. – Папочка… Пантелеймон… уедем отсюда… Уедем в Петроград…
– Успокойся, доченька, успокойся, – ласково сказал ей отец. – Приготовь-ка нам лучше чайку. А потом поговорим о том, как нам быть.
Поставив мужу градусник, Вера вышла на кухню.
– Мы слишком долго медлили, полагались на выборы, речи говорили… – раздраженно заговорил Кремнев.
Кремнев родился в семье петербургского краснодеревщика. Его отец настолько был известен своим мастерством, что однажды сделал по заказу ко дню рождения императрицы футляр для медальона. Их семья жила неплохо, и отец в свое время поддерживал «экономистов». Может быть, именно поэтому, оказавшись в ссылке в Поморье, Александр Алексеевич тоже одно время увлекался организацией различных кооперативов, надеясь таким образом вызволить рыбаков из кабалы богатеев, владевших неводами и сетями. Под влиянием товарищей по ссылке он избавился от этих иллюзий, но сам себе простить их не мог…
– Михаила Андреевича не повидали в Питере? – спросил Закис.
Михаил Андреевич Донов был вместе с ними в ссылке в Кеми. Уездное начальство за что-то посадило его в тюрьму, но с началом войны Донов попросил направить его на фронт и прямо из тюремной камеры попал на военную службу. С тех пор Закис и Кремнев не видели его.
– Заходил я к нему, – ответил Кремнев. – Да дома не застал. Видел лишь его тещу. Она сказала, что Михаил Андреевич на фронте, под Псковом. Несчастье у него большое. Жену убили под Царским Селом.
– Да, положение куда более серьезное, чем мы предполагали, – сказал Кремнев, все еще разглядывая записку, полученную Машевым. – Кто сейчас у нас в военном ведомстве вместо Тизенхаузена?
– Да какой-то Батюшков, – неопределенно ответил Закис. Он сам недавно вернулся в город из поездки по уезду и не знал нового начальника военного ведомства.
– Он тоже из офицеров. Недавно вернулся с фронта, – сообщил Пантелеймон. – Трудно пока сказать о нем что-либо определенное, но, кажется, настроен лояльно…
– А Тизенхаузен все пирушки устраивает? – спросил Кремнев.
– Он ездил недавно в Мурманск, – рассказывал Пантелеймон. – Кажется, собирался устроиться на службу. Там появилась какая-то союзная миссия…
В дверь постучали, и вошла соседка.
– Зашла проведать. Сынишка сказал, что вы уже вернулись. С приездом вас, Александр Алексеевич, – сладким голосом говорила она. – Слава тебе, господи, что живые и здоровые. А у нас-то такое без вас случилось. Лучше по городу не ходить: столько всякого хулиганства развелось. Да, чуть не забыла. Утром меня какой-то человек на улице остановил и спрашивает… По-русски плохо говорит. Чухна какой-то. И вот начал он выведывать – у новых жильцов, у вас то есть, какое оружие имеется…
– Оружие? – насупился Кремнев.
– А я ему и говорю, мол, откуда мне знать, какое оружие у них. В сундуки ихние я не заглядывала. Книг, правда, у них много, все читают, читают…
Когда соседка, наконец, ушла, все переглянулись.
– Да, – прервал молчание Кремнев. – Час от часу не легче…
Вера вернулась из кухни со стаканами и сухарницей.
– Фрицис Эдуардович, присаживайся к столу, – пригласил Кремнев Закиса и начал помогать дочери накрывать на стол. – Приехал я на сей раз из Петрограда без гостинцев. Везти оттуда нечего. С хлебом там просто беда, по осьмушке в день выдают на одного человека…
О многом собирался рассказать Александр Алексеевич, возвращаясь домой из Петрограда. А получилось по-другому, и пришлось ему сразу же заняться делами. Покушение на Пантелеймона, записка, посланная неизвестным преступником, какие-то подозрительные люди, появившиеся в городе… Нельзя больше медлить. Надо принимать срочные меры. Кремнев, Закис и Машев до поздней ночи обсуждали положение, создавшееся в Кеми.
