Текст книги "Водораздел"

Автор книги: Николай Яккола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

– Спасибо тебе, – поблагодарила Доариэ.

– Сегодня днем они похоронили того капрала, – неожиданно объявил Хилиппа, словно и зашел к ним ради этого сообщения.

Хуоти весь сжался. Сейчас Хилиппа начнет расспрашивать, кто убил капрала… Или про отца… где он так долго пропадает. Но Хилиппа ничего не спросил такого, только пошутил над Хуоти: мол, быть парню сапожником, раз под носом щетина выросла. Что у него на уме? Разговаривает опять по-человечески и потроха им отдал…

– Скоро им придется убраться отсюда. Давно пора, – говорил Хилиппа. – Чуть ли не полкоровы забрали они у меня.

Странные вещи говорил Хилиппа. Доариэ и Хуоти слушали и молчали. Наконец, Хилиппа добрался до того, ради чего он пожаловал: оказывается, у него не хватало трех бревен для ремонта риги.

– Без них и крышу не сделаешь. Зимой я привез бы вам, если бы вы дали мне в долг из тех бревен…

– Да возьми, возьми, – согласилась Доариэ. – Все равно они сгниют. Поди знай, когда еще наши мужики примутся за них.

– Хитрый Хилиппа, – сказал Хуоти, когда Хилиппа ушел. – А что отец скажет, когда вернется?

– Разве отец считал те бревна, – буркнула мать. – Да и вернет Хилиппа их…

На другой день жена Хилиппы попросила Доариэ помочь остричь овец. Доариэ стригла овцу в сенях у Малахвиэненов, как вдруг распахнулась дверь и в сени вошла Евкениэ, ведя за руку мальчонку лет пяти или шести. Евкениэ не бывала в доме отца ни разу с тех пор, как вопреки его воле ушла в соседнюю деревню и вышла там замуж.

Вид у нее был очень усталый. Не поздоровавшись с Доариэ, она прошла прямо в избу. «Что это она? Может, не узнала?» – удивилась Доариэ.

После смерти мужа в поведении Евкениэ появилось много странного. Она вообще перестала улыбаться и теперь стояла с абсолютно непроницаемым, застывшим лицом, слушая брань отца.

– А я что, кормить должен всяких нищих да их выродков? – орал Хилиппа.

– Что ты говоришь? – ужаснулась Оксениэ. – Бог услышит и…

Но Хилиппа был вне себя от гнева и думать не желал ни о каких последствиях своей жестокости. Веко его начало подрагивать.

– Уйдем, мама, уйдем, – плача, умолял Евкениэ сын.

Доариэ, скрепя сердце, закончила стрижку и, оставив корзину с шерстью на лавке у дверей, молча вышла из избы Хилиппы. Но, придя домой, она долго не могла успокоиться. Несчастная Евкениэ!

Вдруг с улицы донесся истошный крик:

– Убийцы!

Бросившись к окошку, Доариэ увидела, как Евкениэ выдернула из изгороди жердь и кинулась на проходившего мимо фельдфебеля.

– Сд-д-урела, – пробормотал Остедт, отступая. Он вытащил из кобуры маузер и выстрелил поверх головы Евкениэ, но та, не обратив внимания на выстрел, продолжала идти на него с занесенной жердью. Фельдфебелю пришлось спасаться бегством.

Спустя минуту Евкениэ вошла в избу Пульки-Поавилы. Она села на конец лавки у самых дверей и, прижав к себе перепуганного сына, заплакала навзрыд.

– Не плачь, Евкениэ, не плачь, – стала утешать ее Доариэ. – А-вой-вой, что за люди… Садись, поешь с нами.

За столом Евкениэ немного успокоилась.

– А где Иво? – спросила она, словно вдруг приди в себя.

– Убили на войне, – тихо ответила Доариэ.

– Убили?

Лицо Евкениэ стало неподвижным, глаза остановились на одной точке.

IV

Поезд глухо и размеренно постукивал колесами. Хлопал край брезента, которым были прикрыты пушки и грузовики на передней платформе. Поавила и Крикку-Карппа, впервые видевшие орудия и машины, долго гадали, что это за штуки и куда их везут. Влажный, пропахший дымом ветер обдавал обожженные солнцем лица пирттиярвцев, трепал их бороденки. После долгого утомительного шагания по лесным дебрям приятно было сидеть на открытой платформе рядом со своим кошелем, рассматривая пробегавшие мимо места. Природа здесь, в Поморье, была совсем не такой, как в их таежном краю. Направо простирались бесконечные болота с островками мелколесья и низкими, словно провалившимися в топи, скалами; налево, за перелесками и рыбачьими деревушками, то и дело мелькала синева моря. Это было Белое море, которое так хотел увидеть Хуоти.

При мысли о Хуоти Пульку-Поавилу опять охватило тревожное беспокойство. Это беспокойство, с самого начала почти не покидавшее его, еще усилилось с тех пор, как они в Поньгоме поговорили с мужиками-строителями. Если б не руочи, он бы сейчас тоже держал топор в руках. Хорошие бревна лежат у него дома, на берегу, дожидаются его. Они с Хуоти даже не успели окорить их…

Рано утром поезд остановился на станции Кемь. В нос ударило густым запахом мазута, которым был пропитан песок возле путей.

Пулька-Поавила стоял и оглядывался вокруг. Ведь где-то здесь, поблизости от нынешней станции, в шалаше из хвойных веток, он и появился на свет. Конечно, шалаша давно уже не было… Налево виднелась голая гранитная скала, за ней – город. Вот она, Кемь, уездный центр, откуда в течение многих десятилетий к ним, в северокарельские деревни, слали приказы и предписания, по которым они платили налоги, провожали молодых парней на рекрутский набор, служили молебны. Сюда его привезли с наручниками на руках. Может быть, он встретит здесь того русского, с которым познакомился тогда в уездном остроге. А этой весной он должен был отправиться в Кемь на уездный съезд Советов, но теперь и Советов-то, наверно, нет?

Поезд, на котором они приехали, пошел дальше. Куда он повез пушки и эти странные машины, стоявшие на платформах? Может быть, в Сороку, а может, и дальше? Надо бы разузнать, что происходит, да только у кого спросишь?

Неподалеку пожилая женщина подметала пути и Пулька-Поавила подошел к ней..

– Вы не скажете, где здесь живут карелы?

– Да их полно везде, – ответила женщина. – Вон и там они живут…

И показала на барак, стоявший неподалеку от станции.

Шагая по шпалам, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа заметили в стороне от дороги ряд каких-то странных сооружений из жести с полукруглыми крышами. Мимо них прошли какие-то люди, говорившие на непонятном языке. На каждом шагу здесь в Кеми встречалось что-то странное. Не доходя до этих строений, они поспешили к бараку, в котором, по словам женщины, жили их земляки.

В комнате, в которую они вошли, было несколько человек.

– Эмяс! – раздался из угла чей-то возглас.

Голос, встретивший их привычным карельским ругательством, был знаком, но Поавила и Крикку-Карппа с удивлением смотрели на человека, одетого в новенький френч с двумя нагрудными карманами и овальными погонами, в галифе такого же желто-зеленого цвета. На ногах – ботинки на толстой подошве и обмотки, тоже желтовато-зеленые.

– Да это же… Теппана! – наконец узнал Пулька-Поавила. – Ну здравствуй, здравствуй!

– Давайте, снимайте свои кошели, – засуетился Теппана. – Ну как там дома?

Слушая мужиков, Теппана становился все более хмурым. Об убийстве учителя из Пирттиярви он уже слышал во время своей разведывательной вылазки в Ухте, на «празднике братства соплеменников», устроенном белофиннами. Он и сам тогда чуть было не погорел. И надо же было ему нарваться на того бородача, что весной был делегатом от Ухты на съезде в Кеми и которому Теппана тогда бросал свои колкие реплики. Бородач сразу узнал Теппану. К счастью, поблизости не оказалось белофиннов, и Теппана поскорей убрался с празднеств и скрылся в лесу. А товарищ его попался в руки белофиннам, и его расстреляли на окраине села.

– Сволочи, – выругался Теппана. – Ответят они еще, за все ответят.

Теппана достал банку консервов и, открыв, сбегал подогреть ее на общей кухне. Потом достал из рюкзака галеты – он называл их пискеттами – и положил на краю нар перед земляками.

– Попробуйте-ка заморские харчи.

Пулька-Поавила подозрительно рассматривал угощение, предложенное Теппаной. Ему сразу не понравилось, что Теппана был одет в такой же мундир, что и конвоиры, охранявшие заключенных в Поньгоме. И харчи у него заморские…

А Крикку-Карппа чмокал губами и, глотая слюнки, приговаривал:

– С пустым брюхом много не поговоришь. Голодный, он лишь о хлебе думает…

«Чужой хлеб горло дерет», – вспомнил Пулька-Поавила поговорку своего покойного отца. Это ему самому пришлось испытать не раз. До сих пор помнит, как мальчонкой ему пришлось грызть черствые куски подаяния…

– Не бойся, шкуры своей я не продал, – сказал Теппана, словно угадав мысли Пульки-Поавилы. Сказал он это почти шепотом: видимо, не хотел, чтобы слышали другие. А потом громко добавил, словно что-то само собой разумеющееся: – Вы, конечно, тоже вступите в отряд.

Поавила и Крикку-Карппа переглянулись. Они не успели ничего ответить, как в комнату вошел какой-то парень в простой рабочей одежде. Они едва узнали сына Охво Нийкканайнена. Пекка за эти годы так вырос, стал совсем взрослым, да к тому же вид у него был какой-то горестный, сумрачный. Он был чем-то так удручен, что даже не обрадовался, встретив земляков.

– Вчера у него случилась небольшая неприятность, – пояснил Теппана. – Не горюй ты, другую найдешь.

Пекка сидел и молчал.

– Да, пора на учения, – вспомнил Теппана и надел фуражку с зеленой кокардой, похожей на трехлистный клевер. – Я поговорю о вас с Ховаттой.

– Ховатта? Сын Хёкки-Хуотари? – догадался Крикку-Карппа.

– Так, значит, и он здесь? – удивился Поавила. – Гляди-ка ты!

– Ховатта теперь большой человек, – буркнул Пекка. – Начальник отряда. Майор.

– А ты почему не в отряде? – спросил Пулька-Поавила.

Пекка махнул рукой, но его жест был красноречивее слов.

– О какой это неприятности Теппана говорил? – не отставал Поавила.

Пекка нахмурил брови и опять промолчал. Он кусал губы, словно стараясь не расплакаться. Потом, так ничего и не ответив, взял из угла какие-то инструменты и вышел.

Пекка работал в депо, куда его устроил Кузовлев. По пути на работу он решил зайти к Матрене.

«Другую найдешь»… Теппане легко говорить. Он совсем другого склада человек и ко всему такому относится просто. А он так берег Матрену, словом боялся обидеть. Надо же было такой беде случиться…

Накануне Матрена пошла по ягоды. Ушла она версты за две по подужемской дороге. Там за ней увязались несколько английских солдат. Сперва они ходили поблизости, ели ягоды. Потом стали о чем-то переговариваться, нехорошо посмеиваться. Она испугалась, бросилась бежать. Они догнали ее. Что могла сделать она, слабая беззащитная девчонка?..

…Матрена лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и плакала. Фомич сидел на своей табуретке и хмуро глядел перед собой. Пекка в растерянности остановился у порога. Матрена подняла голову, увидела его и, снова уткнувшись в мокрую от слез подушку, затряслась в безудержном плаче.

– Хватит реветь-то, – буркнул Фомич. – Слезами тут не поможешь.

Он тяжело поднялся со своей табуретки и прохрипел:

– Повесить мало… тоже освободители.

Пекка подошел к кровати и присел на край. Матрена зарыдала еще громче. Она была в отчаянии. Больше всего она боялась, что после того что случилось, Пекка бросит ее.

– Как же я теперь людям на глаза покажусь? – всхлипнула она, подняв голову. Крупные капли слез стекали по ее пухлым щекам.

– Ну, я пойду. А то мастер прогонит меня с работы, – сказал Пекка, вставая. – А после работы я опять приду.

Матрена хотела что-то сказать ему, но слова застряли в горле.

Мастер в депо действительно встретил Пекку руганью. Пекка стал оправдываться: мол, встретил земляков, вот и задержался.

– На этот раз я еще тебя прощу, – проворчал мастер. – Но заруби себе на носу, парень, что теперь в депо будут другие порядки, не то что при большевиках.

Кузовлев тоже для вида поворчал на Пекку: пусть мастер убедится, что он спуску своим подчиненным не дает. Когда мастер ушел, Пекка рассказал, где он был.

– Сволочи, – прошипел сквозь зубы Кузовлев.

– Вот бы из-за угла их… из винтовки бы, – с ненавистью прошептал Пекка.

– Не торопись ты. Я вечером схожу к бате, спрошу, что делать. А пока просверли-ка вот здесь…

Пекка и Кузовлев сблизились с того самого дня, как они на перроне распрощались с Михаилом Андреевичем. Они чуть ли не каждый день встречались после работы и вместе проводили время. В город они ходили редко – боялись барона Тизенхаузена. Англичане назначили барона комендантом города, и ребята старались не попадаться ему на глаза. Они вечерами отсиживались дома, говорили. Поговорить им было о чем. Как и всем другим красногвардейцам, им пришлось сдать винтовки, но они не забыли, что сказал на прощание Донов. Иногда в разговоре Кузовлев упоминал какого-то батю, у которого можно спросить совета, как им быть. Пекка не расспрашивал, что это за батя. Главное, он знал, что в городе есть люди, которые не покорились, которые готовятся нанести удар по захватчикам.

Просверлив отверстия в указанных местах, Пекка напомнил Кузовлеву:

– Заодно спроси у бати, как быть мне, вступать в отряд или не вступать. Хоть винтовку дадут.

«И не только винтовку, – подумал он. – Теппане вон сколько всего дали. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа, наверно, тоже вступят в отряд».

Еще когда власть в Кеми была в руках уездного Совета, Ховатта с Теппаной собирались сформировать из карелов вооруженный отряд, чтобы изгнать белофиннов из родных деревень. И не их вина, что свое намерение они не успели тогда осуществить и что их неожиданно разоружили. Но они, так же как и многие другие карелы, не могли примириться с тем, что родной край по-прежнему оставался в руках пришедших из-за рубежа «братьев-соплеменников». Однажды они собрались в бараке и решили послать делегацию к англичанам. Выбрали Ховатту и еще четырех мужиков поголовастее. Пошли к капитану Годсону. Долго не могли добиться взаимопонимания. Только после пятой встречи были сформулированы условия, на которых был создан их отряд.

«Карельский легион формируется для изгнания белофиннов из Карелии. Вступившие в легион офицеры и солдаты обязаны воздерживаться от любого участия в политической борьбе партий и подчиняться уставам британской армии.

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь служить в карельском легионе и подчиняться вышеуказанным уставам до тех пор, пока не будет заключен всеобщий мир между воюющими сторонами».

– Как вы намерены поступать, если пришлось бы с оружием в руках отражать нападение красных? – спросил Годсон.

– Но мы же только что условились, что должны воздерживаться от какой-то бы то ни было политической борьбы, – ответил Ховатта вежливо, но с достоинством.

Карелы, вступившие в отряд, были почти сплошь крестьяне. Одни возвращались с мировой войны и застряли в Кеми, потому что их деревни оказались занятыми белофиннами, другие были на заработках на Мурманке с самого начала строительства железной дороги, третьи, подобно Пульке-Поавиле и Крикку-Карппе, бежали из своих деревень, оккупированных захватчиками. Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги, когда лучше всего ловится рыба, – но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии. И неудивительно, что карельский добровольческий отряд оказался ни белым, ни красным, вернее, в какой-то степени был тем и другим, что, естественно, отражалось на его действиях. Видимо, это впоследствии и смущало многих историков, писавших о событиях гражданской войны на севере Карелии, и они долго обходили молчанием вопрос о карельском добровольческом легионе, а если и упоминали о нем, то лишь вскользь.

Сами же добровольцы, вступившие в отряд, не очень-то задумывались над тем, кто они такие. Большинство из них полагали, что им не придется сражаться с красными, поскольку об этом имеется устная договоренность. Пока что они обучались военному делу на Лепострове, где им отдали два старых казарменных здания, построенных, может быть, еще в те времена, когда Кемь не была городом. В них всегда находился гарнизон русских солдат, численность которого менялась в зависимости от того, насколько прочной чувствовал свою власть тот или иной российский император.

Командиром отряда выбрали Ховатту, как человека, знающего военное дело. Он, бывший прапорщик, носил теперь английский мундир с майорскими погонами. На германской войне Ховатта командовал взводом. Теперь же под его командованием был отряд почти в триста штыков, и он отвечал за его судьбу в предстоящих боях. Более того – он чувствовал себя в известной мере ответственным за освобождение родной стороны от врага.

Отдохнув после дороги, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа решили сходить на Лепостров.

Выйдя за станционные строения, они наткнулись на кучку спекулянтов, которые о чем-то с загадочным видом переговаривались.

– В Питере, говорят, народ уже кониной питается, – говорил со злорадством какой-то человек с козлиной бородкой нарочито громко, чтобы все слышали.

– Это бог наказывает, – вздыхал благородный старичок. – Не надо было царя-батюшку казнить…

Крикку-Карппа остановился послушать.

– Говорят, всю семью его казнили.

– Неужели и детей? – перекрестился Крикку-Карппа.

– Верь ты всяким слухам, – махнул рукой Пулька-Поавила. – Царя, конечно, могли… Сам-то он сколько добрых людей на смерть послал.

Но на душе от этого случайно услышанного разговора почему-то стало нехорошо, и долгое время они шли молча. Только миновав серую гранитную скалу и выйдя на окраину города, где начинались огороды, Пулька-Поавила нарушил молчание.

– Гляди, картошка у них неплохо растет.

– Если Теппана не набрехал, то как раз придем домой, чтобы копать картошку, – ответил Крикку-Карппа.

Они прошли мимо старой деревянной церкви, перешли через мост и оказались на Лепострове. На плацу перед казармами шли строевые занятия.

– Ать-два! Ать-два! – долетали оттуда слова команды.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа остановились. Занятия строевой подготовкой они видели впервые.

Офицер, наблюдавший за учением, заметил их и направился в их сторону. Крикку-Карппа решил, что их сейчас погонят, и стал дергать товарища за рукав.

– Да никак Ховатта, – сказал Пулька-Поавила, вглядываясь в офицера.

– Точно, он! – обрадовался Крикку-Карппа.

– Теппана только что говорил о вас, – сказал Ховатта, поздоровавшись с земляками за руку. Мужикам поправилось, что он обратился к ним так же просто и дружелюбно, как и раньше, хотя и был теперь, видно, в большом чине.

– Как же вам удалось уйти из деревни? – спросил Ховатта.

Пулька-Поавила рассказал, как они глухими лесами добрались до Поньгомы и оттуда на поезде приехали в Кемь.

– Знал бы твой отец, что ты здесь, тоже пошел бы с нами.

– Как он там?

– Да жалуется, что ноги болят.

– Олексей-то ваш помер, – сообщил Крикку-Карппа.

Но Ховатта уже знал о смерти брата – оказывается, отец писал ему.

– А как там хлеб уродился? – спросил Ховатта.

– Да вот пока что, слава богу, заморозков не было.

– Скоро мы отсюда выступим. К жатве домой поспеем, – сказал Ховатта.

– Значит, Теппана нам правду говорил, – обрадовался Пулька-Поавила.

– Он говорил, что и вы желаете вступить в отряд, – Ховатта кивком головы показал на мужиков, занимавшихся строевой подготовкой.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа переглянулись: о вступлении в отряд у них с Теппаной не было и речи.

– А все ли тут чисто? – спросил Пулька-Поавила, прищурясь.

Ховатта усмехнулся. Он сам испытывал противоречивые чувства, надев мундир английского офицера, и хорошо понимал сомнение своих земляков. Подмигнув Пульке-Поавиле, он ответил:

– Голод делает негордым, а мытарства – мудрецом.

– Да вот годы уже не те, – сказал Пулька-Поавила уклончиво и опять взглянул на Крикку-Карппу.

– Ясное дело, какие из вас, стариков, вояки… А гребцами вы годитесь, грузы везти, – сказал Ховатта, словно вопрос о вступлении Пульки-Поавилы и Крикку-Карппы в отряд был уже решен и осталось только определить, в качестве кого их можно использовать. – Дело для всех привычное, лодки с товаром вам и раньше приходилось поднимать по кемским порогам, – продолжал Ховатта, выжидающе поглядывая на мужиков.

– Да, дело-то привычное, – согласился Пулька-Поавила.

– Да и товары там сейчас нужны, – Крикку-Карппа понял по-своему предложение Ховатты. – Соли, пожалуй, уже ни у кого не осталось, разве что у Хилиппы…

С плаца перестали доноситься слова команды, и вместо отрывистого «ать-два» послышался громкий смех и разговор на карельском языке.

Потом кто-то запел:

 
Финские буржуи
решили воевать.
В Карелию пожаловала
белая рать.
 
 
«Мы братья-соплеменники», —
Они нам говорят.
Но скоро мы увидели,
Что братья те творят.
 

Немудреная песня, сложенная кем-то из легионеров, произвела на Пульку-Поавилу впечатление, хоть и звучала не столь складно, как те руны, которые когда-то пела его мать-покойница. А еще больше на него подействовало то, что эти люди, маршировавшие с винтовками в руках, были его земляками… Может, и в самом деле к урожаю они уже будут дома?

– Так сегодня же можете и обмундирование получить на складе, – сказал Ховатта и, кивнув им, направился к своим легионерам.

У Пульки-Поавилы опять было такое ощущение, словно схлестнулись с двух сторон волны и не знаешь куда грести. Такую же растерянность он испытывал, когда до Пирттиярви дошел слух, что в Питере власть взяли вовсе не большевики, а какие-то коммунисты. Тогда во всем помог разобраться учитель, разъяснил ему, что и как. А кто теперь поможет ему выбраться из перекрестных волн на ясные воды?

Правда, Ховатта – человек осмотрительный. Еще в деревне, до войны, он выделялся среди других парней тем, что был осторожным и рассудительным, как отец. Недаром и мужики выбрали его в свои командиры. Пожалуй, вот таким и нужно быть в наши времена, – думал Поавила. Прежде чем сделать, сперва оглянуться. Поступишь опрометчиво и попадешь в какой-нибудь переплет. Потом выкручивайся, как можешь. Как бы не совершить оплошки…

Уже вечерело, когда Пулька-Поавила и Крикку-Карппа все же отправились на склад.

Им выдали новенькое обмундирование и вместе с ним все положенное снаряжение вплоть до ложки. Они не стали примерять свои мундиры на складе, решив на глаз, что они им будут впору, и вместе с Теппаной вернулись в барак.

– Ишь ты, совсем бесплатно он их нам отдал, – бормотал Крикку-Карппа, ощупывая полы желтовато-зеленого френча и щуря глаза с довольным видом, словно ему удалось провести кладовщика.

– Кто знает, может, еще как придется платить, – буркнул Пулька-Поавила.

– Как говорится: пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печь не ставили. Так и в отношении одежонки… – сказал ободряюще Теппана, заметив, что Пулька-Поавила все колеблется – одевать ему или нет этот чужой мундир.

Ничего не ответив на замечание Теппаны, Поавила стал запихивать в кошель домотканую одежду: она-то еще пригодится.

– А это куда я дену? – спросил Крикку-Карппа, показывая на свое ружье, которое уже чуть ли не тридцать лет было его верным спутником на охотничьих тропах.

– Отдай мне, – сказал Пекка, до этого молча сидевший в стороне и наблюдавший, как мужики переоблачаются в английские мундиры.

Услышав голос Пекки, мужики словно вспомнили о его присутствии и уставились на него.

– Не бойся. В целости-сохранности будет.

– Из этого ружья можно только белок бить, – сказал Теппана, заподозрив, что парень задумал что-то неладное.

– Случалось, и медведя из него били, – возразил тут же хозяин ружья.

– От винтовки, пожалуй, больше толку было бы, – заметил Пулька-Поавила, взглянув на Пекку.

«Почему он не вступает в отряд? – думал про себя Поавила. – Молодой здоровый парень. Уж кому-кому, а ему-то надо было пойти выпроваживать врагов из родной деревни. А может, он уже и забыл свою деревню?»

– На днях выступаем, – доверительно сообщил Теппана.

По своей военной специальности Теппана был пулеметчиком. Но после вылазки в Ухту его назначили командиром взвода разведки. Поэтому он и был в курсе всех оперативных планов отряда.

– А как себя почувствует Хилиппа, когда отряд придет в деревню? – усмехнулся Пулька-Поавила.

– В портки со страху наложит, – сказал Теппана.

Мужики засмеялись. Только Пекка стоял хмурый и серьезный.

– Пули тоже дай мне, – попросил он.

Крикку-Карппа передал парню два коровьих рога с деревянными затычками. В одном из них был порох, в другом десяток круглых пуль.

В барак стали возвращаться его обитатели. Они были чем-то возбуждены.

– Повесить бы их следовало, этих сволочей, – говорил один из рабочих, продолжая начатый во дворе разговор. – Чтоб неповадно было насильничать…

Известие о несчастье, случившемся с Матреной, распространилось по станционному поселку, и даже в городе о нем уже перешептывались. В памяти еще свежи были недавние кровавые события, разыгравшиеся перед собором, – и вот опять такое…

– Что же это у вас случилось? – спросил Пулька-Поавила.

Пекка нахлобучил кепку и вышел. Он боялся, что Теппана не обойдется без своих шуточек. Но Теппана был человек справедливый. Он любил зубоскалить, мог и приврать при случае, но рассказывая о таком деле, он даже ни разу не улыбнулся.

Мужики слушали его и хмурились.

– И бога они не боятся, – вздохнул Крикку-Карппа.

– А власти что думают? Почему они дозволяют, чтобы творилось такое бесчинство? – возмущался Пулька-Поавила. – Надо пойти и пожаловаться куда следует.

Он оглянулся, ища взглядом Пекку, но парня уже не было.

Матрены не оказалось дома, когда Пекка пришел к ним.

– Она у Маши, – ответил Фомич, сидевший на своей скамейке и занятый починкой чьих-то полуразвалившихся ботинок.

Маша по-прежнему жила за стенкой, только теперь не одна, а с мужем, с Петей Кузовлевым. Пекка хотел было сразу пойти к Кузовлевым, но Фомич жестом остановил его.

– Дай-ка сюда твои башмаки, – сказал он. – Я их малость подремонтирую.

Пекка послушно сел на скамью и стал разуваться. Фомич тем временем вытащил из-под кровати старые солдатские сапоги.

– Вот одень-ка пока мои сапоги. Подойдут, наверно.

Солдатские сапоги. У себя в деревне еще мальчишками они с завистью разглядывали солдат, приехавших на побывку с фронта. Шинель, ремень с пряжкой, фуражка, сапоги – все вызывало восхищение. Матерей упрашивали сшить из какого-нибудь старья или просто из мешковины рубахи, которые можно подпоясывать ремнем. Только Пекке некого было упрашивать и никто не сшил ему такой рубашки. Его мать покоилась уже на кладбище. И он старался держаться подальше от сверстников, щеголявших в подпоясанных ремнем гимнастерках. Все это вспомнилось ему теперь, когда он впервые в жизни натянул на ноги сапоги. Он даже почувствовал что-то похожее на гордость. Он встал, подтянулся по-военному, улыбнулся, как мальчишка, и, поскрипывая сапогами, направился к Кузовлевым.

– А ты не плачь, он не такой, – услышал Пекка утешающий голос Маши. Немного потоптавшись перед дверью, он вошел.

– Пекка! – обрадованно воскликнула Матрена, утирая заплаканное лицо.

Петя Кузовлев тоже был дома. Он сидел за столом и при появлении Пекки поспешно сунул в ящик стола какую-то книгу, словно пряча от постороннего взгляда. Пекка книгами не интересовался и даже не полюбопытствовал, что это Петя спрятал.

Поздоровавшись, он сказал:

– А у меня ружье есть.

– Ружье? Ты что, тоже вступил в карельский легион?

– Нет. Мне один знакомый отдал свою берданку.

– Ха-ха, – засмеялся Кузовлев. – Ну и что ты собираешься с ней делать? Охотиться?

– Да, хочу поохотиться, – ответил Пекка, нахмурившись. – Уж одну-то сволочь я пристрелю.

Все поняли, о ком он говорит. Кузовлев нахмурился и махнул рукой.

– Глупости все это.

– Почему глупости? – вскочила Маша. – Они… они людей убивают, насильничают, а ты…

Маша осеклась.

– Ну, что я? – спросил Кузовлев.

– Ничего, – буркнула Маша, помолчав.

– Если бы Закис был жив, – промолвил задумчиво Пекка, – он бы не сказал так.

– Я вчера видел батю, – повернулся Кузовлев к Пекке. – Завтра соберем митинг в депо. Если это не подействует, объявим стачку.

Пекка все не мог успокоиться. Он встал, постоял у окна, словно высматривая кого-то. Потом подсел к Матрене.

– Скажи, а ты узнала бы тех, если бы они встретились тебе?

Матрена хотела что-то сказать, но Маша вдруг увидела на ногах Пекки сапоги и воскликнула:

– Да ты совсем как жених! В сапогах!

Пекка не стал объяснять ей, почему у него на ногах оказались сапоги и чьи это сапоги.

– Пойдем домой, – сказал он Матрене с таким видом, точно вдруг принял какое-то важное решение.

– К нам?

– Да, к вам. Я буду жить у вас. Пусть тогда попробуют тронуть тебя.

– Молодец, тезка, молодец! – закричал Кузовлев и, подскочив, крепко пожал Пекке руку.

Растроганная Маша подбежала тоже и, чмокнув Пекку в щеку, воскликнула:

– А я так и знала.

На глаза у Матрены навернулись слезы, а губы ее улыбались. Ей не верилось, что это происходит наяву. Вдруг Пекка просто шутит? Смеется над ней?

Провожая их до двери, Кузовлев сказал Пекке:

– Смотри, только никаких глупостей с этим ружьем. Один в поле не воин.

А Маша тараторила свое:

– А свадьба когда? Не забудьте нас позвать.

В коридоре Матрена растерянно спросила:

– А как же отец? Ты говорил с ним?

– Потом поговорим, – сказал Пекка. – Я сейчас же схожу за своими вещами. – Он взял ее руки в свои. – Пойдем вместе. Ты подождешь на улице.

Было уже поздно. Воробьи давно угомонились и забрались под стреху барака на ночлег. Вокруг стояла глубокая тишина. Только издали доносилась пьяная песня. Несколько парочек гуляли по спящему поселку.

В бараке все уже спали. Стараясь не шуметь, Пекка собирал свои пожитки. Их было немного: берестяной кошель, сплетенный еще покойным отцом, пара грязного белья да кой-какой инструмент. Вот и все его вещи. Да еще вот ружье, которое ему отдал Крикку-Карппа.

– Ты чего гремишь? – пробурчал Пулька-Поавила. – Ложись спать.

Он так устал, что не смог даже открыть глаза и опять погрузился в глубокий сон. И он не слышал, как Пекка осторожно закрыл за собой двери.

– Ружье-то зачем? – испугалась Матрена. – Петя же тебе говорил…

– А куда я его дену? – ответил Пекка. – Мне его на хранение отдали.

Фомич все еще работал, когда пришли Матрена и Пекка. Такой поздний визит Пекки, казалось, вовсе не удивил сапожника.

– Еще не готовы, – буркнул он, не отрываясь от работы.

Пекка и Матрена растерянно переглянулись.

– Папа, – начала Матрена и голос ее дрогнул.

Фомич поднял голову и только теперь заметил, что Пекка стоит с кошелем за плечами и ружьем в руке.

– Ты куда собрался? – удивился он.

– Папа… Можно Петя будет у нас жить? – тихо спросила Матрена.

У Фомича перехватило дыхание. Неразборчиво прохрипев что-то, он полез в буфет.

– Пустая, – посетовал он, показывая бутылку.

– Папа, да не надо.

– Случай-то какой, – бормотал Фомич, натягивая тужурку. – Зайду к тете. Ну раздевайся, располагайся. Я мигом.