Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
– Ну как там в Кеми? – спросил Теппана.
Ховатта стал рассказывать. Рассказал об Иво Ахаве: «Вот это настоящий человек, за народ стоит».
– Хватит, хватит уже, – останавливал он Теппану, нажимавшего на ром. Сам Ховатта был воздержанным и в отношении алкоголя. Он умел вовремя остановиться. А Теппана не умел и, захмелев, рассказал все как было. И про «списки» отряда, в которых числились бабы, и про все такое. Ховатта только посмеивался.
– Нет, мне нельзя, – отказался он, когда Теппана стал требовать, чтобы Ховатта тоже пил.
– Ты, никак, продался?
Ховатта махнул рукой: мол, что ты говоришь, друг мой? Он, Ховатта, сражался на Выборгском фронте против белых. Да, сейчас на нем английский мундир. Но его нелегко носить. Начальство ему не доверяет. И вообще, всему их карельскому отряду не очень верит. Ховатта это чувствует. Ему говорят далеко не о всех планах. Но ему удалось узнать, что намечается крупное наступление против красных где-то за Сорокой. Правда, он не знал, намерены ли англичане послать в бой и их отряд. Но и это возможно.
– Уж я-то не пойду, – заявил Теппана. – Ведь была договоренность… чтоб против своих не воевать. Нет, черт побери…
Хёкка-Хуотари тоже сидел за столом и пил с ними. Но он все время молчал. Ховатта казался ему каким-то чужим. Даже не поинтересовался, как этой осенью с ряпушкой и хватит ли сена на зиму. Хёкке-Хуотари было немного не по себе также от того, что в их амбар из саней выгрузили несколько ящиков с консервами и галетами. Гостинцы! А что скажут в деревне? Но с другой стороны, хорошо, что сын не забыл их.
Пулька-Поавила в деревне не появлялся. О всем, что происходило в Пирттиярви, он узнавал от сыновей.
– Иро собирается уехать в Кемь.
– Крикку-Карппа ходил в школу… ему вырвали зуб… Там врач.
Врач! Все это были пряники, которыми старались завоевать расположение «туземцев».
Ховатта пробыл в родной деревне всего двое суток. Он должен был вместе с иностранными офицерами продолжать поездку: вдоль границы в Аконлахти, оттуда в Нокилус, чтобы через Юшкозеро вернуться в Кемь.
Когда господа, завернувшись в тулупы, сели в сани и уехали, мужики из соседних деревень опять отправились домой. Лыжню, что была проложена к границе, вскоре замело. Снегом замело и залив, на льду которого отрядовцы занимались строевой подготовкой. Жизнь в Пирттиярви вошла в свою привычную колею. В деревне заметили, что Хёкка-Хуотари стал реже бывать на людях. Начали судить и рядить. «Ясно. Все в свой амбар бегает, есть за чем бегать. То-то и людям на глаза боится показаться». Зато Хилиппа уже не боялся. Он достал из тайника сбережения, сделанные еще при царе, запряг лошадь и поехал в Кемь. Мол, за продуктами для отряда. Через пару дней туда же отправился Теппана. Он, действительно, поехал за продовольствием. Надо привезти, пока есть возможность…
II
Разгулялась такая пурга, что на открытых местах зимник совершенно замело. Надрывно гудел ветер, крупные хлопья снега густо сыпались с неба и с деревьев. Хилиппа проклял все на свете. Какой черт его дернул отправиться в дальний путь в такую погоду! Но и возвращаться уже поздно… после шести дней пути. К счастью, сани легкие, груза всего-то полкорзинки дорожных припасов, мешок с кормом для коня, сено да бочонок масла, захваченный на случай, если царские деньги на кемском базаре уже не имеют хождения. Кроме того, в пути ему встретилось несколько саней, и дальше, по проторенной ими колее, ехать стало легче. Хилиппа подумал сперва, что мужики едут с товарами, но оказалось, что их хотели отправить возить грузы куда-то за Сороку, а они поехали совершенно в ином направлении – мол, за сеном. Точно так же поступили эти мужики и в прошлый год, когда белофинны хотели мобилизовать их возить боеприпасы и раненых.
– Гляди, останешься без лошади, – предупредили мужики, узнав, что Хилиппа едет в Кемь.
Предостережение встревожило Хилиппу.
Вьюга усиливалась. Хилиппа поторапливал коня. Было уже совсем темно, когда он, уставший, весь в снегу, въехал в Подужемье.
– Там такой ветер, что бедный на ногах не устоит, – сказал он, ввалившись в теплую избу Степаниды.
У мужиков, ездивших с верховья в Кемь, в каждой деревне было постоянное место ночлега. В Подужемье пирттиярвцы много лет подряд останавливались у Степаниды.
– Как там Теппана? – не утерпев, спросила хозяйка.
– Да что ему, – ответил Хилиппа, не зная, что Теппана едет за ним следом. – Жена молодая, вот скоро второго родит…
У Степаниды сразу пропало желание говорить о Теппане, и больше она о нем не расспрашивала.
За ночь пурга не утихла. Спустившись около острова на лед, Хилиппа поехал по реке. Метель – метелью, а ехать надо. Может, в Кеми удастся кое-чем разжиться, чтобы не возвращаться налегке. Кто знает, какие времена еще наступят. Доехав до Кемского порога, в котором даже в зимнюю пору бесновалась черная вода, Хилиппа выехал на берег. Дорога шла теперь по самому берегу реки, то поднимаясь в гору, то вновь сбегая. Вот показалось большое болото, на котором прошлой весной был бой. Хилиппа слышал об этом бое. Где-то в этих местах большевики расстреляли и его Тимо. Может быть, в Кеми удастся, узнать, где его похоронили…
Впереди, за поворотом, показался железнодорожный мост. Хилиппа видел его впервые. В прошлый раз, когда он был в Кеми, дорогу только начинали строить.
За мостом Хилиппе встретился человек с винтовкой на ремне, в желтоватой шубе, в белых бурках. Патруль! Остановит, наверно, спросит, кто такой… Но патрульный пропустил Хилиппу, приняв его, видимо, за местного крестьянина, мобилизованного комендатурой возить грузы.
Остановиться Хилиппа решил у своего старого знакомого, у купца Евсеева. Евсеев тоже был карел, только не хотел признавать этого. Как же, ведь он почетный гражданин города Кеми…
«А вдруг возьмет и не примет?» – испугался Хилиппа, уже подъезжая к дому Евсеева.
Вошел в дом через черный ход, держа запорошенную снегом шапку в руках.
– Х-ха, – хмыкнул Евсеев, разглядывая его прищуренными маленькими глазками. – А февраль-то сей год свой норов показывает.
Лицо у Евсеева было круглое, борода тоже округлая. Говорил он в нос. В Пирттиярви была такая поговорка: «Гундосит как богач». Кто знает, почему стали так говорить, только в отношении Евсеева эта поговорка соответствовала действительности.
– Давай раздевайся, – засуетился хозяин. – Сейчас чего-нибудь горяченького добудем…
Хилиппа не ожидал такой приветливой встречи. Евсеев-то хорошо знает, что в прежние времена Хилиппа охотней ездил в Каяни, чем в Кемь. Да и торговцы они разного масштаба – один торгует с безменом, а другой – с весами. Или, может, Евсеев думает, что он, как бывало прежде, привез с собой воз дичи? Только не было у Хилиппы в санях теперь дичи. Был один бочонок масла, да и о том он не стал говорить.
– Выпей-ка горячего пунша, – предложил хозяин.
Только после второго стакана, когда перекинулись несколькими словами о том о сем, Хилиппа поинтересовался, как теперь в Кеми идут торговые дела.
– Какая теперь торговля, – прогундосил Евсеев. – Спекуляция сплошная, а не коммерция.
– Раньше-то с деньгами хоть сквозь камень можно было пройти, – заметил Хилиппа, понемногу приближаясь в разговоре к тому, что его наиболее интересовало.
– Раньше деньги были богом торговли, но раньше и власть не так часто менялась, – вздохнул Евсеев.
Сверху, со второго этажа, послышалась музыка. Там играл граммофон и, судя по топоту, танцевали.
– Это дочь моя, – пояснил Евсеев.
Вскоре появилась и сама дочь, раскрасневшаяся молодая барышня. А следом за ней вошла… Хилиппа не поверил своим глазам – Иро! Всего месяц прошел, как Ховатта увез сестру в Кемь, и вот она уже в обществе такой барышни. Да и сама одета, как городская…
Иро тоже смутилась. Даже слова вымолвить не могла. «Стесняется. Все-таки с тестем будущим встретилась», – подумал Хилиппа.
– Папочка, я возьму самовар? – спросила у Евсеева дочь. – Господа офицеры пожелали пить чай из самовара.
Несколько лет назад у Евсеева жил английский инженер, строивший Мурманскую железную дорогу. Чтобы чувствовать себя на чужбине как дома, он велел в одной из занимаемых им комнат на втором этаже дома поставить настоящий камин. Из-за этого камина капитан Годсон тоже поселился у Евсеева. Он жил в этом доме с того самого дня, когда внезапно оказался в этом городишке. А теперь ему предстояло распроститься с уютной квартирой и уехать на фронт. Он решил отметить свой отъезд и пригласил на прощальный ужин своего начальника полковника Пронсона, старого школьного товарища лесозаводчика Антона Стюарта и своего нового знакомого коменданта Кеми барона Тизенхаузена. На столе под зеленым абажуром горела лампа, и при свете ее хорошо были видны две стрелы, нанесенные цветным карандашом на разостланной на столе карте. Одна из этих стрел проходила через Повенец, нацеливаясь на Медвежью Гору, а другая упиралась острием в Сегежу. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, о чем шел разговор.
Полковник Пронсон отпил глоток вина и, взглянув исподлобья на капитана, съязвил:
– Там вы сможете разыскать русского поручика, которому летом позволили так легко выскользнуть из своих рук.
Годсон молча проглотил пилюлю.
– А правда, что Троцкий назначен военным министром? – спросил Стюарт.
– Да, – подтвердил полковник. – Впрочем, его настоящая фамилия Бронштейн. В Лондон приезжал наш посол Локкарт. Он рассказывал о своей встрече с Троцким в Петрограде.
Пронсон стал рассказывать о том, что он услышал на беседе с военным министром в Лондоне. При их разговоре присутствовал также американский посол в Лондоне. Разговор был конфиденциальный, и может быть, полковнику не следовало рассказывать о нем, но ему хотелось показать, в каких высоких сферах он бывает.
– …Локкарт позвонил и спрашивает: «Смогу я поговорить с гражданином Троцким?» – «Нет», – пробурчал в ответ недовольный голос. – «Лев Давидович, с вами говорит британский посол Локкарт, – Пронсон пытался подражать голосу Локкарта. – Я хотел бы встретиться с вами». – «Вряд ли это что даст, но если хотите, приезжайте немедленно в Смольный…»
Троцкий оказался уступчивее, чем обычно. Он попросил прислать морскую миссию для реорганизации русского флота и предложил англичанам место главного директора всех железных дорог России. Но морская миссия не приехала, и управляющим железными дорогами англичане никого не назначили. Зато они послали в Россию генерала Пула и его офицеров. В глазах союзников Россия была уже не той, что раньше, и они направляли не инженеров, а офицеров. И теперь их офицеры сидели перед камином в городе Кеми и разрабатывали план наступления своих войск на Петроград.
Полковник достал из кармана газету, напечатанную на тонкой бумаге, протянул капитану.
– Взгляните, пожалуйста.
– «Call», – прочитал Годсон название газеты, потом заголовок передовой: – «Руки прочь от Советской России!»
– Обнаружена в кармане одного из наших солдат, – пояснил полковник.
Это была газета левых социалистов Англии. Она издавалась для распространения среди находившихся в России английских и американских войск. Газета тайно доставлялась и в Кемь.
– На передовой вы сможете найти ее в кармане у наших солдат, – сказал полковник капитану.
В дверь осторожно постучали, и в комнату вошла молодая хозяйка дома. За ней шла с самоваром в руках Иро. Поставив самовар на стол, она сразу ушла.
– Сестра командира карельского легиона, – сказал Годсон, заметив, каким внимательным взглядом полковник проводил Иро.
– Вот как! – удивился Пронсон. – Да, среди туземного населения можно порой встретить удивительно красивых женщин. Настоящих красавиц от природы. Я заметил это еще в Бирме.
– Пожалуйста, господа! – Молодая хозяйка наполнила стаканы крепким чаем и хотела уйти, но капитан взял ее за руку.
– Люба, за ваше здоровье.
Люба стала отказываться от предложенной ей рюмки. Потом быстро выпила ее одним глотком и, морща губы, убежала в свою комнату, откуда опять послышался веселый смех и граммофонная музыка.
– Желаю вам удачи, капитан! – сказал полковник, подняв бокал. – Надеюсь, через месяц мы сможем поднять тост в честь нашей победы в Петрозаводске. – Выпив, он повернулся к Тизенхаузену и спросил: – А что нового на собрании карел?
– Намереваются создать свой национальный комитет, – сказал Тизенхаузен. – Кроме того, хотят послать делегацию на предстоящую мирную конференцию – просить иностранные государства признать самостоятельность Карелии…
Иво Ахава уже второй месяц служил в штабе Карельского отряда – он перебрался в Кемь после того, как финский легион стал «линять». Легион считался красным. Он должен был разрушить железнодорожные пути на участке Княжей Губы и встретить огнем составы, в которых иностранные интервенты и русские белогвардейцы направлялись к югу. Не сделал этого и отряд Комкова, посланный из Петрограда охранять Мурманскую железную дорогу. Финский легион и отряд Комкова насчитывали в целом около двух тысяч человек. Располагая такой силой, они были в состоянии пустить под откос поезда противника. Однако они этого не делали. Почему?
Факт оставался фактом – вражеские поезда беспрепятственно прошли через Кандалакшу и Княжую Губу. Почему их пропустили? Может быть, батальон железнодорожной охраны и финские красногвардейцы не были в достаточном контакте друг с другом. Или, может быть, противник застал их врасплох. Но бездействие красных, во всяком случае финского легиона, объяснялось и рядом других причин.
Гражданская война в Финляндии закончилась поражением красных, и это поражение не могло не сказаться на моральном состоянии легионеров. Кроме того, в конце весны в расположении легиона появились всякие подозрительные личности. «Руководство предало нас», – нашептывали они.
Одним из таких шептунов был некий Август Уисли. В Финляндии он был начальником Красной гвардии в Иоэнсу и участвовал в боях с лахтарями. После поражения революции, как многие другие, бежал в Россию. В Мурманске он успел связаться с англичанами.
«В Хельсинки я говорил членам Совета народных уполномоченных о необходимости диктатуры пролетариата, но меня и слушать не захотели, – рассуждал он с важным видом перед легионерами, затем, понизив голос, добавлял: – В Россию нам идти нечего, там полная анархия».
Такие речи вел не один Уисли. Так рассуждали даже кое-кто из тех, кто носил в карманах мандат рабочего правительства Финляндии – Совета народных уполномоченных. И неудивительно, что менее стойкие легионеры начали колебаться и потребовали, чтобы была послана делегация для переговоров с англичанами. Делегация выехала в Мурманск. В ее состав входил Иво Ахава, а также Эйно Рахья, который был направлен из Петрограда выяснить сложившуюся на этом участке обстановку и имел полномочия действовать в соответствии с ситуацией. Вряд ли можно найти теперь протокол этих переговоров. Сохранился лишь текст соглашения, к которому пришли в результате их:
1. Финский легион обязуется принять меры по обороне пограничных районов на своем участке в случае возможного наступления белофинских и германских войск, а также по охране мостов на участке железной дороги до озера Имандра.
2. Британская сторона берет на себя снабжение легиона продовольствием и всем необходимым снаряжением.
3. «…достигнута договоренность о том, что финский легион не будет использоваться в военных действиях против советских войск» (при формировании карельского легиона об этом была лишь устная договоренность).
Как же отнеслись рядовые легионеры к заключению такого соглашения? Восемь дней продолжалось собрание, на котором они обсуждали этот договор. Говорили прямо, без обиняков. Кюллес-Матти, передвинув жвачку под другую щеку, сказал: «Саатана, это – предательство дела пролетариата». В ту же ночь, забрав свою Татьяну, он ушел в лес. За ним последовали многие другие – более двухсот бойцов ушли с оружием в леса. А собрание все шло. Были и такие речи:
– Жратвы нет, без англичан мы все помрем с голоду. И так уже сколько человек болеет цингой…
– Да ведь нам же не придется воевать против Советской власти.
В конце концов оставшиеся проголосовали за соглашение, заключенное с англичанами, и так красногвардейский легион превратился в Finnish Legion, у которого было свое знамя, красное, только с желтым треугольником в верхнем углу и буквами FL и SL. На погонах у легионеров, одетых в английскую форму, был красный треугольник. Карельский отряд не имел своих знаков различия.
После этого финский легион перевели из Сантамяки в Княжую Губу, откуда был направлен отряд легионеров численностью сто человек под командованием Уисли в пограничные деревни Тумпсу и Руву, чтобы изгнать из этих деревень белофиннов, которые опять перешли через границу и начали сплавлять лес из Карелии на сторону Финляндии.
– Да вы же сами теперь наемники англичан, – сказали им белые.
А когда Уисли отпустил захваченный возле Тумпсы белофинский дозор, легионеры заявили своему командиру, что он лахтарь.
Так на деле стала подтверждаться мудрость старой пословицы: «Дай черту палец, он всю руку откусит». В правильности ее легионеры убедились, вернувшись в Княжую Губу. Туда тем временем приехал Оскари Токой.
Об Оскари Токое, являвшемся одним из видных руководителей социал-демократического рабочего движения Финляндии, легионеры много слышали, но видели его впервые. Токою было лет пятьдесят и похож он был на зажиточного крестьянина.
– …То кровопролитие, которое происходит в настоящее время в России, достойно сожаления, – говорил им Токой. – Коммунизм, который большевики пытаются осуществить, никогда не будет достигнут. Во всяком случае я не знаю, что такое коммунизм. Может быть, кто-нибудь из вас знает?
Нет, лесорубы из северной Финляндии не знали, что такое коммунизм. В финском рабочем движении говорили только о социализме, да и то весьма туманно и расплывчато.
– …Советскую власть поддерживают лишь деклассированные элементы, всякое хулиганье, желающее поживиться, – продолжал Токой.
Ахава слушал и удивлялся. Как может говорить такие вещи член Совета народных уполномоченных? Но для тех, кто знал, в какой ужас пришел Токой, когда рабочие Хельсинки взялись за оружие, это выступление не было неожиданностью. Тогда ему все же доверили пост уполномоченного по делам продовольствия. В качестве продуполномоченного он выезжал в Петроград, где вел переговоры с американским послом Френсисом. Речь шла о доставке пшеницы из Соединенных Штатов в Финляндию, но не как о помощи голодающим, а в счет тех 300 миллионов марок, принадлежащих финляндскому банку и хранящихся в иностранной валюте в американских и финляндских банках. Говорили они на своих конфиденциальных встречах, видимо, и кое о чем другом. Об этом косвенно свидетельствует письмо, направленное позднее Токоем находившемуся в Америке представителю Совета народных уполномоченных Сантери Нуортеве:
«Эта, ставящая перед собой огромные цели, революция, которую пытаются совершить большевики, обречена на полное поражение, – писал Токой. – По своему экономическому положению Россия далеко еще не достигла той стадии развития, когда экономическая революция становится возможной, а низкий уровень образования русского народа и его неустойчивый характер делают революцию еще более невозможной. Я не верю, чтобы в данный момент в России нашлась такая социальная сила, которая оказалась бы способной добиться в стране порядка. Поэтому я считаю, что мы должны открыто и честно опираться на помощь союзников…»
Эту же мысль Токой изложил затем и на состоявшемся 27 апреля 1918 года в Петрограде предпоследнем заседании Совета народных уполномоченных. Получив решительный отпор, он в тот же день выехал в Москву, оттуда направился в Архангельск – якобы для того, чтобы трудоустроить красных беженцев из Финляндии. Но цель его поездки в действительности была иная. Очевидно, он тогда знал или просто догадывался, что англичане и американцы в ближайшее время высадятся в Архангельске. А когда это случилось, Токой вошел в сделку с англичанами, и в Княжей Губе он появился уже в английской военной форме с полковничьими нашивками на рукаве.
– Советская власть скоро падет, – заверял он легионеров. – За нее не стоит проливать ни капли финской крови…
Контрреволюционная деятельность Токоя и его сторонников не ограничилась открытой клеветой на Советскую власть – вскоре стали поговаривать об отправке легиона на фронт. «Нет, дьявол, это уже слишком», – решили многие из легионеров и один за другим стали покидать отряд. Потом прошел слух, что где-то за озером Имандрой совершено нападение на склад с продовольствием и что неподалеку от Поньгомы кто-то разобрал пути. Да и в самом легионе атмосфера настолько накалилась, что в любую минуту мог вспыхнуть мятеж.
В это время Ахава и покинул легион. Он перебрался в Кемь, где вступил в карельский добровольческий отряд, чтобы продолжать среди своих земляков ту подпольную работу, которую он вел в финском легионе.
Большая часть карельских добровольцев находилась в родных деревнях в пограничных районах, в Кеми оставалось немногим более ста человек. Они по-прежнему располагались в казармах на Лепострове. Там же находился и штаб отряда, в котором теперь служил Иво Ахава.
– Не тот ли это генерал, черт побери, с которого мы в Галиции содрали погоны? – высказал предположение Ховатта, услышав от Ахавы, что главой северного правительства стал какой-то генерал Миллер. – А вдруг он нагрянет в Кемь, приедет инспектировать? Вот была бы встреча, эмяс…
– В хорошую же компанию мы с тобой попали, – сказал Ахава и сплюнул.
– Да, не скажи, братец, – подтвердил Ховатта хмуро.
– Ну, мне пора, – Ахава взглянул на часы и спросил: – Так ты не пойдешь?
– Нет, не пойду, – мотнул головой Ховатта. – Я ведь большим пальцем печать поставил под обязательством, что в никакую политику вмешиваться не буду.
– Уж прямо-таки пальцем! – засмеялся Ахава, натягивая на себя зеленую шинель.
Речь шла о том самом собрании, о котором полковник Пронсон расспрашивал Тизенхаузена на прощальном ужине у Годсона[4]4
Это собрание действительно происходило в Кеми в феврале 1919 г. Оно было созвано с разрешения английского командования. Присутствовали на нем представители лишь шести карельских волостей.
[Закрыть].
На улице дул порывистый ветер, и Ахаве пришлось поднять воротник шинели. На мосту дуло с такой силой, что, казалось, вот-вот собьет с ног.
Его уже ждали.
– Идет!
Мужики, курившие в ожидании Ахавы в коридоре, побросав окурки в печку, поспешили в комнату, где проходило собрание.
– Ну что? Начнем? – спросил бородатый мужик, заняв свое место за столом председателя.
Ахава сел рядом с ним, взял ручку, чтобы вести протокол собрания.
Председательствующий постучал карандашом по столу:
– Юрки Напсу вчера не успел выступить. Дадим ему первому слово.
Юрки Напсу поглаживал длинную рыжую бороду. Из-за этой пышной бороды он выглядел намного старше своих лет. Он отрастил ее, еще когда ходил коробейничать по Финляндии. Потом в поисках счастья его занесло даже в Америку. Но счастья не нашлось и там, и вернулся он в родные края таким же бедным, каким и уезжал. Единственное, что он приобрел в своих хождениях за счастьем – это прозвище «Напсу». За границей он нахватался разных иностранных слов. Запомнилось ему и немецкое «шнапс». Только произносил он его по-своему. Человек он был почти непьющий, но когда ему случалось брать в руки чарку, он непременно замечал: «Ну, ребята, выпьем напсу». Вот и прозвали его Юрки Напсу, Как говорится в народе: «Дай только повод, а уж кличку-то люди тебе подберут». Скитаясь по свету, Юрки научился читать и писать, и ему даже довелось познакомиться с активистами рабочего движения. У него дома хранилась книга Каутского «Политэкономия Маркса», подаренная одним финским социал-демократом. Так что Юрки Напсу был, в некотором роде, образованным человеком. Остальные участники собрания были ухтинские и кестеньгские крестьяне. И хотя их было всего шестнадцать, на своем собрании они обсуждали важные вопросы.
– Я хочу сказать о лесах и наших рыбных богатствах, – начал Юрки. – Ведь народ наш испокон веков кормился от леса да озер своих…
Леса и озера! Перед глазами Ахавы вдруг встали его родные места, берега реки Ухты. Давно он не бывал на родине. Надо обязательно побывать. На краю села в Ламминпохья был сосновый бор, где он мальчишкой охотился за белками. Сохранился тот бор?
– …В прежние стародавние времена леса да озера были собственностью народа, – рассуждал Юрки. – А потом пришел царь и объявил…
Юрки осекся: кто-то, приоткрыв дверь, заглянул в щелку. Лицо показалось Юрки знакомым, и он сказал:
– Чего это ты из-за двери выглядываешь, как собака из сарая?
Все с любопытством повернули головы и засмеялись, В дверях стоял Хилиппа Малахвиэнен.
– Давай, входи смелее… Через эту дверь и другие вошли, – сказал председатель собрания.
Когда Хилиппа нашел место и сел, Юрки продолжил:
– …потом пришел царь и объявил леса своими. А Сурковы и им подобные начали сплавлять лес сюда к Белому морю. А что карелы получили за свои сосны? Вот что. – И Юрки показал кукиш. В зале снова засмеялись.
– А ежели Карелию присоединить к Финляндии, куда наши бревна поплывут? Туда, к Ботническому заливу. Руочи мы тоже знаем. Осенью они у меня лошадь забрали…
«А тот конь, что у Пульки-Поавилы, случайно не этого ли Юрки Напсу?» – мелькнула у Хилиппы злорадная мысль.
Он не пожалел, что пришел на это собрание. Евсеев ему сказал: там идет какое-то собрание карельских представителей. Из присутствующих Хилиппа знал только Юрки Напсу – они были из одних мест. Ховатты почему-то не было. Все собравшиеся, за исключением секретаря собрания, какого-то военного, были в гражданской одежде.
– …Леса и все природные богатства надо объявить собственностью народа, – предложил Юрки Напсу. – И еще об одном деле хочу сказать. Власть-то у нас какая должна быть? Народная власть, демократия должна быть…
Юрки знал даже такое мудреное словечко.
Ахава не выступал. Даже набросанный им проект резолюции не стал зачитывать сам, а поручил это председателю собрания.
1. Собрание требует провозглашения Карелии самостоятельным государством, вопрос о присоединении которой к России или к Финляндии должен быть решен самими карелами.
2. Собрание избирает Национальный комитет в составе 5 человек, который должен направить не менее двух представителей на мирные переговоры с тем, чтобы просить иностранные государства, прежде всего имеющие общую с Карелией границу, о признании независимости Карелии.
3. Собрание постановляет: а) природные богатства Карелии должны быть сохранены как национальная собственность Карелии, б) государственный и общественный строй Карелии должны быть демократическими.
Едва успели утвердить проект резолюции и провести выборы Национального комитета, как неожиданно на собрание явился командир 237 бригады британских войск полковник Пронсон. Он сообщил, что от командующего оккупационными войсками генерала Мейнарда получена телеграмма на имя собрания и что он, Пронсон, хочет зачитать ее. Собравшиеся думали, что генерал прислал им приветственную телеграмму. Однако содержание телеграммы было совершенно иным.
«Союзное командование не поддерживает никаких предложений об отделении Карелии от России, – говорилось в ней. – Зависимость Карелии от России необходима в интересах как Карелии, так и России».
Участники собрания сидели подавленные:
– Вот тебе и демократия, – хихикнул кто-то.
Ахава молча хмурил брови. Да, он ожидал, что так и будет. Но своей цели он отчасти добился.
– Все они одинаковые, эти генералы да адмиралы, какому бы богу ни молились, – заявил вслух Юрки Напсу после того, как председатель, почесав затылок, объявил собрание закрытым.
Хилиппа был тоже разочарован. «Финны, пожалуй, так не поступили бы… – подумал он. – Впрочем, кто их знает, какую бы штуку они выкинули, если бы узнали, что карелы сами собираются владеть своими лесами и прочими богатствами».
Возвращаясь с собрания, Хилиппа встретил на улице группу русских солдат. В Кеми, помимо британских, американских, французских и сербских солдат, находилась и часть 5-го северного полка миллеровцев, а также часть солдат карательной экспедиции, которой командовал прославившийся своей жестокостью подполковник Дедов. Известие о том, что замышляют карелы на своем собрании, вызвало среди белогвардейцев вспышку антикарельской неприязни.
– Вот, кажись, тоже один из сепаратистов идет, – бросил один из русских ему вслед.
Сепаратист? Хилиппа впервые слышал это слово и не знал, что оно обозначает. Но судя по тону, каким оно было сказано, и по недоброму взгляду, брошенному вслед, слово это, видимо, нелестное…
Хилиппа пошел в трактир Пахомовой.
Но если бы он знал, что в трактире у Аннушки сидит Теппана, всего час назад приехавший в Кемь, он, конечно, туда не пошел бы…
Приехав в город, Теппана направился прямо в трактир, где ему довелось бывать летом.
– Степан! – воскликнула хозяйка трактира обрадованно, или, может, только сделала вид, что рада его появлению. Она хорошо помнила одну летнюю ночь, которую они провели в верхних покоях дома. Тогда еще с ним пил один финн. Как же его звали? Хозяйка никак не могла вспомнить.
– Ах да, Харьюла, – повторила она, когда Теппана назвал фамилию Яллу. – Где же он сейчас?
– У красных, конечно. Он же большевик.
– А ты?
Теппана посмотрел на хозяйку пристальным взглядом. Что она – выведывает? Он мог бы сказать, кто он, ему-то чего бояться. Но говорить все же не стал.
– Куда мне поставить лошадь? – спросил он.
Накормив и напоив коня, Теппана взял из саней корзинку с дорожными припасами и вернулся в трактир. Подавал в трактире все тот же половой, что и летом – с черной бородой и блестящими, прилизанными волосами, разделенными посередине ровным пробором. Только спиртные напитки он подавал теперь открыто, не таясь, да и публика в трактире была другая, все больше люди в военной форме. Теппана тоже был одет в английский мундир.
Теппана увидел за одним из столиков знакомого легионера и, подойдя сзади, хлопнул его по плечу.
– Вино пей, только ум не пропей.
Это был Ортьё, разведчик из его взвода.
– Садись, – предложил Ортьё.
Теппана сел, заказал рому и стал выкладывать на столик домашние шаньги из своего короба.
– Угощайся.
Они не виделись с осени, когда Теппана отправил Ортьё сопровождать в Кемь пленного белофинна, которого они вместе взяли в избушке у Куренполви. Вспомнив о пленном, Теппана поинтересовался, куда они его дели.
– Наверно, на тот свет отправили, – ответил Ортьё. – Куда же еще… Он же был лахтарь.
– Ну, за встречу! – Теппана поднял стакан с ромом, отхлебнул глоток и поморщился.
Но после второго глотка он уже не морщился.
– Пьяный мужик ни о чем не тужит, – смеялся Теппана. Он стал разговорчивым.
Сидевшие за соседним столиком в углу два русских солдата, судя по форме из отряда Дедова, оглянулись на Теппану и Ортьё.
