Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)
В приемной Гюллинг сказал секретарю:
– Приготовьте, пожалуйста, товарищу Реттиеву гостевой мандат и талоны на питание.
Когда Гюллинг и Пулька-Поавила пришли в зал заседаний бывшего губернаторства, где проходил съезд, с трибуны уже кто-то выступал, пересыпая карельскую речь русскими словами.
– Мы, делегаты от Ведлозерской волости, прямо говорим всяким белофиннам, что красная Карелия не желает отделяться от советской России. А ежели белофиннам вздумается снова пожаловать к нам, то мы готовы с винтовкой в руке отстаивать свою рабоче-крестьянскую власть. Вот наш ответ таким гостям…
– Михаил Андреевич? – обрадованно воскликнул Поавила, увидев неподалеку от себя на одном ряду того самого русского, с которым он сидел в кемской тюрьме.
Поавила вскочил с места, но председатель собрания постучал карандашом по столу. Гюллинг улыбнулся и что-то шепнул председателю.
Пулька-Поавила пробрался по ряду и сел, рядом с бывшим товарищем по камере. Оказалось, что Михаил Андреевич Донов представляет на съезде питерский пролетариат. Вчера он выступал с приветствием от имени рабочих Петрограда. Теперь он внимательно слушал, что говорят съехавшиеся со всей Карелии делегаты.
– Ш-ш-ш, – остановил он Поавилу, которому не терпелось поговорить с ним.
Только после окончания съезда они могли предаться воспоминаниям о днях, проведенных в кемской тюрьме. Тогда Поавиле все казалось простым и понятным. Впрочем, нельзя было сказать, чтобы он не понимал, о чем шла речь на съезде… Надо заготовить миллион бревен… В Повенецком уезде найдена медная руда… Намечается построить шоссейную дорогу из Кеми в Ухту… Все это было понятно. Только в жизни все было иначе. Намного сложнее и непонятнее. Почему так получается?
– В Поволжье сильная засуха, – рассказывал Михаил Андреевич. – Весь хлеб сгорел. Миллионы людей остались без хлеба…
Они направлялись на Сенной рынок: Поавила попросил Михаила Андреевича проводить его.
– А Попов всё у вас учителем? – спросил Михаил Андреевич. Он давно ничего не слышал о своем фронтовом товарище.
– Белофинны убили его, – сказал Поавила дрогнувшим голосом. – Два года назад…
– Убили?!
Они молча дошли до рынка. Сенной рынок находился за гостиным двором. В прежние времена зимой крестьяне из окрестных деревень торговали здесь сеном. Теперь же здесь была толкучка, где шла торговля поношенной одеждой, деревянными ложками, всякой мелочью… Людей на толкучке было много, все какие-то настороженные, с таким видом, словно чего-то боялись. Поавила походил, поспрашивал, что сколько стоит, с любопытством наблюдая, как торгуют на рынке. Коса стоила четыре фунта масла, за серп просили два, стакан махорки стоил 2500 рублей…
– Скоро будут выпущены металлические деньги, – сказал Поавиле Донов. – В Петрограде на монетном дворе уже чеканят их.
– Конечно, без настоящих денег никакой торговли быть не может, – рассуждал Поавила.
Наконец, он увидел у одной женщины цветастый шелковый платок.
– Совсем новехонький, – расхваливала женщина свой товар, хотя платок, конечно, был малость поношенный. – А кисти-то, гляди, какие…
Такой платок и нужен был Поавиле.
– Отдашь за фунт сущика? – спросил он.
– Мало, по товару и цена. Хлеб есть?
У Поавилы в кошеле была буханка хлеба, которую ему, как делегату съезда, выдали на дорогу. Он решил отдать женщине полбуханки в придачу к сущику. Платок стоил того. Но едва он успел разрезать буханку на две части и протянуть половинку торговке, как кто-то спросил его сзади:
– В Чека захотел?
Поавила так растерялся, что слова не мог вымолвить. Он торопливо запихивал в карман платок.
– Оба пойдете со мной, – сказал строго молодой человек в военной форме. – В Чека выяснят, кто вы такие. А то всяких шпионов полно в городе.
Поавила недоуменно озирался, ища глазами Михаила Андреевича. Но тот куда-то пропал. Вокруг начала собираться толпа. Поавила был уже совсем в отчаянии, когда к ним подошел Михаил Андреевич.
– В чем дело? – спросил он.
– Михаил Андреевич! – обрадованно воскликнул чекист. – Ты откуда взялся? Ах ты, черт…
Донов показал на Поавилу и сказал:
– Он делегат съезда.
Услышав это, собравшиеся вокруг зеваки стали расходиться. Кто-то громко засмеялся.
– Спасибо тебе, Михаил Андреевич, – благодарил Поавила своего спасителя. – Ну, думаю, заберет дьявол, засадит опять в арестантскую…
Чекист тем временем куда-то исчез.
– Ему это недолго, – согласился Донов. Он-то знал Емельяна. – В Царском Селе, говорят, чуть было не арестовал прямо в постели больного Плеханова. Мол, буржуй – и никаких…
Опять появился Емельян. Он тащил каких-то мешочников.
– Смотри, чтобы больше хлебом не торговал! – сказал он мимоходом Поавиле.
Поавила больше не собирался приходить на толкучку. Зачем ему? Платок он купил…
В тот же день Поавила сел на поезд и поехал домой.
Он сидел у вагонного окна и смотрел, как идет снег. Рановато пошел снег в этом году. Хотя, бывало, и прежде зима приходила раньше времени. Чем дальше поезд уходил на север, тем больше было снега. Лесные озерки тоже замерзли. Река Онда еще не была скована льдом, уж очень сильное в ней течение. Проехали через мост на Онде. Когда-то Поавила тоже работал на его строительстве.
Задержись Поавила хоть ненадолго в Петрозаводске, ему не удалось бы проехать через Онду по этому мосту, потому что несколько дней спустя белобандиты взорвали его.
Пассажиры в вагоне спокойно спали. Поавила тоже задремал, опустив голову на плечо соседа по лавке. Проснулся он, когда поезд рано утром остановился на станции Кемь.
В Кеми снегу было столько, что пришлось добывать лыжи. Пекка Нийкканайнен дал лыжи, и Поавила отправился в путь к дому.
В Паанаярви он услышал страшную новость.
В предыдущий день в маленькой лесной деревушке Суопасвааре были убиты два финна-чекиста. Они ехали из Кеми и остановились на ночь в доме Проххорайнена. Хозяйка дома попросила их помочь разгрузить сено. Чекисты пошли помогать ей, и тут из-за угла сенника ударили выстрелы.
Да, вот такие новости ожидали Пульку-Поавилу, в Паанаярви. Но что делать – надо добираться до дому…
Лыжи шли хорошо, и через два дня Поавила был в Ухте. На этот раз он остановился в Митьколе, как называлась с давних пор часть села, расположенная на другом берегу реки, напротив Рюхьи.
– Почем там собачье мясо? – спросил хозяин дома, узнав, откуда возвращается Поавила. Поавиле сразу стало ясно, что произошло за время его отсутствия в их местах. А когда молодой хозяин дома взял со стены маузер и куда-то пошел, не осталось уже никаких сомнений.
– А у вас, что, пожар был? – спросил Поавила, увидев из окна дымящиеся развалины сгоревшего дома.
– Лучше не спрашивай, – вздохнула старая хозяйка дома и, испуганно оглянувшись, стала рассказывать: – Избу-то подожгли. И наш сын тоже был с теми, которые… Ох, господи прости. В избе-то заперлись красноармейцы. Четверо их было. Так живьем и сожгли. Всех четверых. Они шли из Пирттиярви…
«Так, значит, и Ошепко…» – И Поавила еще ниже опустил голову.
– …Так и не сдались, до последнего отстреливались. Говорят, они уезжали домой…
В сенях послышались шаги, и хозяйка испуганно умолкла.
– Сын идет.
И она стала торопливо крутить прялку. Молодой хозяин вернулся не один.
– Ханнес?
Пулька-Поавила не ожидал здесь встретить сына Хилиппы Малахвиэнена, тем более с маузером на поясе.
– Испугался? – спросил Ханнес. – Не бойся.
– А чего мне-то бояться, – ответил Поавила. – Я ничего плохого не делал.
– Письмецо не снесешь в Ювялахти? – спросил молодой хозяин у Поавилы. – Там отдашь Тимо Тийликайнену.
– Снесу. Невелика тяжесть, – ответил Поавила, успокаиваясь. – Не тревожься, передам кому следует…
Лыжи опять шли хорошо, но дорога казалась почему-то долгой. И палки казались теперь тяжелыми. И мысли тоже были тяжелые. «Не убили, – думал Поавила. – А ведь могли и убить. Видно, своих, карелов, они не трогают. Вот письмо велели снести…»
Поавила доставил письмо точно по адресу.
Прочитав письмо, Тимо Тийликайнен удивленно уставился на Поавилу. Перед ним стоял человек, собственноручно вручивший ему смертный приговор самому себе. Пятнадцать верст прошел с приговором в кармане и даже не заглянул в письмо! Впрочем, какой прок был бы от того, если бы Пулька-Поавила и вскрыл конверт, – читать-то он все равно не умел…
– Мать, покорми гостя чем-нибудь, – велел Тимо матери и вышел из избы.
Пока хозяйка накрывала на стол, Поавила достал из кармана шелковый платок и развернул его перед хозяйкой.
– Видишь?
– Даже с кистями! – восхитилась хозяйка. – Жене?
– Жене.
Поавила аккуратно свернул платок и спрятал во внутренний карман.
Он сидел за столом и ел, когда вернулся Тимо. Вместе с хозяином пришли еще два мужика, оба с винтовками.
– Куда вы собрались? – спросила хозяйка встревоженно.
– В Вуоккиниеми, – ответил Тимо. – В компании веселее идти.
– Прежде так говорили: с попутчиком и версты поперек, – заметил Поавила, поднимаясь из-за стола. – Спасибо.
Тимо тоже снял со стены винтовку. Поавила до этого даже не заметил, что на стене висит винтовка. Была она, видно, из тех, что в отряде выдали.
Лыжные палки опять казались Поавиле тяжелыми. Следом за ним шли три вооруженных лыжника. Но своих-то, карелов, они не трогают… Хотя ведь расстреливали же отрядовцы и своих односельчан. Хилиппу тоже поставили бы к стенке, если бы не он, Поавила…
Сзади прогремел выстрел, затем второй. Поавила пошатнулся, но не упал. Он повернул голову и посмотрел на стрелявших, словно хотел сказать им: «Что вы делаете?..» Снова ударил выстрел…
Прибрежные сосны стали быстро удаляться, словно убегая вдаль, потом куда-то исчезли…
IX
Многое довелось испытать народу беломорской Карелии на протяжении своей богатой событиями истории, но такой трагедии, какая разыгралась в конце 1921 года, прежде на его долю не выпадало. Еще с весны начали прибывать из-за рубежа те, кто был вдохновителем и постановщиком этой трагедии. Одни вернулись безоружными, воспользовавшись объявленной советскими властями амнистией; другие пришли тайком, пробираясь по лесам, с оружием в руках. Среди последних, кроме карел, было немало финнов, выдававших себя за карел, как например адресат такого письма:
«Ты теперь гражданин Карелии. Самулинен доставит официальный документ о принятии в гражданство. На всякий случай его неплохо иметь. Было бы хорошо, если бы ты выбрал себе русскую фамилию, под которой в случае надобности мог бы представиться большевикам. Итак, ты теперь житель Тунгуды. Будь здоров. Тойво К.»
Кто принимал в гражданство Карелии? По-видимому, комитет Карельского союза, обосновавшийся в Хельсинки, на Фридрихинкату, 67. Действовал комитет полулегально. На этот раз правительство Финляндии по внешнеполитическим соображениям хотело создать хотя бы видимость, что оно не имеет отношения к военной авантюре, предпринятой от имени соседнего народа. Но оно не запрещало подозрительную деятельность тем, кто подготавливал авантюру, а наоборот, тайным образом даже субсидировало их и оказывало содействие. Так, пограничная застава в Виянгинпя получила откуда-то шифрованную телеграмму, в которой пограничников обязывали «пропускать карельских офицеров через границу и направлять, их в Суомуссалми к Маннеру».
В Суомуссалми находился один из комитетов помощи карельским беженцам. Но в этом комитете были не только контрреволюционно настроенные элементы, и телеграмма таким образом попала к Харьюле, а через него в Вуоккиниеми, в руки начальника особого отдела.
Интервенция? Нет, не только интервенция. Историю надо принимать такой, какой она была в действительности, какими бы неприятными, постыдными ни казались порой ее события. Но приговор истории только в том случае может оказать воспитательное воздействие на новое поколение, если историческая правда будет освещена во всей ее противоречивости. Если охарактеризовать трагические события 1921—1922 годов только как интервенцию, многое останется непонятным.
Чем объяснить тот факт, что в так называемом полку лесных партизан и Беломорском полку было свыше двух тысяч карел? Можно, конечно, сказать, что они были мобилизованы насильно или вовлечены обманным путем, но покажется ли такое объяснение достаточным? Чем объяснить и то, что многие из тех, кто входил в добровольческий Карельский легион и осенью 1918 года с оружием в руках изгонял белофиннов из родных деревень, поднялись теперь вместе с теми же белофиннами на борьбу против Советской власти? А оружие – откуда оно? Часть, конечно, из Финляндии, но только часть… Когда начальник особого отдела в Вуоккиниеми получил телеграмму, о которой речь шла выше, он приказал всем, имеющим винтовки или другое огнестрельное оружие, сдать его, угрожая строгим наказанием за невыполнение этого распоряжения. У многих имелось оружие, сохранившееся еще со времен службы в легионе, но немногие сдали его. Конечно, вспоминать обо всем этом неприятно, но так обстояло дело. Почему? Крестьянин не может жить одними идеями, какими бы верными и хорошими они ни были. Никто не был против автономии, но автономия хороша лишь при условии, если есть хотя бы кусок хлеба. А гужевая повинность и, продналог, конечно, не радовали крестьян. Продналог там, где и прежде не хватало своего хлеба даже до рождества, где и теперь нечего было есть и нечего сеять.
Агитаторы разъясняли крестьянам, что все это временные явления, что это трудности роста, что только что кончилась длившаяся много лет гражданская война и что дайте только время… Организаторы мятежа не только воспользовались всеми этими трудностями, но и создавали их сами. В Вуоккиниеми, в Кондокки и в других пограничных селах на складах скопилось 400 тонн муки, закупленной в Финляндии на те полмиллиона рублей золотом, которые советское правительство выделило для Карельской Трудовой Коммуны. Но ее отправку дальше белофинны умышленно задерживали. Они обещали людям хлеб и распространяли различные антисоветские слухи. Им удалось сравнительно легко толкнуть недовольных крестьян на выступления. Они ссылались на то, что на Украине и на Тамбовщине крестьяне восстали против безбожников. Они говорили, что десять государств обещали поддержку мятежу. Ввело крестьян в заблуждение и то, что организаторы мятежа уже говорили не о присоединении Карелии к Финляндии, а о самостоятельности Карелии. Нужно вспомнить и такое обстоятельство, о котором со временем тоже забыли. Вернувшись из знаменитого рейда на Кимасозеро, Тойво Антикайнен писал:
«В начале мятежа советские органы не придали ему серьезного значения. Первоначально центральным органам не было также сообщено о действительном положении вещей, так что в центре не были полностью в курсе событий. Только после того, как лахтари разрушили 13 ноября на Мурманской железной дороге мост через Онду, в центре обратили бо́льшее внимание на эти события».
Итак, почва была подготовлена. В волостных и сельских Советах были свои люди. Пограничников на ухтинском участке границы было не более полвзвода, да и находились они на разных заставах, расположенных друг от друга за десятки верст. Работников особого отдела и милиции было еще меньше. К тому же началась демобилизация отслуживших действительную службу пограничников, и они стали уезжать со своих застав, не дожидаясь, пока прибудет замена. Организаторы мятежа решили, что настал подходящий момент.
Мятеж начался не в приграничных селениях, а в находившихся неподалеку от Мурманской железной дороги деревнях Тунгудской волости. Там был очаг восстания. Поэтому-то Хуоти и встретили в Войярви с такой неприязнью.
Вооруженное восстание в Вуоккиниеми было назначено его организаторами на 7 ноября 1921 года…
В бывшем волостном правлении отмечали четвертую годовщину Октябрьской революции. Неожиданно какой-то молодой человек разбил висевшую под потолком керосиновую лампу. В зале поднялся шум. На этот раз все и ограничилось паникой. За столом президиума сидели начальник ЧК, начальник милиции и избач, все с оружием; в зале так же были советские служащие, которым несколько дней назад было выдано оружие. И мятеж в тот вечер не начался. На следующий день начальник ЧК отправился в Ухту за указаниями, как ему быть. Он не успел дойти даже до Ювялахти: его пристрелили в лесу, неподалеку от того места, где лежал еще не оледеневший труп Пульки-Поавилы.
Хуоти вел урок в школе. Вдруг приотворилась дверь, и Хуоти увидел двух латваярвских мужиков, знаками вызывавших его в коридор. По озабоченным лицам мужиков Хуоти понял, что они пришли по какому-то важному делу.
– Будет лучше, если ты закроешь школу, – сказал один из них.
– Почему? – спросил Хуоти, подумав, что жители деревни недовольны его работой.
– Я только что с погоста, – сказал мужик. – Там опять новая власть, уже пятая, в Толлоёки убили милиционера. А волостной милиции удалось бежать. На двух лошадях уехали через Куйтти.
– А что толку идти против России, – заговорил другой. – Это же одно и то же, что против самого себя… А тебе, брат, лучше всего скрыться, пока не поздно. Схоронись куда-нибудь. В любую минуту могут прийти из-за границы. Говорят, они уже в Раате, готовятся… Граница-то теперь открыта.
Зимняя дорога из Каяни в беломорскую Карелию проходила через Суомуссалми и Раате, находившиеся почти на самой границе. Значит, «они» готовятся. Хуоти понял, кто такие «они», хотя мужики и не сказали, кого имеют в виду. Спасибо, что пришли и предупредили.
Отпустив учеников, Хуоти стал на лыжи и пошел в Пирттиярви.
Он прошел примерно половину пути, когда сзади послышался звон бубенцов. Со стороны границы на полной рыси ехали на двух лошадях.
Хуоти сошел с дороги на обочину.
– Тпру-у, – остановил возница лошадь. – Куда, молодой человек, путь держишь?
– Домой, – Хуоти сразу понял, что это были за путники. – Был в гостях в Латваярви у тети.
– В гостях у тети? – переспросил сидевший в санях человек. – В Карелии еще живут старые добрые традиции.
Человек вытащил из кармана какую-то бумажку и протянул ее Хуоти.
– Прочитай и дай другим прочитать. Ну, поехали.
Карелия, страна отцов… —
запел возница, дернув за вожжи.
Хуоти остался стоять на месте.
…И пусть умрем мы даже, Но миру мы докажем… —
донеслось до него.
Когда сани исчезли за поворотом, Хуоти взглянул на листовку, напечатанную на машинке:
«Братья и сестры! Карелия – карелам! Настал час… Ты карел или коммунист?..»
Скомкав листовку, Хуоти хотел ее выбросить. Но потом подумал, что те, кто дал ее, могут остановиться в Пирттиярви и поинтересоваться, где листовка. А стоит ли вообще идти в деревню, если они там? – заколебался он.
В деревне путников уже не было, они так торопились, что не останавливались даже покормить лошадей.
– А отец все еще не вернулся, – сказала Хуоти расстроенная мать.
После того, что Хуоти услышал в Латваярви, он боялся, что с отцом случилась беда. С матерью своими опасениями он не стал делиться.
– А Теппана дома? – спросил он у нее.
– Вчера с Ховаттой и Харьюлой куда-то ушли.
– Мама, – сказал Хуоти и замолчал.
– Что, сыночек? – спросила мать и внимательно посмотрела на него.
– Мне тоже надо уйти.
– Куда? – переполошилась мать. – Ведь ты же только что пришел.
– Могут прийти и… – Хуоти не договорил.
– Чего ты боишься? – заговорила мать. – Ведь ты никому ничего плохого не делал. Не покидай меня, не оставляй в горе и печали одну-одинешеньку. Все об отце думаю, беспокоюсь о нем, а если еще и ты…
– Не плачь, мама, – стал Хуоти успокаивать мать. – Я тебя не оставлю. И отец вернется. Может, он остался у красных.
От этой мысли ему и самому стало как-то легче. Так они и начали жить в надежде, что отец у красных, что, может быть, Хуоти тоже никто не тронет. Деревенька-то забытая богом, может быть, удастся ему и здесь дождаться красных. Ведь долго-то так быть не может.
О том, что происходило на белом свете, сюда, в глушь, далекими отзвуками доносились лишь слухи. Как и раньше. Только теперь вести распространялись намного быстрее и ждали их с бо́льшим нетерпением. Поговаривали, что там-то и там-то опять убили учителя. Дошел и такой слух, что якобы убит и Пулька-Поавила. Застрелили, когда возвращался домой. Жена Хёкки-Хуотари где-то слышала об этом и, конечно, тотчас же прибежала к Доариэ. Доариэ бросилась к Хилиппе. Ведь он всегда все знает.
– Правда? – спросила Доариэ со слезами на глазах.
– Ну, не стоит всяким слухам верить, – ответил Хилиппа, стараясь не смотреть на Доариэ. Он знал, что это правда, но не хотел говорить этого Доариэ. – Я знаю лишь то, что скоро и в Москве придет конец власти красных.
– А-вой-вой, ну и жизнь, – заохала Доариэ. – А чем все это кончится?
С начала мятежа прошло уже несколько месяцев.
А в Пирттиярви приходили все новые известия. В одних они вселяли бодрость, в других – уныние. Рассказывали, что где-то возле Кимасозера был ожесточенный бой. Называли имена погибших и раненых. Поговаривали, что сын Хилиппы Ханнес попал в плен к красным и что красные изрубили его на куски. Разные слухи ходили. А в деревне жизнь шла своим чередом. Надо было жить, надо было работать. У Доариэ сено подходило к концу, и она отправилась к Хуотари попросить лошадь. Хёкка-Хуотари дал лошадь, и рано утром Хуоти поехал на Ливоёки.
Едва Хуоти успел уехать, как в деревню пришли два незнакомых человека. Они остановились у Хилиппы. Сказали, что пришли из Латваярви. Но сами они были не из Латваярви, а из какой-то другой деревни. Они расспрашивали, как живут люди в деревне, что говорят и думают, спросили у Хилиппы, кто тогда убил финского капрала. В этот момент Наталия вошла в избу, и Хилиппа посмотрел на нее странным взглядом. Девушка отвернулась и села чесать шерсть.
– А кто его знает, – ответил Хилиппа. – Ведь почти четыре года прошло.
Наталия вздохнула с облегчением.
В избу Хилиппы прибежал Микки. Ему было любопытно, что за люди пришли в деревню.
– Это чей парень? – спросил один из пришельцев.
– Сын Пульки-Поавилы, – ответил Хилиппа.
– Пульки-Поавилы? А как тебя зовут? Не Хуоти?
– Нет, – ответил Микки. – Хуоти уехал на Ливоёки за сеном.
Наталия отложила корзинку с шерстью и незаметно вышла из избы. Дрожа от страха, она взяла лыжи, стоявшие возле избы, и, выйдя за хлев, быстро пошла в сторону леса.
Вечером странные гости Хилиппы пришли в избу Пульки-Поавилы. Они думали, что Хуоти уже вернулся из леса.
– Нет, еще не вернулся, – вздохнула Доариэ. – Уж пора бы вернуться.
Гости внимательна оглядывали избу, словно что-то искали.
– У вас, кажется, жили красноармейцы.
– Жил, жил один, – подтвердила Доариэ. – Как же его звали? Вот не помню. Домой уехал, в Россию.
– А где бомба, которую он у вас оставил? – вдруг спросил один из незнакомцев.
– Бомба? – испугалась Доариэ. – Он ничего не оставлял. А-вой-вой, где же это парень задерживается?
В углу под иконой на скамейке лежали книги, которые Хуоти привез из Петрозаводска. Среди них была и тетрадь, в которой Хуоти делал на курсах записи и вел свой дневник. На ее обложке была нарисована звезда с серпом и молотом. Один из пришельцев взял тетрадь и стал ее перелистывать.
– А это чья?
– Хуоти, – ответила Доариэ. – Кажется, идет.
В сенях послышались шаги. Но это был не Хуоти, а Иро.
– Иди выгружать сено, – сказала она Доариэ.
– Сено? – с недоумением спросила Доариэ. – А Хуоти где?
– Не знаю, – ответила Иро. – Лошадь одна пришла домой.
– Господи! – встревожилась Доариэ. – Что-то с ним случилось.
– Перкеле! – выругался один из гостей.
Забрав лежавшие на скамейке книги, незнакомцы ушли.
Вернувшись со двора, Доариэ даже не заметила, что пришельцы унесли с собой книги. Она все время думала о Хуоти – куда же он пропал? Говорил, что не оставит старую мать, а сам куда-то ушел и не сказал, куда…
В ту ночь Доариэ не сомкнула глаз. Рано утром она поднялась.
– Куда ты? – спросил Микки проснувшись.
– Спи, – сказала мать. Осторожно прикрыв за собой дверь, она вышла.
Трещал мороз. С неба светила яркая луна. Было так светло, что на снегу отчетливо были видны следы полозьев, уводившие в лес. Доариэ пошла по ним. К утру она вернулась, уставшая и еще более угнетенная. Хуоти она не нашла. Неподалеку от деревни она заметила какую-то лыжню, но не обратила на нее особого внимания, потому что торопилась домой, где остался один Микки.
Лыжня обходила деревню, шла через залив Матолахти и вела на берег небольшого лесного озерка, находившегося почти у границы. На берегу этого озера покойный Петри когда-то построил избушку. Каждое лето он приезжал сюда в лес ловить рыбу сетью и неводом. Называлось это место Тёрсямё.
В этой избушке и укрылись Хуоти и Наталия.
– А помнишь, ты уговаривала меня уйти жить в лес, – вспоминал Хуоти, когда они, свалив сухостойную сосну, натопили избушку и грелись у огня. – Вот теперь мы с тобой в лесу.
– Хорошо нам с тобой здесь, – прошептала Наталия, прижимаясь к Хуоти.
Им, действительно, было хорошо в этой закопченной низенькой избушке. Наконец-то они были вдвоем. Как давно они ждали этого часа! Пол избушки был застлан прошлогодним сеном и хвойными ветками, сено и иголки кололись, но ни Хуоти, ни Наталия не замечали ничего. Они даже забыли о том, что им надо и есть. Только на следующее утро они вспомнили, что у них с собой нет никакой еды.
– Я схожу к Теппанихе, – сказала Наталия.
Избушка Теппаны стояла немножко в стороне от деревни.
Дождавшись темноты, Наталия пошла в деревню. Вернулась она через час, принеся еды на несколько дней и маленький чугунок.
– Твоя мама ходила в Ливоёки, искала тебя, – первым делом сообщила Наталия.
– А ты сказала Моариэ, где мы?
– Сказала, – ответила Наталия и торопливо добавила, чтобы успокоить встревожившегося Хуоти: – Да никто нас с тобой здесь не найдет.
Через несколько дней опять пришлось идти к Моариэ. На этот раз отправился Хуоти. Когда он шел обратно, поднялась такая пурга, что лыжню совсем замело.
Хуоти пришел весь в поту, словно кто-то за ним гнался. Отдышавшись, стал рассказывать:
– В деревне человек пятнадцать белых, пришли с погоста.
Больше в деревню они ходить не могли. Теперь они должны были обойтись той едой, которую Хуоти принес.
О том, что делалось в деревне, они тоже ничего не знали.
В избу Пульки-Поавилы пришел человек с ружьем и велел Доариэ собираться.
– Куда?
– В Латваярви, – ответил человек. – Одевайся потеплее. Мороз сильный.
Микки подбежал к матери И вцепился в нее.
– Успокойся, успокойся, – говорила ему мать. – Сходи к Иро, попроси ее подоить корову. А молоко пусть отцедит в эту кринку.
В Латваярви Доариэ привели на допрос к тем самым незнакомым мужчинам, которые забрали книги Хуоти. Теперь у обоих на поясе висели маузеры.
– Напрасно твой сын сбежал, – сказал один из них вкрадчивым голосом. – Мы ведь только хотели спросить у него, не желает ли он поехать в Финляндию учиться. Раз уж он начал, то надо ему продолжать учение…
– Да я ему говорила, что нечего тебе бояться, что никто не тронет, – обрадовалась Доариэ.
– Как бы с ним связаться? Где он?
– Говорят, в Тёрсямё, – простодушно ответила Доариэ.
Заметив, как один из допрашивающих усмехнулся, Доариэ поняла, какую страшную оплошность она допустила. Но было уже поздно.
– Отведи ее в баню, пусть погреется, – велели допрашивающие часовому, стоявшему у дверей.
В холодной бане, куда ее заперли, Доариэ словно очнулась от тяжелого кошмарного сна. Что она наделала! Потом она вспомнила, что есть две Тёрсямё. Одно Тёрсямё за Пирттиярви, там избушка Петри, другое – между Пирттиярви и Латваярви. Там два дома, в которых живут. Может, Хуоти и Наталия пошли туда? Моариэ не сказала, в котором Тёрсямё они скрываются.
Под утро часовой распахнул дверь бани и сказал Доариэ:
– Бери скорей лыжи и иди домой, пока не поздно.
Доариэ стояла в нерешительности, не веря своим ушам.
– Я вечером все слышал, – продолжал часовой. – Я и сам ухожу в лес. Сыт всем этим по горло. Вот твои лыжи.
Доариэ встала на лыжи и пошла так быстро, как только могла.
К счастью, метель кончилась. Звезд не было видно, зато светила луна. Мороз обжигал щеки. Ясно было слышно, как с треском лопался лед на лесных ламбах. Каждый раз, когда раздавался треск, Доариэ вздрагивала. Потом она услышала впереди голоса… Кто-то погонял коней… Доариэ охватил страх. Навстречу ехал обоз. В санях перины, узлы, самовары, прялки, и на них – старики, женщины, дети…
Доариэ свернула с дороги и пошла прямиком через лес.
На рассвете она пришла в Тёрсямё, где было два дома.
– Нашего Хуоти вы не видели? – спросила она у хозяйки.
– Нет, – ответила та. – Только что приходили двое каких-то мужиков и тоже спрашивали его.
– А куда они пошли?
– Кто их знает. Куда-то вон туда направились. Куда ты? Самовар кипит, чаю бы попила.
Не дослушав хозяйку, Доариэ вышла. Ей было не до чаю. Надо торопиться. Значит, они в избушке покойного Петри.
Хуоти и Наталия еще спали. Крепок утренний сон молодых любовников. Они не услышали, как отворилась дверь избушки. Наталии сквозь сон почудилось, что кто-то плачет, и она открыла глаза.
– Мама!
Хуоти тоже проснулся и вскочил:
– Что случилось?
Доариэ сперва не могла вымолвить ни слова. Только плакала. Плакала и от радости и от страха.
– Потом я все расскажу, – наконец, выговорила, она. – Только немедля уходите отсюда. Куда? Куда хотите. Только так, чтобы вас не нашли и чтобы и я не знала, где вы…
Из Тёрсямё Доариэ не пошла прямо в деревню, а сперва вышла на латваярвскую дорогу, по которой и вернулась в Пирттиярви.
В деревне было полно беженцев. Были люди даже из самой Ухты. Среди них был и Ханнес. Он запрягал лошадь возле своего дома. Оказалось, его не убили, только зря болтали.
– Я никуда не поеду, – плакала жена Хилиппы.
Она хотела унести узел со своей одеждой обратно в избу, но, посмотрев на мужа, осталась ждать, что он скажет.
Хилиппе тоже не хотелось уезжать, но и оставаться он боялся. Его могут убить. Хотя он ведь никогда в руках винтовку не держал. Но поди знай их… Впрочем, из-за границы можно и вернуться обратно…
– Положи в сани! – велел он жене.
Когда воз был нагружен и уже отъехали от дома, Хилиппа оглянулся и вдруг остановил лошадь. Веко у него задергалось, и он закричал:
– Этого ты не сделаешь!
Хилиппа подбежал к Ханнесу, собиравшемуся поджечь родной дом, вырвал из его руки берестяной факел.
– Не оставлять же, – пытался оправдаться сын.
– Еще самому понадобится, – буркнул Хилиппа и пошел к возу, на котором сидела заплаканная жена. Сел спиной к ней и взмахнул плеткой. – Но!
Когда поток беженцев схлынул к границе, в деревне наступила тягостная тишина. Люди старались не выходить из домов. Жителям Пирттиярви уже в который раз пришлось сидеть, затаив дыхание, и ждать, что же будет дальше. Прошли почти сутки. Микки колол на дворе дрова.
– Красные идут!
Доариэ торопливо перекрестилась.
