Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)
Но Пекка не разрешил Матрене встать и сам направился к железной печке. Дров не оказалось, и Пекка побежал за ними в сарай.
Когда он вернулся, оказалось, что Матрена не выдержала и все-таки встала, чтобы помыть посуду.
– Знаешь что? – обратилась она к нему. – Пойдем в воскресенье в церковь…
Пекка взглянул на нее с удивлением. Сначала венчание, свечи, теперь – церковь…
– Мы с мамой ходили в церковь каждое воскресенье, – продолжала Матрена. – Там все так красиво.
– Но ты же еще не можешь ходить, – заметил Пекка.
– Маша и Петя будут венчаться, – задумчиво проговорила Матрена. – Маша сказала мне сегодня. Они уже обо всем договорились…
В коридоре послышались шаги и покашливание.
– Ой, папа идет…
Дверь тихонько приоткрылась и, с трудом перебравшись через порог, вошел Фомич. В руках он держал глиняный горшочек, покрытый тарелкой. Удивительно, как Фомич донес его до дому: он едва держался на ногах.
– Я думал, что ты уже спишь… Вот… тетка прислала тебе гостинцев.
Фомич устало опустился на скамью и, опершись о край стола короткими руками, уставился осоловелыми глазами на Пекку.
– Пекка, шел бы ты ко мне в зятья. Матрена девка хорошая.
– Ну что ты, папа! – покраснела Матрена.
– Пойдешь, Пекка? А? Вот я помру, а ты будешь о ней заботиться.
– Папа, ну не надо… – взмолилась Матрена. – Лучше ложись спать. Ты совсем охрип. Заболеешь еще, ложись…
Матрена и Пекка помогли ему раздеться и уложили в постель. Фомич не сопротивлялся, только ворчал с закрытыми глазами:
– Паразиты… Теперь все должны добывать свой хлеб в поте лица…
Потом он повернулся к стене и захрапел.
Пекка взял шапку и хотел уйти, но Матрена не отпустила его. Отобрав шапку, она усадила его за стол и налила чаю.
Уже наступила ночь и барак охватила глубокая тишина. Они молча пили чай с пирожками, присланными теткой. Матрена напряженно прислушивалась в этой тишине к каждому шороху.
Ее подруга Маша, рыженькая раздатчица из столовой, жила в соседней комнате. Еще до того, как Матрена попала в больницу, Маша стала оставлять Петю Кузовлева ночевать у себя. А через тонкую перегородку доносился даже приглушенный шепот. Чтобы Пекка ничего не услышал, Матрена начала звякать чайной ложечкой в стакане. Потом, схватив Пекку за руку, вдруг засуетилась:
– Тебе пора идти. Иди. Уже первый час.
Пекка молча удивлялся, не понимая, что с ней случилось.
– Завтра придешь, – говорила Матрена, отводя взгляд в сторону. – Придешь завтра, правда?
Выпроводив Пекку, Матрена долго стояла у дверей, прислушиваясь к его шагам. Потом разделась и, оставшись в одной рубашке, долго молилась перед иконой, слабо мерцавшей в темном углу. Однако, крестясь, она думала не о боге. Мысли ее возвращались к покойной матери, к отцу, который тоже может умереть, к Пекке…
Уже начинало рассветать, когда Теппана и Харьюла вышли из ворот постоялого двора и пошагали на станцию. Они были еще навеселе и не чувствовали угрызений совести из-за бурно проведенной ночи. И, как бывает у мужчин в таких случаях, они начали, посмеиваясь, делиться впечатлениями.
– Такую женщину я еще не встречал. Фу! – признался Харьюла.
– Не будь ты иностранцем, она бы к тебе так не прилипла, – не скрывая зависти, заметил Теппана. Он по-своему объяснил, почему Аннушка пустила к себе в спальню именно Яллу, а не его. – Бабы любопытны. Я это в Галиции испытал, – прихвастнул Теппана, хотя на самом деле ничего подобного с ним не было, только однажды он слышал, как офицеры между собой рассуждали о любопытстве женщин.
– У этой тоже любопытства хватало, – буркнул Харьюла. Он, казалось, чем-то был недоволен. – Откуда мне знать всех фотографов на свете? В Финляндии их сотни…
На станции в такой ранний час было так же тихо и пустынно, как и на дороге. Только какая-то женщина с граблями в руках собирала рассыпанное на дворе за вокзалом сено. Возле склада стояла чья-то выпряженная лошадь и жевала с телеги сено. Удивительно, что в эти трудные времена еще могла быть такая породистая и такая холеная лошадь. Теппана даже остановился, чтобы полюбоваться ею.
– На этом коне можно и без штанов на скачки идти, – сказал он.
Лошади были слабостью Теппаны с детства. У них в хозяйстве всегда была своя лошадь, а разве для мальчишки важно, что она не ахти какая породистая? Когда Теппану взяли на военную службу, он хотел попасть в кавалерию, но не попал, пожалуй, из-за того, что плоховато знал русский язык. Хотя новобранца не спрашивали, в какой род войск он хочет пойти, Теппана все же попытался объяснить: «Кавалер, кавалер…» Но капитан не понял, что Теппана имеет в виду кавалерию. «Вижу, что ты кавалер что надо. Будешь пулеметчиком», – и направил его в пулеметную команду. Так и прослужил Теппана всю войну пулеметчиком, но всякий раз, как только выдавался случай, он вертелся возле коня своего ротного командира, похлопывая его по крупу, или вел долгие беседы о лошадях с денщиком ротного. Уж в чем, в чем, а в лошадях Теппана знал толк. Харьюла тоже немного разбирался в них. Во всяком случае, работая батраком в Куусамо, он узнал, что такое ездить со своей плеткой да на чужой лошади.
Теппана все еще разглядывал лошадь.
– Кобыла, – определил он.
– Ее мамаша тоже, видно, была кобылой, – захохотал Харьюла.
– А вот если бы ты видел, какой конь был у нашего ротного, – стал рассказывать Теппана. – Вот это был конь… Немцы жарят по нему из пулеметов, а он себе бежит и ни одна пуля его догнать не может…
– Да, действительно, это конь, – согласился Харьюла со столь же серьезным, что и у Теппаны, выражением на лице.
Послышался гудок паровоза, и через минуту на станции остановился поезд, прибывший с юга. Поезд был какой-то странный – всего из трех пассажирских вагонов. Выйдя на платформу, Харьюла удивился еще больше, заметив на будке закопченного паровоза знакомые буквы «SR»[3]3
SR – Suomen rata – Финляндская железная дорога.
[Закрыть] и услышав, что вышедшие из вагонов люди, судя по одежде – красногвардейцы, говорили между собой на чистейшем финском языке.
– Ребята, куда путь держите? – спросил Харьюла, подойдя к ним.
– На гору Сантавуори, – бросил один из них, взглянув на Харьюлу острыми глазами, и опять повернулся к своим товарищам. – Сейчас я узнаю, долго, ли нам стоять.
И он побежал к зданию вокзала.
– Сантавуори?! – удивился Харьюла.
Он два года учился в «народной школе» и смутно помнил, что в учебнике «Наша страна» говорилось о какой-то горе Сантавуори, возле которой во время Дубинной войны было большое сражение.
– В любой дыре теперь встречаешь финна, – заметил пожилой финн в кожаной кепке, с удивлением рассматривая Харьюлу, заговорившего с ним по-фински.
– А вы, товарищи, какими судьбами здесь? – спросил у Харьюлы и Теппаны мужчина в темно-коричневой гимнастерке из «чертовой кожи».
– Пожалуй, мы все здесь по одному делу, – ответил Харьюла. – А что нового в родных краях?
– Мы сейчас не оттуда, – ответил мужчина в гимнастерке. – Но кое-что можем рассказать… Впрочем, дела там такие, что и рассказывать не хочется.
Харьюла насторожился. В последнее время до него доходили всякие слухи о положении в Финляндии, но что там происходит на самом деле, он не знал.
– Лахтари взяли Выборг…
– Перкеле! – вырвалось у Харьюлы.
– Беженцы рассказывали, что… – продолжал мужчина в гимнастерке, но красногвардеец в кожаной кепке, неодобрительно взглянув на него, прервал:
– Не стоит верить всяким слухам.
Последовало неловкое молчание.
– Нет, кроме шуток, куда вы едете? – спросил снова Харьюла.
– Вастен уже сказал куда, – ответил красногвардеец в кожаной кепке. – На Сантавуори. Так ребята из легиона называют свой лагерь. Подробнее тебе может рассказать Кюллес-Матти. Он там с самого начала. Вон он стоит…
Кожаная кепка показала на немолодого мужчину с длинной жилистой шеей, стоявшего возле одного из вагонов и что-то оживленно рассказывающего собравшимся вокруг него красногвардейцам. Теппана, тоже стоял там и с раскрытым ртом слушал, как Кюллес-Матти рассказывает о совершенном ими походе на границу. Кюллес-Матти с похвалой говорил о своем командире. Имя этого командира показалось Харьюле знакомым. «Неужели это тот самый Ахава?» – подумал он и подошел к Кюллес-Матти.
– А это не тот Ахава, сын известного купца из Куусамо?
– Тот самый, – ответил Кюллес-Матти.
– Перкутти! – Харьюла даже выругался от удивления. – Так я ж его знаю. Я же целый год батраком у них работал. Вот бы здорово повидать Иво через столько лет…
– В чем же дело? Давай поедем с нами, повидаешь своего хозяина, – предложил Кюллес-Матти. – Проезд бесплатный…
То ли Харьюла был еще настолько под хмельком, что забыл о том, что он теперь не вольная птица, а боец Красной Армии, которому за проступок придется отвечать, то ли в нем вдруг проснулся прежний босяк, привыкший скитаться по свету и имевший о личной свободе довольно широкие понятия, но он сразу же принял предложение Кюллес-Матти.
– Поедем, – предложил он Теппане.
Тот отрицательно покачал головой.
– Когда вы думаете вернуться обратно? – спросил Харьюла у кожаной кепки.
Но тут подошел востроглазый начальник поезда и скомандовал:
– По вагонам! Ребята, отправляемся.
Харьюла тоже вскочил на подножку, и поезд тронулся.
IIIВ пути Харьюла узнал от своих новых товарищей-красногвардейцев, что «старушка» – так они ласково называли старенький паровоз № 27, тащивший их состав, – совершает уже второй рейс на север. Во время первого рейса «старушка» доставила оружие для так называемого Северного легиона, сформированного из красных финнов на севере Карелии. Пулеметы и винтовки, доставленные «старушкой» очень своевременно, сослужили хорошую службу. Если отряду Малма удалось дойти почти до самой Кеми, то направлявшийся к Кандалакше отряд белофиннов под командованием Валлениуса был разгромлен под Алакуртти этим Северным легионом. Хотя 480 белофиннам противостояли всего 110 красных бойцов, белые потерпели сокрушительный разгром. Остатки отряда поспешили убраться восвояси, благо до границы было недалеко.
Впрочем, боевая история «старушки» началась несколько раньше. До революции в Петербурге было немало финских рабочих. Большинство из них работало на Финляндской железной дороге и в депо Финляндского вокзала, и жили они также в основном в районе этого вокзала. У них были свои рабочие организации, руководимые социал-демократической партией Финляндии, они проводили свои собрания и мероприятия, в которых принимали участие также и рабочие-финны с других заводов и фабрик. Таким образом на Выборгской стороне образовался как бы центр всего рабочего движения живших в Петрограде финнов. Здесь, на Выборгской стороне, из финских рабочих был организован в ходе революции и отряд Красной гвардии. Многие из попутчиков Харьюлы были бойцами этого красногвардейского отряда и могли бы рассказать ему, как они ломали ворота Крестов, как шли с красными знаменами по Литейному, как встречали Ленина на Финляндском вокзале. А когда началась революция в Финляндии, финские красногвардейцы-питерцы на этой самой «старушке» доставляли оружие своим братьям в Финляндию, потом ездили за хлебом для них в Сибирь… Сейчас они возвращались из Петрограда, везя для Северного легиона немного обуви и одежды, лекарства и перевязочный материал.
Разгромив банду Валлениуса, Северный легион красных финнов первое время оставался в приграничье, но потом кончилось продовольствие, обмундирование тоже износилось. На помощь от местного населения трудно было рассчитывать, ибо в этих бедных, разбросанных в десятках верст друг от друга деревнях жители сами жили впроголодь. А до железной дороги было почти триста верст, да еще по бездорожью. Снег уже начал таять, и дороги раскисали. Северный легион был добровольческим отрядом, и с самого начала он действовал почти самостоятельно. Таким образом его командованию пришлось самому решать: оставаться на время распутицы в приграничье или вернуться к железной дороге, откуда легион отправился в рейд. Нельзя было забывать, что остатки экспедиции Валлениуса могли предпринять новую попытку нападения. Но, в то же время, распутица была и по ту сторону границы. Поэтому командование легиона решило оставить лишь небольшие форпосты в наиболее крупных приграничных деревнях, а главные силы отряда отвести на перешеек между Ковдозером и Белым морем. Однако снабжение отряда, насчитывавшего около тысячи штыков, было делом весьма трудным, поэтому пришлось послать представителя легиона в Петроград за помощью и заодно отправить с ним пленных, чтобы там, в Петрограде, решили, что с ними делать.
От Кеми до места назначения поезд Вастена, как его назвали впоследствии, дошел без всяких приключений, даже воды и топлива хватило. День клонился к вечеру, когда поезд, тяжело отдуваясь, подкатил к маленькому полустанку.
– Эй, батрак, вставай! – толкнул Кюллес-Матти под бок Харьюлу. – Подъезжаем. Скоро хозяина увидишь.
Харьюла открыл глаза и удивленно огляделся.
– Я прошлой ночью немного того… – начал он было, но, почувствовав себя неловко, замолчал. Протерев глаза, все же заметил: – Я не у Иво был батраком, а у его папаши. Иво сам был примерно в таком же положении, как и я. Из-за этого он и ушел из дому…
Часть приехавших осталась в вагонах, часть пошла следом за Кюллес-Матти по узкой тропинке в сторону Ковдозера.
Военный лагерь окружали поросшие редким сосняком холмы. Из-за деревьев виднелось покрытое льдом озеро. Рядом с бараками, поставленными, видимо, еще строителями дороги, – шалаши, землянки. Возле бараков и землянок – их обитатели, одетые кто во что. Среди них – женщины, даже дети. Трудно было поверить, что это и есть военный лагерь, то самое Сантавуори, как его назвали легионеры.
– Приехал! – воскликнул вместо приветствия шедший навстречу легионер, увидев Кюллес-Матти.
– Как видишь, – буркнул тот в ответ.
– Ну как? Откололось?
– Немножко, но и то лучше, чем ничего, – сказал Кюллес-Матти. – А как тут у вас?
Легионер выплюнул жвачку и, махнув рукой, пошел дальше.
Кюллес-Матти и Харьюла переглянулись. «Что-то, видно, здесь неладно», – мелькнуло у обоих.
– Пойдем к Иво или сперва к нам заглянешь? – спросил Кюллес-Матти.
– Все равно, – ответил Харьюла.
Кюллес-Матти привел его в барак, где находился медпункт легиона. В другом конце барака была каморка, где жил Матти. Едва они успели войти в каморку, как туда прибежала женщина лет тридцати в белом медицинском халате. Кюллес-Матти расплылся в улыбке.
– Ева, – бросил он Харьюле, показав кивком головы на женщину. – А этот товарищ – знакомый нашего Иво. Не найдется ли у тебя чего-нибудь перекусить? – спросил Матти у женщины.
– Если поищем хорошенько, то найдется что-нибудь, – улыбнулась женщина. – Я сбегаю на кухню, посмотрю.
Харьюла сразу понял, что эта женщина является хозяйкой каморки. Радостная улыбка, которая осветила ее лицо при виде Матти, не оставляла в этом никаких сомнений. Кюллес-Матти приехал сюда года полтора назад, еще до гражданской войны в Финляндии, и успел обзавестись даже подругой жизни. Но оказалось, что зовут ее совсем не Евой, а Татьяной. Просто у Матти была привычка называть всех женщин Евами.
– Так, значит, ты батраком был у отца Ахавы? – спросил Матти.
– Да, пришлось и на них спину гнуть, – начал рассказывать Харьюла. – У его папаши в Куусамо большой магазин. Говорят, капитала у них больше чем на сто тысяч марок. Но я-то не удивляюсь, что Иво стал красным. Он уже дома был совсем не таким, как отец. Помню, были мы как-то в бане. А он мне и говорит: «Что угодно из меня может выйти, только не буржуй». Он всегда такой был, всякие неожиданные вещи говорил.
– А знаешь, – начал Матти как-то многозначительно, но тут вернулась Татьяна.
– Только суп из конины, больше ничего не было, – сказала она, ставя на стол миску.
Уже третью неделю легионеры должны были сами себя обеспечивать питанием. Они съели более десяти лошадей. К счастью, Ковдозеро подтаяло у берегов и в устьях ручьев можно было ловить щук. Кроме того, от местных властей было получено разрешение на отстрел лосей. Так и перебивались. Некоторые из легионеров мастерили корзины, ковши и прочую утварь, которую затем ходили менять на продукты за восемь верст в Княжую Губу, добывая таким путем кое-какой прибавок к скудному пайку. Видимо, и сейчас большинство легионеров ушли на рыбалку или в деревню, потому что в бараке за дощатой стенкой были, кажется, только двое. Они о чем-то негромко разговаривали. Матти прислушался. Разговор за стенкой шел какой-то странный.
– Конечно, оно и как-то неудобно – ходить в английском мундире, тем более если в душе ты красный, – рассуждал один.
– Нет, я-то носить его не буду, – заявил другой. – Дай черту палец – он всю руку отхватит.
– А что делать? Жрать нечего, ноги и так не ходят. Сколько ребят уже в больнице…
Харьюла тоже слушал и недоумевал: в Кеми таких разговоров он не слышал.
– Что тут произошло, пока меня не было? – наконец не выдержал Матти.
– А что? – спросила жена.
– Слышишь, ребята за стеной порют какую-то чушь…
– Да, наверно, вот они о чем… Позавчера приезжали какие-то офицеры, – пояснила Татьяна. – Вроде из Мурманска…
– Из Мурманска?
И Матти стал торопливо дохлебывать суп. В дверях появился невысокого роста мужчина с рыжей бородой и в белом халате.
– А-а, Матвей Оскарович вернулся. С приездом! – воскликнул он по-русски. – Я-то думал, почему это Татьяна задерживается.
Это был врач легиона. Он был русский.
– Вы простите меня, но Татьяне надо идти, – с виноватым видом сказал врач. – С границы привезли двух раненых.
«Значит, белые еще не успокоились, – подумал Харьюла. – Все прощупывают…»
Когда Татьяна и доктор ушли, Матти предложил Харьюле пойти к Иво.
– Наверно, уже клянет меня: где этот чертяка опять застрял?
Штаб легиона находился за холмом, почти на самом берегу озера. Дорога туда проходила мимо большого дощатого сарая. Когда-то сарай служил складом, а теперь легионеры устроили в нем свой клуб, где проводили вечера и собрания. Из сарая доносились звуки гармони и песня:
Встал народ востока,
Бой идет жестокий…
Кто-то из легионеров, стоявших на дворе возле сарая, стал подпевать, переиначивая песню на свой лад:
Еще судьба не решена,
Кому победа суждена,
революции или лахтарям…
Может быть, он переделал концовку песни без всякого умысла, но Кюллес-Матти истолковал это по-своему, укрепившись в мысли, что кто-то побывал в лагере и посеял здесь недобрые семена.
Придя в штаб, они сразу заметили, что и здесь царит какое-то подозрительное молчание, словно только что речь шла о чем-то таком, что заставило всех задуматься. Одни уткнулись в свежие номера газеты «Вапаус», привезенные Матти из Петрограда, другие латали свою одежду или просто сидели и молчали. Ахавы в штабе не было. Он вышел куда-то с Вастеном.
– Да вон они, – сказал один из легионеров, выглянув в окно.
Хотя уже наступил вечер, на улице было по-весеннему тепло. Свежий воздух был напоен крепкими, сочными запахами соснового леса и ягеля. И сюда, на берега Ковдозера, подоспела весна, пробуждая природу к жизни. Но Вастену и Ахаве, видно, было не до прелестей весны. Чем-то озабоченные, они сидели на стволе поваленной ветром сосны и о чем-то говорили.
– Хитрые черти, почву прощупывают, – услышали Харьюла и Матти слова Вастена.
– Кто это такой хитрый? – спросил Кюллес-Матти, подойдя к ним.
– Кого я вижу! Яллу! – воскликнул Ахава с радостным изумлением. – Ты откуда взялся? Ну, здравствуй, здравствуй… Давно не виделись.
Настоящая фамилия Ахавы была Афанасьев. Родом он был из Ухты, где и провел свои детские годы. Ему было еще совсем немного лет, когда однажды зимой его закутали в овчинный тулуп покойного деда, посадили в сани между отцом и матерью, и они поехали к границе. Через несколько дней пути они прибыли в финское село Куусамо, где отцу, много лет ходившему коробейничать, удалось, наконец, открыть собственную лавочку. Там они стали из Афанасьевых Ахавы. Иво всегда с тоской вспоминал родные края, где осталась его бабушка и где текла милая его сердцу речка Ухта с крутыми песчаными берегами. Эта сохранившаяся с детства любовь к родным местам согревала его сердце до сих пор, оставаясь, может быть, самым сильным из чувств, испытанных им. Он безукоризненно владел финским языком, но охотно вставлял в свою речь порой и карельские слова.
– Яллу ведь был у нас… – начал рассказывать Иво Кюллес-Матти, но тот остановил:
– Ладно, об этом потом. Объясни-ка сперва нам, что у вас тут случилось. Кто это здесь почву прощупывал?
– Да были тут… гости незваные, – ответил Иво как-то неохотно, словно стараясь разжечь любопытство. Потом, помедлив, рассказал все же, что это были за гости и зачем они приезжали.
Гости были чрезвычайно вежливы, угощали ароматным табаком и разговаривали, как офицеры с офицерами. О действительных целях своего визита они говорили весьма туманно. Они даже не сказали, что британский крейсер «Кохрайн» и французский крейсер «Блерио» уже встали на якорь в Мурманском порту. Больше всех говорил некий лейтенант Мартин. Он был американским финном и говорил по-фински. «Дорогие друзья, вы, может быть, думаете, что мы явились сюда с какими-то коварными намерениями. Если вы так думаете, то вы ошибаетесь. Нет, – заверял он, – намерения у нас самые честные – помочь вам в нашей общей борьбе против общего врага. Война с Германией еще продолжается…» «Война идет не только с Германией, но также и с их финскими союзниками, коварно вторгшимися в Карелию», – добавил английский капитан, представившийся Стюартом. Третий из гостей, которого Стюарт и Мартин называли капитаном Тизенхаузеном, тоже был весьма сдержан. Он предъявил свой мандат, удостоверявший, что он является сотрудником военного отдела Мурманского краевого Совета. В этой делегации он был, видимо, фиговым листком. Появление «союзных» офицеров встревожило Иво. Если месяц назад его беспокоило, удастся ли сохранить легион как боевую часть, то теперь вопрос встал иначе – каким будет легион. Вастен, пожалуй, понимал это лучше, чем Ахава, но и он не мог сказать ничего определенного: принимать помощь от союзников или нет.
– Я поговорю с Рахьей, – пообещал он.
– Ишь, дьяволы, что задумали, – высказал свое мнение о гостях Кюллес-Матти. – Не выйдет. Нашего брата за кусок сала не купишь.
– У нас тут уже появились… всякие шептуны, – сказал Иво, помрачнев.
– Как там твой папаша поживает? – спросил Харьюла. – Не знает, наверно, что ты тут воюешь?
– Да, наверное, – ответил Иво как-то неохотно и опустил голову. Он сорвал веточку вереска и начал ощипывать ее.
Откуда Харьюла мог знать, что лучше бы ему не задавать свой вопрос?
– Ты к нам насовсем или проездом? – спросил Иво Харьюлу, отбросив веточку.
Яллу медлил, не зная, как ответить на этот неожиданный вопрос. Иво, решив, видимо, что Харьюла приехал к ним, чтобы вступить в легион, обратился к Кюллес-Матти:
– Матти, возьми его в свой взвод.
– Да я ненадолго, – как-то неестественно улыбнулся Харьюла. – Я в увольнении.
– А увольнительная у тебя есть?
Харьюла рассмеялся. Иво, с которым они вместе столько раз ходили к девушкам и который был моложе его по годам, требует от него увольнительную. Да еще таким официальным тоном, точно офицер. Харьюла не знал, что Иво, как полному Георгиевскому кавалеру, было присвоено офицерское звание и что задал он этот вопрос скорее по привычке.
– Паспортом бродяги всегда была котомка, только у меня и она осталась в Кеми, – ответил Харьюла, смеясь.
Но в глубине души он все же чувствовал, что поступил неправильно, когда, ничуть не задумавшись, спьяну сел в поезд и приехал сюда. Но признавать свою неправоту он не хотел даже перед самим собой, не говоря уже о других.
Иво пригласил их отведать глухаря, подстреленного – похвастался он – собственноручно на обратном пути из пограничной деревушки Кананен. Он ходил туда проверять, как легионеры охраняют границу. За ужином все хвалили похлебку из глухаря, заправленную, как принято у карелов, ржаной мукой. Говорили преимущественно об охоте. Потом Вастен и Ахава завели разговор о Красной Армии, о необходимости воинской дисциплины. Харьюле от этого разговора все больше становилось не по себе. Когда Иво предложил ему переночевать в штабном бараке, он отказался.
– Почему? – удивился Иво. Ему показалось, что Харьюла из-за чего-то обиделся.
Харьюла заверил, что неудобно ему ночевать в штабном бараке, что лучше, пожалуй, будет, если он пойдет к Кюллес-Матти.
По дороге он спросил у Матти, почему это Иво даже в лице изменился, когда речь зашла об его отце. Матти рассказал, в чем было дело.
Среди пленных белофиннов, взятых его взводом в бою под Алакуртти, оказался говоривший по-карельски старик с острой бородкой. Только в поезде, уже сопровождая пленных в Петроград, Кюллес-Матти узнал, что этот старик – отец его командира. Матти ожидал, что Иво спросит его об отце, поскольку уж Харьюла завел о нем разговор. Но Иво промолчал. Видно, он просто не мог говорить об этом: ведь, наверно, любому человеку тягостно вспоминать, как он вел допрос своего собственного отца…
– Вот оно что. Такое не каждый сможет сделать, – сказал Харьюла задумчиво, словно спрашивая у себя, хватило ли бы у него силы воли вести такой допрос.
– Да, не каждый, – согласился Кюллес-Матти. – Недаром в легионе в нем души не чают. На него можно положиться больше, чем на самого себя.
Когда они пришли в клетушку Кюллес-Матти, Татьяна уже спала. Матти пристроился на кровати возле жены, а Харьюла, расстелив свою тужурку на полу, тоже лег. Но заснуть ему не удалось: в голове засел разговор, который вели за ужином Иво и Вастен. У Харьюлы было такое чувство, что они, рассуждая о воинской дисциплине, вели речь именно о нем. Хотя у Харьюлы и были свои понятия относительно свободы, все же после этого разговора его охватило какое-то беспокойство, даже страх. Он считал себя человеком честным и таким, на которого можно положиться. Он тихо поднялся, накинул на плечи тужурку и вышел.
Харьюле повезло. В последнее время поезда на юг шли очень редко, но когда он пришел на полустанок, там стоял товарный поезд, направлявшийся на юг.
Ему пришлось прождать несколько часов. Поезд отправился лишь под утро. Харьюла вскочил на подножку вагона и, глядя на удаляющиеся в предутренний сумрак холмы Сантавуори, подумал про себя: «Эх, опоздал я…»
Неподалеку от станции Кемь в одном из бараков помещалась столовая железнодорожников. Открыли ее месяц тому назад, чтобы хоть немного улучшить питание рабочих железной дороги и их семей. Открывая столовую, председатель профкома депо сказал, что через каких-нибудь два-три года все будут жить в коммунах и питаться в столовых. Поэтому, видимо, столовую и стали называть коммуналкой. Официантов в столовой не было, и это тоже объяснялось тем, что предназначена она была не для господ, которым еду надо подавать наготово на стол, а для тех, кто работал и с оружием в руках защищал город.
В столовой было людно. Многие из посетителей были с винтовками. Возле окошка, из которого выглядывала рыжая головка раздатчицы Маши, стояла длинная очередь; получившие свою порцию садились с металлическими мисками за столики, покрытые довольно грязными белыми скатертями.
Пекка тоже протянул свою миску.
– А Матрена о тебе уже во сне говорит, сама слышала сквозь стенку, – шепнула ему Маша, черпнув в его миску больше щей и налив в стакан вместо чая мясного бульону.
Пекка улыбнулся и пошел со своей порцией к столу, за которым уже обедал Теппана. Встретившись в Кеми, Пекка и Теппана тоже старались держаться вместе, словно взаимно поддерживая друг друга. Они обедали молча, занятые оба своими мыслями.
Пекка думал о вчерашнем собрании, на котором был вынесен смертный приговор Алышеву. Как-то все получалось так, что он, Пекка, делал то, что и другие. Незаметно для себя он, бывший пастушок и батрак, оказался втянутым в водоворот бурных событий. Другие пошли на Мурманку, и он с ними. Другие пошли производить обыски в богатых домах, он тоже взял берданку и пошел. Все это происходило естественно, словно иначе он и не мог поступить. Но вот то, что он вчера на собрании вместе с другими поднял руку и проголосовал за вынесение смертного приговора Алышеву, казалось ему теперь почему-то неприятным и странным. Как-никак, а Алышев ведь бывший председатель ревкома. Закис, правда, говорил на собрании о каком-то контрреволюционном заговоре, о покушении на жизнь Машева. Все это, конечно, так, но Пекке все-таки было не по себе, что он, совершенно не раздумывая, поднял руку. Все подняли, и он тоже…
Теппана тоже ел, погруженный в раздумье. Он не был на вчерашнем собрании, а если бы был и голосовал за вынесение кому-то смертного приговора, то вряд ли стал бы впоследствии раздумывать. Ему, бывалому фронтовику, пришлось повидать и не такое. Он думал о Харьюле. Куда же Ялмари мог подеваться? Его даже разыскивают. Возле входа в столовую вывесили объявление: «Тот, кто знает о местонахождении красноармейца Ялмари Харьюлы и не сообщит о нем в штаб батальона, будет привлечен к ответственности…» Теппана считал Ялмари своим другом, хотя они были знакомы всего с прошлого воскресенья. И если бы он знал, где Яллу скрывается, он не пошел бы доносить, до такой низости он не дошел. Да и вообще он не верил, что Яллу дезертировал. Только что же с ним случилось? Ведь за это время можно было уже пешком дотопать до Мурманска и обратно. Может, что-нибудь случилось по дороге. Ведь говорили же, что третьего дня где-то за Поньгомой поезд сошел с рельсов…
Занятые своими мыслями, ни Пекка, ни Теппана не обратили внимания на вошедшего в столовую человека в военной форме. Заметь они этого коренастого невысокого военного с пустым вещевым мешком за спиной, они узнали бы в нем своего односельчанина Ховатту, сына старого Петри.
Ховатта только что сошел с поезда и первым делом завернул в столовую. Стоя в очереди, он разглядывал плакаты, расклеенные по стенам столовой. Многие из них были ему знакомы. Внимание его привлек плакат, в котором подробно рассказывалось о том, как из ягеля можно получить вполне съедобный хлеб. Сразу вспоминалось, как у себя в деревне он ходил за ягелем. Правда, хлеб из него не делали, а употребляли для подкормки скота. Да, вот уже четыре года, как он из дому. Как ушел на войну, так и не бывал… Возле плаката с изображением ягеля была вывешена афиша. В клубе железнодорожников состоится лекция. Прибывший из Петрозаводска инженер расскажет о перспективах электрификации Мурманской железной дороги. Хлеб из ягеля и электрификация железной дороги! Ховатта усмехнулся. Но тут же улыбка сошла с его губ: он услышал голос раздатчицы, потребовавшей у него талон. Талон? Никакого талона у него не было. Кто-нибудь другой на его месте, понапористей и понахальнее, непременно поднял бы шум и накричал бы на эту рыженькую раздатчицу, но Ховатта не терпел никакой ссоры, он даже мальчишкой избегал ссор и драк.
