Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
НА ЯСНЫЕ ВОДЫ
Книга четвертая
I
– От грехов очистимся… – прохрипел Пулька-Поавила, хлестаясь веником на полке бани. Когда из Кеми шли, вроде и комаров не было, а все тело чесалось.
– Подбрось-ка еще, – попросил Поавила сына, сидевшего на корточках на полу. – На таком слабом пару и кряхтеть не стоит.
Хуоти плеснул воды на зашипевшие камни и, наскоро окатившись, выскочил в предбанник.
Пулька-Поавила остался еще париться. В бане он чувствовал себя свободным. В бане и в лесу. «Да, надо бы новую баню срубить, – думал он. – Вон там, на самом берегу… чтобы ребята могли прямо с порога… бултых – и в воду… А где же Доариэ задерживается?»
Доариэ доила корову. Нагибалась она уже с трудом, но подоить корову было некому. Мустикки, повернув голову, смотрела на хозяйку жалобными глазами. «Как мы с тобой, голубушка, зиму-то проживем? – говорила ей Доариэ. – Угораздило же Поавилу вогнать гвоздь в копыто мерину…» Доариэ ни в чем не упрекала мужа. О мерине тоже никогда ничего не говорила. Ворчать она могла только вот так, наедине сама с собой.
Когда Доариэ вернулась из хлева, в избе никого не было. Ребята помылись и куда-то убежали. Даже грязное белье им некогда было прибрать. Бросили на лавку и убежали. Вот и стирка опять, надо управиться, пока залив не замерз.
Процедив молоко, Доариэ подошла к окошку. Не идет ли Поавила? Идет! Весь красный, как рак. Сгорбился, как старик. Доариэ бросилась ставить самовар.
– Да я его поставлю, – сказал Поавила, входя в избу. – Иди-ка ты в баню.
– Хватило ли пару? – спросила жена, продолжая возиться с самоваром.
– Хватает там и пару и воды. Так что давай иди. А о самоваре я позабочусь.
Поавила взял пьексу, чтобы раздуть угли в самоваре.
В избу влетел Микки. Уже по его лицу можно было понять, что он с какой-то новостью. Мальчишки первыми в деревне узнают обо всем, что случается. Но Микки спросил:
– Есть у нас дратва? Срамппа-Самппа просил.
Пулька-Поавила достал из-за иконы клубок дратвы.
– Вот. Пусть берет, сколько нужно.
Только после этого Микки сообщил услышанную в деревне новость:
– Пленные вернулись. Они сейчас в школе… Да, те, которых руочи с собой увели, из отряда.
– Вернулись? Не убили? – удивлялся Пулька-Поавила.
Экспедиционный отряд, отправившийся «освобождать» восточную Карелию, официально считался в Финляндии добровольческим, и, вернувшись на родину, он сразу начал распадаться. Встал вопрос – как быть с пленными, куда их девать? Было уже совершенно ясно, чьей победой кончится мировая война. Финляндии было невыгодно обострять отношения с Англией. Поэтому решили отпустить пленных карелов, облаченных в английские мундиры.
– Ну, я пошел.
– Ты бы чаю попил после бани.
– Потом, – отмахнулся Микки.
– Смотри, домой приходи вовремя. Утром поедем смотреть сети.
Поавила пошел посмотреть самовар. Не погас ли? Нет, угли горели.
Когда Микки вернулся в избу Срамппы-Самппы, посиделки там продолжались. Самппа сидел на скамье у самых дверей, зажав между ног пьексу внучки. Микки отдал старику клубок дратвы, а сам присел на корточки перед маленькой Овти, сидевшей возле деда с черным щенком на руках, и стал пальцем дразнить щенка.
Срамппа-Самппа попыхивал маленькой трубкой-носогрейкой: курением он старался перебить кашель.
– А через нос умеешь? – спросил Микки.
Старик выпустил дым через ноздри, рассмешив Овти и Микки.
На посиделки пришло несколько парней из отряда, оставшегося в деревне. Среди них был и Соава – брат Еххими Витсаниеми. Он сидел в углу рядом с Анни, которая чинила сеть. Они о чем-то тихо беседовали. Мало ли о чем они могли говорить. Они были товарищами по несчастью – Анни лишилась мужа, он потерял брата. А, может, говорили они совсем о другом: вдова учителя была еще молодая и красивая, а Соава холост.
– Да, дом без хозяина, как лодка без гребца среди озера, – вздохнула Анни, оторвавшись от работы.
С лавки, где сидели деревенские парии и девушки, то и дело раздавался дружный смех. Молодежь отгадывала загадки.
– Ищет, ищет, а найти не хочет. Что это?
– Сеть чинят.
– А это что? – спросил один из отрядовцев. – Как ночь начинается, так два мохнатых…
– Не надо таких загадок, – прервала его Иро.
Наталия тоже стыдливо потупилась. Парни рассмеялись.
– Да ничего такого тут нет, – сказал Хуоти. – Это – ресницы. Как ночь начинается, они и встречаются.
– А я-то думала… – протянула Иро.
Опять грянул смех.
– Чего вы смеетесь, – обиделась Иро и, чтобы отвлечь внимание от себя, предложила сыграть в желания.
– Кто чего желает?
Всем хотелось чего-то такого, что, подобно волшебной палочке, изменило бы жизнь в лучшую сторону. Вот заиметь бы пьексы, в которых можно перешагивать через озера и горы. Или коня, который…
Когда-то, давным-давно, любил помечтать и Срамппа-Самппа. Теперь об этом времени остались одни лишь грустные воспоминания. Совсем дряхлым стал пирттиярвский звонарь.
– Я так ничего другого не желал бы, лишь бы народ мог жить в мире. И чтобы хлеба хватало на весь год, – молвил Самппа, протягивая внучке починенную пьексу. – А тебе, Микки, пора домой, – продолжал старик. – Уже на дворе темно, можно и с нечистым повстречаться. Мне тоже пора на печь. Какие старому радости, лишь бы тепло было. Кх-кх.
Молодежь стала расходиться по домам.
– Можно проводить тебя? – спросил Хуоти у Наталии, когда они вышли на двор.
– Проводи.
Было уже так темно, что они прошли мимо притаившегося за углом Ханнеса, не заметив его. Ханнес поджидал кого-то. С тех пор как изгнали белофиннов, Ханнес остерегался появляться там, где могли быть парни из отряда.
– Иро! – негромко окликнул он вышедшую из избы девушку.
Ханнес схватил Иро за руку, что-то зашептал ей, и они скрылись в темноте.
Напившись чаю после бани, Пулька-Поавила сразу же лег спать. Делать больше было нечего. У него теперь не было даже мерина, которого надо было поить по вечерам. Доариэ тоже скоро легла рядом с мужем.
– Как же мы сено-то привезем с Ливоёки? – вздохнула она.
– Самим придется впрягаться в сани, что же еще делать, – ответил Поавила. Помолчав, спросил: – Когда тебе рожать?
– Точно день я не могу сказать…
Поавила уже спал, когда с посиделок прибежал Микки.
– А Хуоти? – сонно спросила мать.
– Пошел провожать Наталию.
Молодость! Когда-то и ее, Доариэ, провожали домой с посиделок… Все тогда было хорошо, красиво… Перед глазами одна за другой вставали картины далеких лет. Так, вспоминая свою молодость, Доариэ и уснула.
Утром она встала первой. Было совсем рано. Она подоила корову, поставила самовар и стала будить Хуоти.
– Вставай, полуночник.
За завтраком Микки похвастался:
– Самппа посулил мне щенка.
– Собаки только и не хватает… – буркнула мать. – Самим есть нечего.
– Придется Хуоти тоже вступить в отряд, – сказал Поавила. – На один паек не проживешь…
– В солдаты? – ужаснулась Доариэ.
На этом разговор и оборвался: Микки заметил из окна парней, вернувшихся из финского плена.
– Вот они…
Поавила тоже подошел к окну. Мимо дома шагали двое парней в английских мундирах, только без винтовок. Направлялись они, по-видимому, на погост.
Поавила взглянул на озеро. Поднимался ветер, и волны в устье залива схлестывались сильнее, чем обычно. И Поавила подумал: лучше будет, если смотреть сети поедут они с Доариэ. Микки, конечно, ехать на озеро не хочется. Ладно, пусть поиграет со сверстниками. Успеет еще, наработается. Сегодня же воскресенье.
– Давай я сяду на весла, – предложил Поавила, когда они с Доариэ вышли на причал. – Тебе же в твоем положении трудно будет.
– Ничего. Ветер попутный, – ответила жена и, как всегда, села грести.
Поавила стал подгребать.
– Что это? – спросил он, разглядывая какие-то темные пятна на сиденье.
– Кажется, кровь, – догадалась Доариэ, вспомнив, что отступавшие белофинны перевозили на их лодке раненых.
Поавила стал грести сильней, словно кто-то гнался за ними. Доариэ тоже старалась налегать на весла, но грести по-настоящему она не могла – живот мешал. Они плыли к островку, темневшему вдали на другой стороне озера. Возле островка была отмель, на которой жители Пирттиярви ловили ряпушку, весной неводом, осенью сетями. Их сети тоже были поставлены неподалеку от острова.
На открытом озере дул холодный порывистый ветер, обдавая лицо колючими, как льдинки, брызгами. Руки сразу покраснели и закоченели.
Вдруг над озером гулко прокатился треск пулеметной очереди.
– А-вой-вой! – запричитала Доариэ.
– Наши упражняются, – успокоил ее муж.
В Пирттиярви остался взвод карельского отряда. Он нес охрану границы. Кто знает, что соседи замышляют. Наряду с караульной службой мужики занимались и огневой подготовкой. Был у них пулемет, который они то и дело разбирали и вновь собирали, и чуть ли не каждый день стреляли из него. Стреляли еще и с той целью, чтобы белофинны слышали. Пусть знают, чем их угостят, если снова сунутся. От деревни до границы было всего четыре версты, и когда ветер дул в ту сторону, татаканье пулемета доносилось и в Финляндию.
Со стороны деревни опять раздался оглушительный треск.
Доариэ вдруг перестала грести и подняла весла из воды.
– Что с тобой? – встревожился Поавила.
– А-вой-вой, начинается. Ты греби, греби…
Доариэ приходилось и раньше рожать одной, и она обходилась без посторонней помощи в таких случаях. Но раньше она была помоложе, а теперь… Когда женщина рожала, мужчин из дому выгоняли, посылали их пахать или находили еще какую-нибудь работу. Пулька-Поавила тоже в таких случаях уходил из избы и возвращался, когда в семье было на одного едока больше. А теперь… Надо же было так случиться. Поавила стоял беспомощный, не зная, как помочь жене, которая, корчась от боли, кусала пересохшие губы…
– Ойх! – наконец, облегченно охнула Доариэ.
– Кто, дочка?
– Дочка. Дай нож.
Она обрезала пуповину, завернула ребенка в свою нижнюю юбку.
– Заверни еще, – и Поавила протянул жене свой френч.
Лодка качалась на волнах.
– Да греби ты, – сказала Доариэ, видя, что муж все еще стоит посередине лодки. – Ведь перевернет…
И силы покинули ее.
«Надо было мне сесть на весла, – упрекал себя Поавила, поворачивая лодку к деревне. – Эх, и все-то не как у людей».
Он греб изо всех сил.
Наконец, лодка мягко ткнулась в берег у причала. Поавила подтянул лодку повыше на камни, чтобы ее не унесло ветром.
– Ты сможешь идти?
Доариэ сидела бледная как полотно. Она с трудом поднялась и, поддерживаемая мужем под руку, пошла на дрожащих ногах. Они медленно поднимались вверх по откосу. Второй раз в жизни Поавила вел Доариэ под руку. Первый раз это было много лет назад. Но Доариэ помнила тот день хорошо. Тогда она, сопровождаемая свадебным шествием, пришла в дом мужа. Лицо ее было закрыто шелковой шалью с кисточками. В избе гости, собравшиеся на свадьбу, кричали: «Красавица-невеста! Красавица-невеста!», и только когда платок сняли с лица, Доариэ впервые увидела свой новый дом, свекровь…
«Хорошо, что дочь, – думал Поавила. – Доариэ будет помощница. Одной-то трудно управляться».
Дома никого не было. Наверно, ребята опять убежали в школу, смотреть, как отрядовцы занимаются военной подготовкой.
Доариэ раскрыла сверток. Сперва из тряпок раздалось попискивание, потом отчаянный крик.
– Жива! – обрадовался Поавила.
– Сходи к Паро. Может, она придет, – попросила Доариэ мужа.
Паро тотчас прибежала. Заохала, заахала.
– Каких только чудес не бывает… А-вой-вой, уж прямо на озере! Такого в нашей деревне еще не случалось. Поавила, иди затопи баню… А тряпки где у тебя? Лежи, лежи, я сама… Ну, иди-ка сюда… Ай какая малюсенькая, бедненькая… Мой-то не может уже… Только вспоминать осталось… Корову-то тебе не подоить, сил у тебя нет. Так я Иро пошлю…
Дома Паро сказала дочери:
– Коли замуж хочет дева, не сидит она без дела. Иди помоги Доариэ.
Иро пошла охотно.
– Какая малюсенькая! – засмеялась она, увидев ребенка.
– Ты только хорошо подои, – просила Доариэ.
Иро схватила подойник, стоявший на лавке около дверей, и побежала в хлев.
Хуоти, придя домой и узнав новость, ничего не сказал, не спросил. Хотя он давно знал, что мать должна родить, появление сестренки произвело на него какое-то странное впечатление. Микки тоже молчал.
Утром ребятам пришлось поехать на озеро, чтобы проверить сети, раз мать с отцом накануне не успели.
– Ты помнишь, где мы поставили их? – спросила мать Микки.
– Помню, Напротив березы с раздвоенным стволом…
Сам Поавила уже взял было скребок, чтобы пойти окорять бревна для избы, но передумал, положил скребок на место и пошел в хлев вынимать шкуру мерина из чана.
Ребята вернулись с хорошим уловом: ряпушки попало столько, что они вдвоем едва дотащили корзину с рыбой от берега до дому.
– Сети совсем белые были, – восторженно рассказывал Микки.
– Хватит и на зиму засолить, – сказала довольная мать. Она хотела сама почистить рыбу, но Хуоти не дал ей подняться с постели.
– Мы с Микки почистим.
А Доариэ все больше тревожилась за свою новорожденную девочку. Видимо, они все же простудили ее там, на озере.
Ночью она разбудила мужа.
– Совсем уже холодная. Умирает, бедняжка, – сквозь слезы сказала она.
Через несколько минут девочка покинула этот свет, на который ей суждено было появиться в такое несчастное время. Поавила и Доариэ не стали будить сыновей. Они сидели в темноте и молчали, размышляя каждый про себя о необъяснимом круговороте жизни.
Как только чуть рассвело, Поавила разыскал несколько обломков досок, чтобы сделать гробик. Это был первый гроб, который ему пришлось делать в своей жизни. Его мать проводили в последний путь, когда его не было дома. Гроб ей сделал Хуоти. И для Насто тоже…
А Хуоти с непонятным чувством копал могилу для сестренки, у которой не было даже имени, рядом с могилой Насто, как просила мать.
– На горе себе выносила я тебя, несчастную, – вопила в голос Доариэ на новом могильном холмике.
Но с кладбища возвращалась спокойная.
– Пожалуй, оно и к лучшему. Время-то какое… Все равно осталась бы некрещеной, – вздохнула она.
Дома Поавила сказал сыновьям:
– Надо нам побольше помогать матери.
За обедом, хлебая уху из свежей ряпушки, он опять заговорил о вступлении Хуоти в отряд:
– Руочи-то больше не придут. Я схожу к Теппане, поговорю с ним. Он понимает людские беды. На один паек все равно не проживем…
Доариэ была такая усталая и подавленная, что у нее не было сил возражать. Пусть идет!
Увидев Пульку-Поавилу, Теппана захихикал.
– Здорово же у вас получилось… Прямо в лодке…
Он не знал, что Поавила уже успел похоронить новорожденную.
– Умерла уж, бедненькая, – тихо сказал Поавила.
– Умерла? – удивилась Моариэ.
– Все… С этим делом надо кончать, – промолвил Поавила.
– Утерпишь ли? – засмеялся Теппана.
– Потешились и хватит.
Моариэ штопала носок мужа, делая вид, что не слышит разговора мужчин. Взглянув на нее, Пулька-Поавила вспомнил Степаниду. «Моариэ, конечно, не знает ничего о ней», – подумал он про себя.
– Как ты думаешь… что если наш Хуоти тоже вступит в отряд? – спросил Поавила.
– В чем же дело? Пусть вступает. Глядишь, в доме хоть харчей прибавится.
Теппана, конечно, догадался, почему Поавила просит принять сына в отряд.
– Может, и учительшу возьмем? У них тоже в доме хоть шаром покати. Кормильца-то нет… – предложил Поавила.
– Но… она же баба, – засомневался Теппана.
– Говорят, латваярвцы записали и баб.
Поавила слышал, что в Латваярви в списки отряда занесли не только стариков и мальчишек, но и женщин. Только фамилии переделали на мужские. Надо чем-то кормиться, люди-то голодают.
– Ладно, – ответил Теппана. – В Кеми все равно не узнают.
Поавила обрадовался: дело уладилось легко и быстро. Кажется, он тоже начинает уметь жить, как и другие. Англичане думают – карелы, мол, народ темный, ничего не понимают. А вот – понимают. Хи-хи.
– У тебя, кажется, зябь еще не вспахана? – спросил Теппана.
– Да, не вспахана. На чем вспашешь-то?
– Я дам тебе коня.
Поавила подумал, что Теппана просто бахвалится. Пообещает – и не даст. Чего Теппане не бахвалиться? Руочи они прогнали. Теперь у него две лошади. И Моариэ обещала родить ему сына.
Но Теппана не шутил. Он повел Поавилу в конюшню.
– Вот тебе конь. Плеткой бить не надо, хватит и жерди.
Поавила заколебался. Брать или не брать? Лошадь, конечно, не Теппаны. Это тот конь, на котором он въехал в деревню. А, может, Теппана хочет задобрить его, чтобы он не рассказал Моариэ о Степаниде?
– Все равно у меня на двух коней сена не хватит, – сказал Теппана, словно объясняя, почему он так расщедрился.
– А сколько ты возьмешь за него? – спросил Поавила, забыв, что ему все равно нечем платить.
– Ничего не возьму, – махнул рукой Теппана.
– Ну и дурак! – послышалось с другого конца двора сердитое бормотание. Отец Теппаны рубил там хвойные ветки.
– Я же сам ни копейки не платил, – продолжал Теппана, не обращая внимания на ворчание отца. – Бери, бери. Конь хороший, финской породы.
Пулька-Поавила, довольный, повел коня к себе домой, но не через деревню, а по задам. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как он ведет чужую лошадь. Впрочем, какое кому дело…
– Чью лошадь ведешь? – услышал он вдруг голос Крикку-Карппы, как на грех, оказавшегося на своем репнике.
– Свою.
Крикку-Карппа подошел к самой изгороди, чтобы получше рассмотреть лошадь.
– Теппана дал. У него два коня…
Крикку-Карппа не поверил.
– Не дал ли он как Охво давал? Тот тоже как напьется – подарит коня, проспится – придет и обратно берет.
Доариэ тоже не поверила. Не может быть, чтобы бесплатно… Но не желая портить настроение мужу, только сказала:
– Надо чем-нибудь заплатить…
На радостях Поавила притащил коню огромную охапку свежего сена. Пусть поест, завтра соху лучше потянет. Вот у него опять своя лошадь. Интересно, какой у нее норов? Завтра увидим.
Едва забрезжил рассвет, как Поавила уже выехал в поле. Надо вспахать пары, пока не ударили морозы. «Коли поле помнишь, и тебя поле вспомнит», – часто повторял отец Поавилы.
– Ну, пошла!
Налегая на ручки сохи, Поавила старался пахать как можно глубже. Вот это – настоящая работа. Тут думаешь только о том, чтобы борозда шла прямо и получалась достаточно глубокой.
Поавила так увлекся работой, что не слышал, как его окликнули.
– Эй, Поавила. Оглох, что ли?
На краю, пашни стоял парень из их взвода.
– Тпру! Ну что?
– Тебе заступать в караул.
– Уж и поле не дадут вспахать, – пробормотал Поавила. Сердито сопя, он привязал вожжи к ручкам сохи и пошел домой.
По дороге раздражение его все усиливалось. В самом деле… Раньше никто не приходил на поле и не отрывал от работы. Паши себе, пока сил хватит. Ну, случалось, ливень пойдет. Или соха налетит на камень и поломается. Или, скажем, пожар в деревне. А теперь – в караул! Гм! Впрочем, мужики из отряда тут ни при чем. Виноватых надо искать не здесь, а там, в большом мире, где всякое теперь творится. Все равно… Уже и пахать спокойно не дают. Морозы вот-вот нагрянут…
Войдя в избу, он бросил шапку на пол и, матерясь, стал топтать ее.
– Эмяс, эмяс…
Доариэ плюхнулась на лавку, не смея ничего сказать. Что это случилось с Поавилой? Эк разошелся. Неужто Теппана пришел и забрал свою лошадь?
Хуоти тоже притих как мышь, недоумевая, на кого это отец так рассердился.
Отведя душу, Поавила взял из угла винтовку и протянул Хуоти:
– Пойдешь в дозор! Ты помоложе. А с Теппаной я договорюсь.
Когда Хуоти ушел, Доариэ сказала мужу:
– Шапку-то подними.
Поавила поднял шапку, нахлобучил ее на голову и, ничего не говоря, пошел опять на поле.
«Пусть парень постоит в карауле у границы. Все, глядишь, спокойнее пахать можно», – подумал Поавила, взявшись опять за ручки сохи. Он так торопился вспахать поле, словно боялся, что у него отберут коня. Он проработал бы до самого вечера, не позови его Микки на обед.
– Теперь уж точно поле будет вспахано, – сказал Поавила, садясь за стол.
– Спасибо за это Теппане, – заметила Доариэ.
Она хотела спросить, чей же это конь, но не решилась.
После обеда Поавила не сразу пошел на работу. Надо же дать и лошади поесть и отдохнуть. Он лег на лавку, стараясь вздремнуть. Но заснуть не удалось. «Ладно, зимой будет время отдыхать», – решил он и встал.
Земли у Пульки-Поавилы было немного, и с пахотой он справился за три дня.
– А теперь и снег мог бы пойти, чтоб можно было съездить за торфом, – говорил Поавила, похлопывая лошадь по взмокшим бокам.
С тех пор, как в Пирттиярви перешли от подсечного земледелия к обработке полей, землю приходилось удобрять, иначе она не кормила своих сеятелей. Да и с удобрениями она мало кого кормила. Лишь тех, у кого было много скота. Но им тоже приходилось добавлять к навозу торф, не говоря уже о тех, кто имел всего одну коровенку. Осенью на полях ставили навозные кучи. Слой торфа, сверху слой навоза, опять – торф и опять–навоз. Зиму эта куча «созревала», а весной ее, разворошив, разбрасывали по всему полю. Такие кучи возвышались на поле у каждого хозяина. У кого побольше, у кого поменьше. Была даже поговорка: «Видно по куче, где живут лучше».
Пульке-Поавиле не пришлось долго ждать – выпал первый снег. Правда, был он мокрый, но зато его выпало так много, что можно было поехать за торфом.
– Ну, ребята, беремся за мотыги, – объявил Поавила сыновьям.
Мотыга у них была одна, и Поавила велел Микки сбегать к Крикку-Карппе и одолжить у того мотыгу. Крикку-Карппа не отказал.
– Н-но, поехали!
Торф на удобрение годился не всякий. Надо было уметь выбрать место. Самый жирный торф был на краю болота за мельничной речкой. Туда они и направились.
– Свези прямо в хлев, – велел Поавила Микки, когда они нагрузили первый воз.
Торф использовали также в качестве подстилки для скота. Из этой подстилки получался самый лучший навоз.
– А это что? – удивился Поавила, увидев на краю болота какую-то кучу, похожую на могильный холмик. Он хотел было раскопать ее мотыгой, но Хуоти испуганно крикнул:
– Не трогай.
Хуоти сразу догадался, что́ это: белофинны похоронили здесь того капрала. И ему пришлось теперь открыть отцу свою тайну.
– Я бы не стал его… Да он ведь хотел Наталию…
Поавила смотрел на сына изумленными глазами. Так вот о каком убийстве говорил Хуоти во сне тогда на Колханки!
– Только маме не надо говорить, – попросил Хуоти.
Отойдя в сторону от могилы, они копали молча, занятые своими мыслями…
Через день снег стаял, но зато начало подмораживать.
– Хорошо, – говорили старики. – Хоть болота замерзнут.
Замерзнут болота – откроются зимники на дальние лесные пожни и ягельники, где уже заранее заготовлен мох для подкормки скоту.
Наконец, замерзли и озера. И опять пошел снег, настоящий холодный зимний снег.
Как только лед на заливе окреп, Хилиппа уехал за Вехкалампи, свалил там три толстые сосны и погрузил их в сани. Бревна были примерно такие же, какие он осенью взял в долг у Доариэ. Хилиппа торопился вернуть долг, чтобы Пулька-Поавила не думал о нем плохо.
Привезя бревна на место, откуда он их брал, Хилиппа явился к Пульке-Поавиле, чтобы объявить об этом.
– Ну вот мы в расчете. Без Доариэ мне бы не починить ригу. Будущей осенью можете опять свой урожай молотить в нашей риге.
– Спасибо, – сказала Доариэ.
– Какой у нас урожай, – проворчал Поавила.
– У вас теперь опять есть лошадь, – продолжал Хилиппа. – А лошадь может прокормить и большую семью.
«Как знать, может, и владелец коня еще найдется», – подумал Хилиппа про себя, а вслух сказал:
– Бывает Теппана и добрым кое к кому. А меня вот хотел было… Слышал, слышал я о том собрании. Спасибо тебе, Поавила. Ведь мы, карелы, не то что руочи. Они и моего зятя убили.
Пулька-Поавила и Доариэ хорошо помнили, как Онтто приходил свататься к Евкениэ. Хилиппа тогда жениха даже в дом не пустил, хотел куриком угостить… А теперь, гляди, и зятем величает. Ну и бестия.
– Говорят, Ховатта едет домой, – сказал Хилиппа. – Вчера письмо было. Паро рассказывала.
– С дальней дороги человек возвращается, только из-под земли обратно не приходит, – вздохнула Доариэ, подумав о своем старшем сыне.
Но прошло больше месяца, прежде чем Ховатте удалось выехать из Кеми. Являясь командиром отряда, он не был сам себе хозяин. И в родную деревню он отправлялся не один, а в сопровождении британских офицеров. Англичане решили совершить инспекционную поездку и проверить, действительно ли граница охраняется так, как сообщается в донесениях. А может быть, у них вызвало подозрение то обстоятельство, что численность отряда за короткое время так возросла, что из Кеми приходилось отправлять продовольствие и прочее снаряжение чуть ли не на три тысячи солдат. Действительно ли в отряде насчитывается столько солдат? Или, может, продукты и снаряжение идут на сторону? Кроме того, заморских гостей несомненно интересовали богатые леса беломорской Карелии. Одним словом, английские офицеры ехали в инспекционную поездку, и весть об этом заставила Теппану скрести затылок. Дело в том, что легионеров в деревне осталось совсем мало, главным образом те, кто был из Пирттиярви, остальные разошлись по своим деревням. Уже несколько недель не выставлялись караулы и не совершалось патрулирование вдоль границы. Было над чем поломать голову.
В течение многих веков беломорские карелы жили как бы между двух огней: с одной стороны – гнет русского царизма, с другой – постоянная угроза нападения с запада. Выросшие среди девственной природы, на берегах бесчисленных озер и рек, не страшившиеся ни лютой стужи, ни тяжелого труда, миролюбивые земледельцы, корчевавшие в таежных дебрях свои поля, бесстрашные охотники, ходившие один на один на медведя, балагуры, всегда готовые пошутить и откликнуться на шутку, сказители и рунопевцы, мечтавшие в своих легендах и песнях о лучшей жизни, – они научились быть хитрыми, когда имели дело с царскими чиновниками, приходившими выколачивать из них подати, или с незваными гостями, пожаловавшими из-за границы. И как иначе этот маленький народ мог устоять перед теми, кто был сильнее и могущественнее? Так было и теперь. Ховатта заранее предупредил Теппану: будьте, мол, готовы. Теппана понял, что надо делать, и послал гонцов в соседние деревни, велев мужикам немедленно прийти в Пирттиярви. Хуоти он приказал проложить лыжню вдоль границы: мол, по ней регулярно совершается обход границы. Когда мужики из соседних деревень пришли, начались занятия на льду залива. Главное было утоптать снег.
Теппана велел Крикку-Карппе занять пост на пригорке на противоположном берегу и дать знак, как только со стороны погоста донесется звон бубенцов.
И вот Крикку-Карппа замахал руками.
– Едут, едут!
Из-за залива послышался звон бубенцов, и вскоре на лед спустилось четверо саней.
– Смирно! – скомандовал Теппана.
Он приготовился отдать рапорт, но кони промчались мимо.
Теппана стоял в растерянности. Мужики сперва заусмехались, потом насупились. Если бы были одни англичане, они бы не удивились. Но вот Ховатта… Ишь, загордился. Или, может, продал свою шкуру?
Кони остановились только на дворе избы Хёкки-Хуотари.
Паро выбежала навстречу сыну.
– Наконец-то! – И, прильнув к груди Ховатты, заплакала.
– Потом, потом, – сказал Ховатта, высвобождаясь из объятий матери.
Он должен был позаботиться о размещении своих спутников. В такой захудалой деревушке как Пирттиярви это нелегко было сделать. Во всей деревне только в одном доме была горница – у Хилиппы. Ховатта решил, двух офицеров с денщиками и переводчиками отвести к Малахвиэненам, а вестовых и врача (или, может, он был всего лишь фельдшер) поселить в школе.
– У нас места хватит, – сказал Хилиппа, когда иностранные офицеры пришли к ним.
– Наталия, поставь самовар для гостей, – распорядился он, крутя кончики усов.
Гости со своими чемоданами расположились в горнице.
– О, в этом доме есть даже качалка, – удивились они.
Весной в этом кресле-качалке гордо восседал финский подполковник Малм. Теперь в него сел капитан британских войск Годсон.
Хилиппа не пошел в горницу. Зачем? Поговорить с гостями он все равно не сможет, а, кроме того, он еще и побаивался. Он направился в конюшню, чтобы дать сена лошадям, но, заметив шедшего к ним Ховатту, поспешил обратно в избу и попытался выпроводить из дома Евкениэ.
С осени Евкениэ с сыном жила у родителей. Хилиппа чуть ли не силком привел ее домой: он боялся, что отрядовцы обвинят его в том, что он обижает свою полоумную дочь. Но ему не хотелось, чтобы Ховатта увидел Евкениэ в таком состоянии. Мало ли что ей может взбрести в голову. Она же тогда чуть не огрела жердью финского фельдфебеля.
– Пошла бы ты хоть к Пульке-Поавиле, – уговаривал он дочь.
Но Евкениэ не успела уйти, как в дверях появился Ховатта.
– Здравствуйте.
Евкениэ даже не взглянула в его сторону. Сидела в углу и что-то бормотала про себя. Она не помнила, как ей когда-то нравился Ховатта, как она мечтала выйти за него замуж и как Мавра-покойница привораживала к ней любовь. Она не узнала Ховатту. Только заметив, что вошедший в военной форме, она схватила сына за руку и потащила его к выходу.
– Пойдем, сыночек. А то убьют…
– Что с ней? – спросил Ховатта, когда Евкениэ с сыном выбежала из избы.
– Рехнулась, бедная, – пояснил Хилиппа. – Руочи убили ее мужа.
Ховатта слышал об убийстве Онтто, но не знал, что после смерти мужа Евкениэ сошла с ума. Жаль Евкениэ. Когда-то они вместе ходили в лес за черникой, потом кружились в хороводе. Тяжело встретить много лет спустя подругу детства в таком жалком состоянии.
– Но уж я им отомстил, – сказал Хилиппа. – Летом за мельничной речкой я…
Он не договорил: Наталия смотрела на него удивленными глазами.
– Да ведь не ты, а… – вырвалось у нее. Она чуть было не сказала: Хуоти.
– Иди дай лошадям сена, – буркнул Хилиппа. Левое веко у него начало дрожать.
– Какие деньги имеют теперь хождение в Кеми? – спросил он, сменив тему разговора. – Царские годятся?
– «Моржи» там теперь в хождении, – ответил Ховатта.
«Моржами» в Кеми называли деньги, выпущенные белым правительством Севера, сформированным в Архангельске после высадки англо-американских интервентов.
– Царские тоже берут, – добавил Ховатта, догадавшись, что у Хилиппы, наверное, где-то зарыта кубышка с царскими деньгами.
А жену Хилиппы волновало другое.
– Жениться-то ты когда думаешь? – спросила она Ховатту. – Уж пора и тебе.
– Успею, – улыбнулся Ховатта.
– А мы-то, кажется, породнимся скоро, – сказала она, переходя к тому, ради чего и завела этот разговор. – Ханнес и Иро…
На этом разговор и оборвался. Ховатта сказал, что ему некогда, и ушел в горницу. Тут же прибежала Иро, чтобы передать брату, что к ним пришел Теппана.
– Сестра у нашего майора – красавица, – заметил Годсон, когда Ховатта с Иро ушли. – Если бы такую одеть по-городскому, то…
Теппана ждал Ховатту в избе Хёкки-Хуотари. Мать бросилась навстречу Ховатте.
– Садись есть, сыночек.
– Сколько лет я уже не пробовал калиток, – нахваливал Ховатта калитки, испеченные матерью по случаю его приезда. – Давай и этого отведаем, – предложил Ховатта, разливая по чашкам темно-красный ром.
