Текст книги "Водораздел"

Автор книги: Николай Яккола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

– Да что ты, Машенька! – послышался из очереди чей-то голос. – Не видишь, что ли, товарищ с войны возвращается?

– Не имеет значения, – буркнула раздатчица. Ховатта с обиженным видом отошел от окошечка.

– Ховатта, эмяс!

Кто-то сзади хлопнул его по плечу.

– Теппана!

Обрадованный Ховатта крепко сжал руку Теппаны.

– Что, кормить не хотят тебя? – спросил подошедший Пекка.

Ховатта, не узнавая Пекку, недоуменно уставился на него.

– Пекка? Ишь как ты вымахал. Я даже не признал тебя. Ну, здорово!

Маша из окошечка поглядывала на них своими беличьими глазками. Теппана, показав на Ховатту, подмигнул ей: мол, неужто не поможешь солдату в беде? Пекка подошел к окошечку.

– Кто это? – спросила Маша.

– Из нашей деревни, – с гордостью сообщил Пекка.

Получив ломоть черного хлеба и миску кислых щей, Ховатта подсел к односельчанам.

– У вас здесь обед даже с хлебом, – изумлялся он. – В Питере хлеб в столовых бывает уже редко.

– А прав был твой отец, когда говорил, что всех баб не перелюбишь и всех мужиков на войне не перебьешь, – сказал Теппана, радуясь, что видит Ховатту живым и здоровым.

– А как там мои старики? – спросил Ховатта.

Теппана ответил не сразу.

– Да вот не знаю, живы ли хоть… – сказал он, помедлив, таким тоном, что у Ховатты рука с ложкой застыла в воздухе. – Весь ухтинский край в руках у лахтарей.

– У лахтарей?

Слово «лахтари» было знакомо Ховатте. Лахтарей он знал не понаслышке, а сам с оружием в руках воевал против них. Когда царская армия развалилась, Ховатта тоже отправился домой. Он решил ехать через Финляндию, сперва поездом до Каяни, оттуда либо на попутной лошади, если таковая подвернется, либо на лыжах до Пирттиярви. Но едва он успел переехать через границу, как в Финляндии началась революция, и чтобы добраться до родных мест, ему пришлось взять в руки проклятую винтовку и вместе с финскими красногвардейцами пробиваться на север. Но пробиться не удалось. Пришлось отступить. Тем временем лахтари перерезали и другой путь – железную дорогу между Выборгом и Петроградом. Однако Ховатте удалось выбраться из окружения – с несколькими товарищами на лодке он добрался через Финский залив до Кронштадта. В поезде он слышал от пассажиров, что белофинны пытались захватить Кемь, но ему и в голову не приходило, что его родные края все еще в руках у белофиннов. Или, может быть, Теппана решил разыграть его, попугать? Ведь Теппана всегда не прочь был отлить пулю.

– Ты не шутишь? – спросил Ховатта.

– Эмяс, – ругнулся Теппана. – Какие тут могут быть шутки? Разве я когда-нибудь врал?

«Да, видно, на этот раз Теппана не лжет», – нахмурился Ховатта.

– Вот так-то, брат, – сказал Теппана. – Видно, от этой войны миром не избавишься, повоевать надо.

Воевать Ховатте не хотелось. Он уже по горло был сыт войной, как и многие другие его земляки, которые с первого дня войны сидели в окопах. Так хотелось поскорее добраться до дому – и вот тебе. Опять эти лахтари… И не он один из беломорских карелов, возвращавшихся с фронта, чуть не на пороге родного дома узнал, что дом его занят врагом.

– Кто бы из нас поверил, если бы четыре года назад кто-нибудь сказал, что нам придется воевать и в наших лесах, – задумчиво проговорил Ховатта, положив ложку на тарелку.

– Мир зашатался теперь так, что и Лапукка качается, – рассуждал Теппана.

Из столовой они пошли к Пекке, у которого жил и Теппана. По словам Теппаны, Кремнев предлагал ему остаться у них, но он отказался. Он мог устроиться прямо-таки по-барски, но ему удобнее здесь в бараке, где живет простой народ и где есть другие карелы.

Почти у самой станции начинался лес, а брусника и клюква росли совсем рядом с бараками. Ховатта время от времени наклонялся и собирал с кочек темно-красные ягоды подснежной брусники. Давно ему не приходилось собирать ягоды. Опять вспомнилась родная деревня, и он стал расспрашивать Теппану, кто из односельчан вернулся с фронта, кто погиб.

– А учитель?

– Вернулся. Чуть попозже меня, – ответил Теппана. – А что с ним теперь, не знаю.

У пятого барака, где жили холостяки, Ховатта обнаружил исчезновение Пекки.

– А где же Пекка? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

– Пошел, видно, себе квартиру получше подыскивать, да притом с хозяйкой, – ответил, смеясь, Теппана. – А вот и наша казарма.

Комната, в которую они вошли, действительно была похожа на казарму. Длинный стол на крестообразных ножках, по обе стороны его длинные скамьи, вдоль стен нары.

– Так вот о чем Пекка уже подумывает? – удивился Ховатта.

Перед войной у него тоже была думка поставить свой дом и хозяйка для этого дома была уже на примете, но ничего не вышло – война помешала.

– Нам бы с тобой тоже было бы неплохо пристроиться при какой-нибудь солдатке в квартиранты, – заметил Теппана.

– А ты, я вижу, до женского пола, как и прежде, большой охотник, – засмеялся Ховатта. Вскоре пришел и Пекка.

– Где это ты успел нос в саже выпачкать? – спросил его Теппана.

Пекка плюнул на пальцы, стер сажу с носа и сообщил, что есть возможность сходить в баню. Оказалось, что Матрена топила баню, и Пекка помог ей наносить туда дров.

– Давненько я не парился по-настоящему, – обрадовался Ховатта.

Баня, в которую Пекка повел их, была прежней артельной баней, оставшейся после строителей железной дороги. Топилась она по-черному и почти ничем не отличалась от бань в Пирттиярви, была лишь попросторнее. Правда, негде было взять березовых веников: листья на березах только начинали распускаться. Пришлось идти в баню с можжевеловыми вениками, которые наломал расторопный Пекка. Впрочем, говорили, что первые строители дороги тоже парились вениками из можжевельника.

– Ну теперь-то, наверно, ноги перестанут чесаться, – восторгался Теппана веником, распаривая его в горячей воде.

Ховатта смеялся. Ему никогда еще не приходилось париться таким колючим веником. Он тоже подержал его в котле с горячей водой, потом положил на раскаленные камни печки. Пекка плеснул воды на камни, так что пар взметнулся к черному потолку, под которым на жерди висело их белье. Хорошо распарив веники, мужики полезли на полок.

– У-ух, дьявол!

После первого же взмаха веником Ховатта сжался в комок. Только тот, кто умеет париться, способен познать всю прелесть бани. Теппана и Ховатта знали, какое удовольствие, вернувшись с лесной пожни, по-настоящему попарить искусанные комарами и изъеденные потом руки, ноги и спину. Знали они и то, что баня без настоящего пара – не баня, а одно расстройство. В хорошей бане пару должно быть и не мало, и не слишком много, а ровно столько, сколько нужно. В этой бане пару, пожалуй, было чуть больше, чем нужно, но ни Теппана, ни Ховатта не хотели этого признавать. Наоборот, Теппана со смехом пожаловался, что пару слишком мало, и попросил Пекку бросить на камни холодной воды. Ведь и в этом соревновании, кто кого заставит первым слезть с полка, есть свое удовольствие.

– Нет, не надо… не надо, – пропыхтел Ховатта и, спустившись с полка, выбежал охладиться. Вскоре на улицу вышел и Теппана.

– Париться – это ничто, а вот прохладиться после бани – самое что ни на есть удовольствие, – рассуждал Теппана, сидя на куче трухлявых березовых бревен. Эти бревна лежали около бани, видимо, со времен строительства Мурманки. И рабочие с железной дороги, напарившись после работы в бане, тоже, наверное, садились отдохнуть на эти бревна. «Где-то теперь эти работяги? – размышлял Ховатта. – Может быть, кое-кто из них вон там, за чахлой сосенкой. Сколько же там крестов? Раз… два… три… Кто там похоронен? А сколько теперь по всему свету вот таких безымянных могил…»

Заметив, что Ховатта в скорбной задумчивости рассматривает кресты, сколоченные из неокоренных стволов молодых елочек, Теппана предложил совершить второй заход на полок, и они вернулись в баню.

– Малороссы даже понятия не имеют, до чего же это распрекрасно, – снова стал расхваливать Теппана прелести бани, устроившись на полке. – У них бань нет, в печах моются.

– В печах? – не поверил Пекка.

– Да-да, – заверил Теппана. – Я с ними служил в одном полку. В Галиции. У них же комаров нет…

Пекка, затаив дыхание, слушал Теппану. Он еще не бывал дальше Сороки и не имел представления, как живут в других краях. Многое в рассказах бывалых фронтовиков, повидавших белый свет, казалось ему удивительным и невероятным.

– Я тоже на Карпатах воевал, – сказал Ховатта. Он уже спустился с полка и начал мыться.

– Ну? – протянул Теппана, тоже слезая вниз. – И не довелось повстречаться. А как ты-то выбрался оттуда?

– Как и все, – коротко ответил Ховатта, но, немного помедлив, рассказал все же, как ему удалось выбраться с фронта.

На фронте Ховатта носил офицерские погоны, которые заслужил не столько храбростью, сколько исполнительностью и слепой верой. Но потом, видя, что войне все нет конца, он начал эту веру терять. Ведь даже став офицером, он по-прежнему оставался сыном крестьянина-бедняка, ничем не отличаясь от своих солдат, с которыми он столько раз поднимался из окопов и шел в атаку или, наоборот, удирал от противника. Вскоре после свержения царя Ховатту с двумя солдатами послали сопровождать в Петроград арестованного генерала.

– Генерала? – ахнул от изумления Пекка.

Теппану удивило совсем другое.

– Зачем его было везти в Питер? – спросил он. – А на месте с ним нельзя было рассчитаться?

– Полевой суд не имеет права выносить приговор генералам, – пояснил Ховатта.

– Ну и что же с ним сделали в Питере? – полюбопытствовал Теппана, когда они вышли из бани и стали одеваться.

– А вот этого не знаю. В Питере тогда такое творилось… Народ вышел на улицы. Министры требуют продолжения войны, большевики – против войны…

Они оделись, вышли на дорогу и направились к баракам.

– А ты большевик? – спросил вдруг Теппана.

– Я? – переспросил Ховатта и, не ответив на вопрос Теппаны, спросил в свою очередь: – А ты?

– Я большевик. Все честные люди – большевики.

– А членский билет у тебя есть?

– Какой билет? – Теппана недоуменно взглянул на Ховатту.

Ховатта лишь усмехнулся.

Когда они пришли в барак, обитатели этого холостяцкого общежития уже вернулись с работы и играли в карты. Теппана сразу же пристроился к компании играющих. Ховатта сидел на нарах и размышлял, как же ему теперь быть. Сегодня его в столовой покормили, как знакомого Теппаны и Пекки. А что завтра и послезавтра? Может быть, устроиться куда-нибудь на работу? Здесь в Кеми немало мужиков с ухтинской стороны, оставшихся работать на железной дороге после завершения ее строительства. Говорят, работают они артелями и питаются из одного котла. Может быть, присоединиться к какой-нибудь артели?

– Не вступить ли тебе в нашу гвардию? – предложил Теппана Ховатте вечером, когда они, вернувшись с ужина, устраивались спать. – Все-таки хоть какой-то харч будет.

Ховатта ничего не ответил. Он все еще раздумывал.

Теппане не надо было беспокоиться о том, что он будет есть завтра. Да и вообще по натуре своей он был человеком весьма беззаботным. Через минуту он уже вовсю храпел. А Ховатте не спалось. Он думал о родной деревне, о девушке, которая обещала ждать его. Вспомнил, как он с ней танцевал в Ильин день на Миккином пустыре. «Вряд ли теперь там вообще справляют праздники… Неужели опять придется взять в руки винтовку? – с беспокойством думал Ховатта. – Но теперь-то я хоть знаю, ради чего буду воевать. Три года воевал и не знал, из-за чего воюю. Теперь – знаю. Реки уже вскрылись. Можно подняться на лодках в верховье Кеми. На железной дороге работает много карелов. Только бы раздобыть оружие…» Ховатта хотел немедленно поговорить с Теппаной, толкнул его кулаком, но Теппана только перевернулся на другой бок и продолжал храпеть.

IV

Утром Ховатта изложил Теппане план действий, созревший у него ночью.

– Так я же тебе говорил, что без драки дело не уладишь, – поддержал его Теппана.

Вскоре они уже перешагивали через блестевшие на утреннем солнце рельсы, направляясь к поезду Донова. Красноармейцев на станции было намного меньше, чем несколько дней назад. По распоряжению чрезвычайного комиссара Северного края Донов разбил свой батальон на небольшие группы, рассредоточив их вдоль всей железной дороги для охраны наиболее крупных станций и мостов. Сам Донов со своим штабом оставался пока в Кеми. Подойдя к штабному вагону, Теппана и Ховатта услышали, как Донов кого-то отчитывает. Из открытого окна доносился его строгий голос.

– И зачем тебя туда понесло? Отвечайте! – говорил Донов кому-то, обращаясь к нему то на «ты», то на «вы».

– Кабы знать, где споткнешься, так соломки бы взял с собой, – послышался виновато-шутливый голос Харьюлы.

Теппана взглянул на Ховатту.

– Сейчас мы туда не пойдем, – тихо сказал он.

Они отошли от вагона, не дослушав, чем кончился разговор Донова с Харьюлой.

– Кого это он так? – спросил Ховатта.

Теппана рассказал о Харьюле.

– Ну что ж, это ему наука, – заметил Ховатта. – Без дисциплины любая армия развалится.

Теппана про себя думал, что Харьюле за «самоволку» может здорово нагореть, но с Ховаттой он своими опасениями делиться не стал.

– А вот у нас в роте был один солдат, – начал он рассказывать. – Мишей его звали. Хороший был мужик! И пел здорово и на гармонике наяривать был мастер. И храбрости отчаянной. Три Георгиевских креста заслужил. И вот начал он поговаривать: мол, братцы, водят нас за нос, что все люди братья и всякое такое. Однажды утром смотрим – нет Миши. Взял он ночью свои манатки и отправился домой. Далеко не ушел – поймали. Привезли его обратно, и полевой суд приговорил его за дезертирство к расстрелу. А тут как раз смертную казнь отменили. Мы и рады – повезло Мишке. Но не тут-то было. Тогда ротный приказал ему встать из окопа и промаршировать до колючей проволоки, что была между нами и германцем. Туда и обратно. И что ты думаешь? Пошел Миша. Нацепил своих Георгиев, вылез из окопа и пошагал. Только отошел немного, как ротный скомандовал: «Огонь». По немцам, конечно. Думал, что немцы тоже начнут палить и убьют Мишу. А немцы тоже не дураки, сообразили, видно, что к чему, и в него не стреляли. Когда Миша вернулся в окоп, оказалось, что у него пулей сорвало оба погона. Немецкие стрелки проверяли, как у Миши нервы, выдержат ли. Выдержали у Миши нервы. – Немного помолчав, Теппана добавил: – Уж не знаю, как у него насчет членского билета, а был самый что ни на есть большевик.

– Куда мы идем? – спросил Ховатта, заметив, что Теппана ведет его в город.

– Шагай за мной, – сказал Теппана и свернул к одноэтажному домику, одна половина которого была покрашена, другая нет. – Так что дезертиры всякие бывают, – продолжал он развивать свою мысль. А ротного вскоре в бою кто-то из своих прикончил. В спину выстрелили. Подох как собака бездомная.

Они вошли на неокрашенную половину дома. В уютной комнатке за ручной швейной машиной сидела молодая женщина и что-то шила.

– Бог в помощь, Верочка! – по-свойски поздоровался Теппана.

– А-а, Степан Петрович, – мило улыбнулась женщина.

– Ну как поживаешь? – спросил Теппана. Он не признавал правил приличия и ко всем обращался на «ты». Видно, по той же самой причине он не счел нужным представлять своего спутника.

– Спасибо, хорошо, – ответила женщина и предложила им сесть.

Ховатта стоял у порога и удивлялся тому, как свободно чувствовал себя Теппана в этом доме, где, судя по всему, жили люди образованные. В комнате стоял шкаф с книгами, комод, на котором рядом с вставленными в рамки фотографиями лежали какие-то разноцветные камни. Каким это образом у Теппаны и этой миловидной барышни могли возникнуть столь близкие дружеские отношения?

– Отца, как видно, нет дома? – спросил Теппана.

Оказалось, Кремнев уже успел уйти в исполком. Теппана и Ховатта отправились туда же.

– Говорят, руочи оставили в Подужемье целый воз винтовок, – сообщил Теппана. – Тьфу, тьфу! – начал он вдруг плеваться, увидев шедшего им навстречу попа. В Пирттиярви встреча с попом считалась недоброй приметой и точно так же сулила неудачу, как, например, серая кошка, перебежавшая дорогу, и баба, встретившаяся на пути охотнику или рыбаку. Но, к счастью, поп свернул вправо и вошел в деревянную церковь, стоявшую у моста.

Возле бывшего уездного земства, в здании которого теперь помещался исполком Кемского Совета, было оживленно и многолюдно. В исполком один за другим входили люди, с таким степенным видом, словно шли на богослужение. В вестибюле толпился народ, судя по всему, съехавшийся с разных концов уезда. Вряд ли во времена земства в этом здании когда-либо собиралось столько людей. Да, публика, заполнившая сейчас здание, совсем не была похожа на прежних представителей от волостей. Кто в поношенной сермяге, кто в повидавшей виды солдатской шинели… Правда, кое-кто по одежде походил на чиновников или зажиточных мужиков, но таких было немного. Женщин Ховатта и Теппана не заметили ни одной. Видимо, как и во времена земства, мужики в волостях по-прежнему считали, что в таких делах от баб никакого толку. Попыхивая цигарками и сбившись в кучи, собравшиеся в исполкоме мужики о чем-то яростно спорили.

– Нет, вы только подумайте, сколько электроэнергии может дать один лишь порог Ужма! – горячо доказывал какой-то интеллигентного вида мужчина.

– Людям есть нечего, а он о строительстве электростанции болтает, ха-ха, – хохотнул его собеседник, по виду чиновник, оглядывая из-под очков собравшихся вокруг них людей, словно ища поддержки. – А известно ли вам, что народ в деревнях питается сосновой корой да соломой?

– Союзники, говоришь? – шел спор в другой группе. – А кто первым нарушил договор? Комиссары, а не союзники…

– С японцами у нас никакого договора не было, а они все равно во Владивосток полезли…

– Не понимаю я вас, большевиков, – рассуждал какой-то бородач. – Говорите одно, а делаете другое. Где оно, ваше братство-то? В писании что сказано?

– А мы и не обещали общего братства, – возражал ему тот, кого он назвал большевиком. – У одного хлеб круглый год не переводится, а у другого ступа, в которой сосновую кору толкут, всегда в углу наготове стоит…

– Обожди, обожди-ка! Другой пример. Вот Ленин сказал, что он того же мнения, что и Христос: войны не нужны. А сам ведь опять декрет издал и мужиков на службу призывает. Опять – окопы, опять кровь проливай…

– Да, война, но против кого – спрашиваю?

Теппана и Ховатта стояли в сторонке и слушали. Никого из споривших они не знали.

– А что здесь будет? – спросил Теппана у мужчины, тоже стоявшего в стороне и не принимавшего участия в споре.

– Съезд, – ответил тот.

Теппана не сразу понял, что за съезд, но потом сообразил, что, видимо, это и есть тот самый уездный съезд Советов, на который они избрали своим делегатом Пульку-Поавилу. Пулька-Поавила, конечно, прийти не мог.

– А как он там поживает? – спросил Ховатта, почему-то усмехнувшись.

Услышав от Теппаны, что Поавила начал строить новую избу, Ховатта подумал про себя, что на Пульку-Поавилу это, действительно, похоже.

– Да, пожалуй, с Александром Алексеевичем нам сегодня поговорить не удастся, – огорченно сказал Теппана.

– Похоже на то, – согласился Ховатта.

Они были правы. На плечах Кремнева, выбранного председателем исполкома, оказалась такая ноша, тяжести которой он сначала не представлял. Ему пришлось отвечать почти за все, порой заниматься такими вопросами, которые раньше ему и в голову не приходили. А вопросы были весьма разные. Как быть с Алышевым? Считать его врагом и приговорить к расстрелу или же считать его просто политически неустойчивым человеком и ограничиться высылкой его из губернии? А как объяснить мужику из Подужемья, просившему дать ему лошадь взамен угнанной белофиннами, что у председателя исполкома нет лошадей и он не может помочь ему. Или история с реквизицией жилого дома у Гавриила Викторовича. Пришлось извиниться перед врачом и вернуть реквизированные по недоразумению комнаты… Работать было трудно еще и потому, что с губернским центром – Архангельском – исполком почти не имел связи. Связь наладится лишь с открытием навигации. А жизнь каждый день ставит все новые вопросы, и решать их приходится так, как подсказывает революционная совесть или посоветуют товарищи. Вот и теперь Кремнев сидел в своем кабинете и совещался с товарищами по партии, как провести свою линию на этом весьма пестром по своему составу съезде. На повестке дня стояли вопросы о признании Совета Народных Комиссаров, о деятельности контрреволюционеров в уезде, об обложении имущих чрезвычайным налогом, об оказании помощи голодающему Петрограду, о комитетах бедноты, об укреплении трудовой дисциплины, об организации артелей на лесозаготовках…

Теппана видел, как Кремнев с Лониным и Закисом спустились со второго этажа и прошли в зал заседаний. Скоро оттуда донесся звон председательского колокольчика, и шум голосов перешел из коридора в зал. С улицы входили опоздавшие делегаты и, переговариваясь на ходу, спешили в зал. Теппана и Ховатта почувствовали себя посторонними. Они остались стоять в опустевшем коридоре. Из зала доносился голос выступающего:

– Трудящееся население города Кеми и Кемского уезда бесконечно благодарно пролетариату Петрограда и Архангельска за помощь, оказанную нам… Без этой помощи нам вряд ли удалось бы отбить нападение бело-финских бандитов. Но Мурманский Совет, как ни странно, не поспешил на помощь, а наоборот…

– Александр Алексеевич говорит, – сказал Теппана Ховатте.

Мимо них прошел стройный военный с наганом на поясе.

– Донов, – шепнул Теппана. – Это он отчитывал Харьюлу… Гляди-ка, тут и знакомые есть! – воскликнул он, увидев появившегося в дверях Соболева.

Ховатта тоже знал Соболева: до войны они вместе работали на сплаве на Колханки.

– А вы чего тут прячетесь? Пошли в зал, – сказал Соболев, принимая, видимо, их за делегатов съезда. Теппана и Ховатта переглянулись и пошли за Соболевым.

На трибуне уже был новый оратор, какой-то мужчина в очках с темной оправой, которые почему-то назывались японскими. Словно кого-то успокаивая, он говорил:

– Английские военные корабли стали заходить в воды Мурманска с тех пор, как началось строительство железной дороги. Кто потопил в прошлом году немецкую подводную лодку, вторгшуюся в Белое море?

У окна оказались свободными два места. Теппана и Ховатта сели. Теппане вдруг показалось, что сидевший за председательским столом Кремнев кивнул ему, и, сдернув с головы шапку, он громко, на весь зал, ответил: «Здрасте!» Его соседи заулыбались. Ховатта тоже усмехнулся.

– Это отец Веры, – как ни в чем не бывало пояснил Теппана Ховатте, показывая на Кремнева.

– …Мне тоже приходилось слышать такие разговоры, что союзники незаконно высадили свои войска в Кандалакше, – продолжал оратор.

– Чьи союзники? – спросили из зала.

– Но позвольте спросить, с чьего разрешения они высадились? – не обращая внимания на реплику, спросил оратор. Сделав небольшую паузу, он опустил очки и посмотрел поверх них в зал. – С разрешения советских органов власти. Чтобы обеспечить безопасность посольств союзных стран, которые в ближайшее время переезжают из Вологды в Кандалакшу. Зачем же из мухи делать слона? Зачем сеять панику, порождать всевозможные слухи?..

Теппана слушал краем уха, разглядывая висевший на стене над президиумом большой портрет какого-то незнакомого ему старика. Старик очень уж был похож на его отца: такие же густые длинные волосы, такая же окладистая седая борода.

– Что это за старик? – шепотом спросил он у Ховатты.

Ховатта тоже не знал, кто этот старик, который с портрета, казалось, внимательно вслушивался в то, что говорили на съезде.

– На твоего отца похож, – сказал он.

– Здорово похож! – подтвердил Теппана и подумал про себя: «Неужто и этот старик, как и отец, босиком ходит?»

– …Мурманский Совет зашел слишком далеко, – услышал Теппана голос следующего оратора. – Он самозванно провозгласил себя Краевым Советом и пытается распространить свою власть и на Кемь. Это видно уже по тому, в каком тоне нас приветствовал только что выступивший представитель Мурманского Совета…

Мурманск, в то время еще небольшой, но в экономическом и стратегическом отношении исключительно важный город с незамерзающим портом, входил тогда, как и Кемь, в Архангельскую губернию. Архангельский губернский Совет находился в руках большевиков. Поэтому Мурманский Совет, возглавляемый Юрьевым, бывшим сотрудником троцкистской газетенки «Новый мир», выходившей в Нью-Йорке, объявил себя Краевым Советом. Юрьев таким образом приблизился к осуществлению своих тайных планов, о которых он вел переговоры с «союзными» консулами. В Кеми о его коварных замыслах тогда еще ничего не знали.

Тем более не знал о них Теппана. «Да, видно, им сейчас не до белофиннов», – решил он и со скучающим видом начал смотреть в окно. Внимание его привлекли куры, расхаживавшие под телегами. Откуда-то появился важный петух, походил среди кур, потом остановился, растопырив крылья, подобно токующему глухарю, и погнался за одной из кур.

Отчаянно кудахтая, курица бросилась бежать… Теппана так увлекся, что дернул Ховатту за рукав:

– Гляди, гляди.

Ховатта оттолкнул его руку и, наклонившись к Соболеву, спросил, кто этот оратор.

– Лонин, – ответил Соболев. – Председатель Сорокского Совета.

– Не вышло у пети ничего! – громко заметил Теппана, когда курица, увернувшись от петуха, скрылась за углам, а петух с глупым видом остался стоять посредине двора.

– Да слушай ты! – прошипел Ховатта, стараясь не пропустить ни одного слова из речи Лонина, говорившего спокойно, но очень убедительно.

– …Англичане и американцы навязывают нам свою помощь не для того, чтобы отразить нападение немцев и белофиннов, а с целью свержения Советской власти.

Услышав, что оратор говорит о белофиннах, Теппана тоже стал слушать.

Потом на трибуну поднялся какой-то крестьянин и, пригладив короткую ухоженную бородку, начал с карельским акцентом говорить:

– Уважаемые делегаты! Я прибыл сюда из той части уезда, которая сейчас занята финнами. Я пробирался сюда глухими лесами.

Теппана вытянул шею, стараясь разглядеть оратора, выступающего от имени карелов. Старик назвался представителем Ухты. Выборы делегатов на съезд Советов проводились еще до вторжения белофиннов, народ во многих местах не имел тогда понятия о существовании разных партий, и поэтому в числе выбранных оказались всякие люди.

– Говорить я не умею, но хочу все же доложить, что думают мои односельчане, – продолжал старик, пощипывая бородку. – Мы, карелы, глубоко благодарны нонешнему правительству России. Как я слышал, оно предоставило нам самим решить, с кем, стало быть, мы отныне хотели бы жить вместе, с Россией или же с соседом нашим, с Финляндией. Мы, карелы, хотели бы…

– Есть тут и другие карелы! – крикнул Теппана, поняв, куда клонит этот старик.

Говоривший на мгновение смешался.

– У нас, карелов и финнов, одна родословная, одни предки, у нас один…

– Но отец-то небесный у нас не один, – вставил Теппана.

Теперь выступавший разглядел Теппану. Сделав паузу, он внимательно вглядывался в него, словно старался запомнить его лицо.

– Бей, бей! – раздался вдруг чей-то голос в конце зала. Потом послышались крики, топот, смех. Оказалось, что откуда-то выскочила мышка и заметалась под задними рядами. Председателю долго пришлось звонить в колокольчик, чтобы восстановить порядок и тишину. Делегат из Ухты тем временем спустился с трибуны. Воспользовавшись суматохой, Теппана и Ховатта вслед за Соболевым вышли в коридор покурить. Тем временем на трибуну поднялся коренастый, с угловатыми чертами лица, похожий на рабочего мужчина и заговорил густым басом:

– Я обращаюсь ко всем делегатам, в особенности к товарищам карелам: когда вернетесь домой, расскажите людям, что исполком будет бороться за волости, населенные карелами, передайте людям, чтобы они готовились к борьбе против белогвардейцев…

– Слышишь? – Ховатта дернул за рукав Теппану, начавшего рассказывать всякие байки про мышей.

Теппана замолчал и стал внимательно слушать. Наконец-то речь пошла о вещах, которые, по мнению Теппаны, были самыми важными!

– Хорошо говорит! – восхищался Ховатта. – Кто это?

Соболев не знал. Он не был знаком с Закисом.

– Империалисты идут сюда с захватническими целями, – продолжал Закис. – Они стремятся захватить Карелию и Мурманский край. Но мы не должны допустить этого…

Следующий оратор, взявший слово после Закиса, начал жаловаться, что учителя получают меньшую зарплату, чем уборщицы, что в школах нет тетрадей, карандашей. Теппану эти вопросы не интересовали и он не стал слушать.

– Нам надо поговорить с этим мужиком, – сказал он Ховатте, имея в виду Закиса.

Ховатта кивнул в ответ, испытывая удовлетворение от того, что у него и у этого товарища из исполкома, оказывается, одни и те же мысли.

– Это интеллигентская мягкотелость! Псевдогуманность! – на ходу продолжал возмущаться Закис, обращаясь то к Донову, то к Кремневу. – Такое христианское добросердечие может еще оказаться во вред делу революции.

Он не мог понять, что случилось с Кремневым. Месяц назад Александр Алексеевич не поколебался вынести смертный приговор финскому шпиону, а теперь вот…

– Давайте не будем больше об Алышеве, – мягко попросил Кремнев. – Дело уже решено.

За последнее время Кремнев, действительно, изменился. Одно дело этот инженер. Там все было ясно: иностранный агент… А Алышев… Он же – социал-революционер. Кремнев не знал еще, что эти самые социалисты-революционеры и меньшевики, войдя в сговор с послами союзных держав, готовили арест Совета Народных Комиссаров, спровоцировали контрреволюционные мятежи в Муроме, Костроме, Вологде. Удалось им поднять кулацкие мятежи и в Олонце, где входившие в состав уездного Совета эсеры созвали из различных деревень в уездный центр своих единомышленников якобы для того, чтобы произвести распределение чрезвычайного налога, и, воспользовавшись моментом, захватили склад с оружием и арестовали большевиков – членов уездного Совета. Обо всем этом Кремневу пока было неизвестно и поэтому он не мог согласиться с решением собрания железнодорожников, вынесшего Алышеву, как изменнику, смертный приговор. Если бы этот приговор был вынесен в тот момент, когда белофинны были на подступах к Кеми, Кремнев, возможно, и согласился бы с ним. Но теперь, когда опасность миновала, а Алышев раскаялся, не слишком ли это суровая мера наказания? Другие члены вновь избранного исполкома поддержали его и вынесли решение о лишении Алышева гражданских прав и о высылке его за пределы губернии. Против был только Закис.

– Не будет заниматься больше политикой. Всецело посвятит себя частной жизни. Чепуха! – возмущался Закис – Все эти уверения гроша ломаного не стоят. При первой же возможности он вцепится нам в горло. Не зря он бывал на пирушках у белогвардейцев вроде Тизенхаузена…